Текст книги "Тайные сады Могадора"

Автор книги: Альберто Руи Санчес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

ВТОРАЯ СПИРАЛЬ
Сад цветов живой плоти

1. Рай на ладони

Мои поиски тайных садов начались в одной из многочисленных лавок Могадора, торгующих специями. Вся стена при входе в лавку уставлена керамической и глазурованной посудой. Тарелки и блюда покрыты причудливыми узорами. Каждый неповторим, непохож на соседний и удивителен. Посуда расставлена вдоль белоснежной стены в три ряда высокими стопками. Расположилась в корзинах и ящиках, что вынесены за порог лавки на улицу, словно плошки, тарелки, блюда собираются броситься в ноги покупателю. В каждой коробке, лотке и ящиках теснятся сонмы ароматов, форм и цветов. В каждом лотке стоит по девять банок со специями в ряд. Длинные, узкие, скрученные листья шафрана полыхают всеми оттенками красного, от алого до оранжевого. На фоне остроконечных маленьких проржавевших шляпок гвоздей листья выглядят языками пламени. Молотый перец раскинулся горками, некоторые кажутся легковесными дюнами, другие – плотными, твердыми холмами, камнями, устилающими ложе бурных вод. Чуть дальше царствует нечто яркое, должно быть хна. Она расположилась в двух ипостасях: из огромной корзины топорщатся маленькие листочки этой травы, а рядом, в коробке, – уже перемолотая в пыль краска, ярко-зеленая светлая мука насыпана плотной горкой. Женщины покупают ее, измеряя собственное желание и потребность большой столовой ложкой. Отвешивают себе счастье, а серебряная ложка, оставленная без присмотра, тонет в зеленоватой пыли. Само солнце отливает хной; вторя солнцу, серебро поблескивает заговорщицкой улыбкой.

Задержался в лавке. Горки разноцветных специй и трав натолкнули на мысль, что это разнообразие – тоже сад. Сад ароматов на продажу. Самая подходящая для этого форма. Но потом я предположил, что за лавкой обязательно должен быть дворик, или сад, или огород, конечно же тоже открытый для посетителей. Лавка – место торговли, торговли в розницу семенами цветов, значит, она вовсе не сад, но лишь его цветная витрина. Еще не сам рай, но обещание возможности рая. Как то, что почудилось мне, когда я увидел впервые Хассибу, разминавшую в ладонях лепестки, прежде чем продать целый букет… а потом пришла мысль, что расписные узорчатые тарелки, разноцветные колонны керамической посуды, выстроившиеся вдоль стены, и все пространство вокруг – тоже сад. Или диаграмма, график сада и его желания; мимолетный набросок, эскиз возможного сада, быть может пригрезившегося, измысленного сада. Очертания, доступные только особому взгляду.

Хозяин лавки источал странный, таинственный запах – причудливую, едва уловимую смесь аромата аниса и апельсиновой кожуры. Он прохаживался перед горками специй, словно желал пропитаться их благоуханием, а после выйти за порог и разливать вдоль всей улицы тонким ручейком ароматы с каждым своим легким движением, будто он и вовсе не человек, а ходячая листовка, рекламный проспект и слоган одновременно. Не забывал выкрикивать «о, газель!» каждой приближающейся к нему женщине. Те в ответ любезно улыбались.

Подошел к торговцу, слабо веря в успех начинания. Подошел и без обиняков спросил;

– У тебя есть сад, где выращиваешь свои ароматные травы?

– О, у меня их много, везде, по всему миру. Гвоздика и кардамон – из Индии. Шафран – из Самарканда. Вон те листочки, чай «Лист-на-ветру», – из Китая. Томаты на сухой ветке – из Колумбии. Ароматный цветок-однодневка – из Коста-Рики. А этот плод называют древовидным перцем чили, прибыл из Мексики. Мой сад, он повсюду. Вот четыре стены моего дома, в действительности они растворяются, когда возникает истинное благоухание: аромат моих специй перешагивает стены и растекается по миру.

– Единственное, что я хотел знать: есть ли у тебя лично собственный сад в Могадоре? А может, ты знаешь, у кого есть сад? Меня интересуют все сады, кроме сада отца Хассибы. Там я уже побывал.

– За стенами, во дворах? Нет, не знаю.

– Но ведь говорят, что Могадор – родина всех садов, прямо под рукой.

– Много заплатил за этот сад? Тебе что, его продали, как какому-нибудь америкашке из Техаса Эйфелеву башню целиком? Хочешь, могу тебе продать такой сад.

– Нет, не стоит. Я хотел всего лишь посмотреть на него.

Хозяин скроил гримасу, мол, ничего не понимает. Окликнул по имени женщину в лавке, свою постоянную покупательницу. Передал ей мой вопрос. Та в ответ улыбнулась без усмешки, сказала:

– Я знаю, что за сад вы хотите увидеть. Торговцы, такие как этот достопочтенный господин, называют их Садами Газелей. Там растят любовь, но иногда пожинают ревность.

Она показала мне ладонь горделивым, чуть кокетливым жестом. Изумила. Ее татуаж был почти такой же, как и у Хассибы, но орнамент другой. Рисунок, нанесенный хной, покрывал ладони, отчасти запястья и поднимался выше. Кажущаяся геометрическая простота орнамента на поверку оказалась сложным лабиринтом линий. В нем открывались и отдельные фигурки, и проходы, коридоры между ними. Подобные орнаменты, объяснила она, именуют Садом Истоков:

– Нанося рисунок, мы делаем зарубку на память: ежедневно мы обязаны создавать рай собственными руками. Тут сокрыто напоминание о необходимости изо дня в день творить добро всем, кто нас окружает, и самим себе. О необходимости с непоколебимым упорством преследовать и достигать, сжав кулаки, заветных целей – исполнения наших желаний… Это вдобавок еще и талисман, который оберегает нас от злых сил. Город защищен крепостной стеной, а мы – нашим садом на ладони. Он действует так же. Если надо, защитит, а если защищаться не от кого, одарит уверенностью и красотой. Да, к тому же наш сад – еще и прибежище легкого кокетства, женских чар и отчасти щегольства: мы избегаем открывать части наших тел, и тогда наши сады словно доступные и яркие украшения наподобие павлиньих перьев. Наши сады словно жалюзи нашего тела. Скрывают всё и притом утверждают: да, нам есть что скрывать. Красота разрастается и довлеет, если воздыхатели измышляют ее в своих мечтаниях. В памяти мужчин до последних дней остается память о невесте, они всегда вспоминают именно этот первый сад, нанесенный на тело хной, – сад, чьи дорожки есть и обетование, и лабиринт. Оттого так роскошны и пышны свадебные одеяния… Подчас в этих крошечных садах сокрыты тайные знаки, символы, тайнопись. Нечитаемые слова, неразборчивые знаки, которые прочитать невозможно, но, прикоснувшись к ним, едва тронув их, слышишь, знаешь, как быть счастливым, как обращаться с могущественными символами благодати, как доставить блаженство всем возлюбленным и ей одной, самой любимой, как уберечься от зависти, сглаза и злых козней… Медицинский трактат восемнадцатого века утверждает, что «хна обладает девяноста девятью целебными качествами, но наиглавнейшее ее достоинство – счастье». Полагают, что это сказал целитель Хамза. Он учит нас, каким образом достигать райских кущ ежедневно и при этом избегать мучений и вредных удовольствий. Каким образом каждым своим движением возрождать в теле музыку, которая звучит в душе, когда мы пытаемся достичь рая. Древний мавританский поэт Хабиб Мафуд говорил, что «хна – это спокойствие и безмятежность. И если бы у души был цвет, то она была бы цвета хны…» В красках самой хны все это уже есть изначально, поскольку хна – одна из пород деревьев, точнее, кустов, что растут в райских кущах. Но она также – символ пустыни, растение, которое хранит глубоко внутри себя древнюю память о самом первом ливне. Стойко переносит любые невзгоды, ибо находилось у самых истоков всего сущего… От куста хны произошли все вещи мира. Говорят, что животные, все-все животные, какие только нам известны, произошли от самых первых насекомых-паразитов, что нашли приют и убежище среди листьев хны. А аромат цветущей хны – прародитель всех благовонных искушений, всех влечений и всех вожделений. И оттого является прародительницей всех людей, поскольку все мы – дети вожделения, жители, населяющие воздух, воду, огонь и сад. Изначальный сад возрождается всякий раз, когда мы наносим хну на ладони.

Потому желаю я покрыть кожу твою, Хассиба, тайной геометрией нашего рая, наших райских кущей. И это будет та фигура, которую единственно ты и смогла бы лицезреть, расшифровать и перевести на язык, сотворенный для наших тел. Линии и формы, они никогда не позволят тебе забыть и его, наш язык, и наши ощущения, когда мы еще были возлюбленными. Я хочу стать линией, описывающей счастье на твоей коже. Оставить на твоей коже смутный след от моих пальцев в час, когда они ласкают твое тело. Оставить след невидимой краской, рожденной моими воспаленными страстью губами. След, оставленный моим взглядом, когда я пристально вглядываюсь в черты твоего лица или любуюсь запретными пределами твоего лона. Я хотел бы быть хной – краской, которая покрывает тебя целиком, с ног до головы, краской, которая приходит в этот мир из других пределов и которая нас в один миг разъяла.

2. Сад танцующих духов

Лавку, где торгуют в Могадоре музыкальными инструментами, Бузид унаследовал от своего деда уже более тридцати лет назад. Здесь продаются лучшие, какие только возможно сыскать в городе, барабаны из козьей кожи. Хотя поговаривают, что лучше рыбьей кожи для барабана ничего быть не может.

Козью кожу слегка нагревают над открытым огнем. Но очень быстро, чтобы тут же подогнать по размеру и не испортить ее. Говорят, что козьи шкуры такие же дерзкие и капризные, как и сами козы, которые скачут по деревьям в окрестностях Могадора, никогда не спустятся вниз, прежде чем не убедятся, что это того стоит. Говорят, что у барабанов такой же неутолимый, зверский аппетит, что и у их бывших хозяек шкур. Рыбья кожа усаживается по размеру только жаром мелодии, теплом человеческих рук, что подолгу выбивают на барабанах бесконечные ритмы. Но стоит эти барабаны оставить в покое, оставить их в одиночестве и опустевшей тишине, которая приходит на смену звенящей, после того как умолкнет многодневный шумный праздник, стоит их оставить в покое, они тут же теряют строй и приходят в полнейшую негодность.

В лавке Бузида найдутся и деревянные флейты, и каменные, и глиняные, и металлические трещотки, и всевозможные лютни, и гитары, и ребабы, и скрипки, прочие струнные инструменты. Есть здесь цилиндрические глиняные барабаны, латунные, с круглыми деревянными резонаторами, большие, как огромные бубны, квадратные тамбурины, обтянутые кожей и спереди, и сзади, на которых можно отбивать ритм с обеих сторон, словно нехотя вгрызаться кончиками пальцев. Тамбурины украшает татуаж: геометрические орнаменты, узоры, цветы, руки Фатимы – они тоже, в свою очередь, испещрены татуажем.

Спросил я Бузида, что он может рассказать о татуаже, которым покрывают инструменты. Меня заинтересовало, это просто декоративный элемент или у него есть собственный тайный смысл и значение. Хозяин провел меня вглубь лавки, там на одной из книжных полок, среди древних фолиантов без переплетов, старинных тетрадей, разрозненных листов бумаги, обнаружилось страниц двадцать, потемневших от времени, с рисунками, что объясняли наиболее часто встречающиеся тайные символы татуажа, наносимого на музыкальные инструменты в Могадоре. Все рисунки и пояснения выполнил еще дед Бузида.

На каждом листе было несколько прекрасных, как мне показалось, и особо запоминающихся символов. Все они были собраны под заглавием «Сады Духов». А рядом – имя знаменитого в начале века могадорского музыканта. Еще одна запись объясняла, что эти рисунки были нанесены на инструмент, называемый гамбри. Захотелось узнать, как выглядит и как звучит этот загадочный инструмент. Сегодня им владеет дальний потомок мастера, который много лет назад расписывал инструмент. Именно этим вечером на нем будут играть в течение всего великого ритуального праздника. Бузид представил меня новому хозяину и хранителю Сада Духов на гамбри.

Гамбри – один из видов древней гитары. Резонатор орехового дерева спереди обтянут козьей кожей, три мощных струны, по которым водят смычком.

Дека имеет плавную изогнутую форму, которую здесь называют «ослиный хребет». От нее отходит закругленный деревянный гриф, на который натягивают струны на разной высоте. Самым известным в Могадоре гамбри был именно этот, покрытый особым «садовым» татуажем по всей поверхности кожи, ритуально резонирующей звону трех струн. Гамбри, известный также под названием хаш-хаш, – типичный инструмент групп гнауа – исполнителей ритуальной музыки на праздниках некоторых религиозных общин, составленных главным образом потомками переселенцев, что перебрались из Черной Африки в исламский мир. Их музыка и ритуалы более всего напоминают одновременно и кубинские религиозные шествия, и бразильские кандомбле́, и гаитянское вуду, и пышные коллективные моления, и т. д. Вся ритуальная карибская музыка замешана на пестрой смеси анимизма, имеющего африканские корни, и культа почитания христианских святых; в свою очередь, эта музыка – родная сестра исламской музыки, где также причудливо переплелись и анимизм, и культ почитания мусульманских святых.

Небесным покровителем гнауа считается древний Сиди Биляль, раб-абиссинец, которого почитают первым муэдзином. Сам пророк Мухаммед призвал его петь с минаретов, созывая правоверных на молитву. По легенде, голос его был так красив и замечателен, что только он мог вырвать из глубочайшей бездны тоски и уныния Фатиму, любимую дочь пророка.

В каждой группе гнауа есть свой собственный маалем – такой титул носят мастера. Все прочие участники группы называются учениками мастера, исполняющего ритуальную музыку, или подмастерьями маалема. Гамбри – главный инструмент в ансамбле. В ключевой момент обряда, в его наивысшей точке напряжения, прочие инструменты почти смолкают и во всю мощь вступает гамбри. Тембры звучания струн весьма разнообразны, звук – сильный, мощный и спокойный, перекрывает все прочие звуки. На удивление, инструмент звучит мощнее даже барабанов, трещоток и голосов самих музыкантов. Потому он, пожалуй, целиком преображает все, что виделось и ощущалось до этого мгновения. Он устанавливает новые габариты в пространстве: подготавливает свободную площадку, на которую в скором времени станут выскакивать те, кто охвачен религиозным экстазом. Гамбри властным голосом призывает и духов, и души святых вселяться в участников обряда.

Ритуал гнауа берет начало на улице. Это процессия и карнавал. Иногда музыканты, играющие на барабанах и трещотках, ведут с собой жертвенного ягненка, которого перед праздником искусно украшают. Животное приносят в жертву, а после группа отправляется по улицам, распевая песни и танцуя. Они возглавляют процессию, за ними собирается народ, с каждой минутой больше и больше. Все танцуют. Изредка останавливаются на площадях, а затем вновь отправляются в путь. Музыканты возносят молитвы к небесам, призывая пророка Мухаммеда и Сиди Биляля ниспослать бараку – благополучие для них самих и всех участников процессии. Но гамбри уже молчит.

Кортеж входит в дом, который покровительствует проведению обряда. Хозяйка подносит нам финики и молоко. Все проходят во внутренний двор. Здесь обряд продолжается и приходит к финалу. Являются актеры. Они обязательная часть предварительного ритуала. Музыканты разыгрывают символические сценки, жонглируют различными предметами, показывают веселые пародии на африканские религиозные культы с участием традиционных фольклорных персонажей: Гри – мифологического охотника на диких зверей, Будербала – вечно нищего бродяги.

И вот тогда маалем берет поднос с ладаном и благовониями. Воскуривает их. Сквозь ароматный дым прорывается звон гамбри. Голос инструмента чист, он захватывает нас и переносит в другое измерение. Через маалема здесь открывается Сад Духов. По воле маалема мы оказываемся в волшебном лесу, населенном бесподобными, прекрасными существами. Каждый могущественный дух здесь владеет собственным уголком и собственным геометрическим символом, нанесенным на кожу гамбри. У каждого свой цвет и оттенок, свой мэльк – музыкальная тема, отличная от всех прочих, – и, наконец, свой собственный неповторимый рисунок танца, экстатического религиозного танца.

Маалем призывает их настойчивой ритуальной мелодией. После мелодия входит в резонанс и становится каналом связи, по которому духи направляются из своего мира в наш. Захваченные в плен музыкой, вселяются они в тела слушающих. Те внимают, раскрыв рот. Ноги вот-вот пустятся в пляс, глаза открыты всем ветрам, словно настежь распахнутые окна, с которых сорвали жалюзи. Тело и кости становятся невесомыми, полыми, все готовы закружиться в ритуальном танце под звуки музыки, что переполняет их. Повинуясь властному голосу гамбри, войдя в тела, невиданные существа принимаются выделывать замысловатые па, танцуют в ритме пульсации собственной крови, и у каждого этот ритм свой, непохожий на остальных. Сердца более людям не принадлежат, более не властвуют над собственным биением. И тогда те, в кого не вселились духи, связывают тело, получившее нового хозяина, ремнями, стягивают грудь, пеленают тканью под цвет того духа, что вселился в человека, поддерживают тело. И оно стоит на цыпочках, окружающие плотно пеленают его, чтобы не смогло оно повредить ни себе, ни всем прочим, потому как движения его судорожны, мускулы безвольно дрожат и слабеют.

Только истинный маалем умеет создать этот особый резонанс. И сад, запечатленный на гамбри, – невидимый храм заговорщиков по имени гнауа – остается неосязаемым, но звучащим. Возникает из ниоткуда, словно потустороннее видение. Покуда сад не начнет вибрировать, духи дремлют в другом мире. Пока узор, нанесенный на гамбри, дрожит и вибрирует, сад символов цветет, а духи заполняют все пространство, переплетаясь с музыкой. Сад гамбри – одно из самых главных мест в Могадоре. Такое же важное, как и хаммам или пекарня. Безусловно, самый звонкий из всех тайных садов.

Вслушиваясь в музыку гнауа, представлял я невидимую, постоянно меняющуюся карту, которая направляет мои пальцы, заставляет их скользить по твоему телу. Голос твой то жалобно постанывает, то срывается в крик, то вздохом вырывается из глубин твоего чрева, рассказывая мне, где сейчас укрылись духи, что просыпаются, едва я коснусь тебя кончиками пальцев. Я хорошо ориентируюсь в твоем саду, но так же неотвратимо теряюсь в нем. Потерянно блуждаю по Саду Духов, теряю ориентиры, кричу, зачарованный твоими прикосновениями, твоими властными губами. И когда голос твоего телесного гамбри – три тугих струны твоей сжигающей плотской страсти – властно вздымается, обрушивается всеми звуками, какие только были когда-то и существуют сейчас в нашем мире, ты вздымаешься и обрушиваешься на меня, изливаешься в меня, словно голос, что бьется во сто крат сильнее бешеной пульсации самой безумной крови. Крови, которая заставляет судорожно вздыбливаться тела, а после бросает их, обессиленных и безвольных, во мрак твоего Сада Духов. Хочу навечно остаться в этом саду, перенесенный в него твоим голосом. Хочу прорасти в этом дивном саду твоих стенаний, твоего молчания, заполненного перекатами эха.

3. Рай в шкатулке

Бо́льшая часть могадорцев живет тем, что обрабатывают дерево. Особенно часто используют ароматную древесину туи. Ее кривые корни напоминают невероятно большие крючковатые пальцы огромных рук, утопающих в дюнах. В Могадоре ходит древняя легенда о чудесном происхождении зарослей туи, что окружают город, и о грубых руках мастера, что всегда благоухают ароматом этой древесины.

Мне посчастливилось услышать старинный рассказ, сидя на террасе кафе «Тарос», открытой семи ветрам. За что купил, за то и продам. Как услышал историю, так слово в слово и повторю ее.

Рассказывают, что те же чародеи-зодчие, измыслившие и сотворившие знаменитый лабиринт, где, может статься, скончался сам Абенджахан эль-Боджари, по словам одного весьма уважаемого эль-алаки, слепой мудрец, который прозревал будущее через тигров и зеркала, – так вот, чародеи-зодчие получили приказ короля разбить великолепный сад. Начертили план, он содержал в себе детальные описания и священные подробности сада садов, единственного сада, что может служить образцом и моделью, – райских кущ. Вначале устроили четыре классических уголка с различными растениями, на разных уровнях, разделенных четырьмя каналами, которые символизировали четыре священных реки: одну – реку воды, вторую – молока, третью – меда, четвертую – чистейшего вина. Пустили потоки журчащей воды у подножия гранатовых деревьев, среди стройных рядов кокосовых и финиковых пальм, меж густых зарослей хны. Возвели павильоны, проложили открытые проходы и аркады, устроили укромные дворики – все, что располагало к отдыху, созерцанию и задушевным беседам. Придумано и устроено было все хитро и причудливо, так что никто не мог с уверенностью сказать, где он оказался, внутри или снаружи удивительных сооружений.

И призвали тогда они садовника. Среди многих умельцев Могадора искали и наконец нашли, как им показалось, самого умелого и беззаветного мастера, чьи труды переполнены были бесконечной любовью к совершенству и природе. Мастер к тому же славился рассудительностью, терпением, умом и отвагой. В Могадоре, подобно многим другим, работал с корнями туи, творил из них мебель и всяческие удивительные вещи, приводившие всех в восторг. Трое чародеев задумали превратить мастера-столяра не просто в садовника, но в самого лучшего, лучшего из лучших. Для того каждый из них привнес в сознание человека, словно волшебный дар, дивное наследие, самую свою сокровенную, главную страсть.

Итак, новый садовник не только сохранил и с честью использовал свои прежние достоинства, но и приумножил их, став счастливым обладателем еще трех великих пристрастий: прежде всего, стал он великим гедонистом, передались ему неуемная страсть и неутолимый интерес к цветам; во-вторых, от природы умелый и трудолюбивый, воспылал он радостной страстью все творить своими руками; третий же дар – святейшая и всепоглощающая страсть, одержимость геометрией. Явилось ему прозрение, что она, геометрия, – воплощение совершенства, оттого она предельно высокое и окончательное проявление Господа.

Закончив свое высшее творение, чародеи, каждому из которых давно перевалило за сотню лет, теперь могли спокойно, с чистой совестью, встретить смертный час в родных краях, далеко-далеко от Сахары, – в краях столь далеких, что простому смертному, не ведающему тайной магии, добраться в те дали далекие невозможно, в краях, где мир преисполнен силой и могуществом, так что все построенное даже из сырой глины обращается твердым, неколебимым камнем.

Целых девять долгих лет растил свой сад садовник. Растил терпеливо и проворно. К исходу срока достиг удивительных успехов. Цветы, выращенные его руками, славились по всему свету как самые прекрасные, и не было им равных. И как раз к исходу девяти лет фруктовые деревья достигли своей самой изобильной плодовитости и дарили невероятно щедрые урожаи. А еще всякий уголок дивного сада готов был одарить каждого нежданным покоем и отдохновением, благодаря тончайшей и непоколебимой гармонии геометрических построений порождал в душе наблюдателя ощущение бесконечности.

Счастье его, подобно весне, было столь же полным, что и великолепие сада. Сада на всем протяжении лета. И пока оставались листья деревьев свежи и зелены, счастье не покидало его.

По осени вдруг набежала туча печали и окутала грустью дни его. Вместе с печалью и грустью туманной пеленой обрушились какая-то тягучая досада и раздраженность. Ощутил, понял: сад все более удаляется от идеала, теряя день ото дня свое совершенство.

И тогда принялся садовник усердно восстанавливать утраченную четкость, геометрию аллей, поросших кустарником, выпрямлять ряды по единой линии изрядно разросшихся деревьев, подстригать кроны намертво сплетенных меж собой ветвей. Посредине длинных журчащих каналов устроил островки, прерывающие бег воды, в форме лабиринтов.

День за днем неутомимый садовник пересаживал растения, переделывал строения, лишь бы придать всему пространству видимую геометрическую четкость. Придумывал удивительные, фантастические, абстрактные формы, которые различались между собой, подобно диковинным невероятным растениям, порождая внутри наиточнейшее, совершенное уравнение, формулу. А пробуждая к жизни необычайные формы и линии, раз за разом неотвратимо разочаровывался. Приходил в отчаяние из-за невозможности придать живым цветам геометрическую четкость воображаемого идеала.

И однажды он срезал все цветы. Король отправился в путешествие, и некому было остановить безумца. Сад был королевством в королевстве. А король провел в пути не меньше года.

На следующий день обтесал садовник все деревья, так что приняли они вид восьмиугольников. Из тысяч ветвей, километров коры и стволов, выкорчеванных из земли, сложил он стену высокую, чтобы скрыть сад свой от посторонних глаз, от злокозненных придворных. Ни садовник, ни его помощники не покидали пределов сада многие месяцы. Плоды земли единственно были им пищей. Крупная и мелкая дичь, даже кролики, столь многочисленные в той местности, исчезли, повывелись, ставшие скудной трапезой армии садовников, которые, безостановочно сменяя друг друга, не покладая рук ни днем ни ночью, усердно трудились, перестраивая сад.

Долгих девять месяцев тишина обходила стороной высокую изгородь сада. И вот однажды все смолкло. Ни единого шороха не долетало из-за стены тайного сада. Все королевство замерло в тревожном ожидании. Тут же поползли разные сплетни и слухи о том, что случилось. Были такие, кто клялся, что все отошли в мир иной, наложив на себя руки, или решились стать подкормкой и удобрением дивному саду, или что бедный садовник вконец лишился рассудка и похоронил все, что мог, и теперь деревья растут наоборот – тянутся вниз.

Однажды король, никого заранее не предупредив, внезапно вернулся в город. Подгоняемый тревожными вестями о садовнике, который будто бы лишился разума, вернулся он домой. Многие месяцы, куда бы ни направился повелитель, какой бы город ни посетил, всюду его поджидали дурные известия о садовнике. Владыка рисовал в воображении дикие картины, то ему представлялся огненный смерч, пожирающий сад, то бедняга-садовник, кончивший свои дни земные в петле на суку. Едва только утихли последние звуки торжественной встречи по случаю нежданного возвращения, поспешил король к своему верному садовнику. С неподдельной радостью тот встретил владыку, и, пока расточал бесконечные приветствия и пожелания, король сгорал от любопытства. Нетерпение и воодушевление росли с каждой минутой в геометрической прогрессии. Наконец, не в силах более сдерживаться, сказал король, что сгорает от предвкушения увидеть сейчас же свой совершенный сад, которому, несомненно, нет равных.

Владыка немного успокоился, говоря про себя, что слухи и сплетни о садовнике всего лишь плод человеческой зависти, давно свившей гнездо в сердцах придворных и челяди. Такое уже случалось, и не в первый раз. Садовник производил все то же впечатление рассудительного, уверенного в себе человека, за садом следил с подобающим вниманием и со всегдашним тщанием, словно ведал все извивы жизни растений, проникся до глубины души жизнью и судьбами цветов и деревьев.

Подошли вдвоем поближе к одной из двадцати семи дверей, прорубленных в толстых стенах, окружавших сад.

С изумлением рассказывал король о причудливых садах, которые посчастливилось ему повидать в путешествии.

– Но не стоит беспокоиться: несомненно, ты был и остаешься самым великим садовником мира. Пусть другие и прикладывали неимоверные усилия, но не повстречался мне хотя бы единственный сад, который пусть на крохотный шажок смог бы приблизиться к нашему.

Вдвоем остановились у двери. Странно, король никогда прежде не видел ее запертой. Садовник подал секретный сигнал, сказал пароль, тут же один из помощников впустил их внутрь. Повелитель едва устоял на ногах, голова пошла кругом, и он чуть было не упал, сраженный увиденным. Сад его, удивительный, совершенный сад, превратился в гадкую, гниющую свалку, забитую грудами наполовину вырванных, наполовину сломанных растений, с маленьким пустынным островком посредине в окружении громоздящихся гор корней, стволов и веток.

– Что стряслось с моим садом? Это и есть то, что ты смеешь называть совершенным садом? Кроме запустения и разрухи, здесь более нет ничего.

– То, что здесь росло прежде, всего лишь жалкий эскиз, набросок совершенного сада. Все это только и нужно было лишь для того, чтобы превратиться в то, что теперь ты увидишь.

Геометр-садовник хлопнул в ладоши, и тут же появились пятеро помощников. Они поднесли бесподобно прекрасную деревянную шкатулку кубической формы, филигранно инкрустированную деталями различных пород деревьев, – то, что сегодня зовется маркетри.

– Пахнет кедром. Ты что же это, извел мои любимые кедры? Ты посмел настрогать досочек из кедров, не просто кедров – арсов, редчайших кедров, что растут только на склонах Атласских гор? Когда-то я повелел доставить их мне из далеких краев. И теперь ты хочешь сказать, что извел их на то, чтобы сколотить какой-то дурацкий ящик?!

– Это не просто ящик. Геометрическая линия, на которой зиждется вся суть шкатулки, – это совершенная идея самого прекрасного сада в мире. Все его пропорции идеальны. Если рай существует, он должен быть именно здесь. Эта вещь совершенна, и она не простое изображение райских кущ, но образ самого Господа. Основа тела шкатулки должна быть выточена только из кедра, и не простого кедра, а именно кедра со склонов Атласских гор, поскольку это единственное дерево на свете, которому понадобятся долгие годы, быть может, даже столетия, прежде чем оно осознает, что его разлучили с матерью и одарили свободой. Его сердце-вина и душа останутся зелеными и неувядающими еще многие десятилетия. К тому же аромат кедра заключает в себе «счастливую удачу»: стоит лишь тому, кто несет в душе своей печаль, смятение и тоску, опустить голову в этот деревянный ящик и поглубже вдохнуть, как тут же станет ему легче и вновь он проникнется счастьем. Такую древесину обычно используют в общественных банях, хаммамах, потому что влажность не способна ни сломать, ни изогнуть ее, никакие колебания температуры не в силах воздействовать на нее. Ни одно насекомое не способно проникнуть в сердцевину его, тогда как все прочие породы служат убежищем всевозможным мелким тварям, а подчас и едой… Единственно только сама земля может искривить несгибаемую древесину. При близком контакте, под воздействием земли, дерево впадает в глубочайшее заблуждение, будто оно имеет право жить по собственной воле, как только ему заблагорассудится, жить, не отдавая никому отчета и никому не подчиняясь. И тогда оно странным образом теряет форму, искривляется безвозвратно и навсегда. Ее, древесины, утонченная форма жизни, долго не затухающая выразительность со всей ясностью воплощаются в безупречной геометрии куба, чья поверхность испещрена идеально тонкими выверенными линиями, созданными филигранной инкрустацией другими породами деревьев. Совершенные линии подчеркивают идеальные пропорции, таким образом многократно усиливая образ собственного совершенства… Эта шкатулка-маркетри, о мой повелитель, – квинтэссенция, украшающая твой сад. Она – образ самого совершенства природы, древо не отсекающее, но достигающее идеальнейших высот геометрии, какие только возможны.