Текст книги "Возвышение Бонапарта"

Автор книги: Альберт Вандаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

VI

Конституция должна была еще пойти на утверждение граждан, получить санкцию плебисцита.[859]859
  Никаким постановлением не определялось, будет ли достигнут плебисцит путем всеобщей подачи голосов, какую вводила новая конституция, или же ограниченной, согласно конституции III года. В принципе, по-видимому, все могли быть допущены к голосованию, хотя нельзя сказать, везде ли соблюдались одинаковые правила См. доклад Редерера о результатах плебисцита. Oeuvres, IV, 402.


[Закрыть] А так как конституция назначала Бонапарта первым консулом, вторым и третьим Камбасерэса и Лебрена, а Сийэса и Дюко первоприсутствующими сенаторами, оказывалось, что плебисцит будет распространен не только на учреждения, но и на личности, чего никогда еще не бывало. Перед подавляющей известностью Бонапарта меркли и стушевывались все другие, так что подавать голос, в сущности, приходилось за него или против него. Сийэс и другие теоретики, в своем неизлечимом недоверии к народу, хотели изъять из области ведения его уполномоченных назначение первых чинов государства, преподнеся ему уже готовый выбор. Вписывая имя Бонапарта в статью конституции, вводя в наши политические нравы утверждение плебисцитом известного имени, они сами не понимали всего значения этого новшества, которое должно было оказать такое огромное влияние на будущее.

Что конституция будет принята, это не подлежало сомнению, но друзья Бонапарта несколько боялись оцепенения и инертности масс. При прежних плебисцитах народ никогда не отвечал на поставленный ему вопрос отрицательно, но воздерживавшихся от подачи голоса всегда было несравненно больше, чем голосовавших. Редерер в официальной статье считал необходимым подготовить умы к возможности такого полууспеха.[860]860
  Ibid.


[Закрыть] События должны были опровергать эти робкие догадки, и действительность превзошла всякие надежды, но проволочки, обусловливаемые дальностью расстояний, плохими путями сообщения, суровостью времени года, наконец, беспорядками, еще не прекратившимися в некоторых районах, не позволяли в короткий срок собрать и произвести подсчет голосам. Не все французы голосовали одновременно, в один день; пришлось два месяца ждать результатов этого затяжного плебисцита.

В Париже голосование началось тотчас же и протекало в полном спокойствии. Не было ни подготовительных собраний, ни шумных съездов; в определенных местах скрыты были двойные списки, куда граждане могли вносить свое одобрение или отказ. Многие из них не решались приходить и записываться, из опасения, как бы в случае нового переворота этот список имен не обратился в список лиц, подлежащих изгнанию; эти страхи не свидетельствовали о твердой вере в стойкость и беспристрастность правительства. Чтобы успокоить граждан и привлечь их к голосованию, пришлось обещать им, что записи будут потом сожжены. Войска подавали голоса отдельно. Генерал Лефевр собрал их на Марсовом поле и повел дело быстро, по-военному. Солдатам прочитали указ для того, чтобы каждый мог свободно высказаться о нем; затем, как рассказывают газеты, бравый генерал произнес пылкую речь и в порыве красноречия, чересчур уж наивного, воскликнул: “Мы переживаем вновь золотые дни революции… утверждение конституции положит конец нашим распрям. Только бунтовщики способны отвергнуть ее. Клянемся нашими штыками истребить их!”. И солдаты голосовали так, как им было приказано.[861]861
  См. Diplomate, 27 фримера.


[Закрыть] В официальной печати речь Лефевра появилась в исправленном виде.

Что касается гражданского населения, очень скоро выяснилось, что, помимо нескольких, обративших на себя внимание случаев оппозиции, нескольких отказов принять участие в голосовании, резко мотивированных и подчас оскорбительных, население почти единодушно проголосовало за конституцию. Бонапарт, которому хотелось во что бы то ни стало поскорее выйти из переходного состояния, решил на основании согласия Парижа, что и вся Франция будет за него. 2 нивоза – 23 декабря, по его настоянию, законодательными комиссиями издан был декрет, объявлявший, что с 4 числа конституция вступает в силу, и новые правители—в исполнение своих обязанностей – словом, что временное положение уступает место окончательному. Бонапарт сам сделал себя первым консулом, заранее уверенный в согласии нации.

Комиссиям, составлявшим часть временного режима, оставалось жить всего несколько часов; до последнего момента Бонапарт заставлял их работать. Он готовил французам ряд сюрпризов к завтрашнему дню, знаменательному дню, когда власть должна была перейти в его руки. Он хотел, чтобы все великие, плодотворные освободительные идеи, почерпнувшие в нем силу, сразу распустились пышным цветом правительственных указов; чтоб это был как бы внезапно хлынувший поток, “взрыв справедливости и милосердия”. Существующие законы, исключительные и строгие, в некоторых отношениях стесняли его. А так как он не мог отменить их своею волей, необходимо было, чтобы комиссии, унаследовавшие законодательную власть, позволили ему правительственным указом предписать примирение.

Каждая фаза, каждый кризис революции, в конце концов, умножали число изгнанников. В ссылку, в изгнание отправляли сторонников и правой, и левой. Бонапарт имел твердое намерение возвращать их постепенно, проявляя и здесь смесь смелости и осторожности, отличавшую все его действия. Общественное мнение требовало возвращения прежде всего пострадавших в фрюктидоре, недавних и славных жертв, чьи имена и несчастия были еще свежи в памяти у всех. Этих бедняков осудили на ссылку без суда, но на основании закона, и только закон мог разрешить им вернуться. Но брюмерские комиссии состояли почти исключительно из фрюктидорцев, из тех, кто отправил их в ссылку, и эти гонители, конечно, не согласились бы открыто признать неправым свой приговор; да и можно ли было вновь открыть доступ во Францию всем изгнанникам фрюктидора? – Ведь некоторые из них заведомо вошли в соглашение с иноземцами! Прибавим, что Бонапарт хотел, по возможности, присвоить себе все выгоды милосердия и желал только одного: чтобы законодательные комиссии развязали ему руки.

Фушэ предложил и заставил принять следующую редакцию закона, чудеснейший образец лицемерия:“всякое лицо, осужденное на ссылку, с обозначением имени, без предварительного суда, постановлением законодательного корпуса не может вернуться на территорию республики под страхом быть рассматриваемым, как эмигрант, если только оно не получит на то от правительства особого разрешения”… Вся благодетельность закона в этом вводном предложении, вставленном в конце фразы, на первый взгляд, как бы подтверждает его текст и возобновляет проскрипцию, но эта закорючка дает возможность исполнительной власти вернуть каждого в отдельности из пострадавших в фрюктидоре, или же произвести между ними выбор. В обеих комиссиях не раздалось ни одного голоса в пользу расширения и обобщения этого робкого милосердия, этой произвольной справедливости; они оказали слишком большую услугу Бонапарту, признав за ним одним право быть справедливым.

Движимый тем же стремлением к миру и согласию, он особым указом отменил празднества в память кровавых дней, казалось, имевшие целью освятить и увековечить ненависть, постоянно освежая страшные воспоминания. Ужасный праздник 21 января был ненавистен огромному большинству французов; это был праздник эшафота. 18 фрюктидора праздновали память ссылки; оба эти праздника были вычеркнуты из республиканского календаря, точно так же, как и 10 августа, но те, кто свято хранил культ Робеспьера, не имели причины жаловаться, так как одновременно с этим переставали праздновать и память 9 термидора. Ведь все они – умеренные термидорцы, фрюктидорцы, якобинцы и роялисты – были дети одного и того же отечества – отечества, которое предстояло пересоздать. Им пора было забыть свои заблуждения и свои горести, отвернуться от прошлого и смотреть только вперед; это прошлое Бонапарт хотел бы вырвать из истории – к чему же постоянно напоминать о нем? По инициативе правительства комиссии вотировали закон, сводящий к двум число национальных праздников: отныне будут праздновать только 14 июля, память взятия Бастилии, преображенного легендой, и великого братского порыва федерации, и 22 вандемьера – годовщину Республики,

К этим мерам общего характера присоединена была иного рода мера – закон, изданный в интересах одного человека. Бонапарт, за подписью своей и Дюко, внес в обе комиссии предложение “пожаловать гражданину Сийесу, в виде награды за услуги, оказанные нации, в собственность и владение одно из поместий, находящихся в распоряжении государства. Обе комиссии вотировали этот дар; Сийэс имел слабость принять его и сделался владельцем поместья Крон, оцененного в 480.000 франков.[862]862
  Sieyés á Bonaparte a fait présent du trone, sous un pompeux debris croyant l'ensevelir: Bonaparte á Sieyesafait présent de Grosne pour Le payer et l'avilir. (Сийэс подарил Бонапарту трон, думая похоронить его под пышными развалинами; Бонапарт подарил Сийэсу Крон, чтобы расплатиться с ним и унизить его).


[Закрыть] Сийэс был честный человек; он не искал наслаждения в безумной роскоши, но любил землю и деньги; из пристроившихся революционеров он был награжден щедрее всех – первым местом в сенате, затем поместьем и, не успев осуществить свой политический идеал, отыгрался на более осязательных благах. Это значило сыграть в руку тем, кто обвинял его в торговле убеждениями, Бонапарт нашел средство скомпрометировать его еще больше при новом режиме и подорвать его репутацию. Обогатив Сийэса, он сделал, его менее могущественным, заплатив ему за услуги, унизил его.

Прежде чем разойтись, комиссии занялись выработкой распоряжений имевших целью регулировать передачу полномочий и дел новым конституционным властям. 3 нивоза – 24 декабря 1799 года, состоялось последнее заседание временного консульства. В 8 часов вечера Бонапарт, собрав у себя в Люксембурге своих двух новых коллег, министров и государственных советников, заставил признать себя первым консулом и принял власть. Выслужившийся офицер, баловень счастья, поднявшийся так высоко, оглянулся ли он в эту минуту на пройденный путь, на головокружительные этапы, в какие-нибудь 7 лет вознесшие его на вершину, где он стал равным королям? Когда дежурный офицер явился к нему за приказанием, первый лозунг, данный им в качестве главы государства, был: Фридрих II и Дюгоммье. Фридрих – победоносный философ, подчинивший своему обаянию весь XVIII век; Дюгоммье – бывший начальник майора артиллерии Буонапарте при осаде Тулона.

ГЛАВА XIII. ПЕРВЫЙ КОНСУЛ

Прокламация к французам. – Высокие слова. – Умеренность – основа всякого истинно-национального правительства. – Министерство Бонапарта. – Талейран. – Фушэ. – Люсьен. – Правая и левая в консульстве. – Водворение государственного совета. – Обращение ко всем партиям и учет дарований авансом. – Состав сената. – Предоставление Сийэсу преобладающего влияния на выборе законодателей и трибунов; Бонапарт воздерживается от вмешательства. – Честолюбие и низость. – Состав трибуната и законодательного корпуса. – Остатки конвента. – В консульские собрания вошли многие члены советов директории. – Почему общественное мнение будет поддерживать первого консула в ущерб собраниям. – Холодный прием, оказанный конституции. – Расцвет консульской политики. – Moniteur 7 нивоза. – Прокламация к западным департаментам. – Первая мера, клонящаяся к введению религиозной свободы. – Отмена исключительных законов против бывших дворян и родственников эмигрантов. – Храм Mapса. – Возвращение большинства пострадавших в фрюктидоре. – Последовательные меры. – Глубокое впечатление. – Царство справедливости. – Реставрация здравого смысла. – Открытие церквей; расцвет католицизма. – В административной области продолжается междуцарствие; настоятельная потребность в органических законах. – Массы продолжают тяготеть к Бонапарту. – Якобинская оппозиция. – Опасность справа. – Сила влияния роялистов; отколовшиеся провинции. – Запад все еще не складывает оружия; конспирация на юге. – Внешние войны не прекращаются; перспектива новой кампании. – Тесная связь между внутренними делами и внешними. – Только победа, носящая в себе зародыш мира, может обеспечить существование консульства и достижение Бонапартом полного могущества.

I

Бонапарт призвал Редерера и продиктовал ему черновик прокламации, в которой консулы объявляли себя главами республики. Прокламация написана отрывочно, не отделанными фразами, нередко заканчивающимися etc, и, тем не менее, она поражает своей точностью и простотой. В заголовке своего правления Бонапарт ставит слова: порядок, правосудие, устойчивость сила и, прежде всего, умеренность.

“Принимая место первого чина республики, я чувствовал, какие обязательства я принимаю на себя etc.

“Вот какой цели я должен достигнуть во время моего правления etc”.

“1) Упрочить республику etc”.

“2) Сделать ее страшной для ее врагов”.

“Чтобы упрочить республику, нужно, чтобы законы были основаны на умеренности, порядке и справедливости”.

“Умеренность есть основа морали и первая добродетель человека; без нее человек не что иное, как лютый зверь. Без нее может существовать факция, но отнюдь не национальное правительство”.

“Порядок в доходах и расходах; последняя, (sic) может иметь место лишь при устойчивости организации административной, судебной и военной”.

…“Отсутствие порядка в финансах погубило монархию, подвергло опасности свободу, в течение 10 лет поглощало миллионы”.

“Правосудие есть истинное благодеяние равенства, как гражданская свобода – благодеяние, обусловливаемое политической свободой. Без него нет начала, регулирующего отношения между собой граждан; при отсутствии его образуются фракции”.

“Устойчивость, сила правительства одни могут гарантировать беспристрастность правосудия”.

“Республика может быть страшна своим врагам лишь в том случае, если она будет вносить мудрость и добросовестность в свои внешние отношения и будет обладать на суше и на море многочисленными, хорошо вооруженными армиями”…

“Для того, чтобы армии были грозными для врагов, охранительницами народной независимости, ими должны командовать способные офицеры. Только это может быть результатом устойчивости и порядка в управлении страной. Если каждую войну старые кадры заменят новыми, в них не может сохраниться прежний дух чести. Это будет уже скопище людей, а не армия”.

“Военная наука и искусство состоят из всех наук и всех искусств. Хорошие офицеры опять-таки являются одним из результатов политического равенства, при котором для повышения требуются по закону известные знания и дарования…”

“Во все века люди судили о счастье и благоденствии наций на основании их торговли и земледелия. Ни то, ни другое не могут развиваться среди политических волнений и без сильного правительства”.[863]863
  Roederer, III, 328.


[Закрыть]

Редерер докончил фразы, облагородил стиль, подбавил красок, словом, улучшил форму, довольно щепетильно оберегая мысль, но, тем не менее, прибавил кое-что свое о будущих благодеяниях. Бонапарт, просмотрев редакцию, нашел, что его заставляют обещать слишком много: “У вас тут выходит, что я обещаю в ближайшем будущем сделать и то и другое, а между тем, здесь много такого, чего не сделаешь, пожалуй, и в 10 лет. Надо просто говорить: я должен сделать то-то, мой долг сделать и т. д. А в заключение сказать, что право каждого француза следить, буду ли я в течение 10 лет посвящать все усилия выполнению моих обязанностей”.[864]864
  Ibid., Ill, 327.


[Закрыть] В конце концов заключение было формулировано так: “Французы, мы сказали вам, в чем заключаются наши обязанности. Ваше дело сказать нам, сумели ли мы их выполнить”.[865]865
  Ibid, III, 329.


[Закрыть]

Бонапарт тотчас же составил свое собственное министерство, соединив в нем и уже испытанные, и новые элементы. В министерстве иностранных дел он не задумался оставить Талейрана, о котором в присутствии Камбасерэса отозвался так: “В нем много того, что нужно для переговоров: светскость, знание европейских дворов, лукавство – чтоб не сказать более, невозмутимое спокойствие в чертах лица, наконец, крупное имя… Я знаю, что в революции он проявил себя только с другой стороны; якобинец и дезертир в учредительном собрании, он будет крепко держаться нас; в том нам порука его личный интерес”.[866]866
  Cambaceres, Eclaircissements.


[Закрыть] В морском министерстве оставили Форфэ, весьма известного исследователя моря, много писавшего о нас; он уже с конца брюмера занимал в министерстве временного консульства место Бурдона; это был человек с крупной репутацией, но не обнаруживший особых талантов. Бертье, конечно, сохранил за собою портфель военного министра, а Фуше остался министром полиции. В министерстве юстиции пришлось заменить другим Камбасерэса, назначенного вторым консулом; выбор пал на работящего и умеренного члена конвента – гражданина Абриаля.

В министерстве внутренних дел знаменитый Лаплас повел себя так, что оставить его оказалось невозможным. С первых же дней временные консулы убедились, что он слишком большой математик для того, чтобы правильно судить о политических делах. Лаплас ни одного вопроса не рассматривал под существующим углом зрения; он всюду искал хитроумных комбинаций, высказывал лишь проблематические идеи.[867]867
  “Commentaires”, IV, 47.


[Закрыть] Бонапарт пересадил его в сенат, приложив все старания, чтобы не задеть его самолюбия, как о том свидетельствует следующее письмо:

“Бонапарт, консул республики, гражданину Лапласу, члену охранительного сената.

Услуги, которые вы призваны оказать Республике, гражданин, выполнением возлагаемых на вас высокой важности функций, уменьшают мое сожаление об уходе вашем из министерства, где вы своею деятельностью завоевали общие симпатии. Честь имею предупредить вас, что вашим преемником я назначил гражданина Люсьена Бонапарта. Предлагаю вам безотлагательно передать ему портфель”.[868]868
  3 нивоза. Документ, врученный нам маркизом Кольбер.


[Закрыть] Бонапарт решил наградить Люсьена. Этот беспокойный и пылкий юноша мог сделаться опасным, лучшим способом удержать его при себе было дать ему место. К тому же, Бонапарт ценил в нем ум и решимость, проявлявшиеся блестящими вспышками, не закрывая глаз на его огромные недостатки – недисциплинированность, неспособность к усидчивому труду, привычку к рассеянной жизни, пристрастие к дельцам и денежным аферам. Если уж дать ему министерство, то, пожалуй, всего лучше министерство внутренних дел, так как здесь видное место занимали почетные обязанности: ему придется поддерживать сношения с артистами, литераторами, учеными, придется много говорить, председательствовать, открывать общества, выставки, заседания – все это Люсьен умел делать блистательно. Что же касается активной работы, к тому же весьма уменьшившейся с образованием министерства полиции, Люсьену можно дать искусных сотрудников, которые, в случае надобности, могут и заменить его.

Люсьен с самого брюмера искал себе дороги и, как только перед ним открылся путь, устремился по нему. Если бы его посадили в трибунат, он, по всей вероятности, выдвинулся бы в качестве вождя либеральной парламентской оппозиции. Но он попал в исполнительный корпус и хочет сделать его как можно более сильным, чтобы возвеличить самого себя, расширить свою собственную роль и свое будущее. Сделать Бонапарта более, чем главой республиканского государства, чем-то вроде пожизненного властелина, принцем, и затем довершить его власть назначением ему заранее намеченного преемника, которым может быть, конечно, только наиболее стоящий на виду член его семьи, – вот какие мысли очень скоро зародились в уме Люсьена, толкая его все вперед и вперед. Впрочем, его взгляды менялись, по-видимому, одновременно с тем, как перемещались цели его честолюбия. Со свойственной ему гибкостью ума и быстротой соображения, он уже говорил себе, что в старом режиме было много такого, что следует сохранить, и что желать все перестроить по отвлеченному типу было бы чистейшей химерой и безумием. Эта истина тем более соблазняла его, что она казалась ему новой, и он каждый день мнил о себе, что открыл здравый смысл. Поэтому он более, “чем кто бы то ни было, проникся идеей консульства, великодушной идеей исправить и загладить ошибки прошлого; он пошел даже дальше и вскоре начал оказывать заметное предпочтение людям и вещам, носившим отпечаток былого. Этот самый Люсьен, который впоследствии, после ссоры с Наполеоном, называл себя единственным республиканцем в семье и которому потомство поверило на слово, вначале был реакционнейшим из министров Бонапарта. В кабинете министров он был правой, а Фушэ – левой. Состав кабинета был пополнен еще назначением Марэ статс-секретарем при консулах, без звания министра. Одновременно с этим Бонапарт формировал свой государственный совет.

Из всех политических деятелей страны он выбрал тех, в ком видел и созидательный инстинкт, и понимание того, как нужно строить на развалинах любовь к полезной, прикладной, практической работе, предпочтительно перед трескучими спорами. Он привлекал их, обещая им почет взамен упорного труда, прочное положение, почести, возможности приносить действительную пользу, давая им понять, что отныне государственный совет станет центром всех дел и через него пройдет ось правления. Булэ, Редерер, Ренье, Крете пожелали войти сюда, вместо того, чтобы стать сенаторами или трибунами; а с ними и Брюн, Реньо, Дежон; Лакюэ, Мармон, Петиэ, Гантом, Шампаньи, Дюфальга, Флериэ, Лескалье, Редон, Дефермон, Дюшатель, Девэн, Дюфрэн, Дюбуа (из Вогезов), Жолльэ, Берлье, Моро се-Мери, Эммери, Реаль, Бенезек, Шаптал, Фуркруа; все это были государственные советники первой формации и в то же время собственный штат Бонапарта, в противоположность приверженцам Сийэса. С этими людьми он намеревался приступить к делу государственного переустройства; он хотел также, чтобы Совет был его лабораторией и опытным полем; там, окруженный компетентными людьми и специалистами, допуская и вызывая споры, требуя возражений, он будет изучать, исследовать, глубже проникать во все области государственной жизни, испробует на опыте свои идеи.

При выборе государственных советников он не обращал внимания на их происхождение и прошлое. Я беру, говорил он, всех, у кого есть способности и охота идти со мной. Вот почему я составил свой государственный совет из тех, кого в учредительном собрании звали умеренными или фельянтинцами – как Дефермон, Редерер, Реньо; из роялистов, как Девэн и Дюррэн; и наконец, из якобинцев, как Брюн, Реаль и Берлье. Я люблю честных людей всех оттенков”.[869]869
  Thibaudeau, I, 115. “Бонапарту приписывают новое и, в годину революции, смелое слово: “Доступ к государственным должностям будет открыт для французов всех мнений, лишь бы они обладали знаниями, способностями и добродетелями”. Газета Le Diplamate, 23 фримера.


[Закрыть] В испорченной атмосфере прежних собраний эти люди не могли применить с пользой своих способностей; поддаваясь влиянию чужих страстей и внешних бурь, они принимали участие в насилии и компромиссах. Перенесенные в другую среду, в более здоровую атмосферу, подчиненные известному уставу и при другом методе занятий, они стали превосходнейшими государственными работниками. Талант Бонапарта в том и проявился, что он, переменив систему, сохранил людей; со старым штатом служащих он создал новое правительство.

Вечером 1-го нивоза он уже собрал членов, государственного совета в Люксембурге, в своей собственной квартире и под своим председательством. Очень просто, без всякой помпы он открыл первое заседание и дал толчок работе; так народилось великое учреждение, которому суждено было пережить своего автора, долгое время, однако, сохраняя на себе его печать. Советники выработали себе устав, разбились на секции: гражданского и уголовного законодательства; финансовую, внутренних дел, военную, морскую, – и тотчас же ушли в работу, разбираясь в хаосе революционных законов и старых регламентов, изучая тексты, справляясь с прецедентами, редактируя “мнения”, классифицируя проекты, словом, созидая новое здание благоденствия нации.

В соседней комнате Сийэс с помощью Роже Дюко, Камбасерэса и Лебрена выбирал двадцать девять первых сенаторов, сенаторов-основателей, сенаторов-избирателей, которым предстояло, в свою очередь, немедленно же выбрать себе в помощь еще двадцать девять. Эта двойная операция заняла два дня. Сийэс произвел свой выбор в первую же ночь и продиктовал все имена, чтобы поставить Бонапарта лицом к лицу с свершившимся фактом.[870]870
  Grouvelle, “Notes manuscriptes”.


[Закрыть] По-видимому, первый консул мог оказать влияние лишь на последующие выборы.

Наиболее выдающиеся члены законодательных комиссий, по крайней мере, достигшие установленного возраста, были оделены первыми; этот концентрированный экстракт старых собраний послужил основой сенату. Так были назначены Корне, Фарг, Бопюи, Лемерсье Ленуар-Ларош, Крезе-Латуш, Корнюде, Фрежвиль, Жакмино; к ним были присоединены Кузен, из совета старейшин; Дюбуа-Дюбэ, Гарро-Гулон. Сэр и Дизе, бывшие члены конвента; пять бывших членов учредительного собрания, Дайльи, Дестю де Траси, Ле Кутэ де Кантеле, Шуазель-Прален, Лавилль-Леру; экс-директор и министр внутренних дел Франсуа де Нефшато; много бывших министров и чиновников, в том числе Клеман де Рис, личный друг Сийэса; несколько крупных представителей официальной науки, Лаплас, Монж, Бертолле, Вольней, Добантон; представителями искусства и литературы должны были быть поэт Дюси и живописец Вьен (Vien). Но Дюси не принял предложенного ему места сенатора: вся его жизнь была примером благородной независимости, потому-то его современники и считали его чудаком. Бонапарт хотел, чтоб армия и флот также имели своих делегатов в числе революционных патрициев; по его желанию сенаторами были назначены Келлерман и Сррюрье, генералы Казабьянка, Гатри, Лепинасс, адмирал Бугэнвилль, Превилль-Лепелей и Морар. Таким образом, сенат в огромном большинстве состоял из лиц, весьма заинтересованных в упрочении результатов революции; тем не менее, он был проникнут довольно свободным духом и заключал в себе немало блестящих и славных имен, служивших ему украшением.

Президентом был избран Сийэс; под его руководством сенаторы в течение сорока восьми часов выбирали трибунов и депутатов. Их засыпали просьбами и ходатайствами; кандидатов в одном Париже явилось видимо-невидимо. Они осаждали Люксембург, наводняли приемные, заблаговременно представляя рекомендации и поручительства. В ход были пущены все пружины, не обошлось и без вмешательства женщин; г-жа де Сталь жила в постоянном беспокойстве, тревожившем ее отца, жившего на покое в Коппе. “По твоему письму от 10 фримера, дорогая моя Минеточка, я угадываю, что ты нервничаешь… Мне отрадно видеть, что многие спешат записаться в ряды новой милиции; у каждого свой вкус”.[871]871
  Письмо Неккера от 19 фримера. Архив города Коппе.


[Закрыть] Серьезный Moniteur подшучивал над этим усердием: “С тех пор, как конституция создала множество мест с хорошими окладами, сколько народу заволновалось! Как много почти незнакомых лиц стараются намозолить вам глаза! Сколько гордых республиканцев VII года унижаются ради того, чтобы добраться до влиятельного человека, который может пристроить их!”.[872]872
  Thiers, I, 114–115.


[Закрыть]

Они действительно очень унижались, усердно гнули спину, конечно, с тем, чтобы несколько вознаградить себя за это, когда места будут уже за ними. Но хотя теперь они рассыпались в изъявлениях сочувствия, обещали преданность, способную выдержать всякое испытание, они видоизменяли свои обязательства, смотря по тому, обращались ли они к Сийэсу или к Бонапарту, и с каждым из этих двух владык говорили тем языком, какой, по их мнению, должен был ему больше нравиться. Характерно поведение Бенжамена Констана. Последний просил Шабо-Латура представить его Бонапарту, с которым он раньше не был знаком лично, и выразил желание быть назначенным трибуном, свидетельствуя свою безграничную преданность великому вождю. “Вы сами чувствуете, что я ваш. Я не из тех идеологов, которые умеют только думать и воображают, что этого достаточно. Мне нужно что-нибудь положительное. Если вы меня назначите, вы можете рассчитывать на меня”. Чтобы попасть от Бонапарта к Сийэсу, нужно было только перейти через двор. У Сийэса сразу перемена декораций, совсем иная речь. Сийэсу Бенжамен заявляет: “Вы знаете, как я ненавижу силу; я не могу быть другом сабли. Мне нужны принципы, мысли, справедливость. И потому, если вы подадите за меня голос, вы можете рассчитывать на меня, так как я жестокий враг Бонапарта.[873]873
  “Souvenirs d'Aimé Martin”, напечатанные в “Intermédiairé des chercheurrs et des curieux”, t. XXIX.


[Закрыть] Честный Шабо-Латур не мог прийти в себя от изумления. На деле, Бенжамен бесстыдно солгал Бонапарту и сказал правду Сийэсу.

Бонапарт умышленно держался в стороне, не оказывая почти никакого влияния на выборы.[874]874
  Относительно этого все свидетельства сходятся. См. Roederer III. 339. Stanislav de Girardin, “Journal et souvenirs”, I, 187–188; Barante, I, 74. La Gazette de France, нивоз VIII года. С другой стороны, в донесении полиции Конде читаем: “Все выбраны Сийэсом. В списке, представленном генералом, из двадцати кандидатов прошли только два, и то с большим трудом”. 2 января 1800 г. Архивы Шантильи.


[Закрыть] Изготовленные Сийэсом и его друзьями списки кандидатов были утверждены сенаторами простым поднятием руки, почти без обсуждения. В результате произошло перемещение: чуть не весь контингент прежнего парламента попал в члены новых собраний.

Из ста трибунов шестьдесят пять были членами советов пятисот и старейшин; из трехсот членов законодательного корпуса двести тридцать вышли оттуда же. Кандидаты были распределены между двумя учреждениями соответственно характерам и способностям: в трибунат посадили ораторов и риторов, воинствующих философов, литераторов, окунувшихся в политику, и политиков, занимавшихся литературой, людей острого и яркого ума; в законодательный корпус – остальных. Трибунат надо было сделать живым и деятельным учреждением, способным к оппозиции; поэтому в нем сосредоточили людей с талантами, с большой репутацией, с честолюбием и даже убежденных: Дону, философ Ларомигьер, Бенжамэн Констан, экономист Ж. Б. Сэй, Мари-Жозеф Шенье, остроумный поэт Андрие, педант Генгенэ, который при директории добился дипломатического поста только для того, чтобы людей насмешить, Фабр де л'Од, Шовелен, маркиз либерал, Шазаль, Байел, Деменье, Жан Дебри, Шассирон, Гупил-Префелю, Жар-Панвилье, Лалуа, Пеньер, – все люди, уже известные своими успехами на трибуне, все испытанные революционеры, противники христианства и ненавистники попов. В виде исключения было дано место Станиславу де Жирардену, который в фрюктидоре благородно стал на сторону угнетенных. Законодательный, корпус был заполнен бывшими старейшинами и бывшими членами совета пятисот, заседавшими и подававшими голоса в полной безвестности. К этим вчерашним депутатам прибавили несколько третьегодничных, выброшенных за борт на последних выборах. Впрочем, и здесь выделилось несколько известных имен, как, например, Грегуара, епископа-конституционалиста и храброго и прославленного Латур д'Оверня, “гренадерского капитана”. Лишние места были предоставлены нескольким именитым дельцам: крупным коммерсантам, парижским и провинциальным банкирам; но этот элемент, представлявший собою экономические интересы, как бы терялся в массе политических деятелей.

Бывших членов конвента всюду было много. Они, занимали второе место в консульстве, захватили в свои руки министерства полиции и юстиции, председательствование в сенате; первый президент трибуната, Дону, также был из их лагеря. Наряду с этими остатками конвента главный контингент новых собраний составляла сравнительно умеренная партия прежних советов, партия Сийэса, та самая, которая в VII году резко разошлась с якобинцами, но вначале поддерживала тиранию директории, т. е. ту же якобинскую тиранию, пониженную на одну ступень. Как в III году две трети конвента произвольно вошли в состав совета, так и теперь приблизительно половина состава совета заседала в консульских собраниях, по милости Сийэса и с согласия Бонапарта. Общество отметило эту необычайную жизнеспособность сначала с удивлением, потом с негодованием. Люди из общества Сийэса, искренно хотели попытать счастья с легальной республикой, но они воплощали в себе упорство и непопулярность своей партии. Достоинство Бонапарта перед ними заключалась именно в том, что он стоял выше партий и правил не в угоду им, а в интересах Франции. Он говорил Тибодо: “Управлять при помощи какой-нибудь партии – это значит рано или поздно стать в зависимость от нее: на этом меня не поймают: я национален.[875]875
  Thibaudeau, I, 115.


[Закрыть]