Текст книги "Я родился в период духовного упадка человечества (Из автобиографических сочинений А Швейцера)"

Автор книги: Альберт Швейцер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

Рядом с таким мышлением, остающимся по меньшей мере в своей исходной точке и по своим интересам элементарным мышлением, формируется, особенно в европейской философии, мышление, которое совершенно неэлементарно уже тем, что оно более не ставит в центр внимания вопрос об отношении человека к миру. Оно интересуется теоретико-познавательными проблемами, логическими спекуляциями, естественными науками, психологией, социологией или чем-либо другим, как будто философия занимается решением этих вопросов самих по себе. Или как будто она состоит только в рассмотрении и обобщении результатов различных наук. Вместо того чтобы побуждать человека к постоянным размышлениям о себе самом и своем отношении к миру, эта философия сообщает ему результаты теории познания, логических умозаключений, естественных наук, психологии или социологии как нечто такое, что может служить ориентиром для понимания жизни и отношения к миру. Все это она преподносит ему так, как будто он не является существом, которое живет в этом мире и ощущает себя его частью, но выступает созерцателем, стоящим где-то рядом с ним.

Так как эта неэлементарная европейская философия рассматривает проблему отношения человека к миру из какой-то произвольно выбранной точки или же просто проходит мимо нее, она несет в себе нечто разобщенное, неспокойное, искусственное, эксцентричное и фрагментарное. Но одновременно она является самой богатой и универсальной. В своих следующих друг за другом и проникающих друг в друга системах, полусистемах и несистемах она завоевывает всесторонний взгляд на проблему мировоззрения. Она настолько предметна, насколько глубже других философий подходит к вопросам естествознания, истории и этики.

Грядущая мировая философия возникает не столько из противоположности европейского и неевропейского мышления, сколько из различия элементарной и неэлементарной мысли.

Несколько в стороне в духовной жизни нашего времени стоит мистика. По своей сути она является элементарным мышлением, потому что непосредственным образом направлена на достижение человеком духовного отношения к миру. Но она сомневается в том, что это возможно в рамках логического мышления, и поэтому возвращается к интуиции, где может найти свое проявление и фантазия. В определенном смысле мистика до сих пор возвращалась к такому мышлению, которое искало обходные пути. Но так как мы признаем истинным только такое знание, которое возникает в ходе логического мышления, то содержащиеся в такой мистике убеждения, в силу того способа, каким они ею выражаются и обосновываются, не могут стать нашим духовным достоянием. Кроме того, они и сами по себе неудовлетворительны. Для всей предшествующей мистики справедливо признать, что ее этическое содержание слишком ничтожно. Она, правда, приводит человека на путь самоуглубления. Но не на путь живой этики. Истина мировоззрения доказывается тем, что духовное отношение к бытию и миру, к которому мы приходим благодаря мировоззрению, преобразует нас в глубоко духовных людей, обладающих деятельной этикой.

Ни неэлементарное мышление, идущее окольным путем, через объяснение мира, ни мистико-интуитивная мысль не могут противостоять безмыслию нашего времени. Власть над скепсисом дана только элементарному мышлению, которое подхватывает и развивает естественную рефлексию, присущую многим людям. Напротив, неэлементарное мышление, предписывающее им свои результаты, не в состоянии сохранить их собственное мышление и заменяет его другим. Это заимствование другого мышления ведет к нарушению и ослаблению собственной мысли. Оно является шагом на пути к заимствованию истины и шагом к скептицизму. Так с энтузиазмом принятые в свое время великие системы немецкой философии в начале XIX века подготовили почву для развития скептицизма.

Сделать людей снова мыслящими – значит вновь разрешить им поиски своего собственного мышления, чтобы таким путем они попытались добыть необходимое им для жизни знание. Идея благоговения перед жизнью ведет к обновлению элементарного мышления. Поток, так долго прокладывавший себе путь в подпочвенных глубинах, вновь вышел на поверхность.

То, что элементарное мышление пришло теперь к этическому миро– и жизнеутверждению, к которому прежде тщетно стремилось, не результат самообмана, ибо тем самым оно обрело предметность.

Прежде оно расходилось с миром как только с совокупностью происходящего. С этой совокупностью происходящего человек не мог вступить в иное духовное отношение, чем то, где он пытался путем резиньяции духовно освободиться от естественного для него состояния подчиненности. При таком миропонимании он не мог приписать своим поступкам никакого смысла. Никакими соображениями он не мог побудить себя служить давящей его тотальности происходящего. Путь к миро– и жизнеутверждению, а также к этике был для него закрыт. Но то, чего элементарное мышление не смогло достичь естественным путем, перегороженным безжизненным и неполным представлением о мире, оно попыталось затем вымучить, безуспешно, каким-либо его объяснением. Это как поток, который на своем пути к морю бывает удержан горами. Его воды пытаются найти обходной путь. Тщетно. Они опять и опять попадают в новые долины, заполняя их. И только через столетия поднявшейся воде удается прорыв.

Мир – это не одна лишь сумма событий, но и жизнь. К жизни мира, в той мере, в какой она вторгается в мое жизненное пространство, я отношусь не только страдательно, но и деятельно. Становясь на путь служения живому, я прорываюсь к осмысленному, направленному на мир действию.

И каким бы простым и самоочевидным ни казалось замещение застывшего миропонимания действительным, полным жизни миром, после того как оно уже произошло, потребовалась все же длительная эволюция, прежде чем это стало возможным. Как глыба поднявшейся из моря горной породы становится видимой лишь тогда, когда постепенно смываются дождем покрывающие ее известняковые наслоения, так и в вопросах мировоззрения предметное мышление проступает из-под беспредметного.

Идея благоговения перед жизнью предстает как предметное решение предметно поставленного вопроса, поскольку человек и мир принадлежат друг другу. О мире человек знает только то, что все существующее, как и он сам, есть проявление воли к жизни. К этому миру он стоит в отношении как пассивности, так и активности. С одной стороны, он подчинен происходящему, которое дано ему в этой тотальности жизни, с другой стороны, он способен воздействовать на вторгающуюся в его область жизнь сдерживающим или побуждающим, уничтожающим или сохраняющим образом.

Единственная возможность придать своему бытию какой-либо смысл состоит в том, чтобы поднять свое естественное отношение к миру до уровня духовного. Как страждущее существо, человек становится в духовное отношение к миру посредством резиньяции. Подлинное смирение достигается тем, что человек в своей подчиненности происходящему в мире пробивается к внутренней свободе от сил, владеющих внешним слоем его бытия. Внутренняя свобода помогает ему обрести силу, чтобы преодолеть все трудности и прийти к высокой духовности, самоуглубленности, очищению, спокойствию и умиротворенности. Таким образом, резиньяция является духовным и этическим утверждением собственного бытия. Только человек, прошедший через смирение, способен к мироутверждению.

Как деятельное существо, человек вступает в духовные отношения к миру, проживая свою жизнь не для себя, но вместе со всей жизнью, которая его окружает, чувствуя себя единым целым с нею, соучаствуя в ней и помогая ей, насколько он может. Он ощущает подобное содействие жизни, ее спасению и сохранению как глубочайшее счастье, к которому он может оказаться причастен.

Стоит человеку задуматься над загадочностью своей жизни и над теми отношениями, которые существуют между ним и другими заполняющими мир жизнями, и он почувствует благоговение перед своей собственной жизнью и перед любой другой жизнью, которая с ней соприкасается. И это благоговение перед жизнью он воплотит в этическом миро– и жизнеутверждении. Его бытие станет тогда во всех отношениях труднее, чем если бы он жил только для себя, но вместе с тем и богаче, полнее и счастливее. Вместо жизни, влекомой общим течением, он теперь углубляется в действительное проживание жизни.

Непосредственно и неотвратимо процесс рефлексии над жизнью и миром ведет к благоговению перед жизнью. Она не допускает никаких других выводов, которые могли бы вести в каком-то другом направлении.

Если же ставший мыслящим человек попытается остаться влекомым общим течением жизни, то это удастся лишь при том условии, что он откажется мыслить и вновь погрузится в пучины безмыслия. Но, продолжая оставаться мыслящим, он не сможет не прийти к благоговению перед жизнью. Любое мышление, ведущее человека к скептицизму или к жизни без этического идеала, – это не мышление, а лишь принимающая вид мышления бессмыслица, которая обнаруживает себя отсутствием интереса к таинствам жизни и мира.

Благоговение перед жизнью содержит в себе смирение, миро– и жизнеутверждение и этику – три основных элемента мировоззрения как три взаимозависимых результата мышления.

Существовали мировоззрения резиньяции; мировоззрения миро– и жизнеутверждения и мировоззрения, которые стремились удовлетворять требованиям этики. Но ни одно из них не могло объединить воедино все три элемента. Это стало возможным лишь тогда, когда все эти три элемента были поняты в своей основе как всеобщее выражение благоговения перед жизнью и осознаны как три взаимосвязанные составляющие ее содержания. Смирение и миро– и жизнеутверждение не обладают собственным бытием наряду с этикой, но являются ее нижними октавами.

Возникнув из предметного мышления, этика благоговения перед жизнью является предметной и ставит человека в постоянное и предметное противоречие с действительностью.

На первый взгляд кажется, будто благоговение перед жизнью – что-то слишком всеобщее и нежизненное, чтобы оно могло сформировать содержание живой этики. Но мышление должно заботиться не о том, достаточно ли живо звучат его выражения, а лишь о том, являются ли они точными и соответствующими жизни. Кто испытает воздействие этики благоговения перед жизнью, тот почувствует, какой огонь таит в себе нежизненность ее требований. Этика благоговения перед жизнью – это универсальная этика любви. Это осознанная во всей своей логической необходимости этика Иисуса.

Ее могут упрекнуть также в том, что она придает естественной жизни слишком большую ценность. На это можно возразить, что ошибкой всех прежних этик было то, что они не могли признать жизнь, с которой имели дело, жизнь как таковую, несущей в себе свою таинственную ценность. Духовная жизнь идет нам навстречу в природном бытии. Благоговение перед жизнью относится как к ее природным, так и духовным проявлениям... Человек в притче Иисуса спасает не душу потерянной овцы, но саму ее. Благоговение перед естественной жизнью неизбежно влечет за собой также благоговение перед духовной жизнью.

Особенно странным находят в этике благоговения перед жизнью то, что она не подчеркивает различия между высшей и низшей, более ценной и менее ценной жизнью. У нее есть свои основания поступать таким образом.

Попытка установить общезначимые ценностные различия между живыми существами восходит к стремлению судить о них в зависимости от того, кажутся ли они нам стоящими ближе к человеку или дальше, что, конечно, является субъективным критерием. Ибо кто из нас знает, какое значение имеет другое живое существо само по себе и в мировом целом?

Если последовательно проводить такое различение, то придется признать, будто имеется лишенная всякой ценности жизнь, которой можно нанести вред и даже уничтожить ее без всяких последствий. А потом к этой категории жизни можно будет причислить в зависимости от обстоятельств те или иные виды насекомых или примитивные народы.

Для истинно нравственного человека всякая жизнь священна, даже та, которая с нашей человеческой точки зрения кажется нижестоящей. Различие он проводит только от случая к случаю и в силу необходимости, когда жизнь ставит его в ситуацию выбора, какую жизнь он должен сохранить, а какой пожертвовать. При этом он должен сознавать, что решение его субъективно и произвольно, и это обязывает его нести ответственность за пожертвованную жизнь.

Я радуюсь новому лекарству от сонной болезни, которое дает мне возможность сохранить жизнь там, где прежде я вынужден был наблюдать долгое и мучительное угасание. Но каждый раз, когда я рассматриваю под микроскопом возбудителей сонной болезни, я не могу не думать, что обязан истребить эту жизнь, дабы сохранить другую.

Я покупаю у туземцев птенца скопы, которого они поймали на прибрежной отмели, чтобы спасти его от жестоких рук, но теперь я должен решать, оставить ли его умирать с голоду или же убивать ежедневно множество рыбок, чтобы сохранить ему жизнь. Я решаюсь на последнее. Но каждый день я ощущаю тяжесть своей ответственности за принесение в жертву одной жизни ради другой.

Находясь вместе со всеми живыми существами под действием закона самораздвоения воли к жизни, человек все чаще оказывается в положении, когда он может сохранить свою жизнь, как и жизнь вообще, только за счет другой жизни. Если он руководствуется этикой благоговения перед жизнью, то он наносит вред жизни и уничтожает ее лишь под давлением необходимости и никогда не делает этого бездумно. Но там, где он свободен выбирать, человек ищет положение, в котором он мог бы помочь жизни и отвести от нее угрозу страдания и уничтожения.

Но особую радость доставляет мне, с детства преданному движению защиты животных, то, что универсальная этика благоговения перед жизнью признает сострадание к животному – многократно осмеянное как сентиментальность свойственным каждому мыслящему человеку. Все предшествующие этические учения останавливались перед проблемой отношения человека и животного, либо не понимая ее, либо не видя возможности решения. Даже в тех случаях, когда они считали правильным сострадание к живым существам, они не знали, как реализовать его, потому что были ориентированы, собственно, лишь на отношение человека к человеку.

Придет ли наконец время, когда общественное мнение не будет больше терпеть массовых развлечений, состоящих в мучении животных?

Развиваемая мышлением этика оказывается, таким образом, не "сообразной разуму", а иррациональной и энтузиастической. Она не обносит колышками разумно отмеренный круг обязанностей, а возлагает на человека ответственность за всю окружающую его жизнь и предписывает ему делать все, чтобы помочь ей.

Глубокое мировоззрение мистично в той мере, в какой оно ставит человека в духовное отношение к бесконечному. Мировоззрение благоговения перед жизнью является этической мистикой. Оно позволяет осуществить единение с бесконечным посредством этического действия. Эта этическая мистика возникает в рамках логического мышления. Когда наша воля к жизни становится мыслящей и задумывается о себе и о мире, тогда жизнь мира, насколько она вторгается в наше пространство, мы проживаем в нашей жизни, а нашу волю к жизни через деяние жертвуем бесконечной воле к жизни. Рациональное мышление, погружаясь в глубину, с необходимостью оканчивает иррациональной мистикой. Оно имеет дело с жизнью и миром, а они оба – иррациональные величины.

В мире бесконечная воля к жизни открывается нам как воля Творца, которая полна для нас темных и мучительных загадок, а в нас – как воля к любви, которая через нас стремится устранить самораздвоенность воли к жизни.

Итак, мировоззрение благоговения перед жизнью имеет религиозный характер. Человек, исповедующий и практикующий его, является элементарно верующим.

Эта религиозно ориентированная деятельная этика любви и духовная самоуглубленность делают мировоззрение благоговения перед жизнью сущностно родственным христианскому мировоззрению. Тем самым создается возможность для христианства и рационального мышления вступить друг с другом в более продуктивные для духовной жизни отношения, чем это было до сих пор.

Ранее, во времена рационализма XVIII века, христианство уже пыталось вести диалог с мышлением. И побудило его к этому то, что мышление выступило с энтузиастической, религиозно ориентированной этикой. В действительности же мышление не само выработало эту этику, а бессознательно переняло ее у христианства. Когда же со временем оно вынуждено было ограничиться своей собственной этикой, эта последняя оказалась столь мало жизненной и религиозной, что обнаружила не так уж много общего с христианской этикой. После этого отношения между христианством и мышлением были прерваны.

Сегодня же положение таково, что христианство совершенно замкнулось на себе самом и занято лишь проблемой действенности своих идей как таковых. Оно больше не заинтересовано в том, чтобы доказывать их соотнесенность с мышлением, но пытается представить их стоящими вне и над ним. Тем самым оно теряет связь с духовной жизнью времени и возможность оказывать на нее какое-либо влияние.

Мировоззрение благоговения перед жизнью вновь ставит перед христианством вопрос, хочет ли оно идти дальше вместе с мышлением, имеющим этический и религиозный характер.

Христианство нуждается в мышлении, чтобы обрести собственное самосознание. Столетиями оно хранило заповедь любви и милосердия как переданную ему свыше истину, не восставая, однако, во имя ее против рабства, костров, на которых сжигали ведьм, пыток и других проявлений бесчеловечности времен античности и средневековья. Только под воздействием мысли Просвещения оно вступило в борьбу за человечность. И оно не должно забывать об этом, если хочет преодолеть искушение возвыситься над мышлением.

Сегодня принято говорить только о том "обмирщении", которое христианство пережило в век рационализма. Справедливость, однако, требует признать, что в значительной мере это обмирщение компенсировалось тогда достижениями христианства. Сегодня же вновь возобновлены пытки. В большинстве государств юстиция молчаливо терпит то положение, когда перед собственно юридической процедурой и наряду с ней полицейские и тюремные власти прибегают к гнуснейшим мучениям с целью вырвать признание у обвиняемых. Ежечасная сумма испытываемых из-за этого страданий просто невообразима. Против возобновления пыток современное христианство не выступает даже на словах, не говоря уж о делах; оно, впрочем, едва ли борется и с современными суевериями. Если бы оно, однако, решилось на то и другое, как пыталось это сделать христианство XVIII столетия, то оказалось бы бессильным здесь что-либо предпринять, ибо оно утратило власть над духом нашего времени.

И это бессилие современного христианства, противоречащее его духовной и этической сущности, разочаровывает тем больше, что христианство как церковь из года в год укрепляет свое внешнее положение в мире. В этой новой разновидности обмирщения оно приспосабливается к духу времени. Подобно другим организованным структурам, оно стремится посредством все более мощной и интегрированной организации заявить о себе как исторически и реально данной силе. И с достижением внешнего могущества оно в равной мере утрачивает внутреннее, духовное.

Христианство не может заменить мышление, оно должно применить его в качестве своей предпосылки.

Само по себе оно не в состоянии победить безмыслие и скептицизм. Восприимчиво к непреходящему в своих мыслях только то время, которое несет в себе проистекающее из мышления элементарное благочестие. Как поток сохраняется от исчезновения тем, что его питают грунтовые воды, так же и христианство нуждается в грунтовых водах элементарной благочестивости мышления. Подлинную духовную силу оно обретет только тогда, когда людям не будет закрыт путь от мысли к религии.

О себе самом я могу сказать, что именно мышление помогло мне остаться религиозным человеком и христианином.

Мыслящий человек относится к традиционной религиозной истине свободнее, чем немыслящий; но глубину и непреходящую значимость ее он схватывает живее, чем последний.

Сокровенная суть христианства, возвещенного Иисусом и постигаемого мышлением, та, что только благодаря любви мы можем достичь общности с Богом. Любое живое познание Бога восходит к тому, что мы сердцем ощущаем Его как волю к любви.

Тот, кто понял, что идея любви – духовный свет, нисходящий к нам из бесконечности, перестает требовать от религии полного знания о сверхчувственном. Конечно, его волнуют вечные вопросы: что есть зло в мире, как соединяются в Боге, первооснове бытия, воля творения и воля любви, как соотносятся друг с другом духовная и материальная жизнь, как может наше бытие являться преходящим и в то же время – непреходящим? Но такой человек в состоянии отстранить от себя эти вопросы, как ни болезнен для него отказ от их решения. Познание духовного бытия в Боге через посредство любви – вот то единственное, что ему необходимо.

"Любовь никогда не перестает... хотя и знание упразднится", – говорит ап. Павел.

Чем глубже вера, тем менее притязательна она в познании сверхчувственного. Она как путь, который огибает вершины, а не ведет через них.

Опасения, что христианство, приняв идущую из мышления набожность, впадет в пантеизм, безосновательны. Любое живое христианство пантеистично в той мере, в какой оно должно рассматривать все, что есть, как сущее в первооснове всего бытия. Но одновременно любая этическая религиозность возвышается над всей пантеистической мистикой тем, что она не находит Бога любви в природе, а знает о Нем лишь потому, что Он являет Себя в нас как воля к любви. Первооснова бытия, как оно выступает в природе, для нас всегда есть нечто внеличностное. Но к первооснове бытия, которое проявляется в нас как воля к любви, мы относимся как к этической личности. Теизм не противостоит пантеизму, а возникает из него, как этически определенное из природно неопределенного.

Безосновательно также опасение, что прошедшее через мышление христианство не сможет с достаточной серьезностью довести до сознания человека его греховность. Сознанием греховности проникаются отнюдь не тогда, когда больше всего говорят о ней. В Нагорной проповеди сказано об этом немного. Но само стремление освободиться от грехов и очиститься сердцем, которое Иисус вложил в прославление блаженств, делает эти последние великой проповедью покаяния, извечно обращенной к человеку.

Если же христианство следуя каким-то традициям или в силу неких соображений избежит взаимослияния с этико-религиозным мышлением, то это станет величайшим несчастьем как для него самого, так и для всего человечества.

Христианство должно быть преисполнено духом Иисуса, должно одухотворяться им как живая религия самоуглубления и любви, каковой оно изначально и является. Только в таком своем качестве оно сможет стать закваской духовной жизни человечества. То, что за истекшие девятнадцать столетий предстало миру как христианство, было только начальным его этапом, полным слабостей и заблуждений, а не совершенным христианством в духе Христовом.

И я, с глубочайшей любовью преданный христианству, хочу служить ему верой и правдой. Я вовсе не пытаюсь выступить на его защиту с искривленным и ржавым мечом христианской апологетики, не ищу оружия в арсеналах апологетической мысли, но стремлюсь к тому, чтобы оно, во всеоружии духа истинности, выступило против своего прежнего ложного мышления, дабы прийти тем самым к осознанию своей подлинной сущности.

Я питаю надежду на то, что становление такого элементарного мышления, исходящего из этико-религиозной идеи благоговения перед жизнью, будет способствовать сближению христианства и мысли.

На вопрос о том, пессимист я или оптимист, я отвечаю, что мое познание пессимистично, а мои воля и надежда оптимистичны.

Я пессимистичен, глубоко переживая бессмысленность – по нашим понятиям – всего происходящего в мире. Лишь в редчайшие мгновения я поистине радуюсь своему бытию. Я не могу не сопереживать всему тому страданию, которое вижу вокруг себя, бедствиям не только людей, но и всех вообще живых созданий. Я никогда не пытался избежать этого со-страдания. Мне всегда казалось само собой разумеющимся, что мы все вместе должны нести груз испытаний, предназначенных миру. Уже в гимназические годы мне было ясно, что меня не могут удовлетворить никакие объяснения зла в мире, что все они строятся на софизмах и, по существу, не имеют иной цели, кроме той, чтобы люди не так живо сопереживали страданиям вокруг себя. Я никогда не мог понять, почему такой мыслитель, как Лейбниц, предложил столь жалкое объяснение, признав, что хотя этот мир и нехорош, но все же он – лучший из возможных миров.

Как ни занимала меня проблема страдания в мире, я, однако, не потерялся в догадках над ней, а твердо держался той мысли, что каждому из нас позволено кое-что уменьшить в этом страдании. Так постепенно я пришел к выводу, что единственное доступное нашему пониманию в этой проблеме, заключается в следующем: мы должны идти своей дорогой, не отступаясь от стремлений принести искупление этим страданиям.

Я пессимист также и в оценке современного состояния человечества. Я не могу позволить убедить себя в том, что оно не так плохо, как кажется, но ясно осознаю, что мы находимся на пути, который приведет нас, если мы и дальше будем следовать по нему, к какой-нибудь новой разновидности средневековья. Я отчетливо представляю себе всю глубину духовного и материального оскудения, к которому пришло человечество, отказавшись от мысли о грядущем разумном идеале. И все же я остаюсь оптимистом. Я не утратил неистребимой детской веры в истину. Я по-прежнему уверен, что исповедующий истину дух сильнее власти обстоятельств. Я считаю, что у человечества нет иной судьбы, кроме той, которую оно сознательно готовит себе. Поэтому я не верю в то, что ему предопределено до конца пройти путь падения.

Если найдутся люди, способные восстать против духа безмыслия, личности, достаточно чистые и глубокие для того, чтобы утвердить идеалы этического прогресса как действенную силу, – тогда-то и начнется работа духа, формирующая новое сознание человечества.

И моя вера в силу истины и духа – это вера в будущее человечества. Этическое миро– и жизнеутверждение неизменно несет в себе оптимистическую волю и надежду. Поэтому оно бесстрашно взирает на мрачную действительность во всей ее реальной неприглядности.

Моему же собственному бытию столь щедро отпущено забот, лишений и печали, что, будь мои нервы менее крепкими, я сломался бы под их тяжестью. С трудом несу я свой груз усталости и ответственности, годами сгибающий мои плечи. Мало что из моей жизни могу я уделить для себя самого. Нет даже времени, которое я мог бы посвятить жене и ребенку.

Но мне даровано счастье служить милосердию, видеть плоды своего труда, ощущать любовь и доброту людей, иметь рядом верных помощников, признавших мое дело своим, обладать здоровьем, позволяющим справляться с напряженнейшим трудом, сохранять неизменным внутреннее равновесие и спокойствие и не утратить энергию духа, действующего осознанно и по зрелом размышлении. И я считаю также подарком судьбы, что мне дано осознать все то счастье, что выпало на мою долю, и не сетовать на жизнь за те жертвы, что я вынужден приносить во имя его.

Меня глубоко радует и то, что я свободен в своих действиях, в то время как уделом столь многих становится гнетущая несвобода, и то, что я, занятый материальным трудом, могу все же сохранять активность в духовной сфере. Обстоятельства моей жизни так или иначе создают благоприятные предпосылки для творчества. Я благодарен им за это и хотел бы оказаться достойным предоставляемых мне возможностей.

Что еще из трудов, которые я взял на себя, удастся мне завершить?

Мои волосы начинают седеть. Мое тело становится все чувствительнее к тем тяготам, которым я его подвергаю, и к растущему грузу лет.

С благодарностью оглядываюсь я на те времена, когда мне не нужно было экономить силы и я мог без отдыха заниматься физическим и умственным трудом. Спокойно и смиренно всматриваюсь я в будущее, надеясь не встретить неподготовленным (если это мне будет даровано) то время, когда силы откажут мне. И своей деятельностью, и своими страданиями мы призваны доказывать могущество людей, обретших Мир, который превыше разума.

Ламбарене, 7 марта 1931 года