Текст книги "Возвышение Бонапарта"

Автор книги: Альберт Вандаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

Воинственный тон его речей, еще больше подчеркивавший их смысл, произносимые им иногда слова: “Я хочу”, “я приказываю”, резали ухо слушавшим его и заставляли их призадуматься. В этом тощем генерале с огненными глазами, с повадкой императора, казалось им, кипит рвущаяся наружу тирания, а так как они хотели дать защитника республике, не навязывая ей господина, хотели сохранить конституционные гарантии и равновесие властей, так как сами они были по большей части людьми известной партии и секты, некоторые из них с полным доверием примкнувшие к его начинанию, уже готовы были отстать; у них рождались сомнения, походившие на угрызения. Вокруг Бонапарта, у многих старейшин, из которых должна была завтра состоять его гражданская фаланга, в этом недавно сформированном и еще плохо дисциплинированном войске, замечались колебание и тревожные симптомы.[643]643
  О старейшинах Корнэ говорит, стр. 12: “В это мгновение три четверти тех, кто помог совершиться утреннему событию, рады были бы отступить”. Fauriel, “Les derniers jours du Consulat” (отметка на полях).


[Закрыть] Они, казалось, готовы были повернуть назад, в тот самый час, когда вдали раздалась первые раскаты грома оппозиции. Странная непоследовательность – Бонапарт все еще не соглашался на крутые меры и в то же время позволял угадывать свое властолюбие; вместо того, чтобы разом запугать и пригнуть к земле противную партию, он вызывал недоверие у колеблющихся; его темперамент вредил его политике.

Опасность эта не ускользнула от некоторых из главных вожаков, или наиболее посвященных, и смутила их сердца. Вечером, на дому у влиятельных заговорщиков, в министерствах, в администрациях уже проскальзывали сомнения относительно конечного исхода. И если бы заглянуть в эти души, убедился бы, что их преданность уже не так надежна, и измена недалека. Бонапарт, между тем, вернувшись домой, говорил Бурьенну: “Ну, сегодня было не так уж плохо; посмотрим, что будет завтра”. Ложась спать, он положил возле себя заряженные пистолеты. Войска всюду держались настороже. Ланн охранял огромную арену борьбы, Тюльери.[644]644
  О занятии Тюльери см. подробности в “Mémoires historiques sur le 18 brumaire”, 21.


[Закрыть] Cолдаты, набившись в залу старейшин и другие парламентские помещения, спали вооруженные, не снимая сапог. Париж оставался спокойным. В театрах публика, видимо, все еще находилась под бодрящим впечатлением происшедшего утром. “Во Французском театре, где давно уже перестали слушать песни циничного характера, чрезвычайно много аплодировали прощальной песне”.[645]645
  Полицейские донесения у Aulard, “Etudes et lecons sur la Révolution française”, 2-eme serie, 224.


[Закрыть]

Между тем погода испортилась; дождь лил ливмя, разгоняя народные сборища, пронизывая сыростью Париж, придавая похоронный вид улицам. Этот день, вначале согретый золотыми лучами, полный дивных надежд и увлекательных зрелищ, под конец, казалось, готов был перейти в ноябрьскую ночь, длинную и унылую.[646]646
  Gazette de France от 19-го. В Bien Informé, номер от 2-го фримера, приведены метеорологические наблюдения за время от 18-го брюмера до 1-го фримера.


[Закрыть]

ГЛАВА IX. БРЮМЕР – ВТОРОЙ ДЕНЬ

Движение к Сен-Клу. – Камбасерэс и Шазаль; второй coups d'état, оставленный про запас. – Бенжамен Констан. – Отъезд Бонапарта. – Дорога. – Набег на Сен-Клу. – Топография местности. – Помещение не умели приспособить вовремя; – последствия. – Оппозиция в совете пятисот; депутаты присягают конституции. – Нетерпение Бонапарта; флегматичность Сийэса. – Совещания старейшин урывками. – Дело не подвигается. – Бонапарт является в совет старейшин, чтобы дать им толчок; никакого впечатления. – Какие соображения побудили его войти в залу пятисот. – Его появление; взрыв. – Страшная суматоха. – Оскорбление действием. – Физическая слабость Бонапарта. – Якобинцы требуют объявления его вне закона. – Обструкция. – Бонапарт садится на коня. – Объезд пехоты и кавалерии. – Вид раны. – Беспорядочное и яростное метание во все стороны. – Приближение ночи. – Неизбежность объявления вне закона. – Люсьен изгнан из залы. – Он говорит речь гренадерам. – Давление со стороны других войск. – Рубикон перейден. – Гренадеры в зале. – Словцо Мюрата. – Штыки. – Собрание рассеялось в полной мгле и тумане. – Преклонение старейшин. – Оценка роли Люсьена – Обед у Талейрана. – Сумятица в Париже. – Вербовщики депутатов; попытка создать кое-что из обломков. – Ночные заседания. – Речи Люсьена, Булэ и Кабаниса; гражданские инициаторы переворота отнюдь не поклонники цезаризма. – Национальная республика. – Временное консульство. – Исключение депутатов-якобинцев. – Присяга; контрабандная публика. – Сен-Клу пустеет; возвращение в Париж. – Брюмер, республика и революция.

I

К утру 19-го брюмера погода прояснилась, хотя в воздухе было свежо, и земля хранила следы дождя.[647]647
  Судя по вышеупомянутому метеорологическому бюллетеню, 19-го дождя не было.


[Закрыть] По улицам шли войска, направляясь в Сен-Клу, драгуны и стрелки эскадронами, в походной форме, “со скатанными шинелями”, во главе генерал Лефевр со своим штабом. Гренадеры национального представительства также покинули свою казарму на улице Капуцинов. По-видимому, эта часть всегда внушала некоторое недоверие; по рассказу одного депутата, между ними сделан был строгий выбор; малонадежных оставили и заперли в казарме; факт тот, что из целого батальона в тысячу двести с лишком человек взяли пятьсот-шестьсот, не больше. Отель, Пасси, Ле Пуэн-дю-Жур были заняты пехотными отрядами; генерала Серюрье послали вперед принять начальство над войсками в Сен-Клу и подготовить все необходимое; по пути расставлены были запасные отряды и посты для охраны дороги; в помощь Серюрье назначен Леклер.

Весь Париж с любопытством и волнением обращал взоры на Сен-Клу. В утренних газетах искали сведений, подробностей, предсказаний. Газеты вышли все; органы “доброй партии” проповедовали спокойствие, гарантируя личную безопасность. Они изображали движение направленным против якобинцев и опасности, грозившей с их стороны; заинтересованных материально успокаивали посулами восстановления прав, отмены жестоких мер и грабительских законов. Якобинский Journal des hommes ограничился изложением фактов под рубрикой: Революция. “Друг – законов” (L'ami des Lois). Пульсье, недавно подвергнутый цензурной каре по приказу директории и вынужденный переменить свое название, ликовал и ругался больше, чем когда-либо. Он накинулся на Барраса, Гойе и Мулена с потоками яростной грубой брани; это было недостойное битье лежачего – низкое, ибо все казалось возможным, кроме восстановления директории! Сметливый журналист, редактор “Espiègle”, чтобы увеличить розничную продажу своего эфемерного листка, дал ему заманчивый подзаголовок: Телеграф Сен-Клу.

Посвященные обнаруживали большое оживление, не чуждое тревоги; они странствовали по городу пешком и в экипажах, навещая друг друга, чтобы сговориться о последних подробностях. Бенжамен Констан не отставал от Сийэса и уже начинал критиковать – ему не нравился тон воззвания Бонапарта к войскам. Камбасерэс чуть свет приехал к Шазалю узнать, привело ли к чему-нибудь вечернее совещание в Тюльери, сговорились ли между собой депутаты. Шазаль принужден был сознаться, что совещание не дало результатов – он сам внес выработанный им проект, но не сумел заставить собрание принять его – и не скрыл своих опасений. “Ничего не решено, – говорил он, – уж и не знаю, чем это кончится”.

Камбасерэс, не ожидая ничего доброго от так плохо подготовленной битвы, принял свои предосторожности. Самое важное было – ни в каком случае не допустить, чтобы Париж снова достался в руки якобинцам и гнусным их бандам. Не теряя времени, Камбасерэс разыскал двоих из военачальников, оставленных в Париже, и, по соглашению с ними, организовал как бы дополнительный coup d'état, запасной триумвират, в замену триумвирату Бонапарта, Сийэса и Роже Дюко, на случай, если тот, поставив крупную ставку в Сен-Клу, будет разбит и рассеян бурей. Существование Бонапарта всегда было сплошной борьбой против трагических превратностей войны и политики, и наиболее разумных его сторонников почти не покидала мысль о необходимости иметь в запасе, на случай катастрофы, готовое правительство, которое могло бы неожиданно выступить из-за кулис на авансцену. По временам бывали и попытки осуществить эту мысль. Историки отмечают такую попытку в 1809 г., после кровавой неудачи в испанской войне, и еще раньше в 1800 г., во время сражения при Маренго. По мере того, как освещается изнанка наполеоновской истории, источник этой предусмотрительности отодвигается все дальше и дальше, и мы видим начало ее уже 19-го брюмера.

Фуше оставался в Париже; ему поручено было следить за населением и сдерживать его. Это было ему по вкусу; он занял полезный пост, не слишком себя компрометируя. Он распоряжался круто, с своей стороны, вошел в соглашение с военными властями, концентрировал все имевшиеся в его распоряжении средства, требовал от полиции неусыпного надзора за порядком. “Кто вздумает бунтовать, – говорил он, – того в реку!” Подчинив себе таким образом Париж и распоряжаясь в нем, как хозяин, он создал себе прочное положение – на всякий случай.

Он не все предвидел. В Сен-Клу, в качестве представителя полиции, был послан его секретарь, генерал Тюро. Журналист по профессии, с бойким пером, и чиновник в промежутках, Тюро был человек неглупый, но интриган. По-видимому, его миссия в Сен-Клу пробудила в нем честолюбие; она открывала ему доступ к высшим должностям в государстве, давала возможность отличиться, лично оказать услугу Бонапарту, выдвинуться за счет своего шефа и министра, оставшегося на заднем плане, и – почему бы и нет? – вытеснить его по возвращении, чтобы самому занять его место. Он тоже замышлял свой маленький coup d'état в министерстве полиции. Но это была неудачная мысль. Не такой человек был Фуше, чтобы позволить выставить себя подобным образом. Впоследствии, проведав об интриге, он посчитался с Тюро, и тот дорого поплатился, лишившись места за то, что метил слишком высоко. Это положило начало вражде между ними, долго еще находившей отголосок в печати.

У Бонапарта “армия генералов” была уже на ногах. Он лаконически отдавал приказания, советы, инструкции; корпусным командирам запрещено было без особого приказа покидать отведенные им позиции, – что бы им ни сообщили. Покончив с военными, он обратился к гражданским своим гостям – к Камбасерэсу, приехавшему поделиться с ним своими опасениями, к Ле Кутэ, которому он предложил портфель министра финансов в будущем правительстве. Тщетные дебаты предыдущей ночи, по-видимому, просветили его насчет парламентариев и внушили отвращение к ним. “В этих советах мало людей. Видел я их и слушал вчера целый день, – какое убожество, какие мелкие гаденькие интересы!” Под влиянием полученных накануне уроков в нем, очевидно, уже складывалось намерение как можно скорее изменить окраску дня, пустив в ход вооруженную силу. Но он не признавался в этом. “Неужели и вы думаете, что нам без боя не обойтись?” Однако Ланну, просившему позволения сопровождать его, он ответил. – “Нет, генерал, вы ранены, а нам придется долго не сходить с коня… Нет, мой друг, останьтесь здесь”.

“Бертье, вы едете со мной; вы тоже, толстый папаша (хлопнув по животу толстого генерала Гарданна). Но что с вами, Бертье? Вы нездоровы?” – Бертье: “У меня гвоздь в сапоге; я наколол себе ногу; пришлось положить припарку”. – Бонапарт: – “Так оставайтесь”. – Бертье: “Ну уж нет! Если бы даже мне пришлось едва тащиться и терпеть адские муки, я вас не покину”.

Перед отъездом “генералу” пришли сказать, что Жозефина желает еще раз видеть его и говорить с ним. Это, по-видимому, было ему приятно. “В добрый час! Я приду, но сегодня бабам нечего путаться – не женское дело”. Когда он вернулся, Ле Кутэ предложил ему ночевать у него в Отейле, поблизости к Сен-Клу; генерал не отклонил приглашения, но сказал: “Только чтобы не было баб; дело слишком серьезное. Едем!”

Он поехал в карете со своими адъютантами, в сопровождении кавалерийского отряда. Парижское население приветствовало его. Проезжая через Отейль, он проехал мимо дома, где бились для него благородные и нежные сердца, где г-жи Гельвециус и Кондорсе, в кругу друзей, просидели безвыходно весь день, в ожидании вестей. Десятилетний мальчик Амбруаз Фирмен Дидо влез на скамью у входа, чтобы лучше рассмотреть его, и впоследствии вспоминал, что ему довелось в этот тревожный день увидеть генерала Бонапарта.

За ним следовал его штаб, гражданский и военный. Адъютант Лавалетт и Бурьенн ехали в экипаже. На площади Согласия, проезжая мимо места казней, Бурьенн сказал своему спутнику: “Мы будем ночевать сегодня в Люксембурге, или сложим головы здесь”. Сийэс не мирился с такой альтернативой и приберег себе третий исход: в Сен-Клу, в укромном месте, у него припасены были лошади и экипаж, на случай бегства; этому экипажу суждено было стать одним из знаменитых аксессуаров драмы. Из наиболее скомпрометированных депутатов некоторые сознательно жертвовали жизнью. Вильетар взял с собой самое дорогое, что у него было: двоих детей, сына и племянника, вверенного его попечению; он спрятал их в дальнем уголке парка, в кустах, и велел ждать до вечера. “Если не вернусь, бегите, спасайтесь; это будет значить, что меня нет в живых”.

По дороге из Парижа в Сен-Клу, в то время проходившей через Булонский лес, ехало и шло множество всякого люда. Всевозможные экипажи, почтовые рыдваны, огромные неуклюжие ящики на колесах, и более легкие экипажи, с почтальонами и жокеями, собственные и извозчичьи кабриолеты – весь военный и политический мир дефилировал на этой дороге. Мелькали фигуры законодателей и чиновников, офицеров в полной парадной форме; возле них статисты, фигуранты и просто любопытные; все разновидности актеров и зрителей: убежденные, пылкие, робкие, скептики, разочарованные; те, кому предстояло дать сражение, те, кто будет кружить около в надежде что-нибудь заполучить, и те, кто просто хотел посмотреть.

Влиятельные люди везли с собой своих друзей и приверженцев. Сийэс и неразлучный с ним Рожэ Дюко ехали в одном экипаже с Лагардом, секретарем директории. Люсьен вез с собой своего верного Сапэ (Sapey), Талейран – своего бывшего “викария” Деренода и обоих Редереров, отца и сына. Жозеф Бонапарт счел долгом сопровождать своего брата. Бенжамен Констан и другие политики, оставшиеся в стороне, примкнули к главному ядру партии; поэт Арно фигурировал в качестве волонтера и вольтижера, перебегая от одного к другому, производя разведки, передавая новости или приказы. Были здесь и многие парижане, явившиеся в качестве любителей, завсегдатаев всех интересных зрелищ, привлеченные неожиданностями обещанного на сегодня представления и новизной революции в деревне. Событиям придавала особенный интерес крупная и загадочная фигура Бонапарта: что такое в сущности этот молодой человек с властным взглядом и тоном? Великий честолюбец или патриот высшего разряда? Чего он хочет; узурпировать тиранию, или насаждать свободу? Вот о чем судили и рядили, пререкались, пророчествовали, философствовали, приводя примеры из истории и цитаты из классиков. Шевалье де Сатюр. старый барин и начитанный человек, говорил в это утро: “Сегодня вечером он будет ниже Кромвеля или выше Эпаминонда”. Женское любопытство не отрекалось от своих прав, и г-жа де Сталь, не выходя из дому, устроилась так, чтобы каждый час иметь сведения о перипетиях дня. Организовались новые способы доставки писем, нарочные, гонцы; большая часть газет прислали сотрудников, собиравших или выдумывавших новости, редактировавших парламентские отчеты. Художник Сабле, друг Леклера, ехал наблюдать живописные сцены, чтобы занести их в свой альбом.

В Сен-Клу весь этот люд метался, суетился, копошился; каждый в ожидании открытия занавеса, прежде чем занять свое место на спектакле, спешил подкрепиться, запастись силами. Повсюду завтракали. Гостиницы, кабачки, которых масса в дачных местах, брались с бою. Для рестораторов среди мертвого сезона наступил нежданный праздник. В сатирической пьесе, написанной на тему брюмерских событий, “Сен-Клусский флюгер” (La Gurouette de Saint-Cloud), выведен главным лицом именно такой трактирщик, меняющий убеждения соответственно тому, откуда подул ветер. Завтракали и в комнате дворцового швейцара.[648]648
  Одна газета уверяет, что многие якобинские депутаты, готовясь к битве, подкрепляли себя обильными возлияниями. В особенности нализался Дестрем; он вошел в залу очень развязно, в ухарски сдвинутом на бок токе, нахально поглядывая по сторонам и говоря, как Дантон: “Смотрите, у меня еще голова на плечах”. – “Это не лучшее из того, что ты имеешь”,—ответил ему его приятель M. (“Ami des lois”, 27 брюмера).


[Закрыть] В деревушке, еще сохранившей свой сельский вид, на поднимавшихся в гору узеньких улицах, среди увядшей зелени, было необычайно людно и шумно; распряженные экипажи, говор почтальонов и кучеров, импровизированные трапезы – общая картина колоссального загородного пикника; только войска неподалеку наводили на более серьезные мысли.

Друзья старались держаться вместе, отдельными группами. Колло заблаговременно нанял в Сен-Клу на этот день целый дом, по приказанию Бонапарта. Этим воспользовался Талейран, не игравший в этот день никакой официальной роли; он на целый день водворился в нанятом домике, откуда, устроив себе там обсерваторию, он мог посылать советы и следить за событиями. Вокруг него собралось целое общество: Редерер с сыном, Деренод, Колло, Дюкенуа, адвокат Моро де Сен-Мери и знаменитый Монрон, жантильом в индустрии и великий делец, признанный любовник странной креолки, г-жи Амелэн (Hamelin), остроумный и забавный рассказчик, поражавший своей развязностью. “Я его люблю, – говорил про него Талейран, – за то, что он не бесконечно щепетилен”. – “А я, возразил Монрон, – люблю Талейрана за то, что в нем совсем нет щепетильности”. Монрон принес с собой большой запас веселья и хорошего настроения. Колло, как человек солидный, на всякий случай положил в карман пятьсот луидоров, которые могли пригодиться. Любопытно было послушать, что говорилось в этой компании. Моро де Сен-Мери “взвешивал события со всей добросовестностью нотариуса из комической оперы”. Деренод афишировал свои принципы и умилялся над судьбой оскорбленной конституции. Вначале над ним подтрунивали; потом его сетования надоели; его заставили замолчать.

Дворец невдалеке быстро наполнялся. Революция обобрала его, но не опустошила: позолота, картины остались нетронутыми; там и сям, среди массивных орнаментов, блистало солнце Людовика XIV с своим надменным девизом. Во времена директории в этом дворце давались общественные балы; тогда иллюминовали сады и танцевали в оранжерее. Но тяжелые времена и непостоянство моды все унесли с собою. Теперь в пустой дворец, холодный, как все нежилые помещения, съезжались все государственные власти, чтобы разбить там свой походный лагерь. Депутатов все прибывало, а деваться им было некуда. Масса обойщиков и декораторов работали, не покладая рук, над убранством залы заседаний, инспекторской залы и другой – для генерального штаба. Во двореце на постах были расставлены гренадеры законодательного корпуса; они же несли службу ординарцев, но большинство их были выстроены двумя шпалерами на парадном дворе, а позади их несколько взводов армейских гренадеров. По дворцу сновали офицеры, но среди мундиров виднелись всякого рода костюмы, так как нужно было до конца соблюсти формы и, уважая публичность заседаний, допустить известное количество зрителей. Уверяют, будто вожаки набрали подложных людей из народа, чтобы иметь свою публику; с другой стороны, несомненно, что у якобинцев были среди публики свои люди. Местные обыватели и приезжие из окрестностей и из Парижа толпились у решетки, охраняемой часовыми, в надежде что-нибудь увидеть, создавая вокруг дворца атмосферу напряженного любопытства, говора и шума толпы.

Ниже, на переднем дворе, на идущей в гору подъездной аллее и в окрестностях замка собирались войска всех родов оружия. Там разбивали палатки, составляли козлы из ружей, располагались бивуаком отдыхающие солдаты, не препятствовали разглядывать тебя любопытным и охотно вступали в разговоры с буржуа. Они, по-видимому, были очень вооружены против режима, столько месяцев заставлявшего их терпеть лишения. Иные, ворча, предъявляли доказательства своей бедности – лопнувшие сапоги, заплаты на мундирах, прибавляя: а вдобавок еще и жалованье задерживают, хлеба мало дают, табаку ни понюшки. Целая рота курила одну и ту же единственную трубку, переходившую из уст в уста; она так и называлась – ротная трубка. Эти обнищавшие солдаты винили во всех своих невзгодах адвокатов и парламентских говорунов, по-военному срывая свой гнев на собраниях: “Пора вышвырнуть за борт (f…dehors) этих ораторов; они себе болтают языком, а мы, по их милости” полгода сидим без жалованья и без сапог; не нужно нам столько правителей”. – “Ах! будь здесь хозяином Бонапарт!”… Эти слова повторялись чаще всего. Зато один гвардейский офицер говорил депутату: “Будьте спокойны и положитесь на нас”.

В общем, войск было не так много: не считай гвардейского батальона, восемь-десять рот пехоты, по большей части 79-го полка; один эскадрон корсиканского полка Себастиани; один эскадрон 8-го драгунского полка; один эскадрон конных стрелков, один-два взвода артиллерии, – словом, как бы образчики всех войск, входящих в состав Парижской дивизии. Попозже подъехали человек 80 – 100 конных гренадеров директории, вытянулись в ряд высокие мохнатые шапки. Драгуны, с несколькими ротами пехоты, разместились на переднем дворе, вблизи замка; остальные войска стали эшелонами в направлении моста и реки для охраны апрошей.

Вот за мостом показалась карета, окруженная драгунами и конными гренадерами; она сворачивает влево, подымается по подъездной аллее, вот въехала во двор, остановилась; из нее выходит несколько офицеров – Бонапарт и его адъютанты: он, живой, ловкий, с несколько лихорадочной быстротой движений; его спутники с наружностью, не внушающей особенного почтения, – толстяк Гарденн, прихрамывающий Бертье. Их встречают криками: “Да здравствует Бонапарт!”, к которым примешиваются крики: “Да здравствует конституция!” Кричат депутаты и кое-кто из публики. На пути Бонапарта все войска салютуют ему; молодые солдаты с любопытством вглядываются в него и в памяти их запечатлеваются некоторые подробности: “Он был в небольшой шляпе и при небольшой шпаге”.

Войдя во дворец, он обходит посты, опрашивает генералов, осведомляется, все ли готово для открытия заседания, назначенного на полдень. Оказывается, ничего не готово; перевозка обстановки парламентской залы, приспособление помещений заняли более времени, чем предполагалось, и это вызывает досадную проволочку.

Чтобы понять, какие приспособления нужно было сделать, чтобы разместить собрание, надо представить себе местность, общий вид и расположение зданий: эспланада, большая в длину, чем в ширину, выходящая из чудного парка, сжатая между надвигающимися одна на другую террасами и крутыми уступами; на этой площадке замок и сад; главный корпус здания и два выдавшиеся вперед флигеля окаймляют собою внутренний парадный двор, переходящий в террасу, откуда открывается вид на леса и Сену, и Париж вдали – огромный безучастный Париж, о котором здесь идет спор; спереди внутреннего двора, немного вправо, другой двор, въездной, с воротами наружу; позади замка сад, закрытый постройками, – сад à la française, с глубокими перспективами зелени, окаймленный с одной стороны длинной стеной, с другой – аллеей высоких деревьев, уцелевших и поныне. Замок средних размеров, двор довольно сжатый и сад невелик; на этом-то небольшом пространстве и разыгралась вся битва, стиснутая и как бы сдавленная высокими каменными стенами, высокими деревьями и грабинником.

Лучшая зала во дворце, занимавшая в длину весь первый этаж правого флигеля, была отдана старейшинам; это была галерея Аполлона, вся расписанная и декорированная Миньяром. Ход в нее вел через салон Марса. Этот величественный вестибюль, внушительная перспектива галереи, блеск золота и пышность аллегорий, развертывающихся на стенах, роскошно задрапированные президентская эстрада и трибуна, правильные ряды стульев, наскоро навешанные ковровые портьеры, – все это придавало заседанию парадный, торжественный вид. У главного входа, внутри самой залы, в виде исключительной меры, поставили вооруженных гренадеров.

Для пятисот не нашлось иного помещения, кроме оранжереи, перпендикулярной пристройке к фасаду дворца, выходящей окнами в сад. Невидимый со двора обширный параллелограмм выдвигался из ряда построек, расположенных сзади правого крыла. Таким образом, оранжерея, отведенная для пятисот, являлась как бы продолжением галереи старейшин позади, в глубине; с одной стороны она примыкала к саду и тянулась параллельно высокой аллее, отделенная от нее расширявшимися посередине цветниками; другой стороной выходила на узкую дорогу, уцелевшую и поныне, сжатую между крутыми откосами.

Зала производила непривлекательное впечатление серой наготы, несмотря на правильные ряды колонн, поддерживавших громоздкую декорацию в величавом стиле Людовика XIV. Двенадцать окон, высоких и широких, выходили в сад, открываясь во всю длину, невысоко над землей; центральная дверь, также выходившая в сад, по-видимому была забита. Из дальнего конца залы виден был парк и различные угодья. В ближайшем ко двору конце была пробита дверь, служившая входной. Здание оранжереи и дворец не плотно примыкали друг к другу, но соединялись крытым ходом (tam bour), который теперь наскоро задрапировали коврами. Там был поставлен почетный караул. Депутаты, входившие со двора, могли проникнуть в свою залу, не выходя на воздух, в обход через коридоры, гардеробные и лестницы, так как нижний этаж, rez de chaussée дворца, вследствие наклона почвы, был ниже сада и оранжереи.

Отступая приблизительно на треть залы от двери, у четвертого окна возвышалась президентская эстрада; справа и слева два стола пониже, для секретарей; внизу трибуна с двойной лестницей. В остальной части залы тянулись рядами стулья, скамьи, разрозненные стильные кресла, причем ряды сидений были расположены так, чтобы между дверью и трибуной оставался свободный проход. С обоих концов было оставлено по узкому пространству, отгороженному от депутатов балюстрадой, задрапированной материей, где могло поместиться около двухсот человек зрителей. Чтобы немного сгладить леденящее впечатление наготы, там и сям навешивали ковры, драпировки. Все это наскоро, наспех; говор и болтовня рабочих смешивались со стуком молотков.

Бонапарт со своими офицерами прошел по всей зале, самолично осмотрел все работы. В одном углу топились печи; возле них грелось несколько депутатов; один из них, увидя генерала, пробормотал сквозь зубы: “Ах, разбойник! Ах, злодей!”

В аллеях сада, во дворах бродили вперемежку члены обоих советов, не зная, что с собой делать и куда деваться. Порой они соединялись в группы, завязывалась жаркая беседа, и тут-то обнаруживались все неудобства и опасность проволочки. Возмущение, сомнения, тревога – все успело разрастись и созреть. Члены совета пятисот приходили в соприкосновение со старейшинами; кто посмелее, негодующе кричал: “А! он хочет быть Цезарем, Кромвелем! Это надо вывести на свежую воду”. Войска, окруженный стражей дворец, обилие мундиров давали превосходные темы для декламации. Иные старались выпытать у старейшин подлинные мотивы перевода собраний; многие из старейшин, шедшие вслед за другими, не видя цели движения, не знали, что ответить, и с тревогой сами спрашивали себя, куда их ведут. Тех, кого считали осведомленными, засыпали вопросами. Посвященные начинали понемножку, осторожно, раскрывать карты, зондируя почву, но их намеки не вполне достигали желаемой цели. У большинства старейшин как бы пошатнулась решимость; их сочувствие стало каким-то смутным и вялым. Многие, еще накануне встревоженные диктаторскими приемами Бонапарта, уже боялись сами попасть в расставленную ими ловушку, уже хотели бы выпутаться и найти какой-нибудь способ вернуться к конституционному порядку, придать легальный характер предстоящей реформе. Другие, более отважные, присоединялись к оппозиции; простые конституционалисты искали прибежища в якобинцах. В этом конгрессе под открытым небом из депутатов обеих палат местами уже поднимался сердитый ветер оппозиции, крепчал и грозил разрастись в целую бурю.