Текст книги "О Ленине и Октябрьской революции"

Автор книги: Альберт Рис Вильямс

Это было 4 июля 1918 года. Я стоял на Китайской улице и смотрел вниз, на праздничные флаги американского крейсера «Бруклин», стоявшего во владивостокском заливе. Вдруг до моего слуха долетели отдаленные звуки. Прислушавшись, я уловил напев революционной песни:

 
Замучен тяжелой неволей,
Ты славною смертью почил,
В борьбе за рабочее дело
Ты голову честно сложил.
 

Подняв голову, я увидел на склоне холма огромную процессию. Это хоронили рабочих и грузчиков, убитых четыре дня назад при осаде здания штаба крепости.

Сегодня народ в великой скорби, забыв о страхе, вышел провожать в последний путь защитников Совета. В процессию вливались все новые потоки людей из рабочих кварталов, и она заполнила всю улицу – и не от одной обочины дороги до другой, а от стены до стены. Тысячи их направлялись вверх по улице, пока вся она не оказалась забитой плотной массой людей, медленно двигавшейся в такт революционному похоронному маршу.

В сплошной серой и черной массе людей – мужчин и женщин – резко выделялись белые блузы матросов большевистского флота, продвигавшихся двумя цепочками. Над их головами реяли темно-красные полотнища знамен с серебряными шнурами и кистями. Впереди колонны четыре человека несли огромное красное знамя со словами на нем: «Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов! Привет международному братству труда!».

Не меньше ста девушек в белых платьях несли зеленые венки от сорока четырех профессиональных союзов города, образуя вокруг погибших почетный караул. Гробы с не обсохшей еще красной краской несли на плечах товарищи погибших. Всю дорогу играл оркестр Красного Флота, заглушаемый дружным пением тридцати тысяч участников процессии.

К впечатляющему сочетанию различных цветов, мелодии музыки и величественности процессии прибавилось еще и нечто другое, вселявшее невольный трепет и уважение. В Петрограде и Москве мне доводилось видеть десятки огромных процессий или демонстраций по самым различным поводам: с требованием мира и в ознаменование побед, в знак протеста или по случаю похорон, военных и гражданских. Русские, как никто иной, все эти демонстрации и процессии умеют проводить так, что они оставляют неизгладимое впечатление.

Но эта процессия превосходила все ранее виденные мной.

Шествие беззащитных бедняков, теперь безоружных, провожающих со скорбными песнями в последний путь своих павших товарищей, таило в себе такую угрозу, по сравнению с которой двадцатидюймовые орудия союзнического флота, стоявшего в порту, у подножия холмов, казались безобидными. Сознание этого неизбежно овладевало каждым, кто смотрел на проходившую процессию, потому что она возникла сама по себе, стихийно и неотвратимо. Потребность влиться в нее и объединиться исходила из сердца народа, оставшегося без своих руководителей. Ему нанесли удар, но он не повержен, а, величественный даже в своей скорби, поднимается на борьбу за свое будущее.

Разгром Совета не поверг народ в бездеятельную скорбь, не рассеял народные силы, а, наоборот, еще больше сплотил его. Тридцать тысяч душ слились воедино. Они охвачены одним и тем же порывом, они стали единомышленниками. Их единая воля и сознание формулируют решения, основанные на твердой классовой точке зрения революционного пролетариата.

Чехословаки предложили выставить свой почетный караул.

– Не нужно! – ответили им. – Вы убили наших товарищей, пользуясь тем,, что вас было сорок на одного. Они отдали свою жизнь за Совет, и мы гордимся этим. Спасибо, но мы не допустим, чтобы сразившее их оружие, теперь, когда мы провожаем их в последний путь, было рядом с ними.

– Но в городе вы можете подвергнуться нападению,– сказали чехословаки.

– Ничего, – ответили им. – Мы не боимся, ибо нет ничего почетнее смерти у трупов павших товарищей!

На похороны явились с венками и представители ряда буржуазных обществ.

– Не надо, – сказали им. – Наши товарищи отдали жизнь в борьбе с буржуазией. Они пали в честном бою. И память о них нельзя осквернять. Спасибо, но мы не можем возложить на их гробы ваши венки.

Процессия спускалась с Алеутского холма, заполняя широкую площадь у его подножия. Все поворачивали голову в сторону английского консульства. Рядом с ним, немного левее, стоял автомобиль аварийной службы с башенкой для ремонта электрических проводов. Не знаю, специально он там оказался или случайно, но демонстранты воспользовались им как трибуной для ораторов.

Оркестр заиграл похоронную мелодию. Мужчины сняли шапки. Женщины склонили головы. Музыка замерла, на какое-то мгновение наступила абсолютная тишина, затем снова полились звуки оркестра. Еще раз мужчины сняли шапки, а женщины склонили головы; и опять пауза. Никто не выступал. Это напомнило мне огромное квакерское собрание на лоне природы. И так же как русское богослужение обходится без проповеди, могла бы обойтись без речей и эта церемония. Но, если бы у кого-нибудь из присутствовавших появилось желание высказаться, к его услугам была трибуна. Воцарившееся молчание, казалось, говорило о том, что народ готовит свой голос.

Наконец, из толпы выбрался человек и поднялся на это возвышение. Ораторским дарованием он не обладал, но частое повторение слов: «Они умерли за нас» —вызвало и у других желание выступить.

Затем вышел крестьянин, загорелый, бородатый, в деревенской одежде. Он сказал:

– Всю свою жизнь я прожил в постоянном труде и страхе... Темные дни царизма были для нас сплошным страданием и мучением. Потом наступило светлое утро революции и всех этих ужасов не стало. Все рабочие и крестьяне почувствовали себя счастливыми, я тоже был счастлив. Но не успели мы и нарадоваться, как вдруг свалилась на нас эта беда. И снова все вокруг покрылось мраком. Нам не верится, но вот перед нами холодные трупы наших товарищей и братьев, которые сражались за Совет. А на севере под ружейными залпами падают другие наши товарищи. Мы напрягаем слух, чтобы услышать, как крестьяне и рабочие других стран спешат нам на выручку. Но напрасно. До нас долетают только выстрелы с севера.

Когда он кончил, на фоне голубого неба появилась фигура в белом. На трибуну поднялась женщина. Выражая мысли собравшихся, она сказала:

– В прошлом нам, женщинам, приходилось все время провожать своих мужей и сыновей на войну, а потом дома все глаза выплачешь по ним. Наши правители убеждали нас, что так и должно быть и что это приносит славу. Все эти войны шли где-то за тридевять земель, и мы ничего не видели. Но здесь наших мужей убили на наших глазах. И мы теперь поняли. Мы поняли, что справедливость и слава тут ни при чем. Нет, это жестокая, бессердечная несправедливость, и каждое дитя, рожденное рабочей матерью, узнает об этой несправедливости.

Особенно сильное впечатление оставила речь паренька лет семнадцати, секретаря Союза молодых социалистов. Он заявил:

– В нашей организации состояли студенты, художники и им подобные люди. Мы держались в стороне от Совета. Нам казалось, что рабочие поступают опрометчиво, взявшись за государственные дела, не имея поддержки образованных людей. Но теперь мы знаем, что правы были вы, а не мы. Отныне мы с вами. Ваше дело стало теперь нашим делом. Мы сделаем все, чтобы Россия и весь мир узнали о совершенной над вами вопиющей несправедливости.

Внезапно по толпе пронеслась весть, что Константина Суханова выпустили под честное слово до 5 часов вечера и что он намерен призвать собравшихся на площади к спокойствию и умеренности.

Пока спорили, возможно это или нет, появился и сам Суханов. Матросы быстро подхватили его на плечи и понесли над толпой. Под гром аплодисментов он взобрался на импровизированную трибуну и улыбнулся.

Дважды он окинул взором сплошное море поднятых вверх лиц, полных доверия и любви и ждущих, когда заговорит их молодой вожак.

Словно желая собраться с мыслями и овладеть собой, он отвернулся. Взгляд его впервые упал на красные гробы погибших в борьбе за Совет, и силы покинули его. Он весь задрожал, вскинул руки к лицу, зашатался и упал бы, как сноп, в толпу, если бы сильная дружеская рука не поддержала его. Закрыв обеими ладонями лицо, Суханов плакал, как ребенок, на руках товарищей. Мы видели, как высоко поднималась и опускалась его грудь и катились слезы по щекам. Русские плачут редко. Но в тот день на городской площади Владивостока вместе со своим юным руководителем плакали тридцать тысяч русских людей.

КЛЯТВА МЕРТВЫМ

Суханов знал, что ему нельзя давать волю своим чувствам, что перед ним стоит огромная и трудная задача. В пятнадцати метрах за его спиной – английское консульство, в двухстах пятидесяти – воды Золотого Рога с угрожающе нацеленными пушками союзного флота. Огромным усилием воли, преодолев скорбь, Суханов взял себя в руки и начал речь. По мере того как он говорил, в его словах все нарастала страстность, и они лились непринужденно. Он закончил свою речь словами, которым суждено было стать боевым лозунгом рабочих не только Владивостока, но и всего Дальнего Востока.

– Здесь, у здания штаба крепости, где были убиты наши товарищи, мы клянемся перед этими красными гробами, в которых они покоятся, перед их женами и детьми, которые льют слезы по ним, перед красными знаменами, развевающимися над ними, что Совет, за который они умерли, будет для нас тем, во имя чего мы будем жить и, если понадобится, умрем. С сегодняшнего дня целью наших стремлений, во имя которых мы жертвуем всем, должно быть восстановление Совета. Для достижения этой цели мы будем сражаться всеми средствами. Из наших рук вырвали штык, но ничего, если не добудем оружие, мы, когда придет день, будем драться кольями и дубинками, а не найдем и их – то голыми кулаками. Теперь же мы должны показать силу своей души и разума и стать твердыми и непоколебимыми. Совет разгромлен, но мы клянемся, что он восторжествует. За здравствует Совет!

Толпа подхватила его последние слова, повторяя их со все возрастающей силой, пока они не слились со звуками «Интернационала». Потом зазвучал незабываемый революционный похоронный марш – печальный и торжественный одновременно:

 
Вы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу,
Вы отдали все, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу.
 
 
   Порой изнывали вы в тюрьмах сырых;
   Свой суд беспощадный над вами
   Враги-палачи изрекли, и на казнь
   Пошли вы, гремя кандалами.
 
 
А деспот пирует в роскошном дворце,
Тревогу вином заливая,
Но грозные буквы давно на стене
Чертит уж рука роковая.
 
 
   Настанет пора – и проснется народ,
   Великий, могучий, свободный.
   Прощайте же, братья, вы честно прошли
   Ваш доблестный путь благородный.
 

Затем зачитали резолюцию, в которой восстановление Советской власти ставилось целью всей будущей борьбы революционного пролетариата и крестьянства Дальнего Востока. Когда стали голосовать за эту резолюцию, вверх взметнулись тридцать тысяч рук. Это были руки, которые собирали вагоны, мостили улицы, ковали железо, пахали землю и работали молотом. Каких только рук тут не было: огромные, грубые руки старых грузчиков; проворные и жилистые руки ремесленников; узловатые, мозолистые руки крестьян и тысячи женских рук. Все эти руки создавали богатства Дальнего Востока. Они ничем не отличались от жилистых, со шрамами и въевшейся грязью рук рабочих любой другой страны мира. Одно только отличало их: они, эти руки, на какое-то время взяли власть. Совсем еще недавно в этих руках находилось управление государством. Четыре дня назад власть вырвали у них, но они все еще ощущают ее. И вот сейчас эти руки поднялись в торжественной клятве вернуть власть назад.

«АМЕРИКАНЦЫ НАС ПОНИМАЮТ»

Сверху, с вершины холма, спустился матрос и, протолкавшись сквозь толпу, взобрался на машину. Полным радости голосом он обратился к толпе:

– Товарищи, мы не одни. Взгляните на флаги, развевающиеся на американском корабле. Правда, вам внизу их не видно. Но отсюда они видны хорошо. Нет, товарищи, мы не одиноки в своем горе. Нам сочувствуют американцы, они понимают нас!

Он, конечно, ошибался. Дело происходило 4 июля, и флаги были подняты по случаю Дня независимости. Но народ не знал этого и воспринял сообщение матроса, как одинокий путник в чужом краю воспринимает пожатие дружеской руки.

С энтузиазмом подхватила толпа восклицание матроса: «Нам сочувствуют американцы!». Затем все собравшиеся, подняв с земли гробы, венки и знамена, снова тронулись в путь. Они направлялись к кладбищу, но не прямой дорогой. Несмотря на то что люди изнемогали от сильной жары, колонна сделала большой крюк, чтобы выйти на улицу, по крутому склону холма взбегающей к зданию американского консульства. В конце концов колонна, взобравшись наверх, поравнялась с флагштоком, на котором висел флаг США. Здесь все остановились. Гробы с прахом погибших товарищей опустили на землю у самого американского флага.

Собравшиеся у консульства выкрикивали: «Скажите нам что-нибудь!». Затем в консульство были посланы делегаты, чтобы попросить консула выступить. В тот день, когда великая западная республика отмечала памятную дату провозглашения своей независимости, бедные и обездоленные сыны и дочери России пришли к ней за сочувствием, надеясь найти здесь моральную поддержку в своей борьбе за справедливость и свободное развитие.

Впоследствии я слышал, как один из большевистских руководителей в резких выражениях осуждал этот «компромисс с революционной честью и совестью».

– Как глупо и бессмысленно было все это, – негодовал он. – Разве мы не говорили, что все эти страны одинаковы, что все они империалистические? Ведь мы же много раз доказывали народу эту истину!

Все это, конечно, так. Но повлиять на ход демонстрации 4 июля руководители большевиков не имели почти никакой возможности. Они были в заключении. Демонстрацию проводил сам народ. И как бы скептически ни относились руководители к позиции Америки, народ смотрел на нее несколько иначе. В горькую для них минуту эти бесхитростные, доверчивые люди, творцы новой, социалистической демократии Востока, устремили свой взор к старой политической демократии Запада.

Ведь они знали об обещанной президентом Вильсоном помощи народу России и поддержке его. Поэтому они рассуждали так: «Мы, рабочие и крестьяне, составляем здесь, во Владивостоке, огромное большинство, и поэтому мы – это и есть народ. Теперь, оказавшись в беде, мы пришли, чтобы получить обещанную помощь. Враги уничтожили наш Совет, убили наших товарищей. Мы, как никогда, нуждаемся сейчас в сочувствии, и только Америка, пожалуй единственная страна мира, в состоянии понять нас». И можно ли рассчитывать на большую дань уважения? Ведь они принесли с собой прах павших товарищей, глубоко веря, что найдут у Америки понимание и сочувствие.

Но Америка не поняла их. Американский народ не услышал об этом ни одного слова, о чем простые русские люди не знали. Им известно лишь, что спустя несколько недель после их обращения произошла высадка американских войск. Соединившись с японскими войсками, американцы вторглись в Сибирь и принялись расстреливать крестьян и рабочих.

Теперь эти русские люди говорят друг другу: «Как глупо было стоять в тот день там под палящим солнцем, в пыли, надеясь встретить сочувствие и понимание».

«Большевики будут раздавлены, как яичная скорлупа», – в один голос утверждали умники, когда союзные войска начали свое вторжение в Сибирь. Мысль о возможности серьезного сопротивления Советов вызывала ироническую улыбку. Сначала царское правительство, а вслед за ним и правительство Керенского рассыпались, как карточные домики. Почему же Советское правительство должно избежать подобной же участи?

Американский майор Тэтчер следующим образом опровергал «доводы» этих умников: власть царя зиждилась исключительно на силе штыка. Поэтому достаточно было армии распасться, как не стало и самого царя. Правление Керенского зиждилось на наличии кабинета, и стоило арестовать в Зимнем дворце его министров, как Керенский пал. Советское же правительство уходит своими корнями в тысячи местных Советов. Это организм, состоящий из множества клеток. Чтобы покончить с Советами, нужно уничтожить каждую из этих организаций в отдельности. А это невозможно, ибо они не хотят быть уничтоженными.

Как только сигнал тревоги прокатился по Дальнему Востоку, крестьяне и рабочие поднялись против захватчиков. Они бились отчаянно, цепляясь за каждую пядь земли. В двух городах, расположенных к северу от Владивостока, при установлении власти Советов не было убито ни одного человека. При свержении же Советской власти погибли тысячи, и не только госпитали и больницы, но даже все склады и сараи были забиты ранеными. Вместо «легкой прогулки по Сибири» иностранных захватчиков ждала тяжелая кровопролитная война.

Владивостокская буржуазия была поражена упорным сопротивлением Советов. Обозленная этим, она в ярости набросилась на сторонников Советской власти.

Я ПОДВЕРГАЮСЬ АРЕСТАМ

Меня ничуть не прельщала перспектива стать мучеником. Поэтому я старался избегать центральных улиц и выходил из дому либо переодевшись, либо под покровом темноты, то есть стал гонимым. Но не это меня беспокоило, а судьба рукописи моей книги о России. Она находилась в здании Совета, где обосновалось теперь новое белое правительство.

Я счел, что единственно возможный способ получить рукопись – это самолично нагрянуть во вражеский лагерь и взять ее. Так я и сделал и угодил прямо в руки начальника контрразведки.

– Вот кстати! Я ведь разыскиваю вас. Спасибо, что пришли, – с издеватёльской улыбкой приветствовал он меня. – Вам придется задержаться у нас.

Так я стал пленником контрреволюционеров.

К счастью, среди американцев оказался мой старый школьный друг Фред Гудселл. Он переговорил, и меня отпустили, но рукопись осталась у них.

Я решил пойти к себе домой. Но какой-то шпион выследил и сообщил белым, должно быть по телефону, о моем приходе. Я приводил в порядок свои бумаги, когда к дому подкатил автомобиль. Из него выпрыгнули шестеро белогвардейцев, ворвались в мою комнату и, тыча мне в лицо револьверами, начали кричать:

– Попался! Теперь не уйдешь!

– Но меня уже арестовывали и отпустили, – протестовал я.

– А мы вовсе не собираемся тебя арестовывать, сволочь проклятая! Мы просто прикончим тебя! – закричали они.

В этот момент к дому подкатил другой автомобиль. Стук, возня за дверью, и в комнату вваливаются пятеро чехословаков – капитан и четыре солдата с винтовками. Они заявили, что имеют приказ о моем аресте.

– А мы уже арестовали его, – запротестовали белые.

– Ничего подобного, – возразили чехи. – Его мы заберем.

– Но ведь мы-то уже взяли его, – настаивали белые.

Очень приятно сознавать себя столь важной и опасной персоной. И только вид штыков несколько умерял внезапно пробудившееся во мне тщеславие. А штыков было, пожалуй, многовато, да и те, кто держал их в руках, не скрывали желания пустить их в ход. Так что из пленника я мог моментально стать просто трупом. Чешский капитан оказался человеком, не лишенным чувства юмора.,

– Каково ваше пожелание на этот счет? – спросил он, повернувшись ко мне с низким поклоном. – Чьим пленником вы предпочитаете быть?

– Вашим, – ответил я.

Сделав великолепный жест, капитан повернулся к белым и произнес: «Господа, он ваш».

Своим солдатам он предоставил рыться в моих бумагах (впоследствии их переслали в американское консульство).

Белые втолкнули меня в машину, и, приставив к моим ребрам револьверы, повезли как своего пленника по городу, по которому еще так недавно я разъезжал как гость Совета.

Здание штаб-квартиры белых окружала возбужденная толпа буржуазии, наблюдавшая за тем, как доставляли арестованных красных, и встречавшая каждую жертву кошачьим концертом и криками: «Вздернуть его!». Меня протолкнули сквозь орущую толпу в дом, И тут мне здорово повезло: я попал прямо в руки моего знакомого – Сквирского. Он дал мне понять, чтобы я не узнавал его и через некоторое время добился моего освобождения. На этот раз, выходя на улицу, я имел на руках заверенный подписью и печатью документ, в котором говорилось, чтобы меня не арестовывали.

НА РОДИНУ

Но эта бумажка оказалась весьма ненадежной защитой, потому что злобная ненависть к Совету росла у буржуазии с каждым днем. Я чувствовал себя затравленным зверем. Поэтому нет ничего удивительного в том, что за десять дней я убавил в весе ровно на десять фунтов.

– В любой момент вы можете распроститься с жизнью, – заявил мне американский вице-консул. У вас немало врагов, а две партии определенно заявили о том, что выжидают лишь случая, чтобы разделаться с вами.

– Я очень хочу уехать, но у меня нет денег на дорогу, – сказал я ему. Он видел, в каком я затруднительном положении, но считал, что это его не касается.

О моем положении узнали рабочие и пришли мне на помощь. Им и самим приходилось трудно, но все же они собрали тысячу рублей. Еще тысячу тайком передали из тюрьмы арестованные. Теперь я мог ехать. Но тут новое препятствие – японский консул отказал мне в визе. Он изложил длинный перечень моих преступлений, главным из которых было опубликование мною в советских газетах статей против интервенции. Эти статьи пришлись явно не по вкусу министерству иностранных дел Японии. Оно прислало телеграмму, в которой говорилось, что мое присутствие осквернит священную землю Японии и ни при каких обстоятельствах мой въезд не должен быть разрешен. Мне дали визу китайцы, и я взял билет на каботажное судно, отплывавшее в Шанхай.

Последнюю ночь я провел с товарищами в одном из тайных мест в сопках. Совет не был уничтожен окончательно, он ушел в подполье. Здесь, в надежно укрытом от постороннего глаза убежище, собрались оставшиеся на свободе руководители Совета, чтобы обсудить свои планы и сорганизоваться. На прощанье они спели мне песню английских транспортных рабочих, которой их научил Джером Лифшиц:

 
Члены союза, мы уже рядом!
Выше держите борьбы нашей знамя.
Станем бок о бок, и будет в награду
Радость победы сиять над нами! <sup>[27]27
  Перевод М. Важнина. – Ред.


[Закрыть]</sup>
 

Эти слова звучали у меня в ушах, когда 11 июля я проплывал мимо союзнических броненосцев, уходя в открытый океан. В Шанхае я пробыл целый месяц, прежде чем получил возможность выехать в Америку. Наконец все препятствия позади, и через восемь недель после того как я покинул дальневосточный Золотой Рог, я увидел Золотые Ворота Калифорнии.

Когда наш пароход развернулся и стал на якорь в гавани Сан-Франциско, к нему подплыл катер, и на борт поднялись офицеры в военно-морской форме. Это были сотрудники американской военно-морской разведки, посланные, чтобы организовать мне достойную встречу на родной земле. Ни одному блудному сыну, возвращающемуся из долгих, насыщенных бурными событиями скитаний по дальним странам, не оказывалось более «теплого» приема. Их трогательная забота о моем благополучии совершенно смутила меня. Я буквально растерялся, не зная, как реагировать на такое внимание. Они заранее приготовили для меня помещение, вызвались проводить туда и даже взяли на себя всю заботу о моем багаже. Они уверяли меня, что испытывают глубочайший интерес ко всему, что имеет отношение к Советам, и, чтобы доказать это, оставили себе на память все до одной брошюры, документы и записные книжки. Они с невероятной жадностью набросились на русскую литературу, стараясь не пропустить даже маленький листочек. Они заглянули в мой бумажник, осмотрели ботинки, обшарили подкладку на пиджаке и даже ленту на шляпе. Подробнейшим образом они изучили мою родословную, особенно интересуясь, чем я занимался в прошлом и что собираюсь делать в будущем. После такой предварительной обработки меня передали другим властям, которые принялись «копаться» в моих мозгах, исследуя мои убеждения.

– Итак, вы социалист, мистер Вильямс, – сказал один из моих инквизиторов. – А кроме того и анархист, не так ли?

Последнее я отрицал.

– Ну, а каких еще убеждений вы придерживаетесь?

– Альтруизма, оптимизма и прагматизма, – ответил я.

Мой ответ он точно записал в свою книжечку. В Америку ввозились новые непонятные и опасные русские доктрины!

Через три дня, проведенных в столь приятном обществе, меня отправили в Вашингтон.