Текст книги "Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945"
Автор книги: Альберт Шпеер
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
9. День в рейхсканцелярии
На участие в обеде в рейхсканцелярии имели право человек сорок – пятьдесят. Им надо было лишь позвонить адъютанту и сказать, что они придут. Обычно являлись партийные гауляйтеры и рейхсляйтеры, министры кабинета, ближайшее окружение, но никаких военных, за исключением адъютанта вермахта полковника Шмундта. Шмундт не раз убеждал Гитлера пригласить к обеду высших командующих, однако тот не соглашался. Может быть, он осознавал презрительное отношение офицеров к своим сподвижникам.
Я тоже имел свободный доступ в резиденцию Гитлера и часто этим пользовался. Полицейский, дежуривший у въезда, знал мою машину и открывал садовые ворота без всяких вопросов. Я парковал машину во дворе и входил в перестроенные Троостом апартаменты. Они находились справа от новой канцелярии и были связаны с ней холлом.
Эсэсовец из охраны встречал меня приветливо, я вручал ему чертежи и без сопровождения, словно один из домочадцев, переходил в просторный вестибюль с застеленным коврами темно-красным мраморным полом, двумя группами удобных кресел и гобеленами на белых стенах. Там обычно уже находились гости: кто-то беседовал, кто-то названивал по телефону знакомым. Многие предпочитали это помещение, поскольку только в нем разрешалось курить.
Здесь не было принято приветствовать друг друга обязательным в других местах «Хайль Гитлер», обычно звучало просто «Добрый день». Мало кто щеголял партийным значком, и почти не видно было мундиров. Все, кому удавалось войти в этот привилегированный круг, могли позволить себе определенную неофициальность.
Через квадратный зал приемов, которым почти не пользовались из-за неудобной мебели, гости проходили в гостиную, где и болтали, обычно стоя. Из всех личных апартаментов Гитлера только эту комнату площадью 93 квадратных метра можно было назвать уютной. Из уважения к бисмарковскому прошлому реконструкция 1933–1934 годов ее не коснулась. В ней сохранился деревянный потолок, обшитые деревянными панелями стены и камин, украшенный гербом в стиле флорентийского Возрождения, который канцлер фон Бюлов когда-то привез из Италии. Это был единственный камин на первом этаже. Около него располагались темные кожаные кресла и диван. За диваном стоял довольно большой стол с мраморной столешницей, на котором обычно лежали газеты. Стены были украшены гобеленом и двумя картинами Шинкеля, выделенными Национальной галереей специально для апартаментов канцлера.
Гитлер, будто царственная особа, появлялся в любое время, причем без всяких формальностей. Обед мог начаться не в два часа, а в три или еще позже, если Гитлер задерживался в верхних комнатах или на совещании в рейхсканцелярии. Обычно Гитлер, здороваясь, пожимал гостям руки, все собирались вокруг него, и он высказывал одно-два мнения по насущной проблеме, а нескольких избранных заботливо спрашивал о самочувствии супруги. Затем он брал у шефа печати подборку новостей, садился в сторонке и начинал читать. Иногда он передавал одну из заметок кому-нибудь из гостей, вскользь комментируя заинтересовавшую его тему.
Гости стояли в ожидании еще минут пятнадцать – двадцать, потом со стеклянной двери, ведущей в столовую, откидывался занавес, и «дворецкий», располагавший к себе одной внушительной фигурой преуспевающего владельца ресторана, доверительно, в духе неофициальной атмосферы, царившей в доме, сообщал Гитлеру, что обед готов. Фюрер направлялся в столовую, за ним, не соблюдая никаких чинов, подтягивались остальные.
Большая квадратная столовая площадью 12 на 12 метров была самой гармоничной из всех декорированных профессором Троостом комнат. С одной стороны три стеклянных двери вели в сад, у противоположной стены стоял большой буфет из палисандрового дерева. Над буфетом висела весьма милая картина Каульбаха – без эклектичности, присущей этому художнику, видимо, потому, что она не была закончена. В каждой из двух других стен были ниши, где на мраморных постаментах стояли обнаженные фигуры, выполненные мюнхенским скульптором Йозефом Вакерле. По обе стороны от ниш находились стеклянные двери, ведущие в буфетную и гостиную, из которой мы входили в столовую. Гладко оштукатуренные стены цвета слоновой кости и светлые шторы подчеркивали ощущение простора и свежести, едва заметные выступы в стенах привносили в помещение строгую ритмичность и стройность, а потолочная лепнина связывала детали интерьера в единое целое. Мебель была комфортной и без излишеств: большой круглый стол на пятнадцать персон, окруженный простыми стульями с темно-красными кожаными сиденьями – все одинаковые, место хозяина ничем не отличалось от остальных. По углам еще четыре стола поменьше, вокруг каждого четыре – шесть таких же стульев. Скромный столовый сервиз из светлого фарфора, такие же простые бокалы – все это успел при жизни выбрать профессор Троост. Украшала центральный стол лишь ваза с несколькими цветками.
Вот таким был ресторан «У веселого канцлера», как часто называл его в шутку Гитлер. Сам он садился спиной к окнам и еще в гостиной выбирал соседей по столу. Все остальные рассаживались как придется. Если гостей было много, адъютанты и менее значительные персоны, к которым принадлежал и я, садились за угловыми столами. Я всегда считал это преимуществом, поскольку разговаривать там можно было более непринужденно.
Угощение по большей части не отличалось изысками: никаких закусок, суп, мясо с зеленью и картошкой, что-нибудь на десерт. Из напитков мы могли выбирать между минеральной водой, берлинским бутылочным пивом и дешевым вином. Гитлеру подавали вегетарианскую еду, которую он запивал минеральной водой «Фахингер». Все желающие могли бы ему подражать, но мало кто это делал. Гитлер придерживался простых привычек, рассчитывая, что слухи о его скромности разнесутся по всей Германии. Однажды, когда рыбаки с острова Гельголанд подарили ему гигантского лобстера, деликатес – к удовольствию гостей – был подан на обед, но сам Гитлер неодобрительно отозвался о грехах человеческих, к которым относил и поедание безобразных чудовищ. Более того, он впредь запретил подобные излишества.
Геринг редко посещал эти трапезы. Однажды, когда я спешил от него на обед в рейхсканцелярию, он заметил: «По правде говоря, на мой вкус, кормят там отвратительно. А все эти партийные тупицы из Мюнхена!.. Невыносимо».
Примерно раз в две недели на обедах в сопровождении довольно странного на вид адъютанта появлялся Гесс. Адъютант неизменно приносил жестяную посудину с особо приготовленной едой, которую следовало разогреть на месте. Долгое время от Гитлера удавалось скрывать, что Гесс соблюдает собственную вегетарианскую диету, а когда в конце концов секрет выплыл наружу, Гитлер в присутствии всей компании раздраженно набросился на Гесса: «Моя повариха прекрасно готовит диетические блюда. Если доктор прописал вам что-то особенное, она с радостью все приготовит, а приносить с собой еду недопустимо». Но даже после выговора склонный к упрямству Гесс стал объяснять, что в его диету входят особые биодинамические компоненты, и на это Гитлер заявил, что в таком случае следует обедать дома. С тех пор Гесса на обедах в рейхсканцелярии видели очень редко.
Когда, по требованию партии, немцам намекнули, что ради обеспечения страны «пушками, а не маслом» воскресная трапеза должна состоять из одного блюда, и у Гитлера на обеденном столе осталась одна супница. Число воскресных гостей тут же съежилось до двух-трех человек, что дало Гитлеру повод для саркастических замечаний о неспособности его сподвижников идти на жертвы. К тому же за обеденным столом по кругу стал пускаться подписной лист – гости должны были вносить пожертвования на военные нужды. Таким образом, каждая тарелка супа стоила мне пятьдесят, а то и сто марок.
Самым высокопоставленным гостем был Геббельс. Гиммлер появлялся редко. Борман, разумеется, не пропускал ни одного обеда, но, как и я, он принадлежал к ближнему кругу и гостем считаться не мог.
И здесь, как в Оберзальцберге, застольные беседы не выходили за пределы узкого круга тем и весьма ограниченных мнений, а потому были очень скучными. Правда, в Берлине Гитлер более резко высказывал свою точку зрения, хотя репертуар не менялся; его суждениям была свойственна та же поверхностность, никаких новых идей и путей разрешения возникающих проблем. Гитлер даже не пытался избегать нудных повторений, смущавших его слушателей. Хотя я тогда был полностью покорен силой его личности, не могу сказать, что его замечания производили на меня большое впечатление. Его слова скорее отрезвляли меня, ибо я ожидал более глубоких суждений.
В своих монологах Гитлер часто утверждал, что его политические, художественные и военные взгляды слились в неразрывное мировоззрение между двадцатью и тридцатью годами – в наиболее плодотворный период его жизни, то, что он планирует и делает теперь, – лишь осуществление тех его идей.
За столом много говорили о Первой мировой войне, в которой участвовало большинство гостей. Сам Гитлер одно время находился в окопах на германо-британском участке фронта и именно тогда, как он говорил, стал уважать англичан за храбрость и решимость, что не мешало ему часто высмеивать некоторые особенности английского характера. Например, Гитлер с сарказмом вспоминал о привычке англичан прекращать артиллерийский огонь ровно ко времени чаепития, и именно к этому безопасному часу он, будучи связным, приурочивал выполнение своих обязанностей.
В 1938 году он ни словом не обмолвился о намерении отомстить французам и явно не желал оживлять в памяти военные эпизоды 1914 года. По его словам, не следовало затевать еще одну войну ради такого ничтожного клочка земли, как Эльзас и Лотарингия, тем более что эльзасцы из-за вечной смены подданства растеряли национальные черты и не представляют особого интереса ни для одной из сторон. В общем, пусть все остается как есть. Под этими словами, конечно, подразумевалась экспансия Германии на восток. Отвага, проявленная французскими солдатами в Первой мировой войне, также произвела на Гитлера большое впечатление, хотя он отмечал нравственную деградацию офицерского корпуса. И он говорил: «Под командованием немецких офицеров из французских солдат получилась бы отличная армия».
Нельзя сказать, что Гитлер отвергал союз с Японией – сомнительный с расовой точки зрения, – но говорил о нем очень сдержанно и лишь как о деле отдаленного будущего. Всякий раз, касаясь этой темы, он намекал на сожаление, которое вызывает у него возможность союза с так называемой желтой расой, но тут же вспоминал, что в мировой войне Англия заручилась поддержкой Японии против коалиции центральноевропейских держав. Гитлер считал Японию мировой державой, в то время как насчет Италии у него были сильные сомнения.
По его мнению, американцы не сыграли выдающейся роли в войне 1914–1918 годов и, более того, не принесли больших жертв, а потому не закалились в боях и просто не выдержали бы испытания огнем. В общем, нет такого понятия, как единый американский народ, это всего лишь куча иммигрантов множества национальностей и рас.
Фриц Видеман, полковой адъютант и командир Гитлера в бытность его связным, которого Гитлер со знаменательным отсутствием чувства меры назначил личным адъютантом, думал иначе и подталкивал шефа к переговорам с американцами. Раздраженный нарушением неписаного закона, правящего за круглым столом, Гитлер в конце концов отослал Видемана в Сан-Франциско немецким генеральным консулом, мол, «пусть там излечится от своих заблуждений».
Почти все участники застольных бесед не имели международного опыта. Большинство никогда не выезжало за пределы Германии. Если кому-то случалось прокатиться по Италии, то поездка обсуждалась за столом Гитлера как выдающееся событие, а путешественника признавали экспертом по международным вопросам. И Гитлер внешнего мира не видал, поэтому ничего не знал о нем и ничего в нем не понимал. Хуже того, в партийные лидеры редко выбивались люди с высшим образованием. Из пятидесяти рейхсляйтеров и гауляйтеров, то есть партийной элиты, только десятку удалось завершить университетское образование, несколько человек некоторое время посещали лекции в высших учебных заведениях, а большинство закончило всего лишь среднюю школу. Практически ни один из них не мог бы похвастаться заметными достижениями в какой бы то ни было сфере и почти все отличались поразительно низкими умственными способностями. Их образовательный уровень никак не соответствовал требованиям, предъявляемым к высшему руководству нации, традиционно славившейся высокой интеллектуальностью. В сущности, Гитлер предпочитал окружать себя людьми одного с ним уровня, безусловно чувствуя себя с ними свободнее. Короче говоря, он любил, когда его сотрудники допускали какой-нибудь промах. Ханке однажды заметил: «Это только на пользу, если сотрудники имеют недостатки и знают, что начальнику о них известно. Вот почему фюрер так редко меняет своих помощников: ему с ними легче работать. Почти у каждого есть грешок, а известный грешок помогает держать человека в узде». Грешками считались, к примеру, аморальное поведение, далекие еврейские предки или запоздалое вступление в партию.
Гитлер часто разглагольствовал о том, что было бы ошибочно экспортировать такие идеи, как национал-социализм. Это только привело бы к усилению национализма в других странах, говорил он, а значит, к ослаблению наших собственных позиций. Гитлера радовал тот факт, что нацистские партии других стран не смогли выдвинуть лидера его масштаба. Голландского нацистского лидера Муссерта и сэра Освальда Мосли, руководителя британской нацистской партии, он считал подражателями, не имевшими оригинальных или новых идей. Он отмечал, что они лишь рабски копируют германские методы, а потому ничего не смогут достичь: в каждой стране необходимо отталкиваться от внутренних условий и соответственно изменять методы. Он был лучшего мнения о Дегреле, но и от него многого не ждал.
В политике Гитлер руководствовался практическими соображениями и не исключал из общего правила даже свою книгу признаний и заявлений «Майн кампф», значительные части которой, по его утверждению, уже не имели ценности: «Не следует так рано связывать себя определенными утверждениями». Услышав эти слова, я отказался от бесплодных усилий одолеть его творение.
Когда после захвата власти идеология отошла на задний план, предпринимались попытки смягчить формулировки партийной программы и придать партии более респектабельный вид. Главными противниками этой тенденции выступили Геббельс и Борман, пытавшиеся, наоборот, сделать идеологическую платформу Гитлера более радикальной. Лей, судя по его речам, вероятно, тоже принадлежал к группе жестких идеологов, но для обретения серьезного влияния ему не хватало личностных качеств. Гиммлер же шел особым нелепым путем: его взгляды представляли смесь теорий о происхождении германской расы, элитарности и здоровом питании, что вскоре начало принимать странные псевдорелигиозные формы. Геббельс и Гитлер первыми осмеяли идеи Гиммлера. Комедия усугублялась тщеславием и одержимостью Гиммлера. Так, например, когда японцы подарили ему самурайский меч, он тут же обнаружил сходство между японскими и тевтонскими культами и призвал ученых помочь ему найти общие черты и свести их к общерасовому знаменателю.
Гитлера больше всего заботила проблема приобщения нового поколения рейха к своим идеям. План в общих чертах был набросан Леем, которому Гитлер также доверил организацию системы образования. Для начальной ступени организовали «школы Адольфа Гитлера», для средних и высших ступеней – «орденсбурген». Главная задача этих учебных заведений – воспитывать идеологическую элиту для партийного аппарата, однако из-за узкоспециализированного образования и замкнутой обстановки закрытых школ выпускники не имели представления о реальной жизни, хотя их высокомерие и самомнение были безграничны. Показательно, что высшие партийные функционеры не посылали своих детей в эти школы. Даже такой фанатик, как гауляйтер Заукель, ни одного из своих многочисленных сыновей в партийную школу не отдал. Правда, Борман все же отдал одного своего сына в «школу Адольфа Гитлера» – в качестве наказания.
По мнению Бормана, для оживления застывшей партийной идеологии была бы полезна Kirchenkampf – кампания против церкви. Именно он был движущей силой этой борьбы, о чем не раз давал понять во время застолий в рейхсканцелярии. Гитлер колебался, но лишь потому, что предпочел бы отложить решение церковной проблемы до более благоприятных времен. В Берлине, в отсутствие женского общества, он позволял себе более откровенные и резкие выражения, чем в Оберзальцберге: «Я разберусь с церковниками, как только разрешу другие проблемы. Они у меня еще попляшут!»
Однако Борман не хотел ждать. Жестокий и прямолинейный, он не мог смириться с благоразумной практичностью Гитлера и хватался за любую возможность протолкнуть свои проекты. Даже за обедом он осмеливался нарушать неписаное правило не говорить о том, что может испортить настроение фюреру. Он разработал особую тактику: провоцировал одного из гостей рассказывать ему о подстрекательских речах какого-нибудь пастора или епископа, пока Гитлер не начинал прислушиваться и требовать деталей. Борман отвечал, что случилось нечто неприятное, но он не хотел бы беспокоить Гитлера за обедом. Гитлер продолжал настаивать, и Борман притворялся, будто историю из него вытягивают клещами. Ни наливающееся кровью лицо Гитлера, ни сердитые взгляды остальных гостей не мешали ему идти к своей цели. В какой-то момент он доставал из кармана документ и начинал зачитывать отрывки из дерзкой проповеди или окружного послания епископа. Гитлер часто так возбуждался, что начинал щелкать пальцами – верный признак его гнева, – отталкивал тарелку и грозился наказать провинившегося священника. Гитлер гораздо легче сносил критику и возмущение заграницы, чем происки внутренней оппозиции. И хотя он, как правило, довольно хорошо владел собой, невозможность немедленно обрушить кару на голову отступника доводила его до белого каления.
Гитлер не обладал чувством юмора, хотя мог громко и самозабвенно смеяться – иногда до слез – над чужими шутками и даже порой корчился от смеха. Он любил посмеяться, но, разумеется, над кем-нибудь другим.
Геббельс прекрасно научился развлекать Гитлера колкостями, попутно уничтожая любых соперников в борьбе за власть. Вот один из примеров: «Видите ли, гитлерюгенд попросил нас издать пресс-релиз к двадцатипятилетию своего лидера Лаутербахера. Ну, я послал черновик текста с сообщением, что он отметил свой день рождения «в расцвете физического и душевного здоровья». Больше мы о нем не слышали». Гитлер расхохотался, а Геббельс достиг своей цели: дискредитировал зазнавшегося молодежного лидера.
За обеденным столом Гитлер неоднократно рассказывал о своей молодости, подчеркивая строгость, в коей воспитывался: «Мой отец не гнушался рукоприкладством, но, как я считаю, это было мне необходимо и полезно». И как-то Вильгельм Фрик, министр внутренних дел, поддакнул своим блеющим голосом: «Да, мой фюрер, как мы видим, это несомненно пошло вам на пользу». Все оцепенели от ужаса, и Фрик попытался спасти положение: «Я хотел сказать, мой фюрер, вот почему вы столь многого достигли». Геббельс, считавший Фрика безнадежным идиотом, саркастически заметил: «Думаю, Фрик, вас в юности никто не порол».
Вальтер Функ, министр экономики и президент рейхсбанка, рассказывал о диковинных выходках своего вице– президента Бринкмана в течение многих месяцев, пока наконец не выяснилось, что Бринкман – душевнобольной. В данном случае Функ не просто хотел повеселить Гитлера, но и предвосхитить слухи, которые рано или поздно дойдут до ушей вождя. Дело в том, что Бринкман пригласил всех уборщиц и рассыльных рейхсбанка на грандиозный обед в бальном зале отеля «Бристоль», одного из лучших берлинских отелей, и сам играл для них на скрипке. Между прочим, его поступок прекрасно согласовывался с нацистской пропагандой стирания граней между различными слоями общества, но все рассмеялись, а Функ продолжал: «Недавно Бринкман встал перед министерством экономики на Унтер-ден-Линден, достал из портфеля большой пакет свежеотпечатанных банкнотов – как вы знаете, с моей подписью – и стал раздавать их прохожим, приговаривая: «Кому нужны новые Функи?» [44]44
Каламбур. По-немецки Funken – искры. (Примеч. англ. пер.)
[Закрыть]
А вскоре в безумии бедолаги уже никто не сомневался. Бринкман созвал всех работников банка и объявил: «Все, кому больше пятидесяти лет, – налево, все, кто моложе, – направо». Затем он повернулся к одному из тех, кто оказался справа: «Вам сколько лет?» – «Сорок девять». – «Ступайте налево. Ну а теперь, все, кто стоит слева, вы уволены немедленно, а самое главное, с двойной пенсией».
Гитлер смеялся со слезами на глазах, а успокоившись, разразился монологом на тему, как иногда трудно распознать сумасшедшего. Функ не просто веселил фюрера. Гитлер еще не знал, что вице-президент рейхсбанка, находясь в недееспособном состоянии, выдал Герингу чек на несколько миллионов марок, и Геринг без зазрения совести обналичил чек. Разумеется, впоследствии, как и предполагал Функ, Геринг яростно отрицал предположение о том, будто Бринкман не понимал, что творит. Обширный опыт показывал, что, кто первым доложит Гитлеру свою версию, тот и победит, ибо Гитлер не любил менять однажды озвученное мнение. Но, даже упредив ситуацию, Функ с огромными трудностями выцарапал у Геринга присвоенные миллионы.
Излюбленной целью насмешек Геббельса и героем бесчисленных анекдотов был Розенберг, которого Геббельс называл «рейхсфилософом». Жертва была выбрана безошибочно: в поддержке Гитлера насмешник мог не сомневаться.
Геббельс так часто высмеивал Розенберга, что его истории стали походить на отрепетированный спектакль, все участники которого точно знали, когда и какая реплика от них требуется. Ни у кого не возникало сомнений, что в определенном месте Гитлер произнесет: «Фёлькишер беобахтер» так же скучна, как и ее редактор. Вы знаете, что у партии есть так называемая юмористическая газета «Die Brennessel» («Крапива»). Самая скучная газетенка, какую только можно себе представить. Но с другой стороны, «ФБ» иначе как юмористической газетой не назовешь». Геббельс потешался и над владельцем типографии Мюллером, который из кожи вон лез, чтобы и партии угодить, и старых заказчиков из католических кругов Верхней Баварии не растерять. В его типографии издавалось все: от церковных календарей до антирелигиозных трудов Розенберга, но некоторые вольности Мюллеру дозволялись, поскольку в двадцатых годах он печатал «Фёлькишер беобахтер», несмотря на неоплаченные счета.
Многие шутки тщательно планировались, связывались с текущими событиями, и Гитлер кроме развлечения получал полную информацию о внутрипартийной жизни. И в этом Геббельс был искуснее других, а явное одобрение Гитлера побуждало его к самосовершенствованию.
Старый член партии Ойген Хадамовски давно занимал ключевой пост руководителя радиовещания рейха, но теперь жаждал руководить всей имперской системой радиосвязи. Министр пропаганды, имевший своего кандидата на эту должность, боялся, что Гитлер поддержит Хадамовски, ловко организовавшего радиопередачи о предвыборной кампании 1933 года. По поручению Геббельса статс-секретарь министерства пропаганды Ханке послал за Хадамовски и официально сообщил, будто Гитлер только что назначил его рейхсинтендантом (генеральным директором) радио. За обедом Гитлеру рассказали о дикой радости, обуявшей Хадамовски, намеренно сгустив краски, так что Гитлер воспринял все происшедшее как отличную шутку. На следующий день Геббельс приказал напечатать несколько экземпляров одной газеты с сообщением о фальшивом назначении и нелепыми похвалами в адрес якобы вновь назначенного. Статью он пересказал Гитлеру и красочно расписал восторг Хадамовски, читавшего все эти восхваления. И Гитлер, и все присутствовавшие за обедом корчились от смеха. В тот же день Ханке попросил вновь назначенного рейхсинтенданта произнести речь в неподключенный микрофон, что послужило новым поводом для застольного веселья в рейхсканцелярии. Теперь Геббельс мог не беспокоиться о судьбе лакомой должности, Хадамовски она точно не досталась бы. Это была дьявольская игра: высмеиваемый не имел ни малейшей возможности защищаться и, вероятно, так и не понял, что этот розыгрыш был тщательно спланирован ради его дискредитации в глазах Гитлера. При этом никогда невозможно было понять, описывает ли Геббельс реальные события или дает волю своему богатому воображению.
С одной стороны, Гитлера можно было считать жертвой этих интриг. Насколько я видел, Гитлер в подобных делах не мог тягаться с Геббельсом: он был более прямым по натуре и не понимал хитростей такого рода. С другой стороны, напрашивался вопрос, почему Гитлер поддерживал и даже провоцировал грязную игру. Одно слово неодобрения – и ничего подобного впредь не произошло бы.
Я часто спрашивал себя, поддавался ли Гитлер чужому влиянию. Безусловно, те, кто хорошо его знал, могли склонить его к определенному решению. Гитлер был недоверчив, но в более грубом смысле, в более ясных ситуациях. Однако он не распознавал хитрых шахматных ходов и искусных манипуляций, методического обмана. Истинными мастерами в этой тонкой игре были Геринг, Геббельс, Борман и – с некоторыми оговорками – Гиммлер. Поскольку в важных вопросах ни честность, ни откровенность не могли заставить Гитлера изменить мнение, эти хитрецы сосредотачивали в своих руках все больше власти.
Я закончу описание обедов в рейхсканцелярии рассказом еще об одной столь же коварной шутке. На этот раз мишенью был начальник отдела иностранной прессы Путци Ханфштенгль, чьи тесные личные связи с Гитлером всегда тревожили Геббельса. Геббельс стал клеветать на Ханфштенгля, представляя его хапугой, человеком сомнительной честности. Однажды он принес пластинку с записью какой-то английской песни и попытался доказать, что мелодию популярного марша Ханфштенгль не сочинил, а украл.
Ханфштенгль оказался под подозрением еще во времена гражданской войны в Испании, когда Геббельс за обедом заявил, что начальник отдела иностранной прессы отпускал недопустимые замечания о боевом духе сражавшихся в Испании немецких солдат. Гитлер пришел в ярость и заявил, что этому трусу, не имеющему никакого права судить о храбрости других, следует преподать урок. Через несколько дней Ханфштенглю сообщили, что он должен лететь на самолете с поручением, и передали запечатанный конверт с приказом Гитлера, который можно вскрыть только после взлета. Оказавшись в воздухе, Ханфштенгль с ужасом прочитал, что его сбросят над «красной» территорией Испании, где он будет работать тайным агентом Франко. Геббельс рассказал Гитлеру мельчайшие детали: как Ханфштенгль молил пилота повернуть назад; как настаивал на том, что все это недоразумение. Однако самолет часами кружил в облаках над немецкой территорией. Несчастному пассажиру сообщали фальшивые координаты, и он свято верил, что приближается к Испании. В конце концов пилот объявил о вынужденной посадке и благополучно посадил самолет в Лейпцигском аэропорту. Только тогда Ханфштенгль понял, что стал жертвой злой шутки, уверился в покушении на свою жизнь и вскоре бесследно исчез.
Все вышеизложенное вызвало бурное веселье за обедом, тем более что в этом случае Гитлер планировал шутку наравне с Геббельсом. Однако, когда через несколько дней просочились слухи, будто исчезнувший шеф печати нашел убежище в клинике для душевнобольных за границей, Гитлер испугался, что Ханфштенгль начнет сотрудничать с иностранной прессой и попробует заработать на знании секретов Третьего рейха. Но, несмотря на репутацию стяжателя, ничего подобного Ханфштенгль делать не стал.
Я тоже потворствовал склонности Гитлера находить удовольствие в разрушении репутации и самоуважения даже его ближайших помощников и преданных соратников еще времен борьбы за власть. Но хотя я все еще был им очарован, уже относился к нему не так, как в первые годы нашего сотрудничества. Несмотря на ежедневное общение, я стал смотреть на него как бы со стороны и иногда даже бывал способен на трезвые оценки.
Я все больше сосредотачивался на архитектуре. Возможность служить Гитлеру всем своим умением и воплощать его архитектурные замыслы по-прежнему разжигала мой энтузиазм. К тому же чем значительнее и грандиознее становились строительные заказы, тем больше уважали меня другие. Тогда мне казалось, что я встал на путь, который приведет меня в ряды величайших архитекторов всех времен и народов. Я полагал, что не просто пользуюсь благосклонностью Гитлера, а честно расплачиваюсь за нее. Более того, Гитлер обращался со мной как с коллегой и часто давал понять, что в области архитектуры я намного превосхожу его.
Регулярные обеды у Гитлера означали огромную потерю времени, ибо иногда мы засиживались за столом до половины пятого. Естественно, мало кто мог позволить себе попусту растрачивать столько времени каждый день. И я посещал застолья не чаще одного-двух раз в неделю, так как иначе пришлось бы совершенно забросить работу.
Однако посещение обедов у Гитлера было очень престижно, а большинство гостей считали необходимым быть в курсе мнения фюрера по насущным проблемам. Эти сборища были полезны и для самого Гитлера: он мог как бы между прочим оповестить о новом политическом курсе или лозунге. Правда, Гитлер считал неуместным распространяться о собственной работе, например об итогах важного совещания. Если же он все-таки упоминал о чем– то важном, то обычно для того, чтобы покритиковать собеседника.
Некоторые гости забрасывали крючок с наживкой в надежде договориться о личной беседе с Гитлером, например упоминали о принесенных с собой последних фотографиях строящегося объекта или декораций новых театральных постановок, предпочтительно оперы Вагнера или какой-нибудь оперетты. Но самым беспроигрышным вариантом были слова вроде: «Мой фюрер, я принес новые строительные проекты». Произносивший их гость мог не сомневаться в том, что Гитлер откликнется: «О, прекрасно. Покажете мне сразу после обеда». Свидетели такой лобовой атаки недовольно хмурились, но в противном случае можно было прождать несколько месяцев прежде, чем удостоиться аудиенции.
Когда обед заканчивался, Гитлер вставал и все коротко прощались, а привилегированного гостя вели в соседнюю гостиную, по необъяснимой причине называемой «зимним садом». В таких случаях Гитлер часто говорил мне: «Подождите минуточку. Я кое-что хочу с вами обсудить». Минуточка, бывало, превращалась в час или более того, затем Гитлер вызывал меня и, непринужденно раскинувшись в кресле, расспрашивал о ходе строительных работ.