Текст книги "О Ленине и Октябрьской революции"

Автор книги: Альберт Рис Вильямс

Зрелище действительно было внушительным. Никогда еще не приходилось мне видеть столь основательно вооруженных людей. На каждом из них был целый арсенал. Люди захватили с собой столько боеприпасов, что не поздоровилось бы тысяче царей, а ненависти, горевшей в сердцах и глазах этих людей, хватило бы на то, чтобы уничтожить десять тысяч монархов.

Но уничтожать тут, несомненно, было некого.

– Как я и подозревал, – продолжал Андрей Петрович, – контрреволюция выкинула еще одну подлость. Эта телеграмма не что иное, как провокационный акт против Советской власти. Они хотят дезорганизовать работу шахт. И это им удается. Люди слишком сильно возбуждены, и работать сегодня не могут. Подобных телеграмм нужно ожидать и в будущем. Они думают, что если кричать все время: «Царь бежал! Царь бежал!», то людям надоедят ложные тревоги. И тогда, когда мы станем менее бдительными, они предпримут попытку провезти царя. Но они плохо знают наших людей. Ради удовольствия всадить пулю в царя они готовы целый год ежедневно выходить на облаву.

Все вагоны поезда были подвергнуты такому тщательному обыску, что не оставалось никаких сомнений относительно истинных чувств, испытываемых этими людьми к царю-батюшке. Они осмотрели поезд от начала и до конца, открывая чемоданы, перетряхивая постели и даже раскидав на тендере дрова, чтобы убедиться, не спрятался ли, чего доброго, его императорское величество в поленьях.

Два седобородых старика-крестьянина, не удовлетворившись этим, решили искать по-своему. Они просовывали винтовки под вагоны, тыкали там штыками, и, не нащупав ничего, мягкого, вытаскивали их назад, разочарованно покачивая головами. Они надеялись, что бывший царь всея Руси пристроился где-нибудь и едет тайком. Так они переходили от одного вагона к другому, не теряя надежды на успех своей операции. Но царя там не было, а поэтому и заколоть его они не могли.

Но проделывая эти операции штыками, они все же кое-чему наносили поражение, а именно – существовавшему веками традиционному представлению о якобы глубокой любви и преданности русского мужика своему царю-батюшке. Этот миф исчезал по мере того, как эти два благочестивых и благообразных старика-крестьянина усердно тыкали штыками в самых темных углах под вагонами и все больше огорчались от того, что, вытаскивая штыки, не видели на них каких-нибудь следов присутствия там царя-батюшки.

МЫ – ВМЕСТО ЦАРЯ

Андрей Петрович, будучи человеком сообразительным, решил воспользоваться присутствием здесь Кунца и моим, чтобы успокоить своих люден, взбудораженных неудачными поисками царя.

– Мир странно устроен, товарищи, в нем столько неожиданностей, – обратился он к своим товарищам.– Мы пришли сюда, чтобы схватить величайшего в истории преступника. Между нами не найдется ни одного человека, которому царь не причинил бы горя и несчастий. Но вместо нашего злейшего врага мы встретили здесь наших лучших друзей. Этот поезд везет идеи – но не идеи самодержавия, он везет идеи революции, и везет их в Америку. Да здравствует революция! Да здравствуют наши американские товарищи!

Нас приветствовали шумными возгласами, нам пожимали руки, фотографировали, а затем мы снова отправились в путь. Но не надолго. Нас снова остановила взбудораженная толпа. И так повторялось несколько раз. Никакие протесты и уверения, что царя в поезде нет, не помогали. Не верили даже документам, подтверждавшим это, считая их контрреволюционными фальшивками. Окружавшие поезд люди успокаивались лишь после обстоятельного обыска. Таким образом, самый скорый на транссибирской магистрали экспресс двигался медленнее любого товарного поезда.

В Мариинске комиссар, ведавший транспортными вопросами, придал делу другой оборот, послав следующую телеграмму:

«Всем Советам.

Поездом 2 едут участники создания Красной Армии Кунц и Вильямс. Прошу представителей Советов встретиться с ними для переговоров».

На каждой станции эту телеграмму зачитывали народу, собравшемуся встречать поезд. Люди, горя желанием расправиться с царем, приходили с оружием, а вместо царя приходилось встречать двух товарищей. Это обстоятельство вынуждало их резко перестраиваться, сменить, как говорится, гнев на милость. И справедливости ради нужно сказать, что у них это получалось неплохо. К каждой станции мы подъезжали под бурные аплодисменты. Новые отряды Красной Армии отдавали нам дань уважения, комиссары торжественно излагали стоящие перед ними проблемы, а вокруг толпился народ, желавший поглядеть на новоявленных военных гениев.

Это ставило нас в неловкое положение, но зато представляло значительный интерес. Мы видели, как создавалась новая цивилизация, как рождалось будущее. В одном городе уже заложили его фундамент – крестьяне объединились с рабочими в едином центральном Совете. В другом сделано еще очень мало– интеллигенция продолжала саботировать. Во многих городах новый строй достиг немалых успехов: советские школы были полны учащимися, крестьяне везли хлеб на рынок, заводы стали выпускать продукцию, и повсюду можно было видеть рабочих-агитаторов. Даже перечисленные достижения, пусть незначительные и малозаметные, позволяли сделать вывод о том, что в широких массах начали пробуждаться подлинно творческие силы.

Мы завели разговор с эмигрирующими об этих фактах, но они и слушать не хотели, ибо занялись выдумыванием страшных историй о зверствах, чтобы не приехать с пустыми руками к господам-демократам Запада. Само собой понятно, что наши слова только раздражали их. Некоторые из эмигрантов стали относиться к нам с неприязнью и подозрением, считая нас отступниками и изменниками своему классу. Многие из них предпочитали вести пустые разговоры на старые темы: о золотых днях монархии, «темноте» русских масс, «полнейшем идиотизме большевиков».

Эмигранты, ехавшие в нашем поезде, по многим пунктам придерживались различных мнений. Но в одном они сходились: в Черемхово, где находилась большая сибирская каторга, нас подстерегала серьезная опасность.

– В Черемхово пятнадцать тысяч каторжников, – рассуждали они. – Самых отъявленных преступников – бандитов, воров и убийц. Их нужно загнать в шахты и держать там под вооруженной охраной. И не давать никаких поблажек. Там и без того каждую неделю – десятки ограблений и убийств. А теперь этих дьяволов выпустили на свободу, и они стали на сторону большевиков. Даже страшно подумать, что теперь творится в этом аду!

1  мая утром наш поезд подъезжал к Черемхово. Дул северный ветер. Холодно. Мы, свернувшись, лежали в своем купе и вдруг слышим: «Вон они! Идут!» Сколько мы ни всматривались, за окном ничего нельзя было разглядеть, кроме вихрящегося облака пыли. Через некоторое время уже можно было заметить тусклое поблескивание стали, колышущееся от ветра красное полотнище и неясное очертание множества черных, двигавшихся к нам человеческих фигур.

Задернув занавески, кое-кто из эмигрирующих с лихорадочной поспешностью прятал драгоценности и деньги, иные же сидели неподвижно, словно окаменев от страха. За стеной вагона под коваными сапогами заскрипел шлак. Никто не знал, что привело этих людей сюда, каковы их намерения, какое оружие у них в руках? Известно только, что это страшные черемховские каторжники – «бандиты, воры и убийцы» – и что они приближаются к вагонам.

Они медленно продвигаются вперед, ветер швыряет в лицо им пыль и паровозную гарь, рвет из рук огромное кроваво-красное знамя. Потом он на несколько мгновений стихает, пыль оседает на землю, и мы видим пеструю толпу людей.

Черная от угольной пыли одежда еле держалась на них, грязные лица выглядели угрожающе. Одни из каторжников неуклюжи и огромного роста, другие – щуплые и сгорбленные, искалеченные жизненными бурями. Вот они, преступники,– каннибалы, описанные в литературе, люди с насупленными бровями и тяжелыми челюстями. Вот он «мертвый дом» Достоевского. Один хромает, у другого шрамы во всю щеку, а у третьего выбит глаз – следы пули, ножа или несчастного случая в шахте; некоторые страдают от врожденных физических недостатков. Но слабых среди них мало, почти нет.

Слабые не могли выдержать длительный срок пребывания в условиях невыносимо тяжелого каторжного режима и гибли. Встречавшие нас несколько тысяч людей – это все, что осталось от десятков тысяч, которых пригнали сюда по этапу. В дождь и снег, в зимнюю вьюгу и летний зной, шатаясь от усталости, плелись они по сибирским дорогам. Их уродовали пытками. Жандармские сабли рассекали им черепа. Железные кандалы врезались в их тело. Их стегали казацкими нагайками. Казацкие кони топтали их копытами.

Души у них так же изуродованы, как и тела. Царский закон преследовал их по пятам, как ищейка, загонял в казематы, на эту страшную сибирскую каторгу, в мрачные подземелья, обрекал на изнурительную работу во тьме, чтобы добывать уголь для тех, кто живет наверху.

И вот они вышли из шахт на свет. С винтовками в руках, с развевающимися красными знаменами. Эта огромная толпа представляет собой большую силу. Перед ней комфортабельные, теплые салон-вагоны – иной мир, который так далек от них. И вот он, этот мир, всего в десятках сантиметров, до него рукой подать. За три минуты можно обшарить весь поезд – от первого до последнего вагона, – пронестись по нему ураганом. О, какое наслаждение понежиться в этой роскоши хотя бы раз, один только раз! И как это просто! Всего один стремительный рывок, короткий, яростный натиск.

Но в действиях этих людей нет и следа возбужденности или неистовства. Поставив на землю знамена, они выстроились полукругом, лицом к поезду, сгрудившись в центре. Теперь мы могли различить их лица – угрюмые, ненавидящие, изнуренные тяжелым трудом. И на всех – следы губительных пороков и пережитого ужаса, отпечаток невыразимых страданий и мук, великой человеческой скорби. Но глаза их озарены удивительным светом, они светятся счастьем. Но, может быть, это искра мести? Ведь ударом отвечают на удар. А закон нанес им много тысяч ударов. Не наступило ли время нанести ответный удар? Не собираются ли они отомстить за долгие годы страданий?

ТОВАРИЩИ КАТОРЖАНЕ

Я чувствую на плече чью-то руку. Оборачиваюсь и вижу двух рослых шахтеров. Они сказали, что являются комиссарами Черемхово. Тут же они подали знак знаменосцам, и перед нашими глазами взвились красные стяги. На одном из них крупными буквами начертан хорошо известный лозунг: «Пролетарии, восстаньте! Вам нечего терять, кроме своих цепей!». А на другом: «Мы протягиваем руки шахтерам всех стран. Привет нашим товарищам во всем мире!».

– Снять шапки,– крикнул комиссар. Все обнажают головы и стоят с шапками в руках. Потом медленно запевают «Интернационал»:

 
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем.
 

Мне приходилось слышать, как улицы разных городов мира оглашались звуками «Интернационала», который распевали колонны демонстрантов. Я слышал, как бунтовавшие студенты пели «Интернационал» в университетских залах. Я слышал, как он звучал под сводами Таврического дворца в исполнении двух тысяч делегатов съезда Советов в сопровождении четырех военных оркестров. Но никто из певших не выглядел тогда поистине «проклятьем заклейменным» – это были сочувствующие или представители «заклейменных». А каторжане – шахтеры Черемхово – были настоящими «заклейменными», самыми обездоленными из всех «проклятьем заклейменных». Весь их вид, одежда и даже голоса свидетельствовали об этом.

Они пели хриплыми, надтреснутыми голосами, порой не в лад, но в пении их выражались боль и протест надломленных жизнью людей всех времен – вздохи пленника, плач прикованного к веслу раба на галере, стоны колесуемых рабов, вопли распятых, сжигаемых на кострах и хрип повешенных, мучения бесчисленного множества осужденных, с мольбой взывавших из далекого прошлого.

Эти каторжане были как бы преемниками мучеников, страдавших в течение многих веков. Их изгнали из общества, которое искалечило и раздавило их своей тяжелой рукой и кинуло во тьму, на самое дно этой ямы.

Теперь из этой ямы поднялись они с победным гимном обездоленных. Им долго не давали говорить. И вот они поют, но не с мольбой в голосе, а торжествующе. Они уже больше не отверженные, а равноправные граждане. Более того – они созидатели нового общества!

Холод сковал их члены, по в сердцах у них огонь. Суровые измученные лица освещены яркими лучами восходящего солнца. Их опечаленный взор искрится проблесками радости, мягче становится выражение лиц. Эти люди являли собой пример того, как преобразятся трудящиеся всех стран, объединенные в одном огромном братстве – Интернационале.

«Да здравствует Интернационал! Да здравствуют американские рабочие!» – восклицают они. Потом из расступившихся рядов вышел вперед один человек. Он гигантского роста, настоящий – и не только внешностью – Жан Вальжан из романа Виктора Гюго «Отверженные».

– От имени шахтеров Черемхова, – говорит он, – мы приветствуем товарищей, прибывших на этом поезде! Как переменились времена! День за днем здесь проходили поезда, но мы не осмеливались к ним и близко подходить. Кое-кто из нас действительно совершил преступление, это мы знаем. Но по отношению ко многим из нас совершены гораздо бо́льшие преступления. Если бы существовала справедливость, то некоторые из нас ехали бы на этом поезде, а кое-кто из тех, кто едет на нем, работали в шахтах.

Но многие пассажиры даже не подозревали о существовании шахт. Они нежились в хорошо натопленных купе и не знали, что под землей копошатся тысячи кротов, добывающих уголь, чтобы в топке паровоза пылал огонь и чтобы было тепло в вагонах. Они не знали, что сотни из нас погибли от голода, были запороты насмерть или раздавлены во время обвалов. А если бы и знали, все равно не обратили бы внимания. Для них мы были подонками, мразью, ничтожеством или просто пустым местом.

Теперь мы всё! Мы присоединились к Интернационалу. Сегодня мы встали в строй армии труда всех стран. Мы идем в их авангарде. Мы, бывшие рабы, сделались самыми свободными людьми.

Мы, товарищи, не только сами хотим быть свободными, мы хотим, чтобы стали свободными рабочие всего мира. До тех пор, пока не свободны они, мы не можем свободно владеть и управлять нашими шахтами.

Жадные руки мировых империалистов уже тянутся из-за моря. Только руки рабочих мира в силах разжать на нашей шее их мертвую хватку,– сказал он в заключение речи.

Широта кругозора и глубина мысли, проявленные этим человеком, произвели на нас потрясающее впечатление. Кунц был настолько поражен, что смог произнести в ответ только несколько сбивчивых фраз. Все, что я знал по-русски, моментально выскочило из головы. Мы чувствовали, что наша роль в происходящем была весьма бледной и ничтожной. Но шахтеры думали иначе. Образовавшиеся паузы они заполняли возгласами в честь Интернационала и интернационального «оркестра».

«Оркестр» состоял из четырех скрипок, на которых играли четыре военнопленных: чех, венгр, немец и австриец. В плен они попали на Восточном фронте. Пересылая из одного лагеря в другой, их загнали в конце концов на эти сибирские каторжные шахты, за тысячи километров от дома.

Они отличались от этих простых русских людей по своему развитию и национальному происхождению. Но все различия в развитии, убеждениях, национальности отступили перед революцией. Здесь, в этой темной «дыре», они играли своим товарищам по несчастью, как в более счастливые времена играли бы на празднике где-нибудь в залитых огнями парках Берлина или Будапешта. Звуки скрипок передавали их страсть, и она завладевала теми, кто слушал их.

Мы все – шахтеры, музыканты и гости, немцы, славяне и американцы – слились воедино. Когда же с приветствиями от имени собравшихся к нам обратились их представители, то не осталось ничего, что разделяло нас. Один огромного роста парень с увесистыми, как кувалды, кулаками, сжал наши руки в своих. Он дважды пытался заговорить и оба раза от волнения ничего не смог произнести. Не будучи в состоянии выразить свои братские чувства словами, он вдруг с чудовищной силой стиснул наши руки, чтобы хоть этим излить свою душу. Я до сих пор ощущаю это рукопожатие.

Он старался как мог сделать свой вклад в первый торжественный прием в Черемхово и провести его на должном уровне. Он, должно быть, вспомнил о том, что в подобных случаях принято не только произносить речи, но и преподносить подарки. Сбегав куда-то, он вскоре примчался с двумя брусками динамита – подарком от Черемхово двум американцам. Мы вынуждены были вежливо отказаться. Он настаивал. Тогда нам пришлось сказать, что сто́ит произойти случайному взрыву и мы исчезнем с лица земли вместе с динамитом, а это вряд ли пойдет на пользу делу Интернационала. Толпа разразилась громовым хохотом. Парень же был очень удручен и обижен. Потом и он расхохотался.

Синеглазый паренек из Вены – вторая скрипка – постоянно улыбался. Каторга не изменила его веселого нрава. В честь гостей из Америки он обязательно хотел изобразить американский джаз – так он называл свою импровизацию, но ни до этого, ни после мне не приходилось слышать такой невероятной мелодии. Вместе со смычком у него играли ноги и руки, он пританцовывал, прыгал и пускался в пляс, доставляя огромное удовольствие зрителям.

Наше взаимное излияние симпатий прервал станционный колокол. Снова рукопожатия, и мы поднимаемся на подножку вагона, а оркестр в это время подхватывает припев:

 
Это есть наш последний
И решительный бой,
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
 

В организованной нам встрече не было напыщенности или внешнего блеска. Тому, что встречающие оставили такое приятное впечатление, способствовало одно обстоятельство: их поистине великая жизнеспособность. В этом нашла свое проявление огромная сила революции. Революция проникла даже сюда, в подземелья цивилизации, в это царство проклятия, протрубив трубным гласом о своем пришествии и разрушив стены их склепа. Они выбежали из него наружу, но не с налитыми кровью глазами, не с пеной у рта, не с ножом в руке. Они взывали к правде и справедливости, из их уст лились песни солидарности, на знаменах своих они начертали лозунги нового мира.

ЭМИГРАНТЫ УПОРСТВУЮТ

Все увиденное в Черемхово не произвело на эмигрантов ровным счетом никакого впечатления. Не то чтобы какому-то удивлению, а даже слабому намеку на него не дали они пробиться сквозь панцырь своих классовых интересов. Прежний страх сменился у них насмешками:

– Вот полюбуйтесь, что делает ваш большевизм! Арестантов превращает в государственных деятелей. Великолепное зрелище, не правда ли? Теперь каторжники не уголь добывают, а околачиваются на улице. Вот что несет нам революция!

Мы обратили их внимание на другие последствия революции: порядок, подтянутость, добропорядочность. Но эмигранты не видели этого, вернее, не хотели видеть.

– Это только на первых порах, – говорили они. – Подождите, пройдет порыв, и они снова примутся воровать, пьянствовать и убивать.

Эмигранты не поняли самого главного, считая ростки нового, в лучшем случае, мимолетным экстазом, который продержится не дольше стоянки нашего поезда.

Свесившись с подножки вагона, мы махали рукой, отвечая сотням больших, покрытых угольной пылью рук, посылавших нам свой прощальный привет. Не отрывая глаз, мы до последнего момента, пока они совсем не скрылись из виду, смотрели на черемховцев, все еще стоявших под пронизывающим ветром с обнаженными головами. «Жан Вальжан» то поднимал, то опускал свои руки; развевалось красное знамя с надписью: «Привет нашим товарищам во всем мире!»

* * *

Спустя два года после описанных выше событий в Детройт вернулся Джо Реддинг, который работал в Черемхово и был свидетелем того, какие изменения принесла туда революция. Он пишет о ее замечательных плодах. Кражи и убийства почти прекратились. Только что сбросив с себя железные цепи, бывшие каторжники добровольно подчинились железной дисциплине Красной Армии. Люди, не признававшие законов при старом режиме, сами стали законодателями и защитниками новых законов. Люди, вынесшие столько несправедливостей, брались теперь за установление справедливости во всем мире. У них есть широкая программа для приложения своих сил, великими идеями озарен ум их.

Для богачей и привилегированных, для тех, кто живет в роскошных виллах или ездит в салон-вагонах, революция – это сплошной кошмар и ужас, поистине «пришествие антихриста». Но для униженных и обездоленных – это свобода, которая несет «бедным благую весть, освобождение пленным, излечение раненым».