Текст книги "Сумерки богов"
Автор книги: Альбер Камю
Соавторы: Жан-Поль Шарль Эмар Сартр,Фридрих Вильгельм Ницше,Эрих Зелигманн Фромм,Зигмунд Фрейд
Жанры:
Психология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)
История Израиля неоценима как типичная история денатурализацииценностей природы – укажу пять фактов такого процесса. Первоначально, во времена царства, Израиль тоже обретался в правильном, то есть естественном, отношении ко всему. Яхве выражал сознание силы, радости, какую испытывал народ от себя самого, надежды на себя самого: от Яхве ждали побед, на него полагались, не сомневаясь в том, что природа даст все необходимое народу – прежде всего пошлет дождь. Яхве – бог Израиля и, следовательно, бог праведный; вот логика, какой следует всякий народ, на стороне которого сила, а потому и чистая совесть. Обе стороны самоутверждения народа находят выражение в праздничных обрядах: народ благодарит бога за великие судьбы, позволившие ему достичь вершин, он благодарит бога за годичный цикл и преуспеяние скотоводства и земледелия… Такое положение оставалось долгое время идеалом – и после того, как все печальным образом переменилось: в государстве анархия, извне грозит ассириец. Однако народ как высшее выражение своих чаяний сохранил вид ение царя – хорошего воина и строгого судии; он запечатлелся прежде всего у типичного пророка (то есть критика и сатирика на потребу дня), каким был Исаия {30}… Но надежды не сбывались. Ветхий бог не мог ничего из того, на что был способен в прежние времена. Надо бы расстаться с ним. А что произошло? Изменилипонятие бога – денатурализовалии такою ценою сохранили… «Праведный» бог Яхве – уже не в единстве с Израилем, он уже невыражение того, как ощущает себя сам народ; он бог лишь на известных условиях… Понятие бога становится орудием в руках жрецов-агитаторов, которые толкуют теперь удачу как вознаграждение, несчастье – как кару за непослушание богу: вот бесконечно лживая манера интерпретировать будто бы «нравственный миропорядок» – раз и навсегда она выворачивает наизнанку естественные понятия «причины» и «следствия». Кары и вознаграждения изгнали из мира естественную причинность, но тогда появляется нужда в причинности противоестественной: всякая прочая ненатуральность следует по пятам. Теперь бог требует, а не помогает, не подает совета и не служит, по сути дела, лишь наименованием любых проявлений вдохновенного мужества и доверия к самим себе… И моральперестала быть выражением условий, в которых произрастает и живет народ, мораль перестала быть глубочайшим жизненным инстинктом и сделалась абстрактной – противоположностью жизни… Мораль – принципиальное ухудшение фантазии, «дурной взгляд», коснувшийся вещей мира. Что такое иудейская, что такое христианская мораль? Это Случай, у которого отнята невинность, это Несчастье, замаранное понятием «греха», это благополучие, понятое как опасность и «искушение», это физиологическое недомогание, отравленное гложущей совестью…
Понятие бога подменено; понятие морали подменено; иудейские жрецы не остановились на этом. Вся историяИзраиля стала негодной к употреблению – долой ее!.. Эти жрецы сотворили чудо фальсификации, и добрая часть Библии – документальное свидетельство содеянного ими: глумясь над преданием, издеваясь над исторической реальностью, они перевелипрошлое своего собственного народа на язык религии, то есть изготовили из него тупой механизм спасения, состоящий из вины (перед Яхве) и наказания, из благочестия и награды. Мы, наверное, куда болезненнее воспринимали бы этот позорный акт фальсификации истории, если бы церковнаяее интерпретация не притупила в течение тысячелетий наши требования благоприличия in historicis [28]28
В делах истории (лат.).
[Закрыть]. А философы вторили церкви: ложьотносительно «нравственного миропорядка» проходит сквозь все развитие даже новейшей философии. Что означает «нравственный миропорядок»? Что воля божия раз и навсегда предписывает человеку, что ему делать и чего не делать. Что ценность народа и отдельного человека измеряется степенью послушания их богу. Что в судьбах целого народа и отдельного человека во всем царитволя бога, который карает и вознаграждает по мере послушания ему. Реальностьна месте этой жалчайшей лжи выглядит так: человек – паразит, жрец, процветающий лишь за счет здоровых жизненных образований, употребляет во зло имя божье; он называет «царством божьим» состояние, при котором он, жрец, определяет ценность всего; «волей божьей» он называет средства, с помощью которых достигается и поддерживается такое состояние; хладнокровно и цинично он о народах, веках, отдельных личностях судит по тому, насколько они способствовали или противились безграничной власти жрецов. Понаблюдайте за ними в деле: в руках иудейских жрецов великаяэпоха в истории Израиля стала периодом упадка; пленение, великое несчастье, стало вечным наказаниемза ту великую эпоху – время, когда жрец ничего еще не значил. Из могучих, весьма своенравныхфигур истории Израиля они, по потребности, выделывали то мелких ханжей, то «безбожников», психологию великих событий они свели к упрощенной, идиотской формуле – «послушание или непослушание богу»… Новый шаг вперед: нужно, чтобы «воля божья», то есть условия сохранения власти жрецов, стала известна, – следовательно, необходимо «откровение». В переводе: потребовалась большая литературная фальшивка, и вот обнаруживается «священное писание» – сопровождается все это иератической помпой, покаянными днями и причитаниями по поводу застарелого «греха», и писание обнародуется. «Воля божья» давно была известна; вся беда в том, что народ отпал от «священного писания»… Уже Моисею {31}была открыта «воля божья»… Что же произошло? Жрец строго и педантично сформулировал раз и навсегда, чем ему хочется владеть, «что такое воля божья»; он не позабыл больших и малых налогов, которые надлежит ему платить, не позабыл и о самых вкусных кусках мяса, потому что жрец завзятый едок бифштексов… Отныне в жизни все устроено так, что без жреца ни шагу;какие бы естественные события ни происходили в жизни – рождение, бракосочетание, болезнь, смерть, не говоря уж о жертвоприношении («трапезе»), – повсюду появляется святой паразит, отнимающийу события естественность, или, на его языке, освящающий его… Ибо необходимо понять: любой естественный обычай, любая естественная институция (государство, суд, брак, уход за больными, забота о бедных), любое требование, внушенное инстинктом жизни, короче говоря, все, что не лишено внутренней ценности, принципиально обесценивается вследствие жреческого паразитизма (или, иначе, «нравственного миропорядка»), все становится противоположным какой бы то ни было ценности. Все это начинает нуждаться в освящении, необходима наделяющая ценностьюсила, которая будет отрицать в явлении природу и лишь вследствие этого создастценность… Жрец лишает ценностии святости природу – только такой ценой он и продолжает существовать… Непослушание богу, то есть жрецу, «закону», получает отныне наименование «греха»; средства же вновь «примириться с богом» – это, как и следовало ожидать, те самые, какими еще более основательно обеспечивается покорность жрецу: лишь жрец может «искупить» грехи… Если теперь психологически задним числом все расчесть, то в любом организованном жрецами обществе «грехи» неизбежны – в них подлинная опора власти, жрец живет за счет прегрешений, ему надо, чтобы «грешили»… Верховный тезис: «Бог прощает кающемуся», – то же в переводе: прощает тому, кто покорствует жрецу…
Против природы в любом ее проявлении, против любой природной ценности, любой реальностивыступали глубочайшие инстинкты господствующего класса, и на такой ложнойпочве выросло христианство– форма смертельной вражды к реальности, форма поныне не превзойденная. «Священный народ» сохранил лишь жреческие слова, лишь жреческие ценности и с логической последовательностью, способной внушить ужас, размежевался со всем, что еще оставалось на земле от власти, – со всем «несвященным» вроде «мира», «греха», – этот народ породил и конечную формулу своего инстинкта, логичную до полного самоотрицания: он произвел в христианствеотрицание самой последней еще сохранявшейся формы реальности – самог о«священного народа», «народа избранников», всей иудейскойреальности. Феномен первейший по значению: мелкий бунт, получивший свое название от имени Иисуса Назарянина, – это иудейский инстинкт вдвойне, или, говоря иначе, такой жреческий инстинкт, который уже не выносит жреца как реальность, – этот инстинкт обусловливает изобретение еще более отвлеченнойформы существования, еще менее реального видения мира, чем те, что обусловили церковную организацию. Христианство отрицаетцерковь…
Не понимаю, против чего было направлено восстание, зачинщиком которого верно или нет сочли Иисуса, если не против иудейской церкви – церкви в том самом смысле слова, в каком пользуемся теперь им и мы. То было восстание против «благих и праведных», против «святых Израилевых», против общественной иерархии – непротив ее порчи, а против касты, привилегий, порядка, формулы; оно выражало невериев «высшего человека», оно произносило свое Нет всему жреческому и богословскому. Однако, поставленная под сомнение, пусть на миг, иерархия была теми сваями, на которых еще держался иудейский народ, хотя бы и посреди потопа, – она была последней, с великими трудами завоеванной возможностью выжить, residuum’oм [29]29
Прибежище (лат.).
[Закрыть]самостоятельного политического существования народа. Нападки на иерархию – это нападки на глубочайший инстинкт народа, на его упорную волю к жизни – самую цепкую, какая только есть на земле. Святой анархист, призывавший к протесту против господствующего порядка подлый люд, отверженных и «грешников» (чандалуиудаизма), – этот анархист с его речами (если только верить евангелиям), за которые и сегодня упекут в Сибирь, был политическим преступником – постольку, поскольку вообще политические преступления мыслимы в сообществе аполитичном до абсурда. Это и привело его на крест: доказательство – надпись на кресте. Он умер по своей вине, – и нет оснований полагать, как это часто утверждают, будто он умер, чтобы искупить вину других.
Совсем иной вопрос – осознавал ли он такую противоположность? Возможно, его лишь ощущаликак такую противоположность. И вот только теперь я коснусь проблемы психологии искупителя…Признаюсь, мало что дается мне с таким трудом, как чтение евангелий. Трудности вовсе не те, обнаружению которых обязано одним из незабываемых своих триумфов ученое любопытство немецкого духа. Давно ушло то время, когда и я, подобно любому молодому ученому, неторопливо и рассудительно, как утонченный филолог, наслаждался сочинением несравненного Штрауса {32}. В ту пору мне было двадцать лет, а теперь я посерьезнел для такого занятия. Что мне до противоречий «предания»! Как можно называть «преданием» легенды о святых! Эти рассказы – самая двусмысленная литература, какая только есть: применять к ней научный метод, если нет иных документальных источников, – дело заведомо безнадежное, ученое времяпрепровождение…
В делах психологии (лат.).
[Закрыть], применил к объяснению типа Иисуса два наиболее неуместныхпонятия, какие только могли тут быть, – «гений» и «герой» (h еros). Если есть что-то неевангельское, так это понятие «героя». Как раз обратное борьбе ощущение, что ты за что-то сражаешься, борешься, сделалось здесь инстинктом; неспособность к сопротивлению становится моралью («Не противься злому» – глубочайшее слово евангелий, в известном смысле ключ к ним) – блаженство в мире, кротости, неумение враждовать. Что значит «радостная весть»? Обретена подлинная жизнь, жизнь вечная, – она не обещана, она здесь, она в вас– жизнь в любви, жизнь без изъятия и исключения, без дистанции. Каждый – сын божий, Иисус ни на что не претендует для себя одного; все сыновья божьи, и все равны… Иисус – герой!..А какое недоразумение – слово «гений»! Наше понятие «духа», понятие нашей культуры, утрачивает всякий смысл в мире, где живет Иисус. Рассуждая строго, как физиолог, тут совсем другое слово было бы уместнее… Чувство осязания– мы это знаем – бывает болезненно раздражено до такой степени, что прикосновение к любому твердому предмету заставляет содрогнуться. Достаточно перевести такой физиологический habitus [31]31
Состояние (лат.).
[Закрыть]на язык окончательной логики – то будет инстинктивная ненависть ко всякойреальности, бегство в «непостижимое» и «неосязаемое», неприятие любой формулы, любого понятия пространства и времени, всего, что стоит твердо – государства, учреждений, церкви, – а тогда твое родное пристанище в таком мире, какого уж не коснется никакая реальность, в мире исключительно «внутреннем», в мире «истинном» и «вечном»… «Царствие божие внутрь васесть»…
Инстинктивное неприятие антипатии, вражды, любых разграничений и дистанций– следствие крайней раздражительности и болезненности, когда любое сопротивление, сама необходимость чему-то сопротивляться воспринимается как непереносимое неудовольствие(нечто вредное и отвергаемоеинстинктом самосохранения) и когда блаженство (удовольствие) лишь в том, чтобы никому и ничему не противиться, ни злу, ни беде… Любовь – единственный, последнийшанс выжить…
Вот на этих двух исходных физиологических реальностяхи взросло учение об искуплении. Назову его тонким развитием гедонизма на вполне прогнившей основе. Близкородственным остается эпикуреизм, языческое учение об искуплении – с большой дозой греческой витальности и нервной силы. Эпикур {33}– типичныйdécadent; я первым рассмотрел в нем такового… Страх перед болью, даже перед бесконечно малой величиной боли – может ли окончиться он чем-то иным, нежели религией любви…
31
Я наперед дал свои ответ на вопрос. Ответ предполагает, что тип искупителя дошел до нас в сильно искаженном виде. Искажение весьма вероятно и само по себе; едва ли такой тип (по многим причинам) мог сохраниться чистым, цельным, свободным от прибавлений. Видимо, оставило свои следы и milieu [32]32
Среда (фр.).
[Закрыть], в каком обитала эта чуждая фигура, но еще больше следов истории, судебпервой христианской общины: задним числом тип искупителя наделили чертами, которые объясняются исключительно условиями войны и целями пропаганды. В странный нездоровый мир вводят нас евангелия – мир как в русском романе, где, будто сговорившись, встречаются отбросы общества, неврозы и «наивноребяческое» идиотство: в этом мире сам тип при любых обстоятельствах должен был упроститься; особенно первые ученики переводили это бытие неуловимых символов и непостижимостей на язык своей неотесанности, только так они могли что-то понять в нем; для них тип наличествовалтолько после того, как они вместили его в более известные им формы… Пророк, мессия, грядущий судия, учитель морали, чудотворец, Иоанн Креститель {34}– вот сколько возможностей неверно воспринять сам тип… Не будем наконец недооценивать и proprium [33]33
Непременное свойство (лат.).
[Закрыть]всякого, в особенности сектантского культа: почитание стирает в возлюбленном существе любые оригинальные, иной раз неприятно чужеродные черты и идиосинкразии; их попросту не замечают.Жаль, что рядом с этим интереснейшим décadent’oм не было своего Достоевского, я хочу сказать – жаль, что рядом не было никого, кто сумел бы воспринять волнующую прелесть такой смеси тонкости, болезненности и ребячливости. И последнее соображение: этот тип, будучи типом декадентским, могна деле отличаться своебытным многообразием и противоречивостью, – такую возможность нельзя совершенно исключать. Тем не менее все говорит против нее: ведь как раз в таком случае предание, должно быть, необычайно точно и объективно запечатлело бы образ, у нас же есть основания предполагать обратное. Как бы то ни было, пропасть разделяет проповедующего на горах, озерах и лугах – это словно сам Будда (на почве, впрочем, отнюдь не индийской) – и агрессивного фанатика, смертельного врага жрецов и богословов, которого злоречивый Ренан возвеличил как le grand maître en ironie [34]34
Великий мастер иронии (фр.).
[Закрыть]. Сам я не сомневаюсь в том, что немало желчи (и даже esprit [35]35
Острый ум, остроумие (фр.).
[Закрыть]) перелилось на учителя из христианской пропаганды с ее возбужденностью, – всем ведь хорошо известна та бесцеремонность, с которой сектанты в целях самооправданияперекраивают своих назидателей. Когда для схваток с богословами потребовался драчливый, гневливый, скоро судящий, коварно изобретательный богослов, они сотворилисебе «бога» по потребности своей: без колебаний они вложили в его уста самые неевангельские понятия, без которых нельзя было теперь и шагу ступить, – вроде «второго пришествия», «Страшного суда», всякого рода земных ожиданий и обетований…
И еще раз повторю: я возражаю против того, чтобы вносить фанатика в тип искупителя; одно слово impérieux [36]36
Властный (фр.).
[Закрыть], каким пользуется Ренан, уничтожаетсам тип. «Благая весть» – она ведь как раз о том, что противоречий больше нет; царство небесное принадлежит детям; вера, какая заявляет здесь о себе, – она не завоевана, она просто здесь, с начала, это как бы ребячливость, задержавшаяся в сфере духа. По крайней мере физиологи знают феномен запоздалого полового созревания с органическим недоразвитием, – следствие дегенерации… Когда так веруют, то не злятся, не сердятся, не сопротивляются; эта вера не приносит «меч» – и не подозревает, сколько бы всего могла разделить. Эта вера не доказывается ни чудесами, ни наградами, ни обетованиями, тем более уж не «писанием»; она всякий миг сама себе чудо, награда, доказательство, «царство божие». Эта вера и не формулируется – она живет, противясь формулам. Конечно, все случайное – окружение, язык, запас впечатлений – определяет какой-то круг понятий: первоначальное христианство пользуется исключительноиудейско-семитическими понятиями (сюда относится еда и питье на вечере – понятия, которыми, как и всем иудейским, сильно злоупотребила церковь). Однако воздержимся от того, чтобы видеть здесь не просто знаки, семиотику, повод к сравнениям, а нечто большее. Никакое слово нельзя здесь понимать дословно – для нашего антиреалиста это непременное условие, иначе он вообще не сможет говорить. В Индии он пользовался бы понятиями санкхья {35}, в Китае – понятиями Лао-цзе {36}, да и не заметил бы разницы… При известной терпимости к собственной манере выражаться мы могли бы назвать Иисуса «вольнодумцем»: ведь для него все прочное, устойчивое – ничто; слово убивает, и все твердое – убивает.«Жизнь» как понятие, нет, как опыт– ничего иного он не знает – противится в нем любым словам, формулам, законам, догматам, символам веры. Он говорит лишь о самом глубоком, внутреннем: «жизнью», или «истиной», или «светом», – вот как он называет это глубоко внутреннее, а все прочее – вся действительность, вся природа, даже сам язык – наделено для него лишь ценностью знака, подобия… Мы не должны тут ошибиться, сколь бы велик ни был соблазн христианского – я хочу сказать церковного– предрассудка: подобная символика par excellence – она вне пределов религии, культовых понятий, вне пределов истории, естествознаний, опыта общения, любых знаний, всей политики, психологии, любых книг, всего искусства, и его «знание» – это, по сути дела, знание «чистогопростеца» {37}(который не знает и того, что такие вещи вообще существуют на свете). О культуреон и не слыхал, так что ему и не приходится бороться против нее – он ее не отрицает… То же можно сказать и о государстве, обо всем гражданском обществе и распорядке, о труде, о войне – у него не было причин отрицать «мир», он и не подозревал о существовании такого церковного понятия – «мир»… Отрицать– вообще немыслимая для него вещь… Равным образом отсутствует диалектика, и нет представления о том, что веру и «истину» можно обосновывать какими-то доводами ( егодоказательства – это внутренние вспышки света, ощущение удовольствия в душе, самоутверждение – все «доказательства силы»)… Такое учение не в состоянии и возражать, нет ведь тут вообще понимания того, что есть иные учения, нет представления о том, что можно рассуждать как-то иначе… Если случится натолкнуться на что-то подобное, можно будет, внутренне глубоко сочувствуя, печалиться о «слепоте» других, – сам-то ведь видишь «свет», – но нельзя возразить…
