Текст книги "Мифы темных закоулков (СИ)"
Автор книги: Альберт Зеличёнок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
А потом мы надолго перебрались в другой город, вернувшись же, осели по иному адресу, и лишь спустя многие годы я вновь побывал – из ностальгических соображений – в доме своего отрочества. Из прежних знакомых почти все переехали, а те, что остались, помнили меня да и всё прошедшее смутно. Призрак... то есть "дядя Коля" был на прежнем месте и числился не просто старожилом, а одним из самых знатных жильцов. Когда я спросил про него у местных мальчишек, они даже игру бросили и азартно принялись рассказывать мне про его стахановские достижения и подвиги боевой юности. Подумать только: единственный из челюскинцев, он добрался до материка своим ходом, причём часть пути преодолел вплавь, съев по пути трёх белых медведей и одного заплутавшего бурого. Потом эти факты скрыли, чтобы остальные полярники не завидовали, но правду не утаишь. На фронте он в разведке служил и проник в ставку Гитлера, где сумасшедший фюрер любил его и доверял главные секреты рейхсвера. К сожалению, против него интриговал пресловутый Берия, ставя под сомнение важнейшую информацию, добытую "дядей Колей", а тогда Клаусом Доннерветтером ценой многих часов интриг и отвратительного подхалимажа перед врагом прогрессивного и прочего человечества. Увы, Сталин предпочитал своего серого кардинала героическому солдату невидимого фронта. Зато и "дядя Коля" поквитался позже с Лаврентием Палычем: во время исторического ареста именно он подавал Жукову автомат и подсказывал слова. После он дублировал Ленина, когда в мавзолее ремонтировали тело, в процессе исполнения этой миссии был ранен американским террористом и комиссован из органов, а в результате осел в Добруйске в резерве главного командования. Орёл, ястреб, птица высокого полёта! Он и в детстве большие надежды подавал: как-то на колокольню влез и, рискуя жизнью, пионерский галстук на самый крест повязал. А про бывшего дядю Колю что говорить? Жил-жил и умер, да и про это все уже забыли. Призрак – другое дело: здоров, активен, целеустремлён и в общении приятен. Не человек – загляденье. Только вот про футбол я не с ним спорил, и карамельками меня не он угощал. Хотя какое это имеет значение?
Вот, собственно, и вся история.
Впрочем, случилось это давным-давно. Много лет назад. Ещё при моей жизни.
ВОЛШЕБНЫЕ СНЫ ПЕТУХОВА
С Петуховым я познакомился почти случайно. Ну да, работали в одном НИИ, обедали в унылой институтской столовой, вдобавок время перерыва совпадало – и что с того? У нас обычно столиков хватало, вполне можно было уединиться. Но чёрт принёс бригаду из Нижнего Тагила, они заняли целый угол, пришлось потесниться. Вот тогда он и подошёл к моему столу.
– Извините, можно подсесть? – белобрысый и долговязый, он нависал над свободным стулом, как подъёмный кран над недостроенным зданием. Тарелки и стакан с компотом опасно съехали к краю подноса.
– Да, конечно, – быстро (во избежание катастрофы) сказал я и даже символически чуть отодвинулся в сторону.
И Рок, мило улыбаясь и стуча посудой, сел рядом.
– Саня, – представился он и принялся болтать.
Александр Петухов был трепачом-виртуозом. То есть, с одной стороны, вкрапления полезной информации в его словесном потоке встречались редко, как красотки зимой, с другой же стороны, голос, мимика, жесты непостижимо быстро опутывали слушателя и уволакивали в пучину, не давая произнести ни звука. Следующую неделю я практически не работал. Ровно в 9.05 Саша являлся в мой отдел, и если я сразу же не выходил с ним в коридор, он садился на угол стола и отвлекал от процесса созидания духовных ценностей уже всю комнату. В итоге наш Лукманыч, обычно крайне невежливый с бездельниками, отчаявшись справиться с Петуховым иными средствами, сам попросил меня пожертвовать собой. Так я был захвачен Саней в плен. Он полюбил меня, как пятиюродного брата, и с каждой очередной его историей степень родства увеличивалась.
На девятый день он начал заметно иссякать, и я сумел воспользоваться одной из пауз, чтобы продемонстрировать собственную наблюдательность.
– Ляксандр, – сказал я, поглаживая его по немускулистому плечу, – последнее время у меня созрело ощущение, что, пока ты развлекаешь меня всякими байками, тебя нечто гнетёт. Я не прав?
Конечно, я был прав и не сомневался в этом. Уже неоднократно он начинал какие-то совсем странные речи, однако, как бы споткнувшись, сглатывал произнесённое и переключался на что-либо малозначительное. Похоже, что моё предположение совпадало с его собственными желаниями, и, помедлив не более секунд тридцати, он таки решился. И вот что поведал мне Петухов, находясь, отмечу, в здравом рассудке.
– Ты знаешь, Сеня, – сказал он, для убедительности приложив руку к впалой груди, – есть у меня одна странная способность: я умею вовлекать людей в свои сны.
– В смысле? – не понял я.
– Ну, они видят то же, что и я, но для них всё происходит на самом деле. То есть, к примеру, если бы тебе у меня во сне дали в глаз или выбили зуб, то ты поутру обнаружил бы фингал либо оказался щербатым, соответственно.
– Что, и убить могут?
– Наверное, я не проверял. Зато я точно знаю, что достаточно сказать погромче: "Саня, проснись!" – и всё закончится.
– И давно ты обнаружил у себя это... отклонение? – не слишком, конечно, веря Александру, я всё глубже вовлекался в непонятную игру.
– Да в школе ещё. В старших классах. Ты же помнишь, что снится юнцам? А у меня это безобразие вдобавок сопровождалось кое-какими заморочками – стыдно вспоминать. В общем, в разговорах соучеников я стал замечать памятные с ночи реалии. Потом пару экспериментов поставил – и всё понял.
– Так с тех пор и забавляешься? – спросил я, представив в пикантных ситуациях кое-кого из сотрудниц.
– Ну, не совсем так, – потупился он, – но в общих чертах... Однако с некоторых пор я перешёл в новую фазу: начал видеть волшебные сны – такие, знаешь, увлекательные, сюжетные. И при этом – ни одного знакомого лица. Я уж и седуксен пил, и на коллег, преимущественно женского пола, целый день пялился с риском по роже схлопотать – нет, хоть ты тресни.
– И что же?
– И тогда я вспомнил, понимаешь, что в сказках разные дополнительные условия есть – ну, вроде правил в футболе. А что, подумал я, если теперь для того, чтобы человек мне приснился, требуется его согласие?
– Проверял уже гипотезу?
– Нет, я ж последние лет пять про это вообще никому не рассказывал. Ты первый.
– Да ну?! – удивился я. – Как же это ты удержался?
– Неудобно как-то было. Несолидно, неприлично. Да и просто к слову не пришлось. А ты, понимаешь ли, вызываешь доверие, и оно само собой и вышло.
Мы помолчали. Я даже растрогался от его признания. А он потом и говорит:
– Слушай, раз уж так получилось, может, проведём эксперимент? Я тебе точно говорю: будет здорово. И практически безопасно, ты только вовремя крикни: "Просыпайся, Саня!" К тому же я будильник заведу, для подстраховки. Попробуем, а?
И я, на свою голову, согласился.
В тот же день, едва я, часов в одиннадцать, лёг, как мгновенно, без предупреждения и перехода, провалился в тёмный, таинственный, явно колдовской лес. Я стоял на полянке в окружении могучих, но мёртвых деревьев. Из-за ближайшего ствола раздалось довольное сопение, и на слабый свет луны выступило огромное неприятное существо – серый дракон о полутора головах. Одна башка, хороших динозавровых размеров, размещалась, как и полагается, над плечами, но имелась и вторая, малюсенькая, на тоненькой шейке, выглядывавшая из кармана на животе.
– А вот и русский богатырь, – сиплым тенором провозгласило чудище. – Добрая пища. А где мой любимый меч – витязей в спагеттти сечь?
Оружие обнаружилось в правой передней лапе, и ящер резво принял боевую стойку. Завизжав, как Джеки Чан, я подпрыгнул, изобразил судорожное движение ногами и... помчался что есть духу по тропинке, пересекавшей поляну. Монстр, матерясь, топал следом, загоняя в чащу, сучья раздирали в клочья мою одежду, где-то ухали совы и выли волки. Устав, я постепенно перешёл на лёгкую трусцу, потом на спортивный шаг. Чудовище порядком отстало, но ещё не сдалось. Мне бы уже давно следовало разбудить Александра, но удерживало любопытство: что-то будет дальше? Тем более, что Змей Полугорыныч, в последний раз прохрипев вдали: "Растудыть в качель восемнадцать раз твою нехорошую родительницу", – похоже, прекратил безнадёжную погоню.
Дорожка расширилась и уткнулась в крыльцо прочного, основательного дома с петухом на крыше. Фасад был ярко освещён. На ступенях распластался, пытаясь дотянуться до двери, миниатюрный скелет в полуистлевшем платьице с передничком и хорошо сохранившейся красной шапочке. Осторожно переступив через останки, я постучал.
– Иду, иду, вот только шнурки разглажу, – пропел грудной женский голос, и дверь распахнулась.
За порогом стояла милая, прелестная девушка в сарафане, кокошнике и вышитой рубахе с самым глубоким декольте из всех, какие мне доводилось видеть – неважно, во сне или наяву. Из-за её спины выглядывал хмурый детина, во всклокоченной шевелюре которого затерялась небольшая серебряная корона.
Я вдруг и окончательно осознал, что не могу не поцеловать незнакомку, обнял её, прижал (грудь оказалась большой и мягкой) и впился в эти... да, в уста сахарные. Поцелуй вышел долгим, а когда я, наконец, вырвался, грянул гром, сверкнула молния (именно в такой последовательности), и девица превратилась в двухметровую зеленовато-бурую лягуху.
– А вот теперь, Арсений, я тебя съем, – сообщило земноводное и стрельнуло языком.
– Саня! – завопил я, пытаясь помешать липкому аркану затащить меня в пасть. – Просыпайся, Саня! – ...и очнулся в постели, весь в поту. Пришлось принимать душ.
И всё-таки я решился на вторую пробу -дней через десять. Во-первых, действительно было интересно; во-вторых, учёный я или так, собачку погулять вывел? И в конце концов, со мной же ничего страшного не произошло.
На этот раз я оказался в старинном замке, посреди бала. В просторном зале кружились десятки пар. Стол не оставлял желать лучшего: достаточно сказать, что здесь я впервые попробовал папайю (и её мерзкий вкус до сих пор стоит в горле). Хозяин, молодой брюнет несколько цыганского вида, одетый с большим вкусом в нечто декадентское, явно ждал меня, обнял, представил избранным гостям и усадил рядом с собой. Его забота была чрезмерной, он буквально кормил меня из своих рук. Я ел и пил, музыка играла, кавалеры приглашали дам, владелец замка рассказывал анекдоты, от которых барышень бросало в краску. В таком монотонном веселье протекли часа три, и тут раздался удар колокола, повторившийся пять раз. Хозяин встал и постучал ножом по бокалу, привлекая внимание.
– А теперь – главное блюдо! – возгласил он, обнажая белоснежные клыки. – Наш юный гость, несомненно, думает, что сейчас мы примемся пить его кровь, закусывая его же мясом...
– Фи, какой мезальянс, – закатили глаза расфуфыренная дама в жемчугах и кринолине.
– "Моветон", дорогая. Вы, безусловно, хотели сказать: "моветон", – поправил её сидящий визави господин во фраке с моноклем.
– ...О нет, – продолжил граф или как там его. – Не нужно мыслить шаблонно, молодой человек. Кровососущие гады, поджидающие заплутавших путников в средневековых замках с плохо оштукатуренными стенами, жестокие пытки калёным железом в мрачных подземельях, призраки непогребённых, воющие ночами в комнатах для гостей, – это реалии далёкого романтического прошлого. В настоящее время мы развлекаемся иначе. Приятным сюрпризом для вас будет выступление лучшего камерного оркестра Бухареста. Приглашённые мною виртуозы последовательно исполнят все фуги Баха. И это только в ближайшие часы. В нашей дальнейшей программе – опусы Бетховена, Моцарта, Стравинского, Губайдуллиной, Шнитке. Приготовьтесь наслаждаться, друзья.
– Надеюсь, я смогу, наконец, умереть от восторга, – не подымаясь из кресла, проблеял хлыщ с моноклем. – Думаю, ко мне присоединятся все присутствующие.
– Кроме меня, – закричал я, вскакивая.
Скрипачи уже брали первые аккорды.
– Саня, заканчивай издеваться, это уже не смешно...
Однако третью попытку мы совершили уже через сутки.
...Я восседал посреди огромного богато обставленного зала на троне, отягощённый золотой шапкой и увесистой палкой с головой кота в качестве набалдашника, которую зачем-то вынужден был держать в правой руке. Трон представлял собой громоздкое, неудобное кресло, вдобавок установленное на верхушке крутой лестницы, отдалённо напоминавшей Потёмкинскую. У подножия толпились, переговариваясь, какие-то хмыри в пёстрых халатах – наверно, придворные. Едва я успел чуть освоиться и преодолеть головокружение, как ниоткуда появилась не приделанная ни к чему пятерня, сжимавшая малярную кисть, краска с которой пачкала пол – мозаичный, кстати, должно быть, чертовски дорогой. «Мене, текел, упарсин», – начертал недоделанный в прямом смысле слова художник и исчез, как мыльный пузырь. «Пришёл, увидел, победил», – автоматически перевёл я и вяло подумал: «При чём тут это?» Один из придворных тем временем вскарабкался по ступенькам и раболепно облобызал мне левую туфлю.
– Владыка, – забормотал он, часто кланяясь и одновременно пытаясь не скатиться по лестнице и не расшибить лоб; пару раз он, однако, чувствительно приложился, – великий фараон, так к тебе опять Мозес и с ним эти... мужи израильские. Без жён.
– Хотят чего-нибудь?
– Да всё того же. Ведут себя вызывающе, грозятся.
– Ладно, проси.
К подножию подвели пятерых спортивного вида мужиков семитской внешности. Главный, держа в руках бубен, вышел вперёд.
– Чего вам нужно, служивые? – спросил я. Кажется, с лексикой напутал.
Мозес вместо ответа взлохматил волосы, подпрыгнул и, ритмично ударяя в бубен, высоким баритоном затянул:
– Let my people go...
– Почему нет синхронного перевода? – сурово поинтересовался я у – видимо – первого министра, который пока что остался тут же, у трона.
Тот растерянно пожал плечами и сгорбился, ожидая репрессий.
– Ладно, пока прощаю. Но смотри у меня.
Тем временем предводитель евреев, повторив свою фразу раз пять, замолк с открытым ртом. Наверно, дальше ещё не сочинил. Выдержав для приличия паузу около минуты, я произнёс максимально благосклонным тоном:
– Ну, раз вам больше нечего сказать...
– Нет, фараон, – прервал меня грубый Мозес; сразу было заметно, что воспитывался он не во дворце. – Я тебя просил, как человека? Просил. Предупреждал? И это было. Палку в змею превращал? Само собой. Семь казней египетских обещал? Конечно. Я посулил – Саваоф сделал. Так что ж ты, зараза, нас в Тель-Авив не отпускаешь, на историческую, блин, родину? У тебя ж отказников накопилось уже шестьсот тысяч одних мужчин, не считая женщин и детей. Ну, как ты с нами, так и мы с тобой. Сейчас ты тоже окажешься там, где тебе не понравится.
Он быстро-быстро завертелся, стуча в бубен и бормоча. Борода так и мелькала. Я и опомниться не успел, как оказался на огромной высоте в когтях гигантской птицы. Пташка, к счастью, уже снижалась.
На земле, едва отдышавшись, я попытался установить с владелицей прямые человеческие контакты.
– Синьора, – вежливо обратился я к ней, – по-моему, я вас знаю. Вы – птица Рух. Вы живёте на Мадагаскаре и употребляете в пищу живых слонов.
– Ошибаешься, – ядовито возразило суперпернатое. – Меня зовут Фарфич'д и питаюсь я червями. Правда, очень большими. Так что есть я тебя не буду. Я тебя обменяю. Взаимовыгодно. Кстати, я самец.
И оно вновь потащило меня по воздуху в направлении темневшего на горизонте леса – видимо, к месту торга. Крепко зажатый когтями Фарфич'да, я даже не мог кричать и протестовал внутренне.
Покупателями оказались два молчаливых небритых субъекта, размерами немного уступавшие моей птичке. Кажется, я обошёлся им недорого: в какую-то мелочишку из столовой утвари, причём серебряной. Интересно, зачем она ей? То есть ему.
– Господа, – сказал я, оставшись с новыми хозяевами один на два, – надеюсь, вы будете хорошо со мной обращаться? Учтите: я – бывший египетский фараон. За меня вам, наверно, дадут хороший выкуп.
– А нам без разницы, – заявил один из этих субъектов. – Мы – ребята простые. Гоблины, слыхал? Мы – за мир без аннексий и контрибуций. И выкупов. Анархия – мать порядка, понял, нет? Так что мы не будем на тебе гешефт делать, как буржуи какие-нибудь. Мы тобой поужинаем. Или позавтракаем. Но, скорее всего, поужинаем, очень уж жрать хочется. Так что не обижайся, брат.
Пожалуй, отсюда пора было сматываться, и побыстрее. Я набрал воздуха в лёгкие и во всю мочь заорал:
– Саня, проснись!
Ничего не изменилось. Меня засунули в мешок, закинули на плечо (по-моему, каменное; по крайней мере, я всё себе отшиб) и потащили куда-то. Пока меня подбрасывало и – что гораздо хуже – опускало на каждой кочке, я кричал, кричал одно и то же:
– Проснись, Саша!
Я не мог перестать, хотя уже всё понял. Это же сказка, чёрт возьми, сказка, сказка. А какой главный сказочный закон? Третий раз – он всегда последний. Окончательный. Но этого не может быть. Не должно быть. Не имеет права быть.
Саня, спаси меня! Проснись, Са-а-ня-а-а-а!..
СЛАДКОЕ ВАРЕВО ТЁТИ ЛЯЛИ
Спросите нас: как мы проводим свой досуг? Где нас можно отыскать по выходным и в общегосударственные праздники? Спрашивайте, не стесняйтесь, нам скрывать нечего. Конечно же, у тёти Ляли, за её широким, необъятным, хлебосольным и сырокопчёным столом. Порой мне кажется, что так было всегда, но нет: память хранит и предтётилялинский период. Как мы тогда жили – вспомнить противно. Собирались то у одних, то у других, причём далеко не каждый раз, когда для этого представлялась возможность. Скандалили часто, по любому поводу, взрослые не оставляли своим докучливым вниманием детей, а те отвечали дикими выходками, а иногда и словесно. Кто-то, очистив скатерть от недоеденных угощений, расписывал партию в "кинга" – папа, помнится, каждую паузу в игре использовал, чтобы весело подтрунивать над старенькой обидчивой тётей Стасей, доводя ту до слёз. Мнящие себя шибко умными читали, а двоюродный дедушка Коля, приняв на грудь очередной рекордный вес, мирно спал в кресле. Общие разговоры возникали нечасто и обычно заканчивались спорами и лёгкими истериками, хотя, по-моему, обходилось без рукоприкладства. Да, точно.
Однако всё волшебным образом переменилось, когда в нашу жизнь вошла тётя Ляля. Кажется, она переехала с севера. Нет, с запада, даже с юго-запада. Нет, она всегда жила в нашем городе, но представляла ту ветвь генеалогического древа, связь с которой была утрачена в тридцатые годы и лишь случайно возобновлена с помощью дальних саратовских родственников. Хотя что в этом мире случайно?
Так или иначе, раз появившись, тётя Ляля осталась навсегда, прочно утвердив за собой в родственном кругу центральное место. Прежде всего, едва познакомившись, она решительно покончила со спорадичностью наших встреч, причём, по сути, одной-единственной фразой.
– Родню не надо приглашать, все приходят сами! – отчеканила она как-то раз (кажется, это был ответ на чей-то давно позабытый вопрос) и с тех пор принялась наносить визиты с целеустремлённостью и методичностью парового молота. И если в семейные праздники было, по крайней мере, известно, кто падёт очередной жертвой, то в красные дни календаря удар мог быть нанесён практически по любому. Первоначально это не всем пришлось по вкусу, но тётя Ляля железной рукой отмела протесты.
– Мы любим родственников и всегда рады принять их! – провозгласила она очередной лозунг и проводила его в жизнь в качестве обязательного требования. Под её чутким оком трудно и опасно было не возлюбить ближнего. После чувствительной выволочки дедушка Коля лечился (дважды!!) в ЛТП и, хотя и не прекратил пить, перестал засыпать за столом, а захмелев, лишь глядел прямо перед собой мрачно и строго, изредка встряхивая головой, как лошадь. Любители книг тоже вскоре разучились читать и добросовестно вместе с остальными смотрели по ТВ фестиваль в Сопоте и слушали пластинки с Вучетичем. Нет, с Вуячичем. Или ещё каким-то сербом. Помню также широкоротого Муслима Магомаева с бачками и раскинутыми в экстазе руками и цыганистого Сличенко, красивого и обаятельного, как мастер игры в "три скорлупки".
Когда же тётя Ляля все посиделки перенесла на свою территорию, пали уже изрядно расшатанные бастионы последних робко возражавших скептиков. Родня в полном составе, первоначально со вздохами и стонами, потом по привычке, а затем радостно устремлялась в заданные дни в распахнутые двери тётилялиной квартиры, расселяясь по периметру длинного раскладного стола. Честно говоря, тётя Ляля не отличалась чрезмерными кулинарными талантами, руководствуясь известным девизом: "Нехорошо, зато много". Чего там только не было! Соленья, копченья, десяток различных салатов, щерящиеся жестяными зубьями консервные банки и стеклянные баночки с розовым от свеклы хреном, вечный холодец в плоских формах и костлявая жареная рыба. Разумеется, водка, вина и домашняя наливка для дам, детям – лимонад, компот или морс в больших прозрачных кувшинах. Мясо с картофельным или рисовым гарниром, навязываемое даже сытым, даже отбивающимся, даже молящим о пощаде. Домашние пироги трёх-четырёх сортов, про которые говорили: "Ах, что же вы не предупредили, мы бы оставили для них место?!". Но в чём тётя Ляля, безусловно, достигла высшего мастерства – это в варке варенья – из клубники, малины, земляники, груш, яблок; из крыжовника, айвы, чёрной и красной смородины; из арбузных корочек, лепестков роз, одуванчиков; из бананов, грейпфутов, киви, папайи. Варенье заполняло пространство, блестело в электрических лучах люстры, пахло, мерно плескалось и перетекало в нас, а мы тонули в нём, чуть напрягая вкусовые сосочки. Сладость, сладость... Но всему приходит конец, и рано или поздно мы с сожалением подымали от розеточек и блюдец лица, одинаково измазанные разноцветной текучей субстанцией. Однако хозяйка была уже наготове. Она ласково смотрела на нас и, улыбаясь, вопрошала:
– Ну что, мои дорогие?
Я знал, чего она хочет. Мы все знали. Этого не избежать. У тёти Ляли был, что называется, "домашний голос", отдалённый родственник сопрано, но, будь она даже примой из "Ла Скала", большинство из нас не рвалось в хор. Не тот менталитет, иное воспитание. Однако сладость, сладость... Она запевала – чаще всего свои любимые "Алые розы". Я их ненавидел, они казались мне пошлыми. Теперь я их обожаю. Жить без них не могу. Да-да, конечно. Мы все от них в восторге. "Алые губки как красные розы", – вела тётя Ляля, и мы подхватывали, а она смотрела, все ли поют, и понукала саботажников. Потом вступали, в свой черёд, Сличенко, Магомаев, Ротару, Кобзон; "Песня года" и варенье обволакивали нас. Лишь поздним вечером, с трудом отклеившись от стола, мы расходились, чтобы через неделю вновь посетить уютный дом. С каждым визитом мы становились всё более похожи друг на друга, будто сладостная жижа, стекая по лицам, стирала с них индивидуальные черты. Да и чему удивляться: родственники и впрямь должны иметь общее во внешности. Гены, кровь. Всё по науке. Я полюбил коллективный вокал, когда звук – неважно, чистый или какофонический – вздымаясь ввысь, объемлет участников действа, сближая их и обращая – пусть ненадолго – в новую могучую единую сущность. Ссоры возникали реже и реже. Сладкое, говорят, смягчает, и мы предпочитали соглашаться, чтобы не портить вкус. А потом споры и вовсе прекратились: оказалось, что наши взгляды и точки зрения так близки, что общее мнение возникало само собой и мы с удовольствием говорили в унисон, но чаще молчали. Нам было хорошо, мы были счастливы. Тёте Ляле всё-таки удалось превратить нашу разношёрстную компанию в дружную семью. Мы стали столь благостны, что не отгоняли мух и ос, вьющихся над вареньем и даже не извлекали их, утонувших в сладкой трясине, а так и поглощали всё подряд, не обращая внимания на посторонние ингридиенты. Собственно, они почти не влияли на вкус. Да мы и сами уже погрузились. Иногда по несколько суток не вылезаем из-за стола и едим, едим...
Я говорил, что мы проводим у тёти Ляли только выходные и праздники? Я обманывал. Конечно, обманывал. Иногда, если ей кажется, что мы уже ничего не замечаем, хозяйка бросает на нас весьма странные взгляды и вроде даже облизывается.
Когда-нибудь мы никуда не уйдём, останемся здесь навсегда, так и будем сидеть, поглощая нектар и амброзию, уже почти неразличимые. Вкуснотища! В конце концов мы склеимся в сплошную однородную массу, и тогда тётя Ляля сварит из нас варенье. Жаль, что нам не удастся его попробовать. Должно получиться вкусно.
Она такая мастерица!
ЗАПЕРТАЯ ДВЕРЬ МОЕГО ЧУЛАНА
Эта дверь всегда была заперта. Закрыта на небольшой, но весьма прочный замок да ещё и на засов – тяжёлый, мрачный, кое-где покрытый остатками белой краски, которой несколько неряшливо вымазана и сама дверь.
Одно из моих первых детских воспоминаний: на ещё непрочных ногах я бестолково топаю по диагонали через комнату и упираюсь головой в что-то белое, выделяющееся медлительным матовым блеском на фоне оклеенных обоями стен. За возникшей на моём пути преградой раздаётся странный звук, будто там встаёт на дыбы и вновь обрушивается на землю громоздкий неуклюжий зверь – вроде нашего дворового волкодава Жмурика – и вдруг мама громко, противно кричит:
– Нельзя! Назад! Туда нельзя!
Потом, потом она обнимает, целует, успокаивает, и я вновь проваливаюсь в блаженное младенческое полузабытье.
Странно, но я действительно это помню, а не просто реконструирую, опираясь на рассказы взрослых. Начиная лет с пяти, впечатления становятся длиннее, осмысленнее, последовательнее, и вновь в них часто фигурирует Эта Дверь.
– Никогда! Никогда! Пожалуйста, никогда больше не делай так, – внушает мама после того, как я устроил возле чулана третью мировую войну между пластмассовыми и оловянными солдатиками с участием стреляющей карандашами артиллерии и огромного заводного танка. Выговор очевидно несправедлив, я мгновенно надуваюсь, топаю ногами и отчаянно ору. В дело вмешивается багровый от ярости папа:
– Я приказываю тебе – слышишь? – приказываю держаться подальше от этого угла комнаты. Неужели так трудно понять?
Он визжит, брызжет слюной и тоже топает, это страшно, но и смешно, и я хохочу и плачу одновременно. Меня несколько раз больно шлёпают, и всё выливается в вульгарный и безрезультатный семейный скандал.
Так я начинаю понимать смысл слова "табу". Родительские запреты обычно кажутся ребёнку бессмысленными (и оттого жестокими), но жизнь ещё бессмысленнее, и когда примерно год спустя к нам из-за проблем со здоровьем приезжает бабушка, то после длительного ремонта, перестановок, выгородок и внутриквартирных эвакуаций моей спальней – и уже навсегда – оказывается та самая комната с чуланом. Белая Дверь наконец настигает меня. По ночам она светится в темноте, и порой – до жути редко – из-за неё доносятся звуки: то что-то падает – грохоча или, напротив, мягко шлёпаясь об пол, то кто-то тяжко вздыхает, то будто раздаётся шорох крыл или цокот когтей. Но самое страшное – когда тишину рвёт в клочья пронзительный скрип, пробегая по спине босыми пятками ужаса. Я вижу, как дверь распахивается, выпуская чёрную – чернее, чем ночь, – плотную пустоту, скрывавшуюся за ней, и та медленно наползает, заполняя и поглощая дом. Я набиваю рот подушкой, чтобы не заорать, и судорожно тянусь к выключателю бра над своим диванчиком. Всё спокойно. Это просто разыгравшееся воображение или рассохшиеся половые доски. Дверь по-прежнему надёжно заперта. Бояться нечего, совершенно, абсолютно нечего. Однако ночь приходит снова и снова, и однажды вновь раздаётся омерзительный скрип, и я опять оказываюсь не готов.
Я становлюсь старше, осваиваюсь в мире, постигаю соблазнительные, мучительные и стыдные тайны подросткового возраста. Родители, как свергнутые боги, более не страшны. Я люблю их, но я буду иным. Лет в четырнадцать мне становится окончательно ясно, что они никогда не открывали Ту Дверь, потому и стали... тем, чем стали... Или всё-таки отпирали, и именно поэтому?.. Во всяком случае, теперь и я знаю, где лежат ключи. Многократно я выпутывал их из паутины за неработающими напольными часами и дважды даже вставлял нужный в замочную скважину... однако так и не решился. Возможно, я был чрезмерно послушен. Или просто труслив. Дверь притягивала меня. Я прижимался ухом к гладкой крашеной в мелких пупырышках поверхности её и болезненно долго вслушивался в накатывавшиеся волнами потаённые грозные шумы. Возможно, это шумела моя кровь. Насладившись собственным страхом, я отшатывался и неделями мог не подходить к чулану – до следующего раза, когда желание становилось непреодолимым.
Днём я был – или казался себе – хозяином ситуации, но ночью... Ночи по-прежнему надвигались неотвратимо, и я снова вынужден был впиваться зубами в угол подушки. Потому что настоящие мужчины не кричат.
Годы шли и прошли. Теперь я действительно стал мужчиной. У меня были и романтические, и вполне плотские связи, но ни до чего серьёзного дело так и не дошло. Я был чрезмерно закрыт, слишком защищён от посторонних проникновений в свою душу, а девушкам это не нравилось. Во всяком случае, тем, которые привлекали меня. Жизнь текла спокойно и ровно, без заметных неприятностей и риска. Безопасно и скучно. Если не считать Чулана.
Чулан слепо глядит из тьмы, как бельмо на глазу ночи. Нечто, скрывшееся там, по-прежнему гнетёт меня, притягивает и отвращает, выводит из равновесия, проникает в сны. Шелест, лязганье, шорох... Звуки пугают, но тишина пропитана неизвестностью и потому страшнее. Мне всё труднее, встав утром, притворяться нормальным.
Жизнь становится невыносимой, и однажды я решаюсь. Отец и мать стары и не в силах остановить меня.
Я выгребаю ключ из-за часов и трясущейся от ужаса и нетерпения рукой вставляю его в замок.
Неведомое за дверью пробудилось, заворочалось, сонно и грозно простонало и, кажется, придвинулось вплотную.
Я колеблюсь несколько мгновений... минуты – и всё-таки дважды поворачиваю ключ.
Проржавевшая за годы дужка замка мучительные секунды не выходит из паза... и наконец, щёлкнув, распахивает однозубую пасть.
Я бережно вынимаю её из проушин и кладу замок на столешницу. Я делаю это аккуратно, хотя вряд ли он мне ещё когда-либо понадобится. Что бы ни случилось, чулан я более запирать не стану.
То, что таится за дверью, замерло и насторожилось, будто приготовилось к прыжку, но сквозь грохот сердцебиения я всё-таки слышу Его ровное, приглушённое дыхание.
Я отодвигаю засов и рывком распахиваю дверь...
