Текст книги "17 мгновений рейхсфюрера – попаданец в Гиммлера том II (СИ)"

Автор книги: Альберт Беренцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Но сказать проще, чем сделать. Крышка у ящика отсутствовала. По факту это был просто куб, то ли каменный, а то ли глиняный. Он не открывался, тут не было ничего, что можно было бы открыть.

– Я предлагаю отвезти в рентгеновскую лабораторию и просветить, – предложил Вюст, – Контейнер мы просвечивать рентгеном не пытались, это было слишком опасно, да он и слишком велик для этого. Но с этим ящиком, скорее всего, сработает…

– Нет времени, – отрезал я, – Кроме того, мы не знаем, что там внутри, и как оно среагирует на ваш рентген.

А еще у нас теперь нет рентгеновских лабораторий, потому что ᛋᛋ мне фактически больше не подчиняется. Но этого я говорить Вюсту, конечно, не стал.

Вместо этого я просто пнул гиперборейский ящик сапогом. Сапог легко проломил «глину», из которой ящик был слеплен. Раздался хруст, через миг ящик просто-напросто развалился на черепки.

А на месте ящика рассыпалась куча содержавшихся в нём предметов – каких-то странных круглых кувшинчиков. Каждый из них был с яблоко размером. Кувшинчиков было штук пятьдесят, половина из них белые, другая половина – черные. На каждом кувшинчике нарисована руна, причем руны на белых и черных кувшинчиках различались.

– И что это? – поинтересовался я, – Гиперборейское пиво?

Не дождавшись ни от кого ответа, я осторожно взял один из кувшинчиков в руки. Сделан вроде тоже из какой-то странной глины, но не из той, что ящик, эти кувшинчики были покрепче. Ни один даже не разбился, когда я расколошматил ящик. И также, как и ящик, они не открываются. Никакой пробки в кувшинчиках не было. Я потряс один из предметов в руке, внутри и правда что-то булькало. Неужели и правда пиво или самогон?

Осмелевший теперь Вирт тоже взял по кувшинчику в каждую руку. В правую – белый, в левую – черный.

Он потряс их, потом поразглядывал руны.

– Эти я знаю, рейхсфюрер, – доложил мне Вирт, – Тут все очевидно, потому что конкретно эти руны похожи на наши германские. Сами взгляните. На белых сосудах руна жизни, на черных – руна смерти.

Однако я сомневался. Возможно у Вирта просто эйфория от его новой должности, и он начал выдумывать. А возможно и нет…

Но на всем известные германские руны «лебе» и «тот» знаки на кувшинчиках и правда похожи. Первая руна на надгробьях у эсэсовцев означала дату рождения, вторая – дату смерти. Судя по всему, что-то в рассуждениях Вирта есть…

– Живая и мертвая вода? – предположил фон Грёнхаген, видимо, подумавший о том же, о чем и я, – В славянском, персидском и семитском фольклоре встречаются такие легенды. Живая вода оживляет мертвых. Мертвая – убивает живых, упокаивает души неупокоенных мертвецов.

Я присвистнул. Если фон Грёнхаген прав – то это именно то, что нужно! Армия зомби – это то, что мне сейчас доктор прописал в моей ситуации. Но предвкушать, как я подниму из могил орды эсэсовцев и брошу их на Берлин, было пока еще рано. Это пока что было только предположение, на деле мы понятия не имели, что в этих кувшинчиках.

– Папа, я выпью… – моя дочка уже вертела один из кувшинчиков в руках.

– Нет, погоди-ка. Для испытаний у меня есть мои храбрые ᛋᛋ -маны.

Я подозвал второго охранника из Равенсбрюка, этот пока что был живой.

– Бояться нечего, – заверил я эсэсовца, – Твой товарищ погиб, но он имел дело с тьмой, с ментальной защитой древних гиперборейцев. А в этих сосудах – вроде бы ничего страшного. Возможно, это просто пиво. Попробуй.

Зиверс уже пихал охраннику черный сосуд, но я остановил его:

– Нет. Дай лучше белый.

– Почему белый? Зачем белый, рейхсфюрер? Этот человек еще жив. Так что логично проверить на нем именно мертвую воду, чтобы убить его. А живую воду мы используем позже, чтобы его оживить!

– Так-то логично, – согласился я, – Но мне сейчас только воскресших охранников концлагерей не хватало. Однако дело даже не в этом. Дело в том, что про живую и мертвую воду – это просто предположение. И проверку лучше начинать с белого, на нем руна жизни, он выглядит банально безопаснее. А черный потом можете сами выпить, дружище Зиверс, если есть желание.

Зиверс спорить не стал, он просто достал наградной кинжал ᛋᛋ и пробил им дыру в белом сосуде. Потом вылил на пол немного жидкости – жидкость оказалась золотистой.

Моча что ли? Вот это был бы забавный поворот.

Но по бункеру уже разнесся запах – то был сладкий аромат мёда.

– Медовуха! – первым догадался Вюст, – Клянусь, это гиперборейская медовуха.

Я очень надеялся, что нет. Если это просто медовуха – то мне конец.

Зиверс тем временем выдал вскрытый сосуд ᛋᛋ- манну. Парень вроде бы успокоился, он, в отличие от меня, явно рассчитывал, что это на самом деле просто мёд.

– Пей, – потребовал я.

Эсэсовец сделал глоток. И тут же упал замертво, не успев даже вскрикнуть. Зиверс едва успел подхватить кувшинчик, выпавший из рук эсэсовца. А сам эсэсовец валялся на полу, определенно мертвый.

– Вот чёрт. Яд! – констатировал Зиверс.

– Это наверняка очередная защита от мужчин, – предположила моя храбрая дочка, – Папа, я же говорила тебе – дай мне!

Я в сомнениях поглядел на Вирта. Тот чуть кивнул:

– Думаю, девочка права, рейхсфюрер. Скорее всего, этот напиток у гиперборейцев могли пить только женщины.

Вот хрень-то. И что будет, если Гудрун хлебнет этого медку? Я очень надеялся, что родит мне после этого древнего гиперборейца, а лучше сразу дисколет, а еще лучше дивизию дисколетов.

Я просто махнул рукой.

Зиверс аккуратно передал Гудрун вскрытый сосуд, девочка хлебнула – отважно и жадно.

Потом повисла тишина, мы все ждали, затаив дыхание. Прошла минута, две… Гудрун была все еще жива и помирать явно не собиралась. А потом…

О, Господи!

Нет, Гудрун никого не родила. И дисколета не появилось. Но я понял, что войне и нацизму теперь конец. Я увидел то, что теперь позволит мне диктовать мою волю и хунте, и Мюллеру, и даже Сталину с Черчиллем.

Вольфрам Зиверс, шеф Аненербе по линии Личного штаба рейхсфюрера СС, повешен в 1947, по результатам Нюрнбергского процесса над нацистскими врачами.

Герман Вирт, директор Аненербе в 1935–1938 гг. Уволен в результате разногласий с Гиммлером. После войны арестован, но смог доказать, что сам был жертвой нацистских репрессий, в 1947 отпущен на свободу, умер в 1981.

Гиммлер с дочкой Гудрун, 1938 г.

Руны жизни и смерти на надгробии добровольца Ваффен СС

Лондон, Даунинг-стрит, 4 мая 1943 14:41

Министр иностранных дел Великобритании и лидер Палаты общин Энтони Иден нагнал Черчилля, когда Черчилль уже садился в машину.

Министерское совещание только что закончилось, но про главное Черчилль на совещании не сказал ни слова.

Шофер уже собирался захлопнуть дверцу премьерского лимузина, но Иден придержал её:

– Экскьюз ми, сэр…

– Закройте дверцу, Иден, – потребовал Черчилль, уже устроившийся внутри автомобиля, – Ну или садитесь сюда сами. Я должен быть в Вестминстере через десять минут. Мне затруднительно будет туда доехать, если у меня на двери будет болтаться министр иностранных дел Великобритании.

Иден сел в машину, Черчилль подвинулся, хотя при его габаритах это было нелегко. И вот уже после этого Иден захлопнул дверцу лимузина.

– Могу я узнать, что вы забыли в Вестминстере, сэр? – поинтересовался Иден, когда машина тронулась с места.

– Можете, – подтвердил Черчилль, – Я вызвал туда архитекторов и строителей. Я собираюсь завтра же поставить вопрос о восстановлении дворца.

Вестминстерский дворец до войны был местом заседания Палаты общин, но здание сильно пострадало от немецких бомбежек еще в 1941.

– Работы по восстановлению вылетят нам в копеечку, сэр, – заметил Иден, – Вроде мы собирались заняться этим после войны.

– Верно, – согласился Черчилль, – Война, считайте, окончена. Дальше она продолжится без нас.

– Мда? А я полагал, сэр, что дальше будет мир. Собственно, именно об этом я и собирался с вами поговорить, о мире.

– Говорите. Разговоры о мире – дело хорошее. В отличие от мира.

– Я надеялся, что теперь, когда германское командование выполнило требования Сталина и отвело войска от Ленинграда – вы скорректируете мою позицию на переговорах с Гёрделером, – честно признался Иден.

– Нет, – коротко бросил Черчилль, – Позиция та же самая. Мы на этапе подготовки к переговорам. И будем на этом же этапе еще пару месяцев минимум. Но. Гёрделер должен думать и надеяться, что мы в ближайшее время и правда начнем с ним переговоры. Вот и вся ваша позиция, сэр. Продолжайте потчевать нашего друга Гёрделера обещаниями, пока он не лопнет!

Иден призадумался:

– Однако тогда мы опоздаем. Бек и Ольбрихт заключат мир со Сталиным, и тогда…

– Хах! – перебил Черчилль, – Неужели вы считаете, что я выжил из ума, сэр? Мир Бека со Сталиным был бы настоящей катастрофой. Большевистско-нацистский блок – это катастрофа для всего свободного мира, это помножило бы на ноль все наши усилия в этой войне, все жертвы, которые принес британский народ на алтарь победы. Но не переживайте, такого не будет.

– Не будет?

– Ни в коем случае, – заверил Идена Черчилль, – Сталин сегодня же ударит отступающим немецким войскам в спину. Это будет мощнейшее контрнаступление советских войск, немцы будут разгромлены на всем северо-восточном фронте. Так что катастрофу сегодня пожнут немцы, а не мы. Только не считайте, пожалуйста, Бека дураком. Он не дурак, его просто загнали в угол, не оставили ему выбора. Ему придется отступить. Не я довел до этого, а Гиммлер.

Выбор есть у Сталина, но Сталин человек, как известно, обидчивый. Сталин-то в 1939 честно намеревался поделить с Гитлером Европу. А Гитлер ответил ему вероломством, напав на СССР. И теперь Сталин мучительно размышляет, как ему поступить с немцами. Заключить мир? Или ответить вероломством на вероломство? Я прямо чувствую, как у Сталина в душе идет борьба, как качаются чаши весов у него в мозгах. Война или мир?

К счастью, я уже положил гирьку на чашу весов войны. Не через ваше ведомство, Иден, а по нашим старым каналам, конечно. Я уже намекнул Сталину, через лорда Бивербрука, что его решение ударить отступающим немцам в спину – будет нами полностью одобрено и вызовет наши бурные аплодисменты.

Так что никакого мира не будет, сэр.

Наоборот, война в континентальной Европе продолжится и дальше, с нарастающим остервенением. После сегодняшнего удара Сталина дальнейшие переговоры между большевиками и нацистами станут попросту невозможными, немцы Сталину перестанут верить.

Иден кивнул:

– Мне понятны резоны. Когда нацисты и советы будут обессилены взаимной войной – тогда мы и высадимся в Европе. И соберем все сливки?

– Именно так. А до тех пор, пока они воюют – мы будем союзниками и тем, и другим. Только Сталину мы все еще будем союзниками официальными, а военной диктатуре Бека – неофициальными. Вот поэтому-то и продолжайте ваши переговоры с Гёрделером в том же духе. Побольше обещайте, поменьше делайте. Помните, что каждое ваше слово, каждый ваш реверанс в сторону Гёрделера – это спасенный британский солдат, это не упавшая на мирных британцев бомба. Две худшие тирании на планете, большевистская и нацистская, душат друг дружку. Пусть душат дальше. Если два волчары решили перегрызть друг другу глотки – лев не против, сэр.

Иден вздохнул:

– Мне это понятно. Но это ставит меня в сложное моральное положение. Я не привык обещать и не делать…

– Привыкайте, сэр, – чинно ответил Черчилль, – Привыкнуть можно к чему угодно, было бы желание. Главное, чтобы Гёрделер не привык к вашим пустым обещаниям и не заподозрил неладное. Так что сделайте на переговорах с ним вид, что внутри нашего кабинета идет ожесточенная борьба. Что ряд министров выступают за немедленный мир с Германией, вот только жирный боров Черчилль мешает. Но как только Черчилля сместят… Не мне вас учить, Иден.

– Сэр, я должен вам честно признаться, – заявил на это Иден, – Я все же считаю, что мир с Германией был бы достойным вариантом. Ни Бек, ни Гёрделер не являются нацистами, так что ваше видение ситуации в Европе, как борьбы двух диктатур, мне кажется устаревшим.

– Да ну? – Черчилль скептически хмыкнул, – А что, Адольф Гитлер больше официально не фюрер Германского Рейха? Или немцы больше не верят в национал-социализм? Или Германией больше не правят гауляйтеры? Или НСДАП распущена? Или гестаповцы все уволены? Или детям в немецких школах не преподают больше расовые доктрины? А ᛋᛋ кто возглавляет, не палач Мюллер? А может быть, сэр, в Германии прошли свободные выборы? Нет, нет и нет. Германское государство остается нацистским по своей сути. И ни Бек, ни Ольбрихт, ни Гёрделер ничего с этим поделать не смогут, тем более в условиях войны. Нацизм – это идеальный мотор для машины войны. Так кто же будет менять мотор, когда машина летит на полной скорости?

– Гиммлер вроде пытался… – вставил Иден.

– Гиммлер сошел с ума, – отмахнулся Черчилль, – Кроме того, он уже фактически труп. Разведка доложила, что Гиммлер сегодня должен сложить с себя все полномочия. После чего он будет немедленно арестован. А если не сложит полномочия – будет убит, решение Ольбрихтом уже принято. Так что не говорите мне о Гиммлере, сэр, этого безумца уже можно не учитывать, этой фигуры на доске не будет уже завтра.

А остальным немецким правителям придется и дальше сохранять нацистскую Германию, потому что только такая Германия и в состоянии воевать. Вот почему нам не нужен с ними никакой мир. Сейчас не нужен, сэр, не нужен мир для Европы. Так что Европейская война продолжается, и это дает нам шанс временно вывести из войны Британию.

Чтобы вернуть её в эту войну позже, сильной и окрепшей. Тем временем наши враги истерзают друг друга и истекут кровью. В этом смысле: все мои обязательства перед британским народом, возложившим на меня власть, соблюдены в полной мере. Это – стратегия победы для британцев, сэр.

Иден молчал, он понял, что решение Черчиллем принято, что спорить тут бесполезно. Лимузин тем временем подъехал к Вестминстерскому дворцу.

День был туманным, пасмурным, сегодня точно бомбить не будут. Да больше и некому было бомбить столицу – Иден и Гёрделер еще второго мая договорились о прекращении взаимных бомбежек Лондона и Берлина. Неужели для Британии это и правда конец войны, точнее, большая временная передышка, как и сказал Черчилль?

– Нет, бомбить сегодня не будут, – хмыкнул Черчилль, вылезая из лимузина и раскуривая сигару.

Иден вздрогнул.

– Как всегда читаете мои мысли, сэр…

– Элементарно, Ватсон, – ответил Черчилль, – Вы поглядели на небо, так что разгадать ваши мысли мне было нетрудно. Кстати, помните наш последний авианалет на Берлин, первого мая?

Иден кивнул. Авианалет, самый массированный за всю весну 1943, окончился полным провалом, большая часть самолетов была просто потеряна. Целью налета тогда была клиника «Шарите», где по сообщения разведки собралось все руководство Рейха, включая Гитлера, Гиммлера и Бормана.

– Это Гёрделер и дал нам наводку, – сообщил Черчилль, с наслаждением пуская сигарный дым, – Он сам был там же, в «Шарите». Человек был готов даже пожертвовать собой, лишь бы помочь нам уничтожить нацистских фюреров. Учтите это, когда будете дальше вести с ним переговоры. Такому человеку, как Гёрделер, будет сложно долго вешать лапшу на уши. Но долго и не придется. Очень скоро, когда Сталин начнет контрнаступление, у немцев просто не останется выбора. И тогда они будут благодарны нам, без всякого официального мира, просто за то, что мы не будем активно помогать Сталину добивать Германию.

– Ваш план, в отличие от немедленного заключения мира, предполагает гибель огромного количества людей, сэр, – честно озвучил свое мнение Иден.

Черчилль на это только пожал плечами:

– Да. Но все же меньшего количества людей, чем погибли бы в мире, где правит альянс большевиков с нацистами. Подумайте лучше о том, какое количество человек смогут убить вместе гестапо и НКВД, если поделят Европу. Вы хотели бы видеть Европу, состоящую полностью из концлагерей, Европу, огороженную колючей проволокой, всю перекопанную канавами, куда сваливают трупы? Я лично – нет. Так что мой план – победа не только для британцев. Но и для Европы, для мира и христианской цивилизации, для всей планеты, для будущих поколений.

– Очень на это надеюсь.

Иден хотел уже откланяться, он не собирался сейчас осматривать с Черчиллем Вестминстер, Идена срочно ждали в его собственном ведомстве.

Но Черчилль задержал министра:

– И вот еще что. Помнится, на нашей московской встрече со Сталиным, год назад, Сталин сказал мне: «Вы, британцы, боитесь воевать. Но рано или поздно вам придётся воевать, нельзя выиграть войну, не сражаясь». Ныне я намерен доказать Сталину обратное. С этого момента я намерен выиграть войну, почти не сражаясь, сэр.

Энтони Иден, министр иностранных дел Великобритании в 1940–1945 гг, затем в 1951–1955 гг. Британский премьер-министр в 1955–1957.

Вестминстерский дворец после немецких бомбежек 1941.

Группа армий «Норд», Куровицы, 4 мая 1943 вечер

Уже на закате колонна немецкой армии растянулась на марше, до самого горизонта.

Унтер-фельдфебель Ганс Шваб слышал, как офицеры говорили, что они сейчас возле неких «Куровиц». Еще говорили, что скоро будет город, укрепрайон, где можно будет встать на постой.

Но Ганс Шваб глядел по сторонам и не видел ни Куровиц, ни города, ни укрепрайона, только бескрайние русские поля и леса. Колонна двигалась с самого утра, все смертельно устали. Слава Богу, не было дождя. Русский снег уже растаял, русские дороги уже просохли, но не полностью. Состояние дорог оставляло желать лучшего, так что колонна продвигалась медленно.

Куда продвигалась? Зачем продвигалась?

Этим вопросом задавались сейчас все, но ответа не знал никто. Говорили про отступление, говорили про мир с большевиками, говорили даже про конец войны или про измену немецких генералов, убивших фюрера и заменивших его двойником. Говорили все смелее, а Geheime Feldpolizei (Тайная полевая полиция, «армейское гестапо», как её называли) бездействовало и на разговорчики больше не реагировало. Никто ничего толком не знал и не понимал, так что соратники Ганса Шваба озвучивали самые дикие догадки.

Было ясно одно: дан приказ на передислокацию на запад, из Вырицы в некую Выру.

Унтер-фельдфебель Шваб очень скоро оказался в конце колонны, на перекрестках его подразделение Шталаг 661/V несколько раз останавливали, чтобы пропустить вперед боевые механизированные части. А дважды Шваба вообще сгоняли с дороги в лес, вместе с русскими военнопленными, которых Шваб конвоировал. И в лесу заставляли ждать, пока не проедут вперед грузовики, пока не промаршируют солдаты.

Вырицкому лагерю военнопленных никаких грузовиков не полагалось, так что русских пленников гнали пешком. Тысяча человек пленных была на марше уже целый день, и каждый из них за этот день получил лишь миску супа из полевой кухни. И вши, и тиф шли вместе с русскими, эти люди и так были слабы и измучены, когда вышли из Вырицы, так что Ганс Шваб полностью отдавал себе отчет в том, что этот марш – марш смерти. Большинство русских до цели скорее всего не дойдут, останутся лежать мертвыми в полях и лесах вдоль дороги.

Начальник шталага майор Клаус Шваб, дядя Ганса, дал указание просто расстреливать тех, кто не может идти. Сам майор ехал впереди в грузовике, вместе с большей частью охраны шталага. Майор не заботился о том, чтобы проконтролировать отданный приказ, так что Ганс решил его саботировать.

Это решение пришло к Гансу как-то само, он просто нутром почуял, что теперь это возможно, в воздухе витал хаос, предчувствие непонятно чего. Конца войны что ли? Может так, а может и нет.

В любом случае, это едва уловимое ощущение грядущих перемен, хоть оно само и было эфемерным, неожиданно придало Гансу отчаянной решимости. Так часто бывает: слабое чувство вдруг порождает другое чувство, но уже сильное. Алхимия души человеческой – загадка.

Позади Ганса и его военнопленных по дороге тянулась колонна русских – тех, кто предпочел покинуть Вырицу и уйти с немецкой армией. Большинство из них сотрудничали с германской армией, так что теперь опасались возмездия со стороны большевиков, если Вырица снова вернется Сталину. Полицаи, священники, сельский староста, просто зажиточные крестьяне…

У этих никаких автомобилей, разумеется, не было, русские тащились на телегах, везли свои семьи, многие также гнали скот – коров, коз, лошадей. Так что Ганс, нарушив прямой приказ командира, распорядился всех пленных, которые не смогут идти, просто грузить в телеги бежавшим из Вырицы русским. И предупредил владельцев телег, что пленники должны доехать до места назначения живыми.

Не то чтобы это спасло много жизней, двенадцать человек русских пленных уже умерли сегодня на марше просто от болезней и усталости. Да и места в телегах очень скоро кончились, беглецы из Вырицы и так двигались перегруженными, их телеги ведь тащили их собственных детей, жен, стариков и разные пожитки.

Но за весь день ни один русский пленный расстрелян не был. Это, конечно, не успокоило совесть Ганса, не сняло с него ответственности за все те мерзости, которые он успел сотворить на русской земле, но это было хоть что-то…

Ганс Шваб в тайне надеялся, что майор скоро узнает о нарушении приказа и тогда Ганса самого расстреляют. Ганс хотел этого. Он теперь инвалид, он потерял палец и ухо, и даже невеста его бросила, предпочла ему эсэсовца, тыловую крысу. И каждую ночь Гансу снятся те школьники, которых он расстрелял два года назад при взятии Пушкина. Снятся до сих пор.

Унтер-фельдфебелю Гансу Швабу было уже глубоко все равно. Он был готов умереть. И творящийся вокруг хаос, сумятица, вот это непонятное отступление – все это только усугубляло состояние Ганса.

Сам Ганс ехал на мотоцикле, на еще довоенном DKW, без коляски и без пулемета. Вот только толку-то? Задачей Ганса было конвоировать русских пленных, а те шагали своими слабыми, покрытыми вшами и язвами ногами, ногами, на которых даже сапоги у многих уже давно просили каши. И большая часть конвойных, которые сопровождали пленников, тоже были пешими, разве только еще у одного парня был мотоцикл, а еще у одного – лошадь.

Так что перемешался шталаг на марше мучительно неспешно, со скоростью самого медленного и слабого русского пленника. Даже тащившие позади русские на телегах уже давно бы обогнали шталаг, они даже пытались это сделать, вот только разъезжавшие вдоль колонны на мотоциклах жандармы загнали владельцев телег обратно, в конец колонны.

Зачем? В чем смысл держать русских в конце колонны? Ганс этого не понимал.

А еще меньше он понимал другое: если с большевиками и правда заключен мир – то зачем тогда они вообще тащат с собой русских военнопленных? Почему их не оставили в Вырице, не обменяли на пленных немецких?

Заключение мира разве не должно начинаться с обмена пленными?

Но ответов тут не знал никто, даже сам майор-начальник шталага, а более высокого начальства Ганс за весь сегодняшний день так и не увидел. Да Ганс особо и не задавал вопросов, он просто разъезжал вдоль длинной колонны пленников на мотоцикле и машинально пересчитывал их, с самого утра он был занят именно этим. Один пленник даже сбежал в лес на глазах Ганса, один из конвоиров успел выстрелить, но не попал…

Ганс распорядился беглеца не преследовать. Да и как его преследовать, когда шталаг на марше? Других попыток побега, разумеется, не было, русские были для этого слишком слабы. Ганс скорее был удивлен, как вот этот единственный сбежавший русский нашел в себе силы на побег… Возможно у него просто сохранилась страсть к свободе? Если и так, то у Ганса никакой подобной страсти уже давно не осталось, как и сил.

Проблемы начались уже на закате, около восьми вечера.

День выдался солнечным, даже жарким, Ганс потел в своей шинели… День выдался ясным, но не бомбили. Поговаривали, что мир с большевиками уже подписан, что бомбить не будут.

Но после восьми вечера где-то на севере загрохотала артиллерия. Потом над колонной промчались самолеты, пока что «наши» немецкие мессершмиты. Потом движение всей колонны замедлилось, а вскоре колонна встала.

Потом послышались взрывы, уже ближе, где-то впереди.

Ганс осмотрелся: плохо. Очень плохо. Колонна застряла посреди полей, тут даже леса не было.

Подъехали жандармы на мотоциклах.

– Приказано ждать.

Ветер уже доносил запах гари, Ганс был уверен, что когда стемнеет, он увидит и зарево пожаров впереди. Если доживет до темноты.

Впереди на дороге Ганс видел только многочисленные грузовики, набитые солдатами, черт знает, кто это вообще такие, какое это вообще подразделение. Эти грузовики выехали на дорогу с юга всего полчаса назад.

– Тут нельзя стоять, мы тут как на ладони, – заспорил Ганс с жандармом.

– Ну я же сказал. Приказано ждать.

Жандарм уехал, Ганс разрешил пленным отдохнуть, те попадали прямо в дорожную грязь, полностью изможденные. Конвой начал разворачивать пищевые рационы, горячая еда в последний раз была в полдень…

Снова заработала артиллерия, снова где-то на севере, но теперь вроде и на западе тоже. Как раз там, куда Ганс ехал.

Прошло еще полчаса, наступили сумерки. И в сумерках Ганс увидел на западе в воздухе трассеры. Артиллерия не смолкала ни на секунду, теперь даже стали слышны далекие крики…

К Гансу подъехал русский полицай на лошади, на ломаном немецком напомнил:

– Лес в километре южнее, херр унтер-фельдфебель. Надо туда.

– Знаю, – Ганс пожал плечами, – Но приказано стоять. Стоим.

Когда наступила весенняя русская ночная полутьма, Ганс и правда увидел зарево пожаров впереди, на западе. Очередной взрыв теперь неожиданно грянул где-то позади, на этот раз, кажется, совсем близко. Но позади было ничего не разглядеть.

Прошло минут сорок с начала артобстрела, прежде чем явился майор Клаус Шваб.

– Конвой – в грузовики! – заорал встревоженный майор, – Я нашел вам места, ребята!

Дядя Клаус махнул рукой куда-то в сторону передка колонны.

– Русских пленных всех расстрелять. Для них места нет. И убираемся отсюда.

Снова подъехал жандарм на мотоцикле:

– Приказано стоять, господин майор.

Клаус Шваб поглядел на жандарма, как на сумасшедшего:

– Да пошел ты к черту! Я еду вперед!

– Не проедите, там бомбят. А позади нас – русский десант.

– Проедем! – заявил майор, то ли в азарте, то ли в отчаянии.

– Нужно уйти в лес, – озвучил Ганс предложение полицая, – В километре к югу, полями проберемся… А уехать мы не можем, под нашей защитой гражданское население, мы не можем его бросить.

Ганс указал на русских в телегах, тащившихся в конце колонны.

– Гражданского населения тут нету, – майор стремительно пришел в ярость, – Все гражданское население в Европе, а тут я вижу только русских предателей – унтерменшей и трусов! Какого черта они вообще за нами поперлись? Сами пусть выбираются. Пленных расстрелять. Сейчас же!

– Я не буду выполнять этот приказ, господин майор. Это приказ преступный, это прямо запрещено Женевской конвенцией.

Секунду Ганс и опешивший от такой дерзости майор смотрели друг другу в глаза.

Отношения между Гансом и его дядей-майором не сложились с самого начала, но до прямого недвусмысленного невыполнения приказа дело дошло впервые.

Майор стал расстегивать кобуру пистолета… В кого собрался стрелять? В пленных или прямо в Ганса?

Но Гансу было уже все равно. Он вдруг ощутил какую-то исключительную кристальную ясность. Как будто до этого плавал все эти годы в мутной воде, а теперь вынырнул наконец и увидел небо, сделал глоток свежего воздуха.

Конечно, он не будет стрелять в дядю. Майор Шваб все же его родственник, его родная кровь. А кровь – священна, как говорит фюрер. Поэтому он не будет стрелять в дядю.

Ганс снял собственный автомат с предохранителя, потом снял ремень автомата с плеча и бросил оружие стоявшему рядом русскому пленнику.

Русский пленник автомат поймал, что-то громко и радостно крикнул, уже через секунду грянула очередь…

Майор Шваб упал мертвым в дорожную грязь, достать пистолет он так и не успел.

Двое русских пленников, увидев это, бросились на пешего конвоира, сбили его с ног, вроде даже завладели его оружием…

Жандарм потянулся за собственным автоматом, но кто-то выстрелил раньше него – кто-то позади Ганса. Ганс понятия не имел, кто и в кого стреляет, но он и не собирался становиться зрителем порожденной им драмы.

Снаряд теперь ударил совсем близко – в один из грузовиков, застывших впереди на дороге. Грузовик взлетел на воздух, к небесам взметнулся сноп огня…

Забавно. Возможно это был тот самый грузовик, из которого дядя Клаус пять минут назад вышел. Видимо, сама судьба решила, что жизнь майора сегодня должна оборваться, так или иначе.

Ганс дал по газам, протаранил своим мотоциклом мотоцикл жандарма. Кто-то из завладевших оружием русских пленных уже стрелял в Ганса – своеобразная благодарность, но не попал.

Ганс рванул вперед по обочине дороге, не оборачиваясь.

Вскоре его мотоцикл утонул в удушливом дыму, глаза заслезились от жара… Тут впереди уже все пылало, вся колонна была разбомблена. Повсюду валялись куски живых и мертвых, вперемешку, Ганс сейчас ощущал себя так, будто ехал через ад.

Если вот так выглядит мир с большевиками – то у большевиков очень своеобразное понимание мира.

Была уже глухая ночь, когда через пару часов Ганс доехал до Выры. Он знал, что это Выра, потому что тут стоял дорожный указатель на немецком. А еще жандармы и тайная полевая полиция, армейское гестапо.

Сама Выра кишела мотоциклами, грузовиками, техникой, солдатами – все они сильно пострадали от обстрела. Казалось, тут собралась вся недобитая армия Рейха, людей и бронетехники было столько, что за ними даже не было видно самого села.

Впрочем, артобстрел почему-то прекратился, еще час назад…

– Унтер-фельдфебель Ганс Шваб, шталаг 661/V, – доложился измученный Ганс жандармам, – Мой командир погиб, мое подразделение уничтожено. И у меня раненый.

Раненого Ганс действительно привез, какого-то военного фельдшера, контуженного и с пробитой осколками рукой. Ганс нашел его на дороге, перевязал, как умел, и усадил впереди себя на мотоцикл.

Раненого тут же утащили. А гестаповец обратился к Гансу:

– Где ваше оружие, унтер-фельдфебель?

– Потерял.

Но жандарм уже кивал гестаповцам, тот самый жандарм, которого Ганс пару часов назад протаранил.

Ганс надеялся, что ублюдок не выживет, что его убьет русская артиллерия. Но судьба поиздевалась над Гансом, как она это любила. Жандарм не просто выжил. Он еще и добрался сюда раньше Ганса, еще и стоял тут на посту вместе с гестапо.

– Это он, – подтвердил жандарм, – Он отдал свое оружие русскому пленному.

Ганса тут же стащили с мотоцикла, потом оттащили в сторону от дорожного указателя.

– Сообщаю вам, унтер-фельдфебель, что дезертирство карается смертной казнью, – с истинно немецкой педантичностью сообщил гестаповец, – Приговор в условиях военного времени выносится и осуществляется немедленно. Как сказал фюрер: «Солдат может умереть, а может и не умереть. Но дезертир умереть обязан».