Текст книги "Сумерки богов"

Автор книги: Альбер Камю

Соавторы: Жан-Поль Шарль Эмар Сартр,Фридрих Вильгельм Ницше,Эрих Зелигманн Фромм,Зигмунд Фрейд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

52

Христианство противостоит также всякой благоустроенности духа, – в качестве христианского в дело годится лишь больной разум; христианство берет сторону идиотского и клянет «дух» с его superbia [47]47
  Высокомерие, гордыня (лат.).


[Закрыть]. Если же болезнь неотъемлема от христианства, то типично христианское состояние «веры» – непременно форма болезни, и церковь обязана отвергнуть все прямые, честные, научные пути познания – все они для нее под запретом.Даже сомневаться – грех… Полное отсутствие психологической чистоплотности выдает себя уже во взгляде жреца – это последствие décadence’a, стоит понаблюдать за истерическими барынями, рахитичными детьми, чтобы понять, что инстинктивная лживость, ложь ради лжи, неспособность глядеть прямо в глаза, идти прямиком, – это закономерное выражение décadence’a. «Вера» означает: ты не хочешь знать правду. Пиетисты – жрецы обоего пола – лживы, потому что нездоровы: инстинкт требует,чтобы права истины не были удовлетворены и в самом малом. «Болезненное – благо, а то, что идет от изобилия, сильное и полнокровное, – зло» – таково чувство верующего; Непроизвольная ложь – вот как я угадываю, кому на роду написано быть богословом… Другой признак богослова – неспособность к филологии.Под филологией понимаем здесь, в самом общем смысле, умение хорошо читать – считывать факты, не искажая их интерпретацией, не утрачивая осторожности, терпения, тонкости в своем стремлении к уразумению. Филология – эфексис [48]48
  Настоятельность (греч.).


[Закрыть]интерпретации, – идет ли речь о книгах, о газетных новостях, о судьбах или о погоде, не говоря уж о «спасении души»… Богослов же всегда, будь то в Берлине или Риме, толкует и слово, и переживание столь смело, – например, победу национальной армии в высшем свете псалмов Давидовых, – что филолог в отчаянии лезет на стенку. Да и что ему остается, если пиетисты и прочие швабские коровы-недотепы жалкие свои будни, копоть своего обыденного бытия обращают в чудо «благодати», «провидения», «священного опыта» посредством «перста божия»! Самого крохотного усилия духа, чтобы не сказать грана благоприличия,было бы достаточно, чтобы показать толкователю все неподобающее и ребячливое в таком злоупотреблении ловкостью перстов господних. Будь в нас самомалейшая крупица благочестия, и бог, который вовремя излечивает нас от насморка и подает нам карету за секунду до того, как начнется страшный ливень, показался бы столь абсурдным, что, даже если бы он существовал, следовало бы сделать так, чтобы его больше не было. Бог-посыльный, бог-письмоноша, бог – предсказатель погоды – в сущности обозначение самых нелепых случайностей, совпадений… «Божественное провидение», в которое в нашей «культурной Германии» продолжает верить каждый третий, может служить самым сильным аргументом против бога. И во всяком случае это аргумент против немцев!..

53

…Что мученичестводоказывает истинность чего-либо – это столь ложно, что мне не хотелось бы, чтобы мученики когда-либо якшались с истиной. Уже тон, в котором мученик швыряет свои мнения в головы людей, выражает столь низкий уровень интеллектуальной порядочности, такую бесчувственностьк «истине», что мучеников и не приходится опровергать. Истина ведь не то, что у одного будет, а у другого нет: так в лучшем случае могут рассуждать крестьяне или крестьянские апостолы вроде Лютера. Можно быть уверенным: чем совестливее человек в делах духа, тем он скромнееи умереннее. Скажем, он сведущ в пяти вещах и тогда очень деликатно отрицает, что сведущ еще в чем-либо сверх того… А «истина» в разумении пророков, сектантов, вольнодумцев, социалистов и церковников вполне доказывает нам, что тут не положено и самое начало дисциплины духа и самоопределения – того, без чего не открыть и самой малой, мельчайшей истины… Кстати заметим: мученические смерти – большая беда для истории: они соблазняли…Умозаключение всех идиотов, включая женщин и простонародье: если кто-то идет на смерть ради своего дела, значит, в этом деле что-то да есть (тем более, если «дело» порождает целые эпидемии самогубства). Однако такое умозаключение сделалось невероятным препятствием для исследования – для критического, осторожного духа исследования. Мученики нанесли ущербистине… И сегодня необдуманных преследований достаточно, чтобы самая бездельная секта начала пользоваться почетом и уважением… Как?! Неужели ценность дела меняется от того, что кто-то жертвует ради него жизнью?.. В почтенном заблуждении лишний соблазн: думаете ли вы, господа богословы, что мы дадим вам повод творить мучеников вашего лживого дела?.. Кое-что можно опровергнуть, почтительно положив под сукно; так опровергают и богословов… Всемирно-историческая глупость состояла именно в том, что преследователи придавали делу своих врагов видимость чего-то почтенного, – они даровали ему притягательную силу мученичества… Еще и сегодня женщины склоняются перед заблуждением – им сказали, что некто умер за него на кресте. Разве крест – аргумент?…..Но во всем этом лишь один сказал слово, какого ждали тысячелетия, – Заратустра.

«Кровавые знаки писали они на дорогу, какой шли, и простота их учила, что кровью доказывается истина.

Однако кровь – самый ненадежный свидетель истины; кровь отравляет и самое чистое учение, обращая его в фанатическую ненависть в сердце.

И если кто пошел в огонь за свое учение, – что этим доказывается! Воистину больше – если учение выходит из пламени твоей души».

54

Не дадим сбить себя с толку: великие умы были скептиками. Заратустра – скептик. Сила и независимость, проистекающие из мощи, из сверхмогущества духа, доказываются скепсисом. Люди с убеждениями совсем не к месту, когда затрагивается ценность чего-либо существенно важного. Убеждения что темница. Не много видишь вокруг себя, не оглядываешься назад, – а чтобы судить о ценном и неценном, нужно, чтобы ты преодолел, превзошелсотню своих убеждений… Стремящийся к великому ум, если он не пренебрегает средствами, непременно станет скептическим. Независимость от любых убеждений неизбежнадля сильного, для умеющего вольно обозревать все окрест… Великая страсть – основа и сила его бытия, просвещеннее, деспотичнее его самого, – занимает без остатка весь его интеллект, учит его не церемониться понапрасну, внушает ему мужество пользоваться далеко не святыми средствами и при определенных обстоятельствах даже позволяетему иметь убеждения. Убеждение как средство: немало такого, что можно достичь лишь благодаря убеждениям. Великая страсть нуждается в убеждениях и пожирает их; она не покорствует им, – она суверенна… Напротив: потребность в вере, в безусловных Да и Нет, карлейлизм ^{50}, если простят мне это слово, – это потребность слабого.Человек веры, «верующий» – во что бы он ни веровал, – это непременно зависимый человек, он не полагает себя как цель, вообще не полагает себе цели так, чтобы опираться на самого себя. «Верующий» не принадлежит сам себе,он может быть лишь средством, его пускают в дело, ему самому нужен кто-то, кто пожретего. Он инстинктивно превыше всего ставит мораль самоотречения – к тому подводит его все: благоразумие, опыт, тщеславие. Любая вера выражает самоотречение, самоотчуждение… Если поразмыслить над тем, что подавляющему большинству людей крайне необходим регулирующий принцип, который вязал бы их извне, что принуждение, рабствов более высоком смысле слова – это первое и единственное условие процветания слабовольных людей, особенно женщин, начинаешь понимать смысл убеждений, «веры». Убеждения – внутренний стержень. Незамечать многого, ни в чем не быть независимым, во всем односторонность, жесткое и предопределенное извне в идение любых ценностей – иначе такому человеку не выжить. Но тогда он антагонистистины, прямая ей противоположность… Верующий вообще не волен решать вопрос об «истинном» и «неистинном» по совести: будь он порядочен в одном этом,он незамедлительно погибнет. Его в идение патологически предопределено: так из человека с убеждениями вырастает фанатик – Савонарола, Лютер, Руссо, Робеспьер, Сен-Симон ^{51},– тип, противостоящий сильному уму, сбросившему с себя цепи принуждения. Однако грандиозная поза этих больныхумов, этих эпилептиков рассудочности производит свое действие на массу, – фанатики красочны, а человечеству приятнее видеть жесты, нежели выслушивать доводы…

55

Еще шаг вперед в психологии убеждений, «веры». Я уже давно предложил для размышления тему: не опаснее ли для истины убеждение, нежели ложь («Человеческое, слишком человеческое», ч. 1, афоризм 54 и 483). На сей раз я хотел бы поставить вопрос ребром: существует ли вообще противоположность лжи и убеждения?.. Все думают: да, существует, – но чего только не думают «все»!.. У каждого убеждения своя история, свои праформы, свои пробы и ошибки; убеждение постепенно становитсятаковым, а до того оно долгое время небыло убеждением и еще более длительное время почтине было убеждением. Так как же? Разве среди всех эмбриональных форм убеждения не встречалась ложь?.. Иной раз достаточно лишь сменить носителя: для сына убеждение то, что в отце его было ложью… Вот что я называю ложью: не желать видеть то, что видишь, и так, как видишь; вовсе не существенно, лжешь ты при свидетелях или наедине с собою. Лгать самому себе – самое обыкновенное дело; если ты лжешь другим, это уже (относительно) исключение… А надо сказать, что нежелание видеть то, что видишь, и таким, как видишь, – почти что главное условие для человека партии,в каком бы то ни было смысле; он непременно становится лжецом. Так, немецкая историография убеждена, что в Риме царил деспотизм, а германские племена принесли в мир принцип вольности, – так где же тут разница между убеждением и ложью? Стоит ли после этого удивляться тому, что все партии, в том числе и партия немецких историков, привычно произносят высокопарную мораль, – мораль ведь, можно сказать, и не умирает потому, что люди всевозможных партий всякий миг испытывают в ней потребность… «Таково нашеубеждение; его мы исповедуем пред всем миром, мы живем и умираем ради него – мы требуем, чтобы убеждения уважались!»… Такие речи я слышал даже от антисемитов. Совсем все наоборот, господа! Антисемит не становится приличнее оттого, что лжет согласно принципу… У жрецов в таких вещах более тонкий нюх, и они прекрасно понимают возражение, заключенное в понятии убеждения, то есть принципиальной – целенаправленной лживости. А потому они усвоили благоразумный прием иудеев и вместо «убеждения» говорят – «бог», «воля божья», «откровение господне». И Кант с его категорическим императивом шел тем же путем – его разум сделался в этом отношении практическим…Есть, мол, вопросы, где не человеку решать, в чем правда; самые высшие вопросы, самые высшие проблемы ценности недоступны человеческому разуму, они по ту сторону его… Постигать границы разума – вот настоящая философия… Для чего бог дал человеку откровение? Разве бог стал бы делать лишнее и ненужное? Человек и о себе самом не знает, что хорошо, что дурно, вот бог и научил его, в чем воля божья… Мораль: жрец не лжет; в том, что говорит жрец, нет «истинного» и «неистинного», потому что в таких вещах невозможно лгать. Чтобы лгать, надо знать, что истинно. А человек на это не способен, посему жрец – рупор господень… Такой жреческий силлогизм свойствен не только иудаизму и христианству; и право на ложь, и аргумент с благоразумностью«откровения» – все это неотъемлемо от типа жреца, все равно – жреца ли décadence’a или жреца языческого (язычники – все те, кто говорит жизни Да, для кого «бог» – великое Да, сказанное жизни)… «Закон», «воля божья» «священная книга», «боговдохновенность», – сплошь обозначения условий, прикоторых достигает власти и удерживает свою власть жрец; такие понятия отыщутся в глубине любых жреческих устроений, любых жреческих или философско-жреческих систем господства. «Святая ложь» – она равно присуща Конфуцию, законам Ману, Мухаммеду, христианской церкви… Есть она и в Платоне ^{52}. «Вот истина» – эти слова, где только они ни раздаются, означают одно: жрец лжет…

56

Напоследок важно, ради чего лгут. Христианство не ведает «священных» целей – таково мое возражение против его средств. Сплошь дурныецели – клеветать на жизнь, отравлять и отрицать ее, презирать тело, унижать и оскоплять человека понятием «греха». Раз так, все средства дурны… Законы Ману я читаю с противоположным чувством – несравненно более духовная, высоко стоящая книга! И называть еена одном дыхании с Библией – грех против духа.Сразу догадываешься: за нею, в ней настоящая философия, а не раввинско-суеверный иудаин; и самому избалованному психологу она задает задачки. Незабыть о главном – о фундаментальном отличии от любой библии: благодаря законам Ману рука благородныхсословий, философов и воинов, подъята над чернью, во всем – аристократические ценности, ощущение совершенства, Да, обращенное к жизни, торжествующее чувство благополучия, внутреннего и внешнего… Вся книга залита солнцем…Здесь серьезно и доверительно, с почтением и любовью обсуждаются вещи, на которые христианство изливает свою бездонную гнусность, – зачатие, женщины, брак. А можно ли давать в руки женщинам и детям книгу с такими подлыми словами: «…во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа… ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться» ^{53}. И вправели кто-либо быть христианином, если самому возникновению человека понятием immaculata conceptio [49]49
  Непорочное зачатие (лат.).


[Закрыть]придан христианский, то есть грязный,смысл?.. Не знаю другой книги, где бы о женщине говорились столь чуткие и добрые слова, как закон Ману, – эти седобородые святые старики умели учтиво обращаться с женщинами. Так, в одном месте говорится: «Уста женщины, грудь девицы, молитва ребенка, дым жертвы вечно чисты». А в другом: «Ничего нет чище света солнца, тени коровы, воздуха, воды, огня и дыхания девушки». И, наконец, последнее – быть может, святая ложь: «Все отверстия тела выше пупка чисты, ниже – нечисты. Только у девушки все тело чисто».

57

Застигаешь in flagranti [50]50
  На месте преступления (итал.).


[Закрыть]всю несвятостьхристианства, – стоит только сопоставить христианскиецели и цели законов Ману, стоит только ярким светом осветить их противоположность. Критик христианства неизбежно явит всю презренностьхристианства… Законы Ману возникали, как любой порядочный свод законов, – они обобщали опыт, уроки, практическую мораль веков, подводили черту подо всем этим, не создавали ничего нового. Вот предпосылка кодификации – все понимают, что способы доставить авторитет истине, добытой временем и доставшейся дорогой ценою, решительно отличны от тех, с помощью которых истина доказывается. Кодекс законов не толкует о пользе законов, о причинах их установления и не занимается казуистикой из предыстории – вот тогда-то он утратил бы императивный тон («ты обязан!»), главное условие послушания. В этом вся проблема… В определенный момент развития народа один из слоев его – самый осмотрительный, то есть смотрящий вперед и оглядывающийся назад, объявляет завершенным круг опыта – опыта, в согласии с которым должно, стало быть, и можно жить. Цель в том, чтобы по возможности полно, без потерь, собрать урожай экспериментов и опыта – дурного, отрицательного. Значит, прежде всего надо воспрепятствовать тому, чтобы длилось экспериментирование, чтобы ценности оставались в прежнем подвижном состоянии, чтобы продолжались исследование, критика, отбор их in infinitum [51]51
  До бесконечности (лат.).


[Закрыть]. Против того воздвигают двойную стену – сначала откровение:утверждают, что разумность законов будто бы не человеческой природы, что их будто бы отнюдь не искали и не находили лишь постепенно и путем ошибок, но что они – божественного происхождения и явились на землю все сразу и во всем совершенстве, без всякой истории, как чудо, как небесный дар… И другая стена – традиция:утверждают, что закон существовал с незапамятных времен, так что сомневаться в нем – неблагочестиво, преступно по отношению к предкам. Авторитет закона обосновывают такими положениями: бог дал, предки жили по закону… Высшее благоразумие такой процедуры заключается в следующем намерении: постепенно, шаг за шагом, отдалять, оттеснять сознание от жизни – от жизни правильной, понятой как правильная (то есть доказаннойна основании колоссального и придирчиво процеженного опыта), так, чтобы достигался полный автоматизм инстинкта, – а это предпосылка любого мастерства, любого совершенства в искусстве жить. Составлять кодекс, подобный законам Ману, – значит признавать за народом право сделаться мастером и обрести совершенство – признавать его притязания на высочайшее искусство жить. Для этого жизнь должна перестать быть сознательной– цель всякой святой лжи… Кастовая иерархия(высший, над всем царящий закон) лишь освящает порядок природы,первостепенный естественный закон, над которым не властны ни произвол, ни какая-нибудь «современная идея». Во всяком здоровом обществе различаются и обусловливают друг друга три типа с разными в физиологическом смысле тяготениями центров тяжести – у каждого своя гигиена, своя сфера труда, свое особое мастерство и чувство совершенства. НеМану, а природа разделяет людей духовных по преимуществу, людей по преимуществу мышечных, с сильным темпераментом и, наконец, третьих, не выдающихся ни в одном, ни в другом, посредственных. Третьи – большое число, а первые и вторые – элита. Высшая каста – назову их «теми, кого всех меньше», – будучи совершенной, обладает и преимущественными правами тех, кого меньше всех, – среди этих прав привилегия воплощать на земле счастье, красоту и благо. Лишь наиболее духовным разрешена красота, разрешено прекрасное: лишь у них доброта не слабость. Pulchrum est paucorum hominum [52]52
  Красота – дело немногих людей (лат.).


[Закрыть]: благое – это привилегия. Зато дурные манеры или пессимистический взгляд (глаз, все безобразящий)никому не воспрещены так, как им, – не говоря уж о возмущении тем, как вообще выглядят вещи в этом мире. Возмущаться – привилегия чандалы; тоже и пессимизм. «Мир совершенен– так говорит инстинкт самых духовных, инстинкт Да, – само несовершенство, все, что ниже нас, дистанция, пафос дистанции, даже возмущение чандалы – все это тоже относится к совершенству». Наиболее духовные – а они самые крепкие– обретают свое счастье в том, что грозило бы погибелью другим, – в лабиринте, в жестокости по отношению к себе и другим, в эксперименте; самообуздание им в радость; аскетизм становится в них природой, потребностью, инстинктом. Тяжесть задач – их привилегия, играть тяжестями, которые раздавят других, для них отдых…Познание – одна из форм аскетизма… Нет более почтенной породы людей, но нет и более радостной и достойной любви, – одно не исключает другого. Они господствуют не потому, что хотят, а потому, что они – господа; они не вольны быть вторыми… Вторые – это стражи права, устроители безопасности и порядка, это благородные воины, это прежде всего царь– высшая формула воина, судии, блюстителя закона. Вторые – исполнители, ближние самых духовных, берущие на себя все грубо-материальное в трудах правления, – их дружина, их правая рука, их ученики и последователи… И во всем, повторим, нет ничего произвольного, ничего надуманного, искусственного; все иное– искусственная постройка, а тогда растоптана природа… Порядок каст, иерархия,лишь формулирует высший закон самой жизни; различать три типа необходимо для того, чтобы поддерживать жизнь общества, обеспечивать существование все более высоких и наивысших типов человека: неравенствоправ – первое условие для того, чтобы существовали права… Право – значит преимущественное право, привилегия. У всякого свое бытие – и свои преимущественные права. Не будем недооценивать права посредственностей.Чем выше,тем тяжелее жить, – холод усиливается, возрастает ответственность. Высокая культура всегда строится как пирамида: основание широко, предпосылка целого – консолидированная, крепкая и здоровая посредственность. Ремесло, торговля, земледелие, наука,большая часть искусств, короче, вся совокупность профессиональной деятельности, – все это сочетается лишь со средним уровнем умений и желаний; все подобные занятия были бы неуместны для человека исключительного, – необходимый инстинкт противоречил бы и аристократизму, и анархизму. Что ты общественно полезен, что ты и функция и колесико, предопределено природой: необщество, а то счастье,на какое только и способно подавляющее большинство людей, превращает посредственность в разумную машину. Для посредственности быть посредственностью счастье; быть мастером в чем-то одном, быть специалистом – к этому влечет природный инстинкт. Совершенно недостойно сколько-нибудь глубокого ума видеть в посредственности, как таковой, некий упрек. Посредственность сама по себе есть первоеусловие того, чтобы существовали исключения, – посредственностью обусловлена культура в ее высоком развитии. Исключительный человек более чутко и нежно обходится с посредственными, нежели с собой и себе подобными, и это не просто деликатность, – это долг.Кого больше всего ненавижу я среди нынешней черни? Апостолов чандалы, – они подрывают инстинкт рабочего с его малым бытием, с его радостями, с его способностью довольствоваться немногим, они распаляют в нем зависть, учат мщению… Не в неравенстве прав бесправие, а в претензиях на «равные»права… Что дурно?Но я уже сказал: дурно все, что идет от зависти, слабости, мстительности…Анархист, христианин ^{54}– одного поля ягода…