Текст книги "Золотые века [Рассказы]"

Автор книги: Альберт Санчес Пиньоль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Межзвездная солидарность

Никогда раньше никому не доводилось наблюдать подобного контраста между залом и заполнившей его публикой. В оперном театре размером с олимпийский стадион – проект здания был скопирован с чертежей собора – против всех ожиданий разрешили провести конгресс Социалистического интернационала. И действительно, никогда раньше не собиралось вместе такое великое множество столь знаменитых революционеров от Португалии и до Кавказа, от Новой Земли и до Патагонии. Здесь встретились борцы за справедливость из Дублина и Триеста, из Малаги и Кракова. Приехал даже один представитель Сенегала. Если бы кому-нибудь пришло в голову сложить все годы тюремного заключения, к которым были приговорены депутаты, независимо от того, отбыли они свой срок в тюрьме или спаслись бегством, то наверняка в результате получилась бы шестизначная цифра.

К сожалению, освещение оставляло желать лучшего. Быть может, организаторы не учли разницы между конгрессом социалистов и театральным представлением, но освещена была только сцена, где на низеньких стульчиках в ожидании своей очереди держать речь расположились лидеры двух противоборствующих направлений. На авансцене возвышалось некое подобие трибуны, с которой вещали ораторы, тщетно пытаясь заставить себя слушать. Напрасный труд! Появление каждого нового оратора на трибуне вызывало настоящую бурю, и его голос заглушали крики политических противников. К несчастью, весь конгресс превратился в ристалище двух идеологических направлений. В театре разгорались раздоры. В сумерках партера черные тени мелькали в полном беспорядке, словно туда слетелось вороньё; из лож первого яруса взметались вверх одновременно десятки рук, точно из корзины, куда бросили дюжину осьминогов. Мне кажется, что речи уже никого не интересовали. Коммунисты направляли отточенные клинки угроз прямо в сердце ораторов-анархистов, а те отвечали оскорблениями, тяжелыми, точно булыжники:

– У-у-у-у! У-у-у-у!

Когда стало казаться, что никому уже не сладить с разбушевавшейся публикой в зале, наступил черед выступления доктора Мюррея. Считалось, что он обладал самой светлой головой и одновременно был одним из самых скромных людей нашего века. Прописные истины, которые часто отрицают власть имущие, приобретали в его устах новый блеск. Он утверждал, что энциклопедические знания представляют собой отрицание знания как такового и что занятия наукой непременно провоцирует конфликты с установленным порядком. То был фараон, ненавидевший пирамиды, ярчайшее светило, считавшее своей целью закат варварской эпохи капитализма, – его отличала удивительная способность вызывать восхищение, как сторонников, так и противников.

До этого момента он сидел молча, положа ногу на ногу, и казался рассеянным. Услышав свое имя, доктор повернулся сначала направо, потом налево, шаря руками по карманам, как человек, обнаруживший, что стал жертвой вора. Он искал несколько листов каких-то заметок, которые кто-то передал ему из задних рядов.

Англосаксонская раса порождает иногда крайности: или пиратов, по которым плачет эшафот, или возвышенные души. Мюррей принадлежал к этим последним. Одевался доктор безукоризненно, а бороду брил так, что, казалось, он использует для бритья навигационные приборы и не ошибается ни на один градус. Седые волосы, обрамлявшие розоватую кожу лица, свидетельствовали о том, что в жизни его уже наступила осень. Этот человек мог бы стать почетным президентом партии консерваторов или губернатором Индии. Но нет. Он пожертвовал почестями и благосостоянием ради дела революции. Самим своим существованием доктор Мюррей разрешал извечный спор: возможно, добродетель – это лишь плод нашего воображения, однако совершенно очевидно, что добродетельные люди на свете есть.

Я видел, как он стоял среди гвалта, невозмутимый, и перечитывал свои записи; нахмуренные брови виднелись над страницами доклада. Под рыжими ресницами, как мне казалось, должны были прятаться кроличьи глазки. Протирая очки шелковым платком, он разговаривал шепотом сам с собой. У меня сразу мелькнула мысль: этому человеку есть что сказать. А еще я подумал, что ситуация успела так накалиться, что Мюррей окажется блюдом, которое подали слишком поздно. Оно так задержалось, что самые нетерпеливые уже совсем утратили аппетит, а страсти вышли из-под контроля и овладели залом. Тем не менее свобода всегда красноречива.

Сначала я не понял, что Мюррей использовал тактику учителя младших классов. Поскольку перекричать зал не представлялось возможным, доктор решил говорить вполголоса, совсем тихонько. Мне кажется, он, скорее всего, предвидел, что первую часть его речи не услышит никто. Из-за царившего гвалта голос Мюррея доносился только до сидевших в первых рядах. Но даже им, вероятно, стоило большого труда понять смысл произносимых слов, потому что они энергично зашикали, требуя, чтобы сидевшие сзади товарищи замолчали. Первое „Тс-с!“ повторилось многократно и волной пробежало по залу, и – о чудо! – минуту спустя революционеры всего мира обратились в слух. Все, от португальцев до кавказцев, от представителей Квебека до делегации Патагонии.

Я сидел чуть левее центра огромного зала и тоже почти ничего не расслышал из первой части доклада. О его важности я мог судить только по лицам двух старых революционеров, которые сидели возле самой сцены. Один из них представлял коммунистическое крыло, другой был анархистом, прошедшим через тюрьмы и пытки. Лицо первого было белее мела, второй осенял себя крестным знамением. Что их могло так поразить? Быть может, Мюррей в начале своей речи сообщил какую-то исключительную новость, но сейчас голос вещал о последних шагах науки и о каких-то усовершенствованиях аппарата Грейама Бэлла. Однако, когда доктор убедился в том, что весь зал внимает ему, именно в этот момент он обобщил ту часть доклада, которую прочитал до того, как ему удалось совладать с аудиторией:

– И именно таким образом, дорогие товарищи, нам удалось впервые установить телефонную связь с планетой Марс…

Представим себе тайфун, который налетает на хребты Тибета и захлебывается. Все рты закрылись, а глаза широко открылись. Мюррей снял свои очечки точным движением руки. Сей ученый муж сверялся с конспектом, подыскивал точные слова, чтобы облечь в них мысли, но действовал так спокойно, словно его сообщение не имело чрезвычайной важности или словно оратор уже так свыкся с невероятной новостью, что она стала для него обыденной. Он машинально крутил очечки в руке, и они чертили причудливые круги на некотором расстоянии от его тела. Мы все следили как завороженные за полетом этой металлической бабочки. Абсолютно уверенным тоном Мюррей предположил:

– Хорошо. Мне кажется, дорогие товарищи, что вас в первую очередь интересует устройство марсианского общества, а не технические детали.

Тут он заколебался и произнес:

– Оно… Оно…

Наступила пауза. Потом он закончил свою мысль:

– Оно… так прекрасно…

Со своего места я отчетливо видел, как дрожала рука и как дергалось колено этого корифея науки. Он едва не упал, охваченный то ли мистическим, то ли эстетическим восторгом, потому что верхняя половина его тела обмякла, словно пустая перчатка. Однако сей ученый муж собрался с силами и продолжил свой рассказ.

– Прошло уже 1000000000000006 лет с тех пор, как товарищи марсиане совершили свою пролетарскую революцию. В настоящий момент вся энергия политических деятелей, все экономические средства и все социальные структуры имели один и тот же смысл и служили одной и той же цели: чтобы все и каждый гражданин располагали всеми и каждым средством для свободного развития всех и каждой из своих человеческих (точнее марсианских) способностей. Единственным преступлением считалось противодействие этому принципу.

Мюррей устало развел руками – его жест не поддается описанию. Сразу после этого в его речи произошел перелом.

– Товарищи марсиане с большим удивлением восприняли новость о существовании разумной жизни вне Марса. И, как и следовало ожидать, они тщательнейшим образом проанализировали политическую ситуацию на Земле, исходя из информации, которую я сам вызвался им предоставить, стараясь быть абсолютно объективным. Сейчас я должен признаться в одном грехе: страсть и спешка часто идут рука об руку, и я не смог удержаться от искушения обратиться к ним с политической просьбой, прежде чем проконсультировался с нашими вождями.

Он сделал вдох – по необходимости и одновременно, чтобы справиться с нахлынувшими чувствами, – и продолжил:

– Я осмелился попросить у них, чтобы технологический прогресс Марса помог революционным силам Земли, ведь тогда наша борьба сможет быстрее завершиться победой.

Неожиданно обычно сдержанный и разумный доктор Мюррей возопил:

– Представьте себе, товарищи! Эскадрильи космических кораблей в небе над Парижем, Лондоном, Нью-Йорком и Санкт-Петербургом! И корабли эти оснащены вооружением чрезвычайной мощности, которое заставит монархии и буржуазию передать власть международному – а ныне межпланетному – пролетариату!

Новость была из тех, которые требуют целой минуты на осмысление, поэтому наступила короткая пауза, но сразу после нее речь Мюррея была прервана шквалом аплодисментов. Я тоже встал вместе со всеми. Вот она – заря Новой эры! Вот миг, когда гордиев узел Истории рассекается небесным мечом! Мы так яростно хлопали в ладоши, что кожа на них покраснела и нам приходилось дуть на руки. Однако доктор Мюррей отрицательно качал головой и жестами умолял нас замолчать: он еще не все сказал.

– Вам следует знать, что в ответ на мою просьбу после глубоких размышлений идеологического толка народ Марса задал мне вопрос, который я сейчас передаю вам с волнением, естественным для подобной минуты.

Ученый не смог продолжить – он рухнул на пол, словно дуб, срубленный невидимыми дровосеками. Все в нетерпении затопали ногами, выражая поддержку оратору. Однако, если говорить откровенно, такая реакция была вызвана и другой причиной. А что, если ученый муж умрет, прежде чем передаст нам послание с Марса? В этот миг делегатов интересовали не столько доктор Мюррей и его безусловные заслуги перед человечеством, сколько вести из марсианской республики. В тот день я понял, что неизвестное вдохновляет нас гораздо сильнее, чем то, что мы уже знаем. Но нет, доктор не умер.

Вздох людской толпы может произвести куда больше шума, чем дыхание стада буйволов. Мюррей учтиво отринул помощь четырех любезно протянутых рук. „Нет, нет, большое спасибо, со мной все в порядке“. Будет ли он говорить? Пока нет. Он выпил воды, его пальцы дрожали. Мужчина, вытирающий пот со лба носовым платком, выглядит гораздо старше своих лет. В головах всех делегатов стучала одна и та же мысль: „О, пожалуйста, говорите, товарищ Мюррей, говорите!“ Я никогда раньше не видел, чтобы столько людей разом кусали свои кулаки, но, как это ни странно, все они получали наслаждение от напряжения, которое испытывали. Казалось, доктор готов был заговорить. Но нет, нам пришлось еще немного помучиться. Не обращая внимание на волнение, которое он сам разбудил своими словами, Мюррей проглотил одну капсулу эфира, а потом и другую – они были предназначены для того, чтобы наполнить новым воздухом легкие гения. И вот теперь наконец он заговорил:

– Вопрос, сформулированный товарищами с Марса, состоит в следующем. Они сказали: „Мы действительно способны поразить врагов революции нашим страшным оружием. Несмотря на наш предельный пацифизм, несмотря на то что мы уже 1000000000000006 лет назад запретили военно-промышленный комплекс, пролетарская солидарность может подвигнуть нас на создание межпланетного военного флота“.

Мюррей высоко поднял раскрытые руки. У него было только два глаза, но его взгляд следил за всеми делегатами. Он завершил свою речь:

– Марсиане, однако, добавили вот что: „Но имейте в виду: прежде чем Марс начнет свою военную кампанию, земляне должны ответить на один вопрос – их ответ необходим, ибо этого требует справедливость. Вопрос заключается в следующем: готово ли человечество принять благую весть революции?“

Тут Мюррей повторил вопрос марсиан уже от себя лично, направив на нас вопрошающий взгляд, суровость которого соответствовала гениальности доктора:

– Готово ли человечество, товарищи? Готово ли оно? Марс ждет от нас ответа.

Тишина. Какая тишина! Своей новостью доктор Мюррей смог достичь того, что не удалось полиции всех плутократий, взятых вместе: заткнуть рты революционерам всего мира. Тихое покашливание и стук острых каблучков журналистки, которая спешила к выходу, только подчеркивали общее оцепенение. Все молчали до тех пор, пока в глубине зала не поднялась рука человека в черном пальто. Не знаю, принадлежала ли эта рука рабочему, полиграфисту или интеллигенту, да, наверное, это и не имеет значения. Он тянул вверх палец, как школьник на уроке, и, получив разрешение доктора Мюррея, сказал:

– Ваше сообщение, товарищ доктор Мюррей, привело нас в изумление и поразило до глубины души.

Говоривший замолчал на миг, словно потерял ход мысли, но тишина длилась только несколько секунд. Неожиданно голос взволнованно произнес:

– Однако будьте добры прояснить нам одну важную деталь. Эти ваши товарищи-марсиане, кто они такие? Анархисты или коммунисты?

Лесные жители

Обитатели хутора всегда слыли людьми рачительными и неукоснительно исполняли традиции. Старший сын всегда наследовал все имущество, второго отправляли в Таррагону учиться на священника, а третьего – в Сарагосу, в военную академию. Четвертый сын, который всегда оказывался лишним, отправлялся в Барселону, чтобы вести там праздную жизнь и транжирить свою часть наследства.

Была на хуторе и другая традиция, не столь распространенная в тех краях: никогда не трогай леса, не ходи в лес. Заруби себе на носу, ни за что в лес не ходи. И как это часто происходит с разными обычаями, какими бы глупыми они ни казались людям, никто не пытался узнать причину запрета. Традиции всегда зиждутся на отсутствии вопросов. Однако, как это часто происходит с настоящими добрыми традициями, всегда находится какой-нибудь человек, который их нарушает. И вовсе не случайно таким человеком обычно оказывался сам наследник: этот хутор был не простым хутором, а особенным. Дом поставили лицом к лесу, к тому самому дремучему лесу. Таким образом, фасад дома смотрел на плотную стену из сосновых стволов, тогда как остальные хутора были обращены в сторону полей, которые обрабатывали их обитатели. Каждый наследник старался отвоевать хоть чуточку земли у леса. При этом он всегда (всегда!) непременно передавал запрет следующему поколению. Но всегда (всегда!) денежные интересы возобладали над традициями, и лес с каждым новым поколением владельцев хутора потихоньку уменьшался в размерах, пока наконец не превратился в крошечный островок чахлых сосенок. Вокруг простирались нивы, но обитатели хутора по-прежнему называли это место лесом или лесочком.

Пока наконец один человек из семьи Пике не пошел в лес и не стал рубить деревья. Звали его Пере Пике. Надо сказать, что Пере Пике был не наследником, а четвертым сыном в семье. Настоящий наследник на этот раз решил нарушить устоявшийся порядок и изменить свою судьбу: он отправился в Барселону в надежде преуспеть в области живописи, хотя и не имел никаких четких планов. Нельзя было назвать его плохим художником. Ему удавались пейзажи Матарраньи [18]18
  Матарранья– район провинции Теруаль, граничащий с Каталонией.


[Закрыть], которые он писал по памяти. К сожалению, в те годы в моде был кубизм, и жестким пейзажам, изображавшим иссохшую, точно под солнцем Палестины, землю, не нашлось места среди произведений авангарда. Он примкнул к одному из движений, которые так привлекают художников-неудачников: то ли к социалистам, то ли к национал-социалистам – никто этого доподлинно не знал. След его затерялся надолго, но однажды, несколько лет спустя, Пере Пике получил анонимное письмо. В нем говорилось приблизительно следующее: его старший брат – горький пьяница и живет в трущобах Барселоны, у него есть долги, которые надо немедленно вернуть, а не то брату крышка. Дело не терпело отлагательств. К этому времени брат-священник уже был в Гвинее, а брат-военный – в Марокко. Они вернулись к своим делам после недавнего посещения хутора, куда приезжали на похороны отца и на свадьбу Пере Пике и Адорасьо Серры. (Жители соседнего селения осуждали братьев за то, что оба события совершались в один и тот же день, потому что крестьяне ненавидят спешку во всем, что не связано с уборкой урожая, и не пожелали войти в положение людей, находящихся на службе у государства или у церкви.)

Пере отправился на поиски брата или, если это вам больше понравится, ему на выручку. Никакими иными указаниями, кроме адреса „Кардерс, 29“, он не располагал. Пере никогда не бывал нигде дальше Торре-дель-Компте [19]19
  Торре-дель-Компте– населенный пункт, название которого переводится дословно как „Башня графа“.


[Закрыть], ближайшего к хутору городка, а новости, доходившие до них из города Валь-де-Роурес, казались ему вестями из туманной области, где кончается реальная жизнь. Барселона превращалась для него, таким образом, в далекий край, полный опасностей, в бездну мук цивилизованного мира. Она казалась ему сравнимой с Марокко или Гвинеей, куда люди отправляются только по долгу службы или по зову свыше. Когда Пере явился по указанному адресу, то брата там не нашел.

– Всыпь ему пару раз от меня, – попросила проститутка.

Бедняга смотрел и не мог понять, как эта женщина может быть такой пьяной в девять часов утра. Она прикладывалась прямо к горлышку бутылки, румяна текли по ее щекам. Двумя пальцами Пере подобрал с каменных плит какой-то каучуковый чехольчик, полный непонятной жидкости.

– Да так, чтобы у него червяки из носа повылезли, – произнесла проститутка и откинулась на диванные подушки.

Пере был человеком воспитанным и накрыл ее одеялом.

Сколько он ни старался найти концы, никто ему не помог. Одни не хотели даже слышать об этом проходимце, а другие и сами хотели бы разузнать его адрес, чтобы покончить с ним. Надо сказать, что горожане обращались с Пере Пике, как он того заслуживал: для них этот деревенщина был рабочей лошадью с лицом, прежде времени изрытым морщинами. Цыганкам удалось заполучить с него несколько монет, хотя руки у него были грубыми, все линии их – четкими и ничего нового никто прочитать по ним не мог. Тем временем в городе начали вспыхивать беспорядки.

Только несколько месяцев спустя, когда его брат уже обрел покой на кладбище в Торре-дель-Компте (чиновники убеждали семью не открывать гроб, но Пере все-таки открыл), он понял причину своей ошибки: письмо было написано корявым почерком и там значилось не „Кардерс, 29“, а „Кордерс, 29“. То есть дом стоял в ста метрах от того места, где он был, там, где менялось название улицы.

Пере Пике всегда отличался замкнутостью и никогда больше не касался этой темы. Жители поселка считали, что все Пике были сторонниками реакции из-за их предков-карлистов, однако взгляды Пере, безусловно, сложились в результате его поездки в Барселону. Там он наслушался пролетарской речи, многоэтажных ругательств, неуважительных выражений. Авангардизм, синдикализм, социализм, коммунизм. Одни только „измы“, „измы“ и „измы“. От них все беды. Пере был интуитивным консерватором и не считал все несчастья нашего мира причиной появления этих „измов“, он думал, что все беды являются их следствием. Никуда больше с хутора он не пойдет. Здесь его земля, его скот, его жена. И лес его тоже здесь. Самый обычный лес, если только можно назвать этим словом этот соснячок. Всего сосен было тридцать одна, не говоря о подлеске. Он их подсчитал, пока работал в поле, окружавшем лесок. Сосны – из тех деревьев, что растут очень быстро, здесь сотни лет их никто не трогал, и они стали высокими, как кипарисы. Правда, упавшие деревья тоже никто не убирал веками. Цвет пшеничного поля менялся каждый раз с приходом нового времени года, а лес стоял посередине нивы – плотная стена деревьев. Как бы то ни было, Пере уже начал понимать, почему нельзя было ходить в лес.

Днем лес был как лес, и ночью – тоже, но в полнолуние он преображался. Странности начинались ближе к вечеру, когда алые кучевые облака Матарраньи становились лиловыми. В самом сердце леса тоже образовывалось прозрачное, бесцветное облако. Его границы отмечал странный свет, подобный тому, который исходит от падающих звезд, когда они пересекают ночной небосвод. Пере понял, что его предки свели лес ровно до той границы, где начиналось проклятое место.

Однажды он не выдержал, поднялся из-за стола, не закончив ужинать, и, не сказав ни слова Адорасьо, пошел в лес. Там он запустил руку в светящийся воздух. Ему показалось, что его пальцы кто-то пощекотал – ощущение было скорее приятным, но каким-то зловещим; а вокруг кисти, погружавшейся в странное облако, как ему показалось, загудели тучи маленьких пчелок: дзз-дзз-дзз.

– Ты сама слышала, как говорил мой отец, а он был человеком очень разумным: делай все, что тебе будет угодно на хуторе, потому как ты – моя дочь, но в лес ни за что не ходи, дочка. Не ходят туда – и весь тебе сказ, – произнес он, вернувшись за стол.

■

Никогда Пере не мог себе представить, что „измы“ окажутся у самых ворот его хутора. Восемнадцатого или девятнадцатого апреля до него дошли новости о том, что король бежал и была провозглашена республика – и в Барселоне, и в Мадриде. Жизнь изменилась, хотя и не слишком сильно. Раньше жители Торре-дель-Компте по утрам шли в церковь, а потом в бар. Теперь все было по-другому. Одни шли в бар, а другие в церковь, и если ты шел в церковь, то путь в бар был тебе заказан. Священник, гражданские гвардейцы и чета Пике собирались вместе и вели беседы в гостях у столяра, который был трезвенником и любителем астрономии и никогда раньше не заглядывал ни в бар, ни в церковь. Гвардейцы просили у священника, чтобы он им разрешил, по крайней мере, пить церковное вино после службы:

– Черт возьми, падре, сделайте нам послабление.

– Коли жажда доймет, даже ABC [20]20
  ABC– испанская газета, издающаяся с 1903 г.; консервативное и монархическое издание.


[Закрыть]в ход пойдет.

Когда жители поселка предложили Пере Пике стать членом профсоюза анархистов, на его лице не отразилось никаких чувств. Это было не более чем предложение, но он воспринял его как оскорбление.

– Дерьмо, – таков был его ответ, после которого он сразу подхлестнул лошадь вожжами.

Несколько лет тянулось какое-то неприятное затишье, и на протяжении этого времени из Барселоны и Мадрида то и дело приходили тревожные новости, которые, к счастью, оставались лишь новостями издалека, и только. Как-то раз в июне Пере получил письмо от своего брата-офицера, чей полк расквартировался в Мурсии. Письмо показалось бы ему самым обычным посланием, если бы не загадочная фраза в самом его конце: „Ты скоро узнаешь из газет, что страна возвращается в лоно традиций, и об этом же тебе возвестят горны“.

Брат-военный оказался прав. Страна в очередной раз вернулась к доброй традиции осчастливливать каждое новое поколение гражданской войной. Он не знал только, что первое действие этой драмы будет стоить жизни и ему, и его брату-священнику. Двадцать первого или двадцать второго июля в поселке раздались первые выстрелы. Пере и Адорасьо из окна своего дома увидели огромный костер на главной площади. Это красные профсоюзники (то есть все жители поселка, за исключением гражданских гвардейцев, священника и нескольких состоятельных лиц) вытащили из церкви все священные предметы и сожгли их. Той ночью луна заливала окрестности своим светом, и языки пламени вырисовывались на горизонте.

– Господи Боже! Только бы меня не поймали, – сказал Пере Пике, – надо бы мне схорониться где-нибудь до прихода войск.

– А что, коли они перевернут все вверх дном да найдут тебя до этого? – спросила Адорасьо.

Муж ей ничего не ответил. Человеком он был немногословным и, чем больше думал, тем меньше болтал.

На следующее утро дым над площадью еще клубился. К этому часу жители поселка решили сменить название Торре-дель-Компте, которое явно отдавало пережитками феодализма, на Торре-Льюре [21]21
  Торре-Льюре– Башня свободы (каталан.).


[Закрыть]. Казарма гражданских гвардейцев превратилась в публичную библиотеку, а церковь пока никак использовать не стали. Пере Пике сам, не прося помощи у жены, целый день собирал вещи в мешок, а его супруга молча наблюдала за ним. Потом он обулся, завязал тесемки матерчатых сандалий на щиколотках и сказал: – Спрячусь-ка я в лесочке. Тебя-то они ни вот столечко не тронут, – пообещал он, сложив три пальца щепоткой.

– Ты пойдешь в лес? – переспросила жена.

Ее муж закинул мешок за плечи.

– Пусть будет все так, как Богу угодно. По мне, сам черт лучше красных.

Сверчки уже давно оглашали окрестности своими песнями. Стоя на пороге дома, Адорасьо видела, как Пере направился к лесу. Потом ей показалось, что на самом краю леса его охватили сомнения, но, как бы то ни было, он даже не обернулся. Сначала Пере протянул руку вперед и погрузил ее в облако, потом вытащил руку. Проделав это пару раз, он двинулся вперед всем телом. Белые искорки заплясали вокруг него. Адорасьо видела, что волосы на затылке мужа встали дыбом, но он не остановился. Еще несколько секунд она могла видеть, как Пере все больше и больше углублялся в лес: мешок хорошо выделялся на фоне шерстяного пиджака. Но очень скоро женщина заметила, что коренастая фигура становится все более прозрачной, а потом словно растворилась в воздухе. Он исчез. Адорасьо перекрестилась, вернулась обратно в дом и проплакала больше часа. Потом взяла себя в руки и пошла замочить чечевицу для похлебки.

■

Прошло не меньше недели, прежде чем красные появились на хуторе. Было их человек пятнадцать или двадцать, и все – с оружием. Справедливости ради следует сказать, что Адорасьо не разглядела среди них своих знакомых из Торре-дель-Компте; она приметила только пару-тройку жителей Фрейшнеды [22]22
  Фрейшнеда– небольшой город в районе Матарранья.


[Закрыть]или с хутора Калоли, но с точностью утверждать этого не могла. На самом деле ей также было неведомо, почему никто из Торре не пришел на сей раз на хутор: то ли их соседи отличались благородством, то ли просто испугались. Отряд возглавлял какой-то человек в военной фуражке и черной кожаной куртке с пистолетом в руках. Он поднял пистолет на уровень глаз и очертил им полукруг, но целиться прямо в женщину не стал: – А ну-ка, посмотрим, кто здесь лишний.

Они перевернули вверх дном весь хутор: хлева, погреба и чердаки; простукивали прикладами ружей полы и потолки в поисках тайников. Адорасьо услышала, как кто-то сказал на кастильском наречии: Эта птичка улетела в Сарагосу.Ему ответили: Да нет, таких ни за какие коврижки из дому не выманишь. А еще кто-то третий сказал: Если он где-то здесь затаился, то мы его поймаем, а коли смылся в Сарагосу, так его сцапает Дуррути [23]23
  Буэнавентура Дуррути(1896—1936) – лидер испанских анархо-синдикалистов, который в начале Гражданской войны в Испании командовал одной из колонн на Арагонском фронте.


[Закрыть]. Потом отряд ушел, никто женщине угрожать не стал, и никто с ней не попрощался.

На протяжении последующих месяцев Адорасьо занималась исключительно домашним хозяйством. Сразу после ухода мужа она каждое утро и каждый вечер прогуливалась возле лесочка. Иногда она обходила его кругом, точно осел, привязанный к мельничному колесу, но тут на глаза ее навертывались слезы, и бедняжка шла домой. В полнолуние она не могла всю ночь сомкнуть глаз. Люди с оружием приходили еще не раз – ночью или на рассвете, и всегда без предупреждения. Адорасьо уже привыкла отзываться на их стук и открывать им дверь. Военные обращались с ней так, словно она была коровой или козой, не способной дать нужные им показания. Только один раз мужчина в фуражке сказал ей перед самым их уходом: – И не рассчитывай, что мы так это дело оставим.

Эту ночь она тоже провела в слезах, как в первое время, лежа на супружеском ложе в белой ночной рубахе, накрывшись одеялом до пояса. Никому даже не пришло в голову считать ее вдовой. Раньше брак был им взаимовыгоден, благодаря тому что супруги отвечали за разные сферы жизни: она брала на себя ночи и все неприметные дела, а ему доставались дни и работа у всех на виду. Без Пере ей было трудно уразуметь, что делать с землей. Урожай сгнил в полях.

Она сжалась было в комок под одеялом и в эту самую минуту услышала стук в дверь. Тук, тук, БАХ! Адорасьо прислушалась. Собаки не залаяли, значит, это, наверное, ветер. Стук повторился, на этот раз – более настойчиво. Бум, бум, БУ-УМ! Она на ходу накинула шаль на плечи и сбежала по ступеням, собирая распущенные волосы в пучок.

– Кто там? – спросила она, не отодвигая засова.

– Открывай быстрей, дура!

Муж вернулся домой без мешка. На нем был тот же самый шерстяной пиджак и те же самые брюки, но вся одежда была чистой и глаженой. Адорасьо стояла у двери и не спускала с него взгляда, по-прежнему держась за засов.

– Ты что, все позабыла, что ли? – спросил Пере Пике, злой как черт. – Два слабых удара подряд, а потом один посильнее, два слабых удара подряд, а потом один посильнее! Закрой дверь, а то холодно мне!

Он потер озябшие руки. Ему пришло было в голову разжечь огонь в камине, но он побоялся, что дым сможет его выдать. Жена разогрела тарелку супа с лапшой. Пере уселся за стол и взялся за ложку – его движения были такими же быстрыми и четкими, как всегда. Он всегда ел так, не сообразуясь с правилами хорошего тона: слишком низко склоняясь над тарелкой и чересчур быстро. Поскольку муж не говорил ни слова, Адорасьо принялась чистить бобы. И только когда он наклонил тарелку, подбирая остатки лапши, жена осмелилась спросить его, что же было там, в глубине леса.

– Ну, люди, – ответил он, не глядя на нее. Потом Пере отставил тарелку и задрал голову вверх, словно нюхал воздух: в этот час раньше всегда пел петух.

– Ну конечно, красные у нас всех курей порастащили, правда? Ну и скверный же это народ. Так я и думал. Ты хоть табак-то припрятала?

Жена принесла ему кисет с табаком и папиросную бумагу. Пере приготовил себе самокрутку и спросил, часто ли за ним приходили. Адорасьо рассказала ему, что они и до сих пор наведываются и приходят, когда им в голову взбредет.

– Так я и думал и пришел только затем, чтобы ты увидела, что я цел и невредим, и не слишком сокрушалась, – сказал он, устремив взгляд вдаль.

Адорасьо рассказала мужу, что священник куда-то исчез, одни гражданские гвардейцы стали солдатами, а другие нет, и что некоторые люди стали лишними. Столяр лишним не оказался, но и годен ни на что особенно не был, так его отрядили заведовать библиотекой.

– Ну, а военные что делают?

Жена объяснила ему, что Дуррути не удалось войти в Сарагосу, но военные закрепились там надолго.

– Черт тебя дери, – проворчал Пере, – выходит, что это не шутка, а настоящая война.

Он прихватил с собой свечу, поднялся по лестнице в спальню и посмотрел на улицу, прижав ладони к оконному стеклу. Потом, не теряя времени на поцелуи, овладел ею, но против обыкновения не задул перед этим свечи. Это означало, что ему хотелось поговорить с женой – тонкости супружеских отношений познаются с годами.