Текст книги "Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945"

Автор книги: Альберт Шпеер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Часов в шесть вечера Гитлер удалялся в свои комнаты на верхнем этаже, а я уезжал в мастерскую, зачастую лишь ненадолго. В любую минуту мог позвонить адъютант и сказать, что Гитлер просил меня приехать к ужину, то есть через два часа я должен был вернуться в рейхсканцелярию. Правда, часто, когда мне надо было срочно показать ему планы, я являлся без приглашения.

Вечерами в столовой собиралось человек шесть – восемь: адъютанты, личный врач, фотограф Хоффман, один или два мюнхенских знакомых, довольно часто пилот Гитлера Баур со своим радистом и бортмехаником и – неизменно – Борман. Это был самый тесный берлинский круг Гитлера, и присутствие по вечерам политических соратников вроде Геббельса не приветствовалось. Разговоры вертелись вокруг пустяков. Гитлер любил послушать о театре; его также интересовали скандалы. Пилот рассказывал о полетах. Хоффман развлекал анекдотами из мюнхенской художественной жизни и рассказывал о пополнении личной коллекции картин. Гитлер, как правило, баловал нас рассказами о своей жизни и пути к власти.

Ужин также состоял из простых блюд. Канненберг, домашний официант, иногда пытался подать еду получше. Несколько недель Гитлер с удовольствием поглощал черную икру ложками и нахваливал непривычный вкус, но потом спросил, сколько она стоит, ужаснулся и строго приказал черную икру впредь не покупать. С тех пор стали предлагать более дешевую красную икру, но и она была отвергнута как излишняя роскошь. Конечно, эти траты были незначительными по сравнению с общими расходами на содержание домочадцев канцлера, но образ объедающегося икрой фюрера был несовместим с представлениями Гитлера о себе самом.

После ужина компания перемещалась в гостиную, предназначенную для официальных приемов. Все рассаживались в кресла, Гитлер расстегивал пиджак и вытягивал ноги. Свет медленно гас, через заднюю дверь входили слуги, в том числе несколько женщин, охранники, и начинался первый кинофильм. Как и в Оберзальцберге, мы молча сидели часа три-четыре, и когда где-то к часу ночи киносеанс заканчивался, мы вставали скованные и заторможенные. Один Гитлер казался оживленным, рассуждал об актерской игре, затем переходил к другим темам. Беседа вяло продолжалась в малой гостиной: слуги разносили пиво, вино и бутерброды. Наконец около двух часов ночи Гитлер прощался. Мне часто приходило в голову, что это заурядное общество собирается именно там, где блистал перед друзьями и политическими единомышленниками Бисмарк.

Несколько раз я предлагал пригласить какого-нибудь известного пианиста или ученого, чтобы оживить монотонные вечера, но Гитлер всегда отвергал мои предложения: «Вряд ли артисты так жаждут попасть сюда, как вы полагаете». На деле многие почли бы за честь приглашение к Гитлеру. Видимо, Гитлеру просто нравились неспешные, ленивые вечера, и он не хотел нарушать привычный распорядок. Я также часто замечал, что Гитлер робел перед людьми, превосходящими его в какой-либо профессиональной сфере. Он иногда принимал их, но в официальной обстановке. Вероятно, в этом крылась одна из причин того, что он выбрал себе такого молодого архитектора. Рядом со мной он не испытывал комплекса неполноценности.

В первые годы после 1933-го адъютанты приглашали дам, среди которых были и кинозвезды. Дам отбирал Геббельс. Как правило, допускались лишь замужние дамы, по большей части с мужьями. Гитлер соблюдал это правило, дабы воспрепятствовать возникновению слухов, которые могли бы повредить созданному Геббельсом образу безупречного в личной жизни лидера. С этими женщинами Гитлер вел себя примерно как выпускник танцкласса на последнем балу: изо всех сил старался ничего не напутать, произнести достаточное число комплиментов, при встрече и прощании поцеловать ручку, как это принято у австрийцев. Когда вечеринка заканчивалась, он еще ненадолго оставался в привычном тесном кругу, чтобы повосторгаться женской красотой. В женщинах его больше интересовала фигура, чем обаяние или ум. В его речах сквозила убежденность подростка в неосуществимости своих желаний. Гитлеру нравились женщины высокие, с пышными формами. Ева Браун, довольно маленькая и изящная, явно была не в его вкусе.

Году в 1935-м, насколько я помню, подобные приемы резко прекратились. Причины я так и не узнал, может быть, все же возникли сплетни. Но как бы там ни было, Гитлер вдруг заявил, что женщин отныне приглашать не будет. С тех пор он довольствовался кинозвездами в ежевечерних фильмах.

Примерно в 1939 году Еве Браун отвели спальню в берлинской резиденции, примыкавшую к спальне Гитлера. Окна ее спальни выходили в узкий дворик. Здесь она вела жизнь еще более изолированную, чем в Оберзальцберге, украдкой пробиралась в здание через боковой вход и поднималась наверх по задней лестнице, никогда не спускалась в нижние комнаты, даже если в апартаментах находились только старые знакомые, и искренне радовалась, когда я составлял ей компанию, скрашивая долгие часы бесцельного ожидания.

В Берлине Гитлер очень редко посещал театральные спектакли, разве что оперетты. Он никогда не пропускал новые постановки уже ставших классическими оперетт «Летучая мышь» и «Веселая вдова» и обычно вносил значительные суммы из «личного кошелька» Бормана на более пышные декорации и костюмы. Я сам смотрел с ним «Летучую мышь» по меньшей мере пять или шесть раз в разных городах Германии. Любил он и музыкально-танцевальные ревю. Несколько раз ездил в «Зимний сад» на представления берлинского варьете и наверняка ездил бы чаще, если бы не стеснялся, что его там увидят. Иногда он посылал в «Зимний сад» вместо себя лакея, а потом поздно вечером просматривал программку и требовал подробного отчета. Иногда он посещал театр «Метрополь», где ставились безвкусные мюзиклы со множеством полуголых девушек.

Во время ежегодного Байройтского фестиваля Гитлер посещал все концерты первого цикла. Я не особенно хорошо разбирался в музыке, и мне казалось, что в беседах с фрау Винифред Вагнер он проявлял знание музыкальных нюансов, но еще больше его интересовало дирижирование.

Однако кроме Байройта Гитлер очень редко посещал оперу, и его первоначальный интерес к театру также скоро иссяк. Даже его увлечение Брукнером не было особенно заметным, хотя перед каждой из «речей о культуре» на нюрнбергских партийных съездах исполнялся отрывок из какой– либо симфонии Брукнера. Однако Гитлер тщательно следил за тем, чтобы его считали человеком, страстно увлеченным искусством. Больше всего он говорил о книгах по военной науке, военному флоту и по архитектуре, которые с глубоким интересом изучал ночами. Его замечаний о другой литературе я не слышал.

Я привык работать с полной отдачей сил, и пустая трата Гитлером рабочего времени меня озадачивала. Я еще мог понять, почему он так скучно проводит вечерние часы, но по сравнению с примерно шестью часами досуга рабочий период был слишком коротким. Я часто спрашивал себя: а когда он вообще работает? Вставал он поздно и час-два посвящал официальным совещаниям, но начиная с обеда, следовавшего сразу за совещаниями, бесцельно растрачивал время вплоть до глубокой ночи [45]45
  Каждый день Гитлер проводил бесчисленные встречи с гауляйтерами и старыми членами партии, добившимися высоких постов. Однако, по моим наблюдениям, их беседы не имели никакого отношения к государственным или партийным делам. Гитлер просто болтал о пустяках, как и за обеденным столом, вскользь упоминая занимавшие его незначительные проблемы. При этом рабочее расписание Гитлера несомненно создавало совершенно другое впечатление о его работоспособности.


[Закрыть].

Страсть к изучению строительных планов угрожала его редким вечерним деловым встречам. Адъютанты часто просили меня: «Пожалуйста, сегодня не показывайте никаких проектов». В таких случаях я оставлял чертежи на телефонном коммутаторе у входа и на вопросы Гитлера отвечал уклончиво. Иногда Гитлер разгадывал эти уловки и сам отправлялся искать мои чертежи в приемной или гардеробе.

В глазах народа Гитлер был лидером, оберегавшим нацию днем и ночью. Вряд ли это соответствовало истине. Его распорядок дня больше подошел бы свободному художнику. Гитлер часто откладывал решение важных проблем на недели, занимаясь пустяками, а затем вдруг на него находило «озарение», и через несколько дней интенсивной работы он принимал окончательное решение. Безусловно, дневные и вечерние застолья служили ему испытательными стендами для новых идей. Здесь он мог пробовать различные подходы, шлифовать и совершенствовать свои замыслы перед некритичной аудиторией, а придя к решению, снова погружался в праздность.

10. Наш «ампир»

По вечерам я посещал Гитлера раз или два в неделю. Около полуночи, после просмотра последнего фильма, он иногда выражал желание посмотреть мои чертежи и детально изучал их часов до двух-трех ночи. Остальным гости либо коротали время за бокалом вина, либо расходились по домам. Все прекрасно понимали, что вряд ли им удастся поговорить с Гитлером, поглощенным своим любимым делом.

Больше всего Гитлера притягивал макет, собранный в бывших выставочных залах берлинской Академии искусств. Чтобы беспрепятственно попадать туда, он приказал прорубить дверные проемы в стенах между канцелярией и нашим зданием и проложить между ними тропинку. Иногда он приглашал вечерних гостей в нашу студию. Вооружившись ключами и фонариками, мы отправлялись на экскурсию. В пустых залах стояли подсвеченные прожекторами макеты. От меня никаких пояснений не требовалось – Гитлер с горящими глазами сам комментировал проект до мельчайших подробностей.

Наибольшее впечатление производила новая модель, освещенная яркими лампами с той стороны, откуда солнце должно было освещать реальные здания. Большинство макетов мы делали в масштабе 1:50. Краснодеревщики воспроизводили самые мелкие детали, а затем дерево раскрашивалось под те материалы, которые будут использоваться при строительстве. Отдельные секции постепенно собирались вместе, и перед нами, протянувшись через залы бывшей Академии искусств на 30 метров, возникал трехмерный макет будущего проспекта.

Особый восторг Гитлера вызывала большая модель в масштабе 1:1000. Ему нравилось «входить на свою улицу» в разных местах и оценивать ее будущий эффект. Например, он представлял себя туристом, прибывшим на южный вокзал, или восхищался грандиозным дворцом из центра улицы. Он наклонялся, чуть ли не опускался на колени, чтобы макет оказался чуть ниже его глаз, и не переставал говорить с необычайным оживлением. Только в эти редкие моменты он забывал о своей обычной сдержанности. Ни в каких других ситуациях мне не случалось видеть его столь раскованным и непринужденным, а сам я, усталый и почтительный – даже после многих лет знакомства с ним, – хранил молчание. Один из моих близких знакомых так сформулировал наши удивительные отношения: «Знаете, кто вы? Неразделенная любовь Гитлера».

Эти залы тщательно охранялись, и никому не дозволялось осмотреть макет без особого разрешения Гитлера. Однажды во время осмотра модели большого проспекта Геринг, пропустив вперед свою свиту, с волнением произнес: «Несколько дней назад фюрер говорил со мной о моей миссии после его смерти. Он предоставляет мне полную свободу действий. Лишь одно он заставил пообещать ему: никогда не заменять вас никем другим, не вмешиваться в ваши планы и все оставлять на ваше усмотрение. И еще выделять в ваше распоряжение любые деньги, какие вам понадобятся. – Геринг выдержал торжественную паузу. – Я пожал фюреру руку и пообещал выполнить его волю, а теперь я обещаю это вам». После этих слов он долго и прочувствованно пожимал мне руку.

Мой отец также приехал посмотреть работу ставшего знаменитым сына. Увидев макеты, он лишь пожал плечами и сказал: «Вы все сошли с ума». Тем же вечером мы пошли в театр на комедию с Хайнцем Рюманом в главной роли. По чистой случайности в театре оказался и Гитлер. В антракте он послал адъютанта спросить, не является ли пожилой человек, сидящий рядом со мной, моим отцом, а затем пригласил нас обоих в свою ложу. Когда отец, прямой и сдержанный, несмотря на свои семьдесят пять лет, был представлен Гитлеру, он задрожал так сильно, как я никогда не видел ни до, ни после, побледнел и, не ответив ни слова на щедрые похвалы, которыми фюрер осыпал меня, покинул ложу. Впоследствии отец никогда не упоминал ту встречу, а я так и не спросил его, почему при виде Гитлера с ним случился нервный припадок.

«Вы все сошли с ума». Сейчас, когда я перебираю многочисленные фотографии макетов нашего когда-то казавшегося величественным проспекта, то понимаю, что он был не только безумным, но и скучным.

Разумеется, мы сознавали безжизненность улицы, состоящей только из общественных зданий, и оставили примерно две ее трети под частную застройку. При поддержке Гитлера мы отвергали попытки различных правительственных учреждений разместить на проспекте свои представительства. Нам вовсе не хотелось застраивать всю улицу министерствами. Роскошный кинотеатр для демонстрации премьер, еще один для широкой публики на две тысячи зрителей, новая Опера, три театра, новый концертный зал, здание для проведения конгрессов – так называемый «Народный дом», двадцатиодноэтажный отель, большие и шикарные рестораны и даже крытый бассейн в римском стиле размером не меньше римских бань должны были вдохнуть в новый проспект жизнь. Внутренние дворики с колоннадами и шикарными бутиками вдали от городского шума привлекали бы праздных прохожих. Планировалась и яркая световая реклама. По нашему с Гитлером замыслу, проспекту также отводилась роль постоянной выставки-ярмарки немецких товаров, производящей неизгладимое впечатление на иностранцев.

По прошествии многих лет, когда я разбираю старые чертежи и фотографии макетов, даже эти отрезки проспекта кажутся мне слишком однообразными и унылыми. После освобождения из тюрьмы, проезжая по пути в аэропорт мимо одного из тех зданий [46]46
  Имеется в виду Дом туризма на пересечении проспекта и Потсдамерштрассе.


[Закрыть], я прозрел за несколько секунд: наш проект был начисто лишен пропорциональности. Даже под частные магазины мы планировали отрезки улицы от 150 до 200 метров. Хотя небоскребы задвигались на задний план, высота домов и фасады были унифицированы. Таким образом, мы сами лишили себя контрастов, необходимых для оживления пространства. На всем замысле лежала печать застывшей монументальности, перечеркивавшей все наши попытки наполнить проспект духом большого города.

Относительно удачно был спроектирован центральный железнодорожный вокзал: сквозь оправленные в медь стеклянные панели проглядывал стальной каркас. Вокзал с четырьмя транспортными уровнями, связанными эскалаторами и лифтами, превосходивший размерами нью-йоркский Гранд-Сентрал, резко контрастировал бы с монотонными каменными громадами.

Официальные гости государства спускались бы по большой наружной лестнице и, по нашему замыслу, как и обычные пассажиры, замирали бы ошеломленные несомненной мощью рейха. Привокзальную площадь длиной 1000 метров и шириной 305 метров предстояло украсить по периметру трофейным оружием наподобие дороги из Карнака в Луксор. Эта идея осенила Гитлера после Французской кампании и снова посетила его поздней осенью 1941 года после первых поражений в Советском Союзе.

Площадь венчалась бы грандиозной Триумфальной аркой. Однако если наполеоновская Триумфальная арка высотой около 49 метров на площади Звезды являлась величавым завершением Елисейских Полей, то наша – шириной 167 метров и высотой 115 метров – возвышалась бы над всеми зданиями южной части проспекта и буквально подавляла бы их.

После нескольких тщетных попыток я так и не набрался смелости навязать Гитлеру хоть какие-то изменения. Роскошная улица была ядром его проекта, задуманным задолго до того, как он подпал под очищающее влияние профессора Трооста, и арка была классическим примером его архитектурных фантазий, воплощенных в эскизах утерянного альбома двадцатых годов. Он оставался глух ко всем моим намекам на то, что пропорции монумента следует изменить или хотя бы упростить его, и не возражал, когда на чертежах я тактично поставил вместо имени архитектора три буквы «Х». Правда, ни для кого не осталось бы секретом, кто этот анонимный архитектор.

Сквозь восьмидесятиметровый пролет огромной арки прибывший путешественник увидел бы в конце почти пятикилометровой улицы окутанное дымкой большого города второе грандиозное сооружение: колоссальный дворец с величественным куполом, о котором я рассказывал в предыдущей главе.

Между Триумфальной аркой и дворцом размещались одиннадцать зданий министерств. Уже тогда были спроектированы министерства внутренних дел, транспорта, юстиции, экономики и продовольствия, а после 1941 года мне приказали включить в план министерство по делам колоний [47]47
  «Служебный дневник», 1941 г.: «Здание оперы стоит напротив министерства экономики, филармония обращена к министерству по делам колоний». Году в 1941-м архитектор Клай доложил мне, что в архитектурном отделе Верховного командования вооруженными силами спроектированы здания для Африки.


[Закрыть]. Другими словами, даже после вторжения в Россию Гитлер мечтал о новых немецких колониях. Министров, надеявшихся на то, что результатом осуществления нашей программы станет концентрация их офисов, разбросанных по всему Берлину, ожидало разочарование, ибо в директиве Гитлера четко говорилось: новые здания предназначены для повышения государственного престижа, но никак не для размещения в них бюрократического аппарата.

От монументальной центральной части проспекта до круглой площади на пересечении с Потсдамерштрассе на 800 метров тянулись торговые и увеселительные заведения, а затем снова торжествовал официоз. Справа поднимался Дворец солдатской славы, спроектированный Вильгельмом Крайсом, – огромный куб, о назначении которого Гитлер никогда напрямую не говорил, но, видимо, подразумевал сочетание музея оружия и мемориала ветеранам. После перемирия с Францией он отдал приказ перевезти сюда железнодорожный вагон-салон, в котором были подписаны акт о капитуляции Германии в 1918 году и акт о капитуляции Франции в 1940 году, – первый выставленный здесь экспонат. Планировался также склеп для захоронения выдающихся немецких фельдмаршалов прошлого, настоящего и будущего [48]48
  В дневнике Геббельса есть запись от 12 мая 1943 г.: «Следует воздвигнуть величественный мавзолей в классическом стиле Фридриху Великому в парке Сан-Суси или же перенести прах императора во Дворец солдатской славы».


[Закрыть]. За Дворцом солдатской славы на запад до самой Бендлерштрассе должны были протянуться новые здания Верховного главнокомандования вооруженными силами [49]49
  Берлинская Триумфальная арка (включая пролет) должна была иметь объем 2 339 217 кубических метров, то есть в 49 раз больше парижской Триумфальной арки. Дворец солдатской славы, по проекту, имел 250 метров в длину, 90 метров в глубину и 80 метров в высоту. За Дворцом отводилась территория 300 на 450 метров для зданий Верховного командования. Один вестибюль с парадной лестницей нового здания Геринга высотой 42 метра занимал бы площадь 48 на 48 метров. Стоимость всего здания оценивалась, как минимум, в 160 миллионов рейхсмарок. Новая берлинская ратуша по проекту имела длину 450 метров и высоту центральной части – 60 метров. Длина здания главного командования военно-морских сил должна была составить 320 метров, а нового полицейского управления – 280 метров.


[Закрыть].

Изучив эти планы, Геринг счел, что значимость его министерства авиации недооценили, и попросил меня выступить в роли его личного архитектора [50]50
  Несмотря на мою официальную должность генерального инспектора по строительству, Гитлер разрешал мне брать частные заказы на сооружение важных зданий. Для проектирования официальных и коммерческих зданий в рамках генеральной реконструкции Берлина часто привлекались независимые архитекторы.


[Закрыть]. Напротив Дворца солдатской славы на краю Тиргартена мы нашли идеальную для его целей площадку. Мой проект привел Геринга в восторг (после 1940 года это здание получило название управления рейхсмаршала, чтобы отдать должное множеству постов, занимаемых Герингом), правда, Гитлер его чувств не разделял. «Это здание чересчур велико для Геринга, – заметил он. – Слишком он важничает. И вообще мне не нравится, что он использует моего архитектора». Хотя Гитлер часто ворчал по этому поводу, он так и не набрался смелости высказать свое мнение Герингу в лицо. Геринг, прекрасно зная Гитлера, утешал меня: «Просто оставьте все как есть и не беспокойтесь. Мы построим, как решили, и в конце концов фюрер будет в восторге».

Гитлер часто проявлял подобную снисходительность в личных вопросах и закрывал глаза на семейные скандалы своего ближайшего окружения, разве что иногда, как в случае с Бломбергом, использовал их в политических целях [51]51
  Фельдмаршал фон Бломберг, военный министр, женился в январе 1938 г., и на его свадьбе присутствовали Гитлер и Геринг. Когда вскоре выяснилось, что новобрачная прежде была проституткой, Гитлер вынудил фон Бломберга уйти в отставку и тем самым укрепил влияние нацистской партии в армии. Существует достаточно свидетельств того, что фон Бломберг пал жертвой заговора, тщательно разработанного Герингом, Гиммлером и, возможно, самим Гитлером. Детальный отчет об этом эпизоде можно найти в книге Ханса Бернда Гизевиуса «До самого конца» («To the Bitter End»).


[Закрыть]. Он мог также посмеяться над пристрастием к роскоши и отпустить язвительное замечание наедине, даже не намекнув виновнику, что осуждает именно его поведение.

Проект министерства Геринга включал внушительные лестницы, вестибюли и парадные залы, занимавшие гораздо больше площади, чем собственно кабинеты. Центром здания должен был стать грандиозный зал с лестничными маршами через четыре этажа, которыми так и не пользовались, поскольку все предпочитали лифты. В общем, целесообразность приносилась в жертву показухе. Это был решительный отход от прежде отстаиваемого мною неоклассицизма, следы которого еще прослеживались в новом здании рейхсканцелярии, к вульгарной архитектуре нуворишей. В моем «Служебном дневнике» 5 мая 1941 года отмечено, что рейхсмаршал чрезвычайно доволен своим новым зданием и особенно восхищен упомянутой лестницей, с которой собирался произносить ежегодное обращение к офицерам-летчикам. Дневник сохранил его высокопарные слова: «Брекер должен создать памятник творцу этого прекрасного здания и величайшей в мире парадной лестницы, генеральному инспектору по строительству, и мы установим его здесь».

Центральная часть министерства с фасадом длиной 240 метров, выходящим на парадный проспект, дополнялась крышом такой же протяженности со стороны Тиргартена. В этом крыле размещались парадные залы и, по уговору с Герингом, его личные апартаменты со спальнями на верхнем этаже. Для защиты от авианалетов я решил насыпать на крыше четырехметровый слой садовой земли, что позволило бы высадить даже большие деревья. Над крышами Берлина я распланировал парк площадью два с половиной акра с бассейнами и теннисными кортами, фонтанами, прудами, колоннадами, беседками и барами, а также летний театр на двести сорок зрителей. Ошеломленный Геринг тут же принялся мечтать о приемах, которые будет там проводить: «Большой купол можно подсветить бенгальскими огнями, и я буду устраивать грандиозные фейерверки для своих гостей».

Без учета подвальных помещений объем здания Геринга составил бы 573 000 кубических метров, тогда как вновь построенная для Гитлера рейхсканцелярия имела в объеме лишь 395 000 кубических метров. И тем не менее Гитлер не чувствовал себя ущемленным. 1 августа 1938 года в речи, раскрывающей его архитектурные теории, Гитлер дал понять, что, согласно плану реконструкции Берлина, новой рейхсканцелярией будут пользоваться лет десять – двенадцать, а затем будет осуществлен более масштабный проект резиденции и правительственного здания. После осмотра здания партийного ведомства Гесса Гитлер решительно определил судьбу канцелярии на Фоссштрассе. В штаб-квартире Гесса его неприятно поразили лестница в огненно-красных тонах и весьма скромная обстановка, далекая от пышности, свойственной другим партийным и государственным лидерам рейха. Вернувшись в рейхсканцелярию, Гитлер резко раскритиковал своего заместителя: «Гесс начисто лишен художественного вкуса. Через некоторое время мы выделим под его резиденцию нынешнюю рейхсканцелярию и не позволим ему ни малейших изменений. Он абсолютный невежа в искусстве». Подобного рода критика иногда означала конец карьеры, и в случае с Гессом ее все так и восприняли. Однако Гессу Гитлер ничего по этому поводу не сказал, и только по сдержанному отношению окружения Гитлера Гесс мог судить о том, что его положение пошатнулось.

В южной и северной частях города были спроектированы огромные железнодорожные вокзалы. Перед каждым из них предусматривалось озеро длиной 1005 метров и шириной 335 метров. От вокзалов открывался вид на огромный дворец с куполом, находившийся на расстоянии 1600 метров. Мы не собирались отводить в бассейны воду из Шпрее, загрязненной городскими отбросами. Как любитель водных видов спорта, я хотел заполнить искусственные озера чистой водой, пригодной для купания, а по берегам разместить раздевалки, лодочные станции и кафе. Зона отдыха в самом сердце города замечательно контрастировала бы с каменными громадами, отражавшимися в искусственном озере, хотя истинная причина была более прозаичной: болотистая почва не годилась для строительства.

К западу от озера предстояло возвести три огромных здания; центральное – новая берлинская ратуша длиной около 460 метров. Нам с Гитлером ратуша виделась по– разному, и после долгих обсуждений, несмотря на его сопротивление, мне удалось одержать верх. С одной стороны от ратуши планировалось здание главного командования военно-морских сил, с другой – берлинского полицейского управления. На восточном берегу в центре парка должна была появиться новая военная академия. Строительные планы всех этих сооружений уже были завершены.

Проспект между двумя центральными железнодорожными вокзалами с архитектурной доминантой – грандиозным Дворцом конгрессов – стал бы воплощением политической, военной и экономической мощи Германии и символом абсолютной власти ее правителя. В любом случае в проекте воплотился бы лозунг Гитлера из его речи на открытии новой рейхсканцелярии 2 августа 1938 года: «Берлин должен изменить облик, дабы соответствовать своей новой великой миссии».

Целых пять лет я жил этими планами, и – несмотря на все их недостатки и нелепости – не могу вырвать из сердца тот отрезок своей жизни. Когда я пытаюсь понять причины моей нынешней ненависти к Гитлеру, то иногда думаю, что к ужасу перед совершенными им преступлениями примешивается мое личное разочарование в его методах ведения войны, но я также сознаю, что все эти архитектурные планы стали возможными лишь благодаря его беспринципному стремлению к неограниченной власти.

Такие грандиозные проекты являются чем-то вроде симптома хронической мегаломании, а это весьма достаточная причина для размышлений. Пожалуй, аномальность нашего замысла не столько в его масштабах, сколько в нарушении общечеловеческих принципов. Величественный Дворец конгрессов с грандиозным куполом, будущая канцелярия Гитлера, огромное министерство Геринга, Дворец солдатской славы и Триумфальная арка – на все это я смотрел глазами Гитлера-политика. Однажды, когда мы разглядывали макет города, он взял меня под руку и со слезами на глазах доверительно произнес: «Теперь вы понимаете, почему мы собираемся строить с таким размахом? Столица Германской империи… о, если бы только мне хватило здоровья…»

Гитлер очень торопился с началом работ на восьмикилометровом стержне своего проекта. После тщательных расчетов с учетом непрерывности работ я пообещал ему завершить строительство к 1950 году. Это было весной 1939 года, и я воображал, что, установив столь короткий срок, доставлю ему особое удовольствие, а потому был несколько обескуражен его весьма сдержанным одобрением. Вероятно, он тогда обдумывал свои военные планы, которые в конце концов опрокинули все мои расчеты.

Иногда, правда, Гитлер сосредотачивал все свое внимание на соблюдении намеченного срока и, казалось, с нетерпением ждал 1950 года, так что, если все его архитектурные фантазии были лишь маскировкой военных экспансий, то это была самая успешная из всех его хитростей. Частые ссылки на политическую важность проекта должны были насторожить меня и заставить задуматься, но его явная уверенность в том, что воплощению наших планов ничто не помешает, могла усыпить любые подозрения. Я привык к его порой бредовым замечаниям. Задним числом легче отыскать связь между его похожим на транс состоянием и строительными проектами.

Гитлер был особенно озабочен тем, чтобы наши планы не стали достоянием гласности. Однако мы не могли работать в полной тайне: слишком много народу было задействовано в подготовительных работах. Иногда мы приоткрывали самые безобидные детали нашего проекта, и Гитлер даже разрешил мне опубликовать статью об основной идее нашего урбанистического обновления [52]52
  Шпеер Альберт.Современное планирование столицы рейха (Neuplanung der Reichshaupstadt. Der Baumeister, 1939, № 1). Наши строительные планы стали мишенью берлинских остряков, хотя практически ничего о них не было известно. Ульрих фон Хассель отмечает в своем дневнике, что Фуртвенглер будто бы сказал мне: «Должно быть, прекрасно иметь возможность столь масштабно воплощать свои замыслы». На что я предположительно ответил: «Представьте, будто кто-то сказал вам: «Отныне Девятая симфония должна исполняться только на губной гармонике».


[Закрыть].

Однако, когда юморист из кабаре Вернер Финк посмеялся над нашими проектами, его тут же отправили в концлагерь, хотя, возможно, это был не единственный его грешок. По чистой случайности его арестовали как раз накануне того дня, когда я собирался посетить его шоу, дабы доказать, что не держу на него зла.

Мы были осмотрительны даже в мелочах. Когда задумывался снос берлинской ратуши, мы с помощью статс– секретаря Карла Ханке организовали «письмо в редакцию» одной из берлинских газет, чтобы выяснить мнение читателей. Разразилась буря протестов, и я отложил снос ратуши. Мы хотели, насколько возможно, щадить чувства общества. Например, мы долго думали, что делать с очаровательным дворцом Монбижу, на месте которого планировался музей, и решили перенести его в парк Шарлоттенбургского дворца. По тем же соображениям пришлось сохранить радиобашню и Столп Победы, нарушавший стройную линию нашего проспекта. Гитлер признавал в нем памятник немецкой истории, но не достаточно величественный, и собирался увеличить его высоту. Он набросал эскиз, до сих пор сохранившийся, и издевался над скупостью Прусского государства, сэкономившего даже в том случае, когда речь шла об увековечивании его триумфа.

Я оценил общую стоимость реконструкции Берлина в четыре – шесть миллиардов рейхсмарок, что по нынешним ценам равняется шестнадцати – двадцати четырем миллиардам дойчмарок. Если разложить эти затраты на одиннадцать лет, то получилось бы около пятисот миллионов рейхсмарок в год. И это вовсе не было утопией, ибо составило бы лишь одну двадцать пятую часть общего объема всех расходов на строительство в Германии [53]53
  Согласно Рольфу Вагенфюру.Немецкая промышленность в войне 1939–1945 годов (Die deutsche Industrie im Kriege 1939–1945. Berlin, 1954), только в 1939 г. на строительные проекты было истрачено 12,8 миллиарда рейхсмарок.


[Закрыть].

Для собственного успокоения я предложил еще одно сравнение, правда, весьма спорное. Я рассчитал, какой процент общего дохода от налогов государства исключительно бережливый прусский король Фридрих Вильгельм I, отец Фридриха Великого, потратил на берлинское строительство, и оказалось, что его расходы гораздо больше (в процентном соотношении) предполагаемых наших, составлявших всего 3 процента от общей суммы налогов Германии, равнявшейся пятнадцати миллиардам семистам миллионам рейхсмарок. Разумеется, проведенная мною параллель была, как я уже отметил, сомнительной, ибо налоги начала XVIII века не идут ни в какое сравнение с налогами середины века ХХ.

Профессор Хеттлаге, мой советник по бюджету, съязвил по поводу нашего подхода к решению финансовых вопросов: «Муниципалитет Берлина полагает, что расходы должны зависеть от доходов, а у нас все наоборот». По мнению Гитлера и по моему тоже, не следовало выделять необходимые ежегодно пятьсот миллионов марок одной бюджетной строкой: каждое министерство и каждое правительственное учреждение должно было оплатить свое новое здание из собственного бюджета. Например, управление железных дорог заплатило бы за модернизацию столичной железнодорожной сети, город Берлин – за улицы и метро, а частные предприятия оплатили бы свои проекты.

К 1938 году, к восторгу Гитлера, мы утрясли все эти вопросы, и он, довольный нашей хитростью, заметил: «Расходы, распределенные таким образом, не привлекут ничьего внимания. Нам придется финансировать лишь Большой дворец и Триумфальную арку. Призовем народ внести посильный вклад, и министр финансов пусть ежегодно выделяет в распоряжение вашего ведомства шестьдесят миллионов марок. А что мы не используем, то отложим на будущее». К 1941 году я накопил двести восемнадцать миллионов рейхсмарок, а в 1943 году эта сумма возросла до трехсот двадцати миллионов. Я согласился на предложение министра финансов ликвидировать этот счет, не ставя в известность Гитлера.

Министр финансов Шверин фон Крозигк, возмущенный растранжириванием общественных фондов, неоднократно выдвигал различные возражения. Дабы избавить меня от лишних волнений, Гитлер выдвинул следующие аргументы:

«Если бы министр финансов смог представить, каким источником доходов для государства станут мои сооружения через пятьдесят лет! Вспомните Людвига II! [54]54
  Людвиг II – баварский король (1845–1886). (Примеч. пер.)


[Закрыть]Все называли его сумасшедшим из-за расходов на строительство дворцов. А теперь? Большинство туристов приезжают в Верхнюю Баварию только ради того, чтобы их увидеть. Одни входные билеты давно возместили строительные расходы. Разве не так? Весь мир хлынет в Берлин. Достаточно объявить американцам, во сколько обойдется строительство Большого дворца. Можно и преувеличить немного, к примеру, сказать не миллиард, а полтора миллиарда. Да они из кожи вон вылезут, лишь бы увидеть самое дорогое здание в мире».