Текст книги "Золотые века [Рассказы]"

Автор книги: Альберт Санчес Пиньоль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

У палатки выстроилась жуткая очередь. Жорди Жуану нечем себя занять, поэтому он предается размышлениям о благах супружеской жизни. Ему кажется невероятным, что он никогда раньше не думал обо всех возможных применениях пончиков, посыпанных сахаром.

Из очереди выбегает белокурый мальчик, его волосы подстрижены, как у средневекового пажа. Лучше бы он не бегал через улицу. В левой руке у него пластмассовая лошадка. Мальчуган воображает, что его скакун летает по воздуху. Если могут летать воздушные змеи из пластмассы и самолеты из пластмассы, то почему бы не летать лошадке? „Таково детство – думает Жорди Жуан, – вернее, раньше оно было таким“. Но лучше бы мальчик не бегал через улицу.

Из-за угла появляется машина. Водитель торопится, потому что в этот ранний час ночь для него еще не закончилась, хотя для людей, стоящих в очереди, уже начался новый день.

Мальчик взлетает в воздух от страшного удара восьмидесяти лошадиных сил, и его тело отскакивает от асфальта четыре раза, словно плоский камешек от поверхности воды. Машина молниеносно исчезает. Ребенок бьется в судорогах, как шмель, которого обрызгали инсектицидом. Перед палаткой никого нет. Ни одного человека.

У меня нет больше сил

„Так, значит, вот каким бывает наш конец; он наступает в самый неожиданный момент, и тебе крышка“, – думает эскимос, вдруг повстречавшийся с медведем. С этой горой мохнатой плоти сражаться бесполезно: люди маленькие, а белые медведи – огромные. Эскимос провел всю первую половину дня в поисках тюленей и так устал, что даже плечи его болят, – и вот теперь ему самому придется уходить от преследования.

Близость смерти заставляет его вспомнить всю прошлую жизнь. Самые важные ее события, подобные узелкам, завязанным на длинной веревке, пробегают перед глазами бедняги за тысячные доли секунды.

Его счастливая жизнь длилась до женитьбы брата. В этих широтах женщин на всех не хватает, и он остался холостяком. Появление невестки превратило его существование в ад. Все ее любили: и муж, и дети, а свекор и свекровь в ней души не чаяли. И не то чтобы она не выносила деверя или наш эскимос ее недолюбливал, но дело было в том, что после этой свадьбы он из первенца своих родителей превратился в обузу. Родительская любовь испарилась, узы братской дружбы разрушились; его в доме терпели, но ему оставалось довольствоваться местом принца, которого лишили трона. Вот и сегодня он отправился на охоту после очередной перепалки с братом, потому что предпочитал излить свой гнев на тюленей, а не на него. В этом крошечном мирке можно ненавидеть только тех, кого любишь.

Появление медведя в один миг доказывает незначительность всех его бед. Он умрет, и все будет кончено. Однако гнев, накопившийся в душе, никуда не исчез, и эскимос направляет его против внезапно появившегося противника. „Я не стану показывать зверю спину и погибну в бою“, – думает эскимос. Никто не узнает о его отважном поступке, но, по крайней мере, он сам уйдет из жизни, сознавая, что умирает храбрецом. Вместо того чтобы бежать от зверя, он начинает самоубийственное наступление на врага – набрасывается на медведя, размахивая руками и пронзительно крича.

Безнадежные ситуации разрешаются порой самым неожиданным образом. В бегство вдруг обращается медведь! Наш эскимос – это первый эскимос в мире, которому открывается тайная сторона сознания белых медведей: они так привыкли быть преследователями и внушать ужас, что стоит кому-нибудь пойти против них в наступление, как хищник приходит в замешательство и пускается – на всякий случай – наутек.

Эскимос, не веря до конца в свою удачу, довольно долго преследует зверя, оглашая просторы грозными воплями. Вся его покорность перед лицом неминуемой смерти испарилась, и теперь он безумно счастлив. Никогда раньше ему не доводилось видеть так близко перед собой задницу медведя. И вправду это забавно!

Он даже позволяет себе экспериментировать и обнаруживает, что может направлять движение животного. Стоит ему слегка отклониться вправо относительно оси медвежьего хвоста, как зверь поворачивает на несколько градусов влево, и наоборот. Так ведет себя корма лодки в зависимости от того, каким из двух весел делают гребок.

Однако потом им овладевает усталость; смесь радости и утомления хмельной дурнотой ударяет в голову. День выдался очень необычный и тяжелый. Эскимос сильно вспотел, и ему кажется, что между его кожей и одеждой колышется вода. Надо как можно скорее найти какой-нибудь поворот и, как только медведь скроется из виду, сменить направление и поскорее уносить ноги, пока зверь не догадался, что стал жертвой обмана. Это, безусловно, самый лучший выход.

Однако, когда эскимос находит подходящее место, впереди появляется какая-то старушка. Что она там забыла? Черт ее знает! Увидев женщину так близко, медведь не может избежать искушения и направляется в ее сторону. Несмотря на то что силы у охотника на исходе, он не хочет запятнать свою совесть смертью почтенной старушки.

– Бегите! – кричит он, ускоряя шаг. – Я его отвлеку. Бегите скорее, добрая женщина!

Нет, теперь в этой истории нет ничего забавного. Женщина удаляется, с трудом передвигая ноги, что неудивительно в ее возрасте. Эскимос подгоняет медведя и орет на него, зверь рычит и огрызается, но подчиняется напору этой странной и неясной угрозы. „Еще чуть-чуть, – говорит себе охотник, – самую чуточку“.

Старый эскимосский прием, позволяющий человеку противостоять невзгодам, состоит в том, чтобы сосредоточиться на бедах более значительных. Охотник старается не думать ни о медведе, ни о своем изнемогающем теле. Он занимает себя мыслями о том, что ждет его по возвращении домой: споры с братом, упреки родителей, косые взгляды молчаливых родственников, укоряющие за то, что он не нашел себе жены, племянники, для которых он – только дядя, а не настоящий отец. И она – такая красивая, такая близкая, но и такая недоступная. Эскимос думает обо всем этом и продолжает гнать зверя вперед. Когда сердце уже готово выскочить у охотника из груди, он достигает знакомых мест. Медведь по-прежнему бежит перед ним, словно их соединяет нерушимая связь.

Внезапно на снег выкатывается целая дюжина серых шариков. Это дети, которые, заигравшись, отдалились от дома. На глаза эскимоса навертываются слезы. Ему кажется, что его бедра превратились в железные прутья, его колени хрустят, точно свежий снег под каблуком. Но что ему остается делать? Может ли он позволить хищнику убить ребенка? Головки в капюшонах наполняют его сердце нежностью.

– Бегите отсюда! Скорее!

Из легких эскимоса вырывается хрип, которому вторит медведь – зверь отказался от своего намерения, но продолжает бежать впереди охотника. Кажется невероятным, что дети могут быть такими маленькими… и бегать так медленно. Крошечные фигурки удерживают равновесие, широко раскинув руки, и высоко поднимают колени, вытаскивая ноги из сугробов. Дабы удостовериться в том, что дети вне опасности, эскимос должен гнать медведя от этого места еще некоторое время.

Крики охотника превращаются в стоны. В любую минуту медведь может остановиться и спросить себя, зачем убегает; тогда зверь сожрет своего преследователя, который не сумеет оказать ему никакого сопротивления. Эскимос находится во власти дурацкого инстинкта. И это еще не конец.

Женщина. Она ищет своих детей, не зная, что они уже убежали отсюда. Вид человека, который преследует медведя, поражает ее. „Надо же, какая красавица“, – думает эскимос: никогда ему не приходилось видеть ничего столь отличного от холодной белизны снега. Эта красота прибавляет ему чуточку сил – он поднимает руки и выдыхает:

– Беги прочь!

Ничего больше сказать он не может и лишь указывает пальцем в ту сторону, куда убежали дети. Теперь охотник бежит, согнувшись в три погибели и шатаясь на ходу; он удерживает равновесие только благодаря тому, что раскидывает руки, словно птица свои крылья. Наконец они достигают озера, покрытого льдом.

В центре льда – трещина, по форме напоминающая ноготь. Какой-то человек ловит там рыбу, сидя спиной к медведю и к эскимосу. Шум заставляет его обернуться, и сначала он видит над собой медведя, который наваливается на него ощерившейся клыками лавиной. Несчастный успевает увидеть за спиной зверя его преследователя; два человека смотрят друг другу в лицо. Охотник делает два шага вперед и падает на колени.

– Брат мой! – кричит он и в изнеможении выдыхает: – У меня нет больше сил.

Баллада об убывающем кашалоте

Он слыл самым славным и непревзойденным рыбарем Португалии, но известен был не столько исключительными успехами, сколько ущербностью. Дело в том, что в этой трезвомыслящей стране считалось, что даже самый мужественный из людей обязан расплакаться хотя бы раз в жизни в трудную минуту выпавших на его долю испытаний или под влиянием переживаемых страстей. Такое правило существовало, и люди хотели, чтобы все ему подчинялись. Глаза нашего героя, мастера всех морских наук, не увлажнились от волнения ни тогда, когда он поймал черепаху с золотым панцирем, ни даже тогда, когда ему довелось найти раковину со свинцово-серой жемчужиной. Слава о нем распространялась повсюду, за пределы границ, проведенных человеком или природой, и морские обитатели боялись его – и не напрасно.

Стаи тунца будили в нем охотничий инстинкт, а не радость удачливого рыболова, и сердце наполнялось счастьем только во время тех кровавых сражений, которые достойны быть запечатленными в календарях людской памяти. Он с презрением оставлял за бортом гигантских осьминогов, потому что страшные чудовища казались ему карликами. Одно из преданий гласит, что зубочистками португальцу служили клыки морских львов, – но это враки. Когда его корабль бороздил просторы древней Адриатики, сирены затыкали себе уши морскими губками, боясь заслушаться балладой, которую он обычно пел, стоя на корме, – это, естественно, тоже ложь; вместе с тем история казалась весьма правдоподобной. Во время самых страшных бурь смельчак лишь пощипывал себе левый сосок – дань суеверию, с древних времен существовавшему на его родине. От спасательных шлюпок он отказался в тот день, когда обнаружил в открытом море шестерых подростков, которые спрятались в одной из них, чтобы добраться до ближайшего порта бесплатно. По его приказу нарушители были один за другим брошены за борт на съедение акулам, но взгляд португальца не затуманили слезы, несмотря на то что все шестеро мальчишек были сиротами и вдобавок негритятами. Он не обращал внимания ни на жертв кораблекрушений, цепляющихся за доски в волнах, ни на поднимавшиеся прямо к небу столбы дыма на крошечных островах. Законы человеческие нашли бы для него оправдание, но нормы морского братства – никогда. Потом случились одновременно две эпидемии – гриппа и кори. Как это часто происходит с моряками, по возвращении в порт бедняга обнаружил, что вся его семья умерла и похоронили родных без него. Однако он и тут не заплакал, а снова вышел в море. Таков был этот португальский рыбак, который вызывал одновременно и всеобщее восхищение, и презрение, потому что не плакал ни от радости, ни от грусти, ни от страха, ни от уныния. Непростительной дерзостью считалась также его способность видеть в морских далях только препятствия, которые надо преодолеть, а не их волшебную красоту. Но однажды, бросив якорь в каком-то порту, рыбарь вместо того чтобы заняться обычными делами, отправился прямиком в местную церковь. Это видели все, и потому сей факт доподлинно известен. Португалец не исповедовался с детских лет. И вовсе не оттого, что католическая вера ему претила, а потому что морские просторы влекли его гораздо больше. Он попросил священника принять его, и тот согласился – им двигало скорее удивление, чем желание поскорее исполнить свой пасторский долг. Рыбарь рассказал ему, что в последнее время слышал какой-то голос. Нет-нет, голос доносился не из рая и не из преисподней, в этом у него не было сомнений. Этот голос принадлежал кашалоту.

– Почему ты так уверен, что это не дьявол, который прикинулся кашалотом? – спросил его священник.

– Даже сатана не может быть так жесток, падре. Он издевается надо мной, называет ничтожеством, мразью и твердит: попробуй-ка поймай меня. Да-да, именно так: попробуй вылови. И это говорит кашалот, который прячется в море. А море огромно, вы-то его не знаете, потому как проводите свою скучную жизнь в этом городке на берегу, а я рыбачу, я – самый лучший рыбак Португалии и знаю, о чем говорю: найти кашалота, который скрывается в морских просторах, было бы чудом. Но хуже всего другое: оказывается, этот кашалот с каждым днем становится все меньше и меньше. Он сам мне рассказал, что съеживается, по мере того как проходит время. Как можно выловить крошечного кашалота? Это жестоко. А он меня мучает денно и нощно своими идиотскими разговорами. Хохот его похож на ржание жеребца, он рассказывает мне всякие небылицы о кораблекрушениях, каких-то треугольниках, карнавалах, Питиусских островах [42]42
  Питиусские острова– часть архипелага Балеарских островов, к этой группе относятся Ибиса, Форментера и прилегающие к ним мелкие острова.


[Закрыть]и о необычных окнах. А еще он говорит об Албании, мухах, Наполеоне и скрипках. Но кашалот никогда не подсказывает мне, где прячется и как его найти, только напоминает, что с каждым часом он убывает. Вот и сейчас негодяй становится все меньше и меньше; наверное, теперь эта тварь уже стала размером с небольшую тумбочку или с амфору.

Священник этот был не самым лучшим духовным наставником, но и не из худших. Он не нарушил тайну исповеди, и никто и никогда не узнал, о чем рассказал ему португальский рыбарь. Однако унять его тоску священник не сумел. Ватикану нет дела до говорящих кашалотов.

Рыбак, как всегда, поступил по-своему и отправился на поиски убывающего кашалота. Безумие, владевшее беднягой, влекло его навстречу опасностям; им двигало упрямство, а не отвага. Например, разыскивая кашалота, он дважды попадал в районы морских сражений, о которых никогда не хотел вспоминать, а может быть, и просто ничего не заметил. Хотя, кто знает, возможно, дело в другом: человек, отказывающийся видеть, потом не может вспоминать, и наоборот. Океан кишел тонущими кораблями, гибнущими в волнах моряками, обгорелыми мачтами, но португалец жаловался только на то, что дым мешал ему видеть горизонт. Он не стал спасать зелено-красный флаг [43]43
  Национальный флаг Португалии.


[Закрыть]из воды, потому что у таких людей нет родины, есть только цель. Он спросил у истекавших кровью артиллеристов с одного из кораблей: „Вы видели убывающего кашалота?“ Бедняги в ответ только попросили о помощи, а рыбарь, бросив их на произвол судьбы, продолжил свои поиски.

Из – за этого неблагородного поступка, да и прочих низостей, не столь известных, о нем помнят в Севастополе, им восхищаются во Флориде, а в Бразилии, где по-прежнему сильно французское влияние, за его голову назначили награду, потому как там считалось недостойным цивилизованных людей не отвечать на призывы о помощи несчастных, на которых напали новоявленные пираты. Подплывая к Тасмании, рыбак увидел бутылку, качающуюся на волнах. В ней не было никакой записки – там сидел джинн. Звали его Румпельштильцхен, или Римпельштульцхен, и слава о нем достигла даже республики дельфинов и страны дураков. Джинн обещал рыбарю исполнить три желания, если только он вызволит его из бутылки. Все три желания слились в одно:

– Скажи мне, где найти убывающего кашалота, или я тебя выкину за борт.

Но, несмотря на то что джинна вот уже двести пятьдесят три года носило по волнам этого и других морей, он посмотрел рыбаку прямо в глаза и рассмеялся квакающим смехом. Наш герой, как того следовало ожидать, выбросил бутылку в море.

Эскимосы с русских берегов не поняли его вопроса об убывающем кашалоте. На берегах африканской реки, вдали от берегов океанов, он увидел пигмеев. Они помогли ему во всем, кроме его главного дела, и потому рыбарь обозвал их дикарями, не задумываясь о том, что пигмеям для оправдания своего существования в тропических лесах никакие кашалоты вообще не нужны – ни большие, ни маленькие.

Так он и преследовал убывающего кашалота, слушая ехидный голосок, который раздавался под сводами его черепа, пока наконец однажды – как того следовало ожидать – его корабль не наткнулся на риф в самом печальном и опасном из морей.

Здесь, среди этой пустоты, предстояло ему умереть в полном одиночестве, проведя последние минуты жизни под ударами холодных волн. Никто и ничто не сможет спасти его, и даже если у кого-нибудь появилась бы такая возможность, то наверняка он не протянул бы ему руку помощи. Бедняга стал размышлять о своей жизни, которая оказалась на поверку чередой поражений, и перед смертью из груди его вырвался плач.

В первой слезе, скатившейся по его щеке, был убывающий кашалот – не больше половинки рисового зернышка, у же, чем лунка ногтя.

– О, наконец-то! Гляди-ка, какое оно большое, это море! – сказал кашалот, увидев огромный и серый океанский простор.

Рыбак попытался удержать кашалота в ладонях, но тот был маленький, такой маленький, что слезы относили его все дальше и дальше в море.

–  Meu deus, meu deus, meu deus [44]44
  – Боже мой, боже мой, боже мой (порт.).


[Закрыть], – рыдал португальский рыбак.

Гвиана

Первые проблески рассвета покачивали воду в порту нехотя и с досадой, словно за ночь приняли решение отречься от этого мира. Незнакомец прибыл в Гавр ночным поездом и добрался с вокзала до пристаней, следуя природному инстинкту, которому туман не был помехой. Он вздрогнул от пронизывающего холода, поднял ворот необыкновенно длинного черного пальто, надвинул шляпу как можно глубже и сделал несколько шагов по влажной мостовой. Слева в воде отражались слабые лучи октябрьского солнца. Справа тянулся геометрически правильный лабиринт, сложенный из огромного размера контейнеров. Мужчина остановился возле одного из них и оперся спиной о металлический борт. Мимо него прошла какая-то женщина, стуча по мостовой тонкими каблуками. Он всмотрелся в лицо незнакомки, чтобы запомнить его черты и вспоминать их мастурбируя следующей ночью. Однако мужчина быстро отказался от этой затеи, поняв, что перед ним проститутка, возвращавшаяся домой после работы.

Он прикрыл глаза. До него доносились далекие и чуждые ему шумы и шорохи, безучастные гудки пароходов, покидавших порт. Мужчина сделал несколько глубоких вдохов животом и грудью, чтобы привыкнуть к смрадному запаху какого-то масла. По-прежнему не открывая глаз, он ощупал обеими руками шершавые борта контейнера, нашел на заржавевшей поверхности выбитую там надпись и стал упорно расшифровывать ее, касаясь каждого выступа кончиками пальцев. Ему почудилось, что там значилась дата – тысяча девятисотый год. Тара, созданная на заре нового века, оказалась ему ровесницей. Контейнеру было тридцать два года, так же как и ему самому. Мужчина спросил себя, что могли перевозить в его недрах. Порт заполняли коробки и ящики с заморскими и экзотическими товарами; порой их теряли, забывали, бросали на произвол судьбы: таким образом их содержимое становилось загадкой. Но, видимо, это никого не беспокоило, никому не приходило в голову выяснить, какие сокровища или, быть может, какую мерзость они скрывали в своей утробе. Мужчина снял шляпу и рассмеялся впервые за много месяцев.

■

На первом этаже здания располагался склад, оттуда доносился запах струганых досок. На втором этаже было жилое помещение, в которое можно было попасть только по наружной лестнице, поднимавшейся вдоль серой стены. Сначала он взялся за перила лестницы, но потом убрал с них руку – от прикосновения к холодному металлу его бросило в дрожь. Двадцать шесть ступенек вели к двери, задернутой занавесками. Когда ее створка открылась, мужчина проглотил слюну, снял шляпу и указал рукой в сторону моря.

– Доброе утро! – Приветствие прозвучало как-то по-дурацки. – Здравствуйте. Вы здесь живете?

Человек, открывший незнакомцу дверь, смотрел на него сурово и с некоторым недоверием. Хозяину квартиры было лет пятьдесят: невысокий рост, животик, лысина и вынужденно бедная одежда. Усы обрамляли рот и спускались вниз к подбородку. На вороте рубашки виднелась черная пуговица.

– Да, я живу здесь, – ответил он тоном человека надменного.

– Я хотел попросить вас об одном одолжении. – Незнакомец замолчал, подыскивая точные слова. – Меня зовут Пьер Пьете. Если это вас не затруднит, то есть если только это не причинит вам неудобства, я хочу попросить вас о помощи.

– Ради бога, не тяните! – прервал его человек стоявший в дверях. – У меня очень много дел. Не могли бы вы наконец объяснить, что вам от меня нужно?

– Мне бы хотелось побыть в вашем доме и посмотреть в окно, – вдруг сказал Пьер с неожиданной решимостью в голосе. – Мне кажется, что из вашего окна этот корабль будет виден.

– Какой еще корабль? – спросил хозяин дома с любопытством, которое вызывают в нас кроссворды и прочие пустые головоломки. Он чуть-чуть высунул голову наружу.

Пьер отступил назад, насколько это представлялось возможным, рискуя упасть вниз. Все было так, как он говорил: меньше трехсот метров отделяли дом от корабля средних размеров.

– Нет, нет, это невозможно, – сказал хозяин, качая головой.

Пьер устремил взгляд на корабль, потом на дверь и снова на корабль.

– К моему большому сожалению, это невозможно. – Отказ повторился. – Зачем вам нужно шпионить за этим кораблем?

– Я не просто зевака, это вопрос личный.

– А, понятно. Мне очень жаль.

Однако дверь при этом не закрылась. Пьер посмотрел ему в глаза и сказал:

– Естественно, я готов заплатить вам за причиненное беспокойство.

– Вы правы, из одного из окон столовой корабль виден точно в рамке. Но, как вы понимаете, приличия не позволяют мне разрешить первому встречному зайти в мой дом.

Пьер мог бы начать убеждать своего собеседника и приводить различные доводы, но, раз уж дело оборачивалось такой стороной, он предпочел просто вытащить бумажник.

– Нельзя ни с того ни с сего врываться в чужой дом, – настаивал господин. – Незнакомый человек – он и есть незнакомый человек, вы же меня понимаете. Я отнюдь не отрицаю, что вы воспитанный молодой человек и ваша внешность внушает доверие, но повторяю: приличные дома заслуживают к себе должного уважения.

Пьер протянул ему четыре длинные коричневые купюры. Хозяин дома посмотрел на него со сдержанным раздражением, ставя в вину нежданному гостю то, что тот не предоставил ему возможности хоть немного поторговаться, выставляя на продажу свою честь, и взял деньги.

– Как вы сказали, как вас зовут?

– Пьер Пьете.

– А меня зовут господин Шисон. Проходите, пожалуйста, – предложил он гостю, сделав царственный жест.

В квартире не было прихожей. Пьер вошел сразу в небольшую квадратную комнату, в центре которой стоял старый, слегка хромой стол. За ней он увидел короткий коридор с двумя дверями в конце: несомненно, за ними скрывались кухня и туалет. Напротив коридора была дверь в спальню. В бедных французских кварталах такие жилища встречались нередко. Однако некоторые детали говорили о благополучии предков хозяев квартиры, словно какая-то страшная катастрофа повергла в нищету обитателей этого домика в порту. Комнату украшали старомодные предметы в стиле рококо, которые в подобной атмосфере теряли свой блеск и казались немым укором бедности: картина в пышной раме и старинные часы, вполне возможно, подлинные. Одним словом, в квартире были собраны жалкие остатки прошлого. Пьер понял, что находится не в доме, а на тонущем корабле. Господин Шисон быстрыми шагами направился в спальню, успев на ходу прошептать: „Я сейчас“. Выйдя оттуда, он вернулся в гостиную твердой поступью.

– Взгляните. Столь образованный молодой человек, как вы, вне всякого сомнения, узнает эти печати. Посмотрите внимательно.

Пьеру пришлось немного вытянуть руку, чтобы лучше видеть текст. Он был написан витиеватым почерком и скреплен двумя красными печатями.

– Вы их узнаете? Вы их узнаете? – настаивал господин Шисон, надеясь, что за этим волшебным документом ему удастся скрыться от проницательного взгляда гостя.

– Нет.

– Не узнаете?

– Нет.

– Ну что вы, это же сертификат, выданный принцем Черногории. Он лично вручил его мне. Я имел честь быть приглашенным на его бракосочетание, понимаете?

Воцарилось молчание. Пьер посмотрел в окно столовой. Господин Шисон положил документ на стол и поднял правую руку.

– Я целых пять минут или даже дольше хранил тепло принца. Я хочу сказать, что он очень крепко пожал мне руку. С поистине королевской силой и от всего сердца.

– Можно я сяду? – спросил Пьер.

– Да, конечно.

Шисон указал ему на единственный стул, стоявший у стола, однако не поспешил подать его гостю. Пьер подвинул стул к окну и уселся, положив на колени ладони вытянутых рук.

– О да, то было прекрасное время, – разглагольствовал господин Шисон, устремив взгляд в пустоту, – прекрасное время. Но всем известно, что может случиться в семье. Родственники: сестры, братья – увы! Им следовало бы умереть от стыда. Стоит только дать им волю, стоит перестать следить за ними, как они нагло набрасываются на наследство. Сегодня ни доброе имя, ни кровное родство уже ничего не значат. Стоит тебе зазеваться, и все тебя бросают, как паршивую собаку.

Неожиданно Шисон приблизил свои губы к уху Пьера.

– Но вы не такой человек. Нет, вы не из таких. Я обладаю исключительной интуицией и вижу: вы – романтик. Любимая женщина покинула вас ради другого, и сейчас вы хотите увидеть, как корабль увозит ее от вас навсегда.

Снова наступило молчание. Пьер продолжал сидеть на стуле, а за ним стоял господин Шисон: он вытянулся по струнке и выпятил грудь, заложив руки за спину, и теперь созерцал горизонт.

– Мне вас искренне жаль, поверьте. И это не простые слова.

Пьер сказал, не поворачивая головы:

– На корабль садится не женщина, а мой брат.

Шисон поднял брови и присмотрелся к кораблю повнимательнее. Названия судна он не различал, но заметил множество жандармов, которые выстраивались вдоль трапа, ведущего на палубу.

– Он офицер и отправляется служить в колонии, не так ли?

Пьер несколько раз покачал головой справа налево.

– Нет. Он заключенный, и его отправляют в Гвиану. – Тут он закрыл рот шляпой и зарыдал. – О, бедный Жюль, несчастный Жюль! Мы никогда, никогда больше не встретимся. И мне придется удовольствоваться тем, что я увижу его из этого окна.

– Но что он такого сделал? – спросил Шисон машинально.

Произнеся эти слова, он прикусил себе язык, понимая дерзость своего поступка. Пьер очень медленно повернул голову, и на короткий миг Шисон по непонятной причине неожиданно почувствовал себя в опасности. Однако через мгновение во взгляде Пьера снова сквозила глубокая грусть.

– Вы на самом деле не знаете, кто такой Жюль Пьете?

Конечно, Шисон знал, о ком идет речь, газеты он читал. Жюля Пьете, человека-зверя, кровожадное чудовище, знали все. Суд вынес ему приговор за убийство пяти женщин, и он спасся от гильотины только благодаря влиянию своей семьи и милосердию президента республики. Господин Шисон счел это оскорбительным: мы живем в такую эпоху, когда преступники пользуются большей известностью, чем балканские принцы.

– Ну хорошо, не буду вам мешать, – сказал он и исчез в глубине коридора.

Через несколько минут он вернулся. Пьете, казалось, сумел взять себя в руки. Он приглаживал свои черные волосы рукой, слегка наклонив голову. В окно он больше не смотрел.

– Они уже поднялись на борт?

– Нет.

– Долго еще ждать?

– Не знаю.

– О, пожалуйста, не обижайтесь. Я вовсе не прогоняю вас, просто мне хотелось предложить вам разделить с нами трапезу. Моя жена уже готовит обед. Если вам будет угодно, вы можете к нам присоединиться.

– Вы женаты? – спросил Пьер безразличным тоном.

– Женат и счастлив. Вы в этом сомневались?

– Нет. Но я не видел здесь других стульев.

– Нам они не требуются. Моя жена всегда ест на кухне. Это скромная и немногословная женщина. А гостей, разумеется, у нас обычно не бывает.

В ответ Пьер посмотрел на него вызывающе, словно спрашивая хозяина дома: а что бы вы предприняли, если бы я сейчас согласился к вам присоединиться, ведь у вас есть только один-единственный стул? Но в эту самую минуту в столовой появилась госпожа Шисон. Она поздоровалась, пересекла комнату и скрылась в спальне, а потом снова прошла на кухню. Пьер следил за ней глазами, пока она не исчезла из виду. Несмотря на то, что женщина казалась стройной и хрупкой, он обратил внимание на ее прекрасную грудь. Черты лица госпожи Шисон отличались тонкостью, глаза были большими, а волосы цвета золотистой соломы были собраны в пучок на затылке.

– С Жюнет мне чрезвычайно повезло. Без нее я бы пропал.

– Она кажется совсем юной.

– Она и вправду очень молода.

Шисон взял со стола документ, намереваясь убрать его на место.

– Я до сих пор сохранил свою невинность.

Это неожиданное признание заставило Шисона замереть с вытянутой в воздухе рукой.

– Что вы сказали?

Пьер, прижимая к груди шляпу, устремил взор к геометрическим узорам на плитках пола. Не решаясь поднять глаза на собеседника, он прошептал:

– Я никогда еще не был с женщиной. Я хочу сказать, что не…

– Не надо подробностей, уважаемый! Мне кажется, что я не выражал никакого желания знать подробности вашей интимной жизни.

Шисон посмотрел в сторону коридора, в котором исчезла Жюнет.

– Ради всего святого! Уж не думаете ли вы…

– О нет, нет! – поспешил перебить его Пьер, на этот раз оторвав взгляд от пола. – Помилуйте, помилуйте. Нет, нет!

С мола донеслись гудки труб торговых судов. Им ответили резкие крики чаек, словно птицы бранились с воображаемыми обидчиками. Всходило солнце.

– Нет, нет, – продолжал плаксивым тоном Пьер, – вы меня неправильно поняли.

– Ну, ладно, хорошо. Вы только что пережили семейную трагедию, а в подобных ситуациях человек просто обязан быть еще более порядочным, чем обычно, – провозгласил Шисон, расправив грудь, словно показывая, как следует вести себя людям, покорно принимающим удары судьбы.

– Я вовсе не хотел сказать, что ваша супруга…

– Шлюха.

– Вот именно. Она не похожа на особу легкого поведения. И именно это делает из нее женщину, вызывающую здоровую зависть. Мне никогда не хотелось оказаться в обществе публичной женщины. Я бы расценил это как поступок низкий и достойный порицания.

– Вне всякого сомнения.

– Но с вашей женой дело обстоит иначе, я хочу сказать, что она порядочная женщина.

– Послушайте! Куда вы клоните?

– Оставим этот разговор, господин Шисон. Вы тоже когда-то были молоды, как я сейчас, и вам знакома плотская страсть. Добрые родители учат нас гнать из головы дурные мысли. Однако, если разобраться, как можно избежать этих дурных мыслей? Мы можем бороться с низкими порывами, мы даже способны сдержать их раньше, чем они приведут к ужасающим поступкам. Но что касается дурных мыслей, о, никто не отвечает за идеи, которые приходят ему в голову. Оставим этот разговор, господин Шисон.