Текст книги "Бельгийская новелла"

Автор книги: Альбер Эгпарс

Соавторы: Томас Оуэн,Хуго Клаус,Фридерик Кизель,Морис д’Хасе,Констан Бюрньо,Хуго Рас,Иво Михилс,Оксана Тимашева,Марсель Тири
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Хуго Клаус

Мы вам напишем

Наконец-то служащий увидел ее в толпе, выходящей из туннеля. Она шла, расталкивая людей локтями и сумочкой. Очередь, выросшая у будки контролера, даже расступилась, чтобы пропустить ее вперед. Милая мама. Рыжая мама, здравствуй. Здравствуй. Она подошла к нему вся красная, улыбнулась.

– У тебя новые зубы, – сказал он.

Она обрадованно закивала. Губы ее были, как всегда, подкрашены неаккуратно, в их складках застряли крошки помады. «А цвет нравится тебе? Я хотела белый, но зубной врач сказал, что нет ничего противней, чем белые зубы у тех людей, по которым сразу видать, что раньше у них были желтые или, как это, даже янтарные, нет, янтарного оттенка. Ведь так и есть, а? Как ты думаешь? Из-за них я в Голландию ездила. Туда и обратно за один день. Они приезжают за тобой на Хлебный рынок, а вечером привозят обратно. На фургончике. Еще ездил один пастор». Десны были ярко-розовые, цвета сахарной помадки, цвета младенцев с рекламы средств по уходу за детской кожей.

– Идем, – сказал он, выводя ее из душной вокзальной толчеи. Был первый погожий летний день, и все спешили за город, к морю.

– Тебе не понравились, а? Ты, сынок, вроде меня. Ты бы тоже хотел совсем белые, а?

Служащий пнул носком ботинка вращающуюся дверь, они вместе вышли в яркий полдень, шумный от птиц, трамваев, прохожих. Она легонько толкнула его в бок.

– Прости, – сказала она. – Похоже, что ты все еще растешь. Или я делаюсь меньше?

В самом деле, она стала ниже ростом. Может, из-за низких каблуков? Нет. Его мать, живая старушка с острым взглядом, чем ближе к развязке, тем больше скрючивалась, сморщивалась, превращалась в хрупкую куколку, которую ничего не стоило сломать. И в прошлом году она сломалась.

Пока они ожидали трамвая в тени деревьев, звенящих птичьими голосами, он вспомнил бабушку. Если мать хочет похудеть, как она, ей придется за несколько лет потерять еще с десяток лишних килограммов. Бабушка, та целыми годами, чтобы не полнеть, выпивала по утрам рюмочку уксуса, так что к концу жизни совсем ничего не ела и когда умирала, то была уже почти вовсе без желудка.

Мать закурила сигарету, закашлялась, живо подмигнула:

– Возьмем такси? – Служащий чуть не вздрогнул от ее небрежно игривого тона и высокого, как у девушки, голоса. Почувствовав прилив нежности, он прикоснулся ладонью к ее рукаву, смахнул с него пепел.

– Конечно.

Может, взять ее под руку? Он этого никогда не делал.

Когда они вылезали из такси – он хотел дождаться, пока водитель откроет им дверцу, но флегматичный мужчина сидел как вкопанный, и служащий подумал, что затевать скандал не следует, потому что было слишком жарко, а его мать обязательно ввяжется, будет горячиться, сыпать словами, и он просто подтолкнул ее к дверце, – когда они шагнули в безоблачное летнее сияние, шляпка у матери съехала на лоб, и от попыток водрузить ее на место волосы взъерошились жидкими клочьями. Усталая и красная, мать, отдуваясь, долго возилась со шпильками, пока служащий расплачивался за такси под всевидящим оком официанта, который сидел на террасе ресторана, как завсегдатай, положив ногу на ногу.

– Это итальянец, – шепнула мать, – посмотри-ка. – Служащий не ответил, он не понял, кого она имеет в виду, шофера или официанта. Он прошел вперед, а она, придерживая обеими руками сползающую шляпку, неуклюже просеменила следом в дверь ресторана, отрезавшую за ними солнечный свет, улыбнулась в спину сына новыми чудовищными зубами, продолжала улыбаться, разглядывая стены, гардероб, вешалки с меховыми манто и дождевыми плащами. Люди за столиками в зале, увешанном оленьими рогами и картинами с изображением сцен охоты, – довольные, разогретые пищей и вином, спокойно беседующие люди оглянулись в ее сторону. Театральная дива, не успевшая до конца стереть грим, от которого еще оставались широкие, неровные, будто желтушные, пятна возле скул и на шее, разговаривающая пронзительным голосом и без конца подмигивающая, – кокотка прежних дней, вдруг попавшая в современное цивилизованное общество. Ища от них защиты, она взяла сына под руку. Они прошли через весь зал, сели за столик у окна, под жаркие лучи солнца.

– Ты голодна?

– Не очень, – солгала она. – А ты?

– И я не очень, – солгал он. Шепот за соседними столиками заставлял ее неспокойно ерзать на стуле; он сидел к залу спиной и чувствовал себя неуютно. Они пили вишневый ликер; к счастью, она воздержалась от комментариев, когда официант снял со спинки стула ее плащ и отнес в гардероб.

– Я сначала подумала, – говорила мать, – что тебе не нужно беспокоить директора фабрики, ведь ты всегда был, как это, щепетилен в таких делах. Ты ведь не хочешь лезть на глаза, я понимаю.

– Я разговаривал с ним о тебе, – ответил служащий.

– Я так рада, что ты это сделал. А что он сказал?

– Что он с удовольствием тебя примет. – Служащий безразлично слушал фальшь произносимых слов, фальшь собственного голоса, интонации, как слушают по радио скверную постановку, нет, сводку новостей.

– С удовольствием, – откликнулась мать. – Это уже кое-что. Если бы ты знал, сынок, как это важно, я так надеюсь…

– И что он рассмотрит твою просьбу через особые очки.

– А он что, носит очки?

– Нет, мама. Ах да, он и в самом деле носит очки, но тут он имел в виду другое.

– Я поняла, что он имел в виду другое. Но я спросила, носит ли он вообще очки, кроме тех, ну, для моей просьбы. Ты, наверно, думаешь, твоя мать совсем дура, толку не знает в жизни, не способна понять, когда говорят намеками или двусмысленно.

Что в его словах могла быть двусмысленность, что двусмысленной была его фраза насчет особых очков директора – это как-то не пришло ему в голову; перед матерью, которая в этом легко разобралась, он почувствовал себя как школьник перед учителем, не узнанным на карнавале; в ресторане было невыносимо жарко, служащий заказал еще ликера.

– А как директор выглядит? – спросила мать.

– Он тебя примет, не сомневайся.

– Правда? Не сделай он этого, ты бы на него обиделся, а?

Служащий не видел матери месяцами. Она жила в деревушке в Западной Фландрии, где похоронила второго мужа. Вдвоем с пожилой женщиной она арендовала дом. Две вдовушки, бедные, но честные. Пожалуй, слишком бедные, как выяснилось, потому что она вдруг позвонила ему в Брюссель и попросила замолвить за нее словечко перед директором табачной фабрики: она смогла бы там работать на упаковке, или расклейке этикеток, или…

– Ты не похудел, мой мальчик.

– Ты тоже нет.

Они подняли рюмки.

– Что можно здесь поесть? – шепнула она.

– А что бы ты хотела? – громко спросил он и небрежно взглянул на господина, заказывавшего шпроты.

– Я не знаю. Закажи лучше сам. Да я и очки не взяла.

Не разберу, что там написано маленькими буквами. – Она повернула к свету отблескивающее глянцем меню и поднесла к нему указательный палец, как придерживают пташку, готовую вспорхнуть. У нее были такие же, как у него, короткие, будто обкусанные, ногти без лунок. Чем еще он похож? Нос? Тонкий, с загнутым кончиком и высоким вырезом ноздрей? Да, пожалуй. Еще бесцветные, жидкие волосы, еще серые, тусклые глаза, которые неудержимо наполнялись слезами, стоило ему услышать страшную сказку, собаке во дворе завыть погромче или ребенку на телеэкране горько заплакать об умершей матери… Мама, мама, и зачем ты снова здесь? Эти поры на носу, эти…

– Маленькие буквы читать не надо, – проговорил он. – Это английский перевод. Читай большие буквы, их ты поймешь.

– Да я и не знаю, что это за кушанье такое.

– Тебе мясо или рыбу?

– Мясо. Ты же знаешь, я хищница.

– Хочешь, возьмем салат из омаров и венский шницель?

Она энергично кивнула. Затем принялась тереть лоб.

«Послушай, этот ликер ударил мне в голову. Я к нему непривычна. Мадам Жан недели две назад привезла бутылочку „Антверпенского эликсира“, так мы ее за три дня всю осушили, как тебе это нравится, а?» (Глотками заполняешь нутро клейким, желтым, как моча, сиропом, от которого потом шатает из стороны в сторону, и тоска такая, хоть удавись. Мама, мама, как ты сдала!) Она снова закурила. Улыбнулась. Не знала, куда девать локти, осторожно положила маленькие ладони по обе стороны тарелки. Ждала. Мама.

Нужно быть начеку, подумал служащий. Он прижал салфетку ладонью к столу, твердый край стола неприятно давил на фаланги пальцев. Нет, он не звонил, не писал, никак не давал директору знать ни о себе, ни о матери. Он просто не смел бы этого сделать! В его положении он не имел никакого права, ни малейшего шанса тревожить, просить, убеждать директора в подобном деле, так уж тир устроен, его место было среди глухонемых, среди тех, кто исполняет приказы и, если надо, готов пуститься в пляс по первому знаку обожаемого директорского пальца.

Осторожно, как и положено глухонемым слугам в мире незрячих, он произнес: «Директор, правда, говорит, что для всех занятых на фабрике существуют ограничения в возрасте».

Она не поняла, притронулась вилкой к уголку рта, поморгала.

– Но в твоем случае это не играет роли, – быстро добавил он.

– Ага.

Официант принес шницель, и словно для того, чтобы не смотреть больше друг на друга или немного отдохнуть от удовольствия встречи, сделать передышку в этом неожиданном – после всех минувших месяцев – свидании, они резали мясо, жевали, глотали, запивали вином; и, конечно, обязательно, иначе и быть не могло, когда она взялась за бутылку, чтобы подлить ему вина, – разве она не заметила, что на столе уже вторая бутылка? – проворная красная струйка тут же полилась на скатерть.

– Соли, – вскрикнула она, – скорее соли!

– Соли, – крикнул он тоже, и официант с огромным полотенцем принялся убирать пятно.

– Здесь так жарко, – сказала мать с укором официанту. Ее глаза блестели. – Ну и ну, – она улыбнулась сыну. – Я захмелела. – Она задвигала, как жерновами, до ужаса одинаковыми зубами.

– Смотри, чтобы он не заметил, – сказал служащий.

– Не сердись. Я умею себя вести, я выпью чашку кофе. – Она наклонилась к нему через весь стол, засопела. – Я хочу оттуда уехать, сынок. Эту мадам Жан я терпеть больше не могу. Мне бы снять комнату в городе, я стала бы готовить и с тобой чаще бы видалась. Не слишком часто, конечно. Ведь ты так занят. Раз в неделю, например.

Служащий подумал: она еще ни разу не спросила меня о жене или о детях, она уходит от этой щекотливой темы, она все время настороже.

– Может, Лили этого не захочет? – спросила мать.

– Ну почему же. – И все-таки съехали в эту скользкую колею, медленно и плавно, как при спуске судна, беззвучно, как в немом кино.

– Я очень люблю Лили, – сказала мать. Набрала воздуха. – Если бы она не была такая некрасивая.

– Я это знаю.

– Но ведь так и есть!

– Да! – выкрикнул он пронзительно, и официант поплелся в их сторону. Застыл в двух шагах от стола. Пожилой едок пудинга за соседним столом обернулся и что-то очень слышно проворчал.

– Два кофе и бутылку «Фанты», – заказал служащий, не посоветовавшись даже взглядом с матерью.

– Нам не пора? – спросила мать после долгой паузы.

– Ты все время придираешься к моей жене, мне это надоело, мама. Она же не виновата. Да и вообще, если она некрасива, что в этом плохого? Какая важность – немножко кривой нос, немножко выпирает челюсть…

– Это ты про меня, про мои зубы, а? – выговорила она хрипло и принялась плакать, время от времени притрагиваясь краешком салфетки к сразу же покрасневшим и набухшим векам.

– Да нет же, мама, – сказал он с нажимом, – нет.

– Не надо мне было приезжать, – всхлипнула она и залпом выпила лимонад.

– Зря ты так. – Он взял ее за руку, которая ему больше не казалась похожей на его, она была маленькая, пухлая, с мягкой кожей, он перебирал ее пальцы, сжал их легонько. Только сейчас он заметил, что ресторан уже пуст, – остались только они и ворчливый старик по соседству, который внимательно слушал их разговор, даже весь перекосился на стуле. Танцевальная музыка из радиоприемника ему сильно мешала, это было заметно.

Мать прокашлялась.

– У меня времени сколько душе угодно.

– Никто и не просит тебя уезжать.

– Нет! – Так, мама, теперь тихо. Река входит в берега, течет медленней, прохладой освежает голову. Он видел, как она, всхлипывая, постепенно умиротворяется. После такой разлуки, после всех этих месяцев они сидели рядом и не знали, о чем еще говорить. Мать снова прокашлялась. – Или я чересчур старая? У меня есть две знакомые, эти женщины работают на расклеечной машине, им не меньше чем по шестьдесят пять.

– Ограничения в возрасте к тебе не относятся. Ты же слышала, я об этом говорил!

– А что, директор все решает сам?

– Этого я не знаю. – Он покраснел, и рука, которой он подпирал голову, будто клещами сжала щеку. «Я ведь из числа глухонемых, мама, я плохо одеваюсь, за такси и за ресторан мне придется два дня отрабатывать в банке, ты меня слышишь?» Но он не сказал ничего.

– Мне пора, – сказала она. Он вытер салфеткой пятно от английского соуса у нее на щеке, и как она только ухитрилась!

Когда они вышли, солнце уже истощило свой пыл. Он остался на террасе, наблюдая, как она перебегает улицу, торопясь на трамвай, который как раз подходил к остановке. Ей нужно поспешить. Видимо, трудно на низких каблуках, они для нее все равно слишком высоки. Холод сковал его и не хотел отпускать. Он ждал. Фонтанчики на другой стороне сквера били как прежде. За большими окнами почтамта беспрерывно двигались человеческие фигуры. На мгновение он прикрыл рукой лицо – ему показалось, что он видит Лили, но это была другая женщина, крупнее и красивей, в такой же, как у Лили, желтой куртке.

Через час двадцать подошел уже восьмой вагон трамвая номер семь, а мать все еще стояла на остановке. Он не шевельнулся. И когда она, замахав ему руками, бросилась бежать назад через улицу, трясясь всем телом, с безумной, совсем незнакомой ему улыбкой – может быть, из-за этих зубов? – едва не попала под автомобиль, успевший резко затормозить, он плотно зажмурил глаза, которые защипало так, будто в них попал кусочек мыла.

– Герард! Герард! – кричала она ему через всю террасу.

Она села с ним рядом и говорила, говорила, как вежлив был с ней шеф персонала, господин с седыми висками и трубкой, и как она поняла, что он уже получил распоряжение насчет ее, она это заметила по некоторым деталям, и что директор уехал в отпуск в горы. Ее голос прыгал, как у маленькой девочки.

– Они сказали, что напишут мне, – прибавила она и заказала мороженого. На свой месячный заработок она сможет снять комнату с газовым отоплением и будет экономить, экономить…

– Герард, ты доволен? – спросила она.

Перевод В. Ошиса

Хуго Рас

Прекрасная конъюнктура в Бенилюксе

Их было не так уж много, легковых автомашин, которые стояли с работающими двигателями у пограничного пункта, дожидаясь своей очереди. Формальности выполнялись быстро. За каждого старичка, или за «означенное лицо», взимали тысячу бельгийских франков или семьдесят гульденов, затем вручали официальное разрешение.

«Добро пожаловать в Бенилюкс!» – гласила надпись на больших щитах, а ниже, как девиз: «Лучший в мире сервис!»

Джеймс рысцой выбежал из таможни, держа в руке сложенный листок с разрешением. Он открыл дверцу итальянской машины с британским номером и уселся за руль. Мельком взглянул назад, на своего одряхлевшего отца. Тот сидел неподвижно, с восковым от болезни лицом, обложенный подушками, ноги укутаны пледом. Рядом Элин.

– Через час мы будем на месте, слышишь, па? – сказал Джеймс успокаивающим тоном.

Отец прокашлял что-то в ответ, с трудом повернул голову налево и уставился рассеянным взглядом в окно.

Отдельные фермы с белеными домиками вскоре уступили место большим деревням, нанизанным одна на другую, как звенья цепи. Вслед за ними сразу появился город.

– Сколько велосипедов и детей! – заметила Элин.

– Я рад, что нам удалось забронировать места в пансионате, – сказал Джеймс. Было неясно, к кому он обращается. – Теперь у нас есть определенность, не надо больше ничего искать, нервничать.

Жена Джеймса выглядела намного моложе его. У нее были большие глаза с тонкой, благородной линией бровей, но неприятный рот и совсем некрасивые губы. Раскрыв туристическую брошюру, она внимательно изучала схематический план города.

– Там, у церкви, нужно повернуть направо, – сказала она. – Потом доехать до большого перекрестка и снова направо, а потом ищи сам среди маленьких улочек, которые выходят на канал. Гостиница обозначена красным кружочком.

Она разгладила твидовую юбку, сняла с нее ниточку. Затем взглянула на сидевшего рядом старика: глаза его были закрыты. Она помолчала, продолжая следить за дорогой. Они доехали до церкви и свернули направо на широкую улицу.

– Теперь до перекрестка, – проговорила она.

– Нашел, – сказал он, внимательно вглядевшись в надпись позолоченными буквами на фронтоне одного из домов: «Герб герцога».

Он увидел мужчину лет пятидесяти в красной фуражке, который прохаживался взад и вперед, присматривая за частной стоянкой. Размахивая руками, смотритель помог Джеймсу поставить машину на свободное место, подошел и, взглянув с любопытством в окошко, спросил:

– Переносить можно, менеер? [15]15
  Менеер (голл.) – господин.


[Закрыть]

– Да, пожалуйста, – кивнул Джеймс, взглянул на заднее сиденье и озабоченно наморщил лоб.

Отец открыл глаза.

– Уже приехали? – спросил он чуть слышно.

Они не ответили, оба поспешно встали, вышли из машины, чтобы открыть дверцы санитарам, которые шли к ним с носилками. Подойдя, те вежливо поздоровались, поставили носилки рядом с машиной. Один, нагнувшись, влез в машину, зацепился кепкой, она съехала ему на затылок. Он поправил кепку, затем подхватил старика под мышки. Он попробовал получше упереться ногами, ему было неудобно в согнутой, неустойчивой позе.

– Подтяни-ка ты его сперва к себе за ноги, – сказал он своему напарнику. С трудом они повернули больного поудобнее. Санитар, который все еще стоял между сиденьями в кабине, сказал: – Хорош!

Они вдвоем подняли старца, положили на носилки, набросили ему на ноги плед и понесли.

– Идем, – сказал Джеймс жене. – За багажом я схожу попозже.

Он не стал запирать машину, показал на нее смотрителю. Перед ним маршировали в ногу белые халаты с носилками, рядом шла жена.

В холле гостиницы санитары поставили носилки на пол. Отец, словно от боли, мотал головой из стороны в сторону. Барышня из администрации, в оранжевой униформе, встретила Джеймса заученной служебной улыбкой. Джеймс назвал свое имя и забронированные номера.

– О да, – подтвердила барышня. – Вот ключи от трех номеров. Ванная находится между вашими номерами. Менеера, – она кивнула в сторону носилок, – мы поселим в комнате «А». Менеер еще спустится в ресторан?

– Нет, он очень болен, – ответил Джеймс.

– Вы останетесь у нас только три дня или, может быть, вам угодно взять шести– или девятидневный пансион? Дело в том, что многие клиенты, приехав к нам, меняют свои первоначальные заказы.

Она заполняла цифрами большой розовый формуляр.

– Нет, – ответила Элин, – мы останемся три дня, как условились, не так ли, Джеймс?

– Да, я тоже так думаю, – пробормотал он.

Он смотрел отсутствующим взглядом на руки барышни, которая быстро заполняла клеточки формуляра какими-то значками и кодовыми цифрами, потом вписала их имена.

– У вас есть официальное разрешение?

– Разрешение, – ответил рассеянно Джеймс.

– Которое вы должны были получить на границе.

– О да!

Барышня бросила профессиональный взгляд на поданный ей листок и подколола его к розовому формуляру.

– Двойной номер двадцать семь! – пропела она, не поднимая глаз от бумаг.

Санитары подняли носилки, и Джеймс с Элин направились вслед за ними к лифту.

Лифт опустился на первый этаж, решетчатая дверь с легким щелчком отворилась, и пятеро человек исчезли в клетке.

– Не лучше ли было заказать нам двоим номер в другой гостинице? – немного ворчливо выразила свои сомнения Элин.

– Да, но это бы нам обошлось вдвое дороже, и мы бы тогда вообще не смогли видеться с отцом или пришлось бы к нему постоянно ездить, – ответил Джеймс, роясь в чемодане.

В дверь постучали. Элин, снимавшая туфли, выпрямилась, откинула волосы с лица и отворила. Вошли трое мужчин.

– Медицинский контроль, – представились они. – Могу я взглянуть на заключение вашего врача? – спросил старший.

– Бумагу от Смитсона, – сказала Элин Джеймсу. Он порылся в чемодане, вытащил пластиковый пакет и передал его троим мужчинам. Они достали из пакета листок с машинописным текстом и принялись читать. Один из них покусывал при этом нижнюю губу, другие были как восковые куклы. Когда они закончили, старший вынул из кармана шариковую ручку и приписал внизу несколько строк. Затем все трое подписались, после чего настала очередь Джеймса.

– Подпишите здесь, – сказал старший, – и мадам тоже.

На причалах автомобильных паромов в Остенде, Кале, Зеебрюгге, Хук-ван-Холланде и Флиссингене [16]16
  Остенде, Зеебрюгге – портовые города в Бельгии; Хук-ван-Холланд, Флиссинген – портовые города в Нидерландах; Кале – порт во Франции.


[Закрыть]становилось все оживленнее. Весной, как всегда, и осенью в Бенилюкс прибывало больше всего пассажиров. У пограничных пунктов дорожная полиция наблюдала с вертолетов за движением, докладывала об образовании пробок, для ликвидации которых часть машин тут же направляли в объезд. Джеймс, Элин и больной отец прибыли перед самым разгаром сезона. Джеймс был доволен, что смог за все рассчитаться заранее.

Они сидели у стойки бара и пили виски, на душе было неспокойно.

– Лишь бы с ним все было в порядке, – произнесла Элин. Она коротко, нервно затянулась сигаретой, стряхнула пепел. Огляделась вокруг. За столиками сидели старички. Они были неестественно возбуждены и весело болтали. Джеймс крутил стакан, вперясь в коричневую жидкость.

– Я все-таки лучше пойду к нему, – сказал он.

– Что тебе там делать? – спросила она твердым, немного раздраженным тоном. – Ему сделали укол, и сейчас он спит. Голландский воздух будет ему полезен. Завтра снова придут доктора.

Они замолчали и, обернувшись, увидели старика, танцующего в одиночестве посредине зала. Глаза его блестели, он без стеснения разглядывал поочередно Элин и барменшу. Его семейство наблюдало за ним, смущенно и нежно улыбаясь; кое-кто украдкой вытирал слезы и сморкался. Наконец кто-то из другой компании подозвал барменшу и обменялся с ней несколькими словами, после чего она подошла к танцующему старику и что-то прошептала ему на ухо. Тот кивнул, подмигнул своим, сидевшим на кожаной банкетке у стены, взял барменшу под руку и скрылся за дверью. Через несколько минут она вернулась и снова принялась за работу. Какие-то старики у бара прихлебывали свое питье и, поставив дрожащей рукой стакан, снова таращились на опустевшую площадку для танцев.

– Ну и ну, что я слышу! – воскликнул Джеймс почти ласково, пощелкал языком и укоризненно покачал головой, обращаясь к отцу: – Креветки, крабы, устрицы и шампанское – что все это значит?!

– Но здесь мне можно выбирать, – простонал больной старик, – Если мне это не вредно… Я так давно хотел попробовать чего-нибудь вкусненького, а здесь мне разрешили.

Он опять закрыл глаза, и сын увидел, как его рот принял скорбное выражение и губы задрожали.

– Выпей сначала хороший глоток шампанского, отец, – сказал он ободряюще.

Старик кивнул в знак согласия, не открывая глаз.

– «Динь-дон» прозвучало у двери, и лишь спустя некоторое время до них дошло, что это им позвонили. Элин вскочила и открыла дверь. Бой неслышно вкатил столик на колесах. Он был уставлен серебряными блюдами, от которых шел аппетитный запах крабов и разных кушаний из рыбы. Отец устало приоткрыл глаза и взглянул на тщательно сервированную еду. Джеймс и Элин усадили его, подложив подушку под голову и плечи, и поставили несколько блюд перед ним на поднос. Медленно, осторожно чавкая, старик начал есть. Он смотрел на них, и в его взгляде были благодарность, отчаяние, мягкий упрек.

В это время внизу, в большом банкетном зале, для тех, кто чувствовал себя лучше, было организовано настоящее пиршество. Пациентам подавали самые тонкие деликатесы и экзотические блюда.

Когда Джеймс и Элин вышли из лифта и направились по коридору к себе в комнаты, из номера двадцать три выбежал встревоженный человек, и они услышали слабый крик умирающего. К двери уже спешили врач и медсестра. Врач попросил о чем-то нервного господина и, приподняв брови, с неудовольствием произнес какую-то фразу.

Элин заколебалась:

– Пойдем вернемся в бар, выпьем еще немного.

Джеймс напряженно шевелил скулами.

– Сейчас зайдем к отцу, – настаивал он.

Они застали его тихо и мирно спящим в своей кровати. Обед уже убрали. Джеймс наклонился над кроватью и, сдерживая дыхание, стал внимательно следить за тем, как грудь старика мерно, почти незаметно поднимается и опускается, словно хотел убедиться, что отец еще жив. Элин стояла в дверях и с некоторым замешательством смотрела на мужа.

На следующее утро, в десять часов, от здания гостиницы отъехал закрытый автофургон светло-серого цвета, увозя трупы умерших прошлой ночью.

– Англичане тоже уезжают! – удивленно воскликнула Элин, наблюдая из окна за происходящим на стоянке…

Конец аграрного периода случайно совпал с началом ухудшения конъюнктуры. Экономическая драма началась, однако, уже раньше, с того момента, как экономически сильные государства провели у себя в молниеносном темпе автоматизацию всех ведущих отраслей промышленности.

Колоссальные расходы, которых должно было стоить преобразование индустрии и системы управления на базе кибернетики, невозможно было покрыть в столь короткие сроки. За несколько лет страна отстала в развитии промышленности от больших индустриальных держав. При сохранении старой системы экономики дальнейшая конкуренция становилась бессмысленной. После серии правительственных кризисов начался стремительный упадок. За несколько месяцев экспорт сократился почти до нуля. Период, когда Бенилюкс был раем для туристов, тоже прошел: в маленькой стране туристу не на что долго смотреть. Кризис торопил с решением, и после всего лишь двухнедельной дискуссии, несмотря на сопротивление католической оппозиции, в парламенте был одобрен законопроект, отменяющий юридические ограничения эвтаназии, независимо от гражданства и национальной принадлежности лиц, пересекающих границы.

Места на самолеты крупных авиакомпаний, следующие до Схипхола и Завентема, [17]17
  Схипхол – аэропорт в Амстердаме; Завентем – аэропорт в Брюсселе.


[Закрыть]все до одного были проданы заранее: весной и осенью вводилось много дополнительных рейсов. За семьдесят гульденов на любом пограничном и таможенном пункте можно было получить официальное разрешение на безболезненную смерть. Для гостиниц и отелей пришла пора небывалого процветания. Немедленно была организована новая форма сервиса – по ликвидации неизлечимых больных и престарелых. Химики-метрдотели подмешивали в последнюю праздничную трапезу цианистый калий, пентотал, морфин и тому подобное, не забывая, разумеется, и о кулинарных сюрпризах. Можно было снять номер с пансионом на три, шесть или девять дней: в один из этих дней медсестра, доктор или официант навсегда освобождали вас от бремени.

Джеймс закрыл за собой дверь номера. Элин стояла у окна и смотрела на улицу.

– Медсестра пошла к отцу, – сказала она. – Чтобы помочь ему. Он снова заснул.

Джеймс встал рядом с ней у окна и, проследив за ее взглядом, увидел старушку, которая совершала перед отелем утреннюю прогулку, опираясь на руку сына. Идти ей было мучительно тяжело, но она шла, крепко и боязливо прижавшись к сыну.

– Они здесь уже шесть дней, – сказала Элин. – Вдвоем.

В дверь постучали, и когда они, не оборачиваясь, в один голос крикнули: «Да!» – вошла медсестра.

– Все позади, – сказала она.

– Странно, – пробормотал Джеймс, – мы знали заранее, и все равно это действует как шок.

– Пока он спал, я сделала ему укол мышьяка, – добавила медсестра, закрывая никелированную коробочку.

– Когда придет мой час, я бы тоже, пожалуй, кончился здесь, – проговорил Джеймс. – Тут отличный сервис.

Внизу на улице старушка, все так же вцепившись в сына, заканчивала прогулку и преодолевала одну за другой ступеньки подъезда. Молодой человек, опустив голову, казался погруженным в свои мысли, а его мать смотрела вперед бессмысленным старческим взором.

Перевод В. Ошиса