Текст книги "Бельгийская новелла"

Автор книги: Альбер Эгпарс

Соавторы: Томас Оуэн,Хуго Клаус,Фридерик Кизель,Морис д’Хасе,Констан Бюрньо,Хуго Рас,Иво Михилс,Оксана Тимашева,Марсель Тири
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Река Банонь

В окрестностях Ретеля на реке Банонь стоял прекрасный замок. Казалось, он был создан для счастья. Природа вокруг была столь гармонична, точно душа, что в согласии сама с собой. Весело били ключи, струились ручейки, оживляя луга и холмы своим тихим журчанием и игрой солнечных бликов.

Граф Ги, владелец замка Банонь, мог бы считать себя счастливейшим из смертных: у него была умная красивая жена, которую он горячо любил, крестьяне, с которыми он был неизменно добр, уважали и любили его. Но жизнь его была омрачена, и на челе лежала печать печали. Юбер, его единственный сын, был слеп от рождения. Он смотрел на мир мутными, белесыми, мертвыми глазами.

Чего только не испробовал граф Ги ради того, чтобы сын обрел способность видеть: обращался за помощью к колдунам, дал клятву отправиться воевать в священные земли. Но все было напрасно. Граф Ги с женой тем болезненней переживали свое горе, что мальчик был красив, как ясный день, который ему не суждено было увидеть, и нежен, как ангел.

Но случается, судьба вдруг дарит людям то, что они и просить-то у нее давно перестали, – словно дожидалась, когда люди перестанут суетиться и предоставят действовать ей самой. Так и граф Ги уже устал молить о милости небо, как вдруг в замок явилась маленькая старушка. Она хотела видеть графа и обещала исцелить его маленького сына.

Граф принял ее незамедлительно.

– Отдаю вам деревушку Рекувранс со всеми крестьянами, – сразу пообещал он ей, – только, ради бога, вылечите мне сына.

– Возьмите это кольцо, граф Ги, – сказала старушка, – и наденьте его себе на палец. Вместо драгоценного камня в нем самый обычный кремень. С виду-то такое кольцо вроде бы недостойно вашей благородной руки, но оно обладает удивительными свойствами. Камень этот способен превращать жидкости в твердые тела и твердые тела в жидкости. Приложите его к глазам вашего ненаглядного сыночка, и в тот же миг они станут прозрачны, как родниковая вода, и в них отразится душа ребенка и красота мира.

Не теряя ни минуты граф бросился в детскую. И сбылось то, что предсказала старуха. Едва кремень коснулся глаз юного Юбера, как они прояснились и засияли чудесным сине-зеленым цветом, как река Банонь, на которой стоял замок. Таких прекрасных глаз никто еще не встречал на белом свете. Мальчик прыгал от радости – он был счастлив, что видит лица родителей, свою благодетельницу, яркую синеву неба и мирные лесные просторы Арденн.

– Благородный господин, – вновь обратилась старая женщина к графу, – если вы не хотите, чтобы ваша радость обернулась проклятием, внимательно выслушайте то, что я сейчас скажу. Отныне никогда не расставайтесь с кольцом, что я вам дала, хоть камень в нем и некрасив, иначе на ваш замок обрушится страшное несчастье. И помните, вы никогда и никому не должны говорить, почему носите его. Если вы откроете кому-нибудь тайну кремня, ваш любимый сын Юбер снова ослепнет.

С этими словами старушка исчезла, не взяв никакого вознаграждения.

Год спустя умерла графиня Элоиза: здоровье ее подточили былые невзгоды, да еще мучила смутная тревога, что в один прекрасный день вдруг рассеются чары, подарившие жизнь глазам ее сына.

Когда кончился траур, граф Ги стал искать себе новую жену среди благородных девиц Арденн, Лоренны и Шампани. Граф давал балы, на которые охотно съезжались гости, потому что граф был еще молод и хорош собой, к тому же славился храбростью и добротой. Однако на сей раз удача изменила ему. Невеста, которую он выбрал, оказалась капризной и ревнивой кокеткой. И сразу же заинтересовалась кольцом с кремнем, которое носил ее жених.

– Отчего же вы носите такое грубое украшение? – спрашивала она. – И почему вы мне ничего не отвечаете? Видно, вы меня не любите.

Но как она ни приставала, граф, помня о том, что сказала ему старая волшебница, не открывал ей своего секрета.

В конце концов невеста почувствовала себя уязвленной.

– Видно, с этим кольцом у вас связаны воспоминания о прежней любви, которые вы хотите от меня утаить, – сказала она ему однажды, когда они сидели на парапете моста через реку Банонь. – Дайте-ка его мне на секундочку: я хочу посмотреть, нет ли там внутри какой-нибудь тайной надписи.

Слабохарактерный граф утешил себя тем, что, если он снимет кольцо всего на одну секунду, предсказания старой волшебницы не сбудутся, и на секунду, всего на одну секунду положил кольцо с кремневым камнем в прелестную ручку своей невесты, похожей на юную богиню. Она рассмеялась и бросила кольцо в реку Банонь.

В то же мгновение раздался крик: молодой Юбер вновь ослеп.

И по всей долине – даже во рве, окружавшем замок, – вода превратилась в меловидный кремень. Застыли ручьи, остановились ключи, и вместо зеленых лугов и лесов повсюду распростерлась проклятая богом сушь. И до сей поры, хоть от замка графа Ги не осталось и следа, в те края не вернулась вода, лишь торчат тут и там белые утесы, поросшие чахлой травой.

Перевод М. Архангельской

Томас Оуэн

И они вновь обрели друг друга

Фантастическое, сколь бы фантастичным оно ни было, – очевидно. Точнее – естественно.

Луи Вакс

Он с трудом пробрался сквозь толпу зевак и ускорил шаг, ловко увертываясь от тех, кто спешил ему навстречу. Почти бегом спустился он по улице Регентства, обогнул церковь Богоматери-на-Песках, пролетел по короткой улице Роллебек, свернул направо, на бульвар Императрицы, легко взбежал на холм Искусств и, проскользнув между автомобилями, остановившимися у Королевской площади на красный свет, [3]3
  Действие происходит в Брюсселе, рядом с Центральным вокзалом.


[Закрыть]едва успел на место происшествия: труп его вносили в машину «скорой помощи».

Меловой контур фигуры уже белел на мостовой. Полицейские разгоняли зевак. Сбивший его красный грузовик отогнали в сторону, чтобы освободить проезжую часть. Растерянный шофер рылся в «бардачке» – искал права. Люди выясняли подробности происшествия и не торопились расходиться. Как глупо получилось!..

И тут он узнал Мари-Кристин. Она ничуть не изменилась. Совсем такая же, как в дни их юности. Девушка задумчиво смотрела на меловые линии на асфальте. Видно было, что она взволнована. Фридерик подошел. Она сразу его узнала, бросилась навстречу.

– Фридерик! Вот это сюрприз!

Ее голубые глаза искрились радостью. Как хорошо он помнит этот веселый блеск!

– Ты видел, что случилось? Какой-то парень попал под грузовик. Задавило беднягу, как котенка!

Котенок… Котенок! Этим ласковым словечком она часто звала его когда-то! Фридерик улыбнулся.

Мари-Кристин радостно обняла его, стала тормошить.

– Ты куда сейчас?

– Домой.

– Торопишься?

– Нет… теперь уже не тороплюсь.

– Чудесно! А тебе от мамы не попадет?

При этом воспоминании оба рассмеялись.

– Что правда, то правда, – сказал он, – я ее боялся как огня.

– Теперь тебе бояться нечего.

– Ну да, конечно нечего.

Она взяла его за руку и, смеясь, потянула за собой.

– Пойдем выпьем кофе, поболтаем…

Фридерик обнаружил, что бумажника при нем нет, и поморщился.

– Ты что, на мели?

Он кивнул:

– Плохи мои дела!

– Как у этого парня, которого сшибло?

– Точно.

Вот уж странно так странно!

Радуясь своей чудесной встрече, они спускались крутыми улочками к подножию холма, на котором стоял город. У антикварного магазинчика она остановилась полюбоваться разноцветными елочными украшениями. В глубине витрины висело старинное зеркало в золоченой раме, и в нем четко отразились их смеющиеся лица. Он не сразу узнал самого себя и даже провел рукой по щеке – убедиться, что не ошибся.

Черты его лица разгладились, снова стали по-детски нежными и мягкими – тридцати прошедших лет как не бывало!

Но его уже не удивляла эта перемена. Юность вернулась, и отныне все будет по-иному: прошлого больше нет, настоящее же вечно.

И это колдовство вполне естественно.

Они пошли дальше, останавливаясь у каждой витрины, – и не могли наглядеться на свое отражение, вдоволь насладиться новым, волшебным состоянием. Увидав большое кафе, они вошли и сели на открытой террасе. Им пришлось долго и терпеливо ждать, прежде чем официант подошел к столику.

Приблизившись, он принялся молча вытирать стол, будто не замечал их присутствия. Фридерик и Мари-Кристин заговорили с ним – он ничего не услышал. Но эта забавная сценка ничуть не нарушила очарования столь удивительной встречи.

– Расскажи о себе, чем занимаешься, – попросила Мари-Кристин.

Он бегло поведал ей о своей жизни. Воспоминания о прошедшем самым странным образом уже таяли в его памяти… Все это казалось Фридерику отныне суетным, ничтожным, зыбким. Он был уверен лишь в том, что держит за руку Мари-Кристин, умершую десять лет тому назад, и что сам он всего час как отошел в царство теней. Оба они перешагнули ту таинственную границу, которая отделяет реальность от потустороннего мира; вот почему окружающие перестали замечать их. Они поняли, что теперь невидимы для остальных людей, и убедились в этом, когда к их столику направились мужчина и женщина, говоря: «Вон там свободно!»

Фридерик и Мари-Кристин встали и вышли из кафе. Прогулка продолжалась. Девушка снова заговорила:

– Я ждала тебя. Не знаю, где я была, что делала с тех пор, как умерла. Но едва я возникла неизвестно откуда – там, среди зевак, собравшихся вокруг этого несчастного парня, как почувствовала, что сейчас увижу тебя. И когда появился этот красный грузовик, я поняла, что это судьба…

Она замолчала, на мгновение уйдя в себя, и вдруг вскрикнула:

– Фридерик, так это был ты?

Она погладила его по щеке, нежно, робко, словно ему угрожала опасность. Заволновалась – как он себя чувствует не больно ли ему. Нашептала тысячу ласковых словечек.

Мимо шли люди, безразличные ко всему. Вокруг гудела толпа – служащие торопились домой после работы, – а они обнявшись, замерли на месте. Все это было прекрасно, невероятно и, несмотря ни на что, реально.

Влюбленные шли куда глаза глядят и вспоминали давно минувшее время – счастливые, свободные от всего, кроме самих себя, – шли, чувствуя необыкновенную легкость.

А улицы постепенно меняли свой облик. Строгие архитектурные формы смягчались, линии становились нечеткими, размытыми. Окутанные дымкой, дома медленно исчезали. Нелепо извиваясь, они вертелись волчком, беззвучно ударялись друг о друга и пропадали совсем.

И вот город исчез, стал бескрайней равниной. Деревья у них на глазах превращались в былинки, скалы под дуновением легчайшего ветерка осыпались, как песок в дюнах. Земля колыхалась под ногами, словно полотно. Так изображали волны в спектакле «Вокруг света в 80 дней», [4]4
  Роман известного французского писателя-фантаста Жюля Верна (1828–1905).


[Закрыть]который они вместе видели в юности. Это воспоминание наполнило их нежностью и счастьем. Ветер посвежел, подул сильнее. Погнал опавшие листья, сухую траву.

Что-то медленно назревало в природе, отныне принадлежавшей только им. Солнце спустилось к линии горизонта и, задев ее нижним краем, безмолвно вспыхнуло в радужном небе множеством новых солнц.

Красота вселенной пробудила в них покой и умиротворение. Восхищаясь, как дети, влюбленные взялись за руки и побежали к пламенеющему горизонту. Они бежали очень быстро, в восторге от своей ловкости – ведь земля шевелилась и уплывала из-под ног.

Делаясь все легче и легче, они наконец стали волшебно невесомыми. Они смеялись, размахивали руками, летели на крыльях счастья и ветра.

– Мы будем жить! – прокричал Фридерик.

– Мы живы! – крикнула Мари-Кристин.

В мгновение ока они взмыли в воздух, паря, как влюбленные на картинах Шагала, [5]5
  Полет в произведениях современного французского художника Марка Шагала (1887–1985) – выражение одного из празднично-естественных состояний человека.


[Закрыть]и полетели навстречу тысячам солнц.

Перевод И. Истратовой

Альбер Эгпарс

Торс

С высоты неба солнечные лучи отвесно падали на серо-зеленую от пыли листву орешника. Ромуальд вытянул в траве ноги, прислонился спиной к стволу дерева и загляделся на разомлевшие от зноя поля.

Пока он скрывался с товарищами в лесу, созрели хлеба, кусты покрылись красными и черными ягодами, в молчаливом сговоре тепла и тихих летних дождей продолжалась жизнь. Ромуальд вспомнил свою ферму, пышный молодой каштан у ограды. С тех пор как ему сказали, что скоро он сможет выйти из леса и без опаски вернуться домой, Ромуальд не переставал думать об Орсивале. То, что вчера было еще мечтой, становилось реальностью. На рассвете он покинул сумерки зарослей и зашагал вдоль полей, щуря глаза, отвыкшие от яркого света.

Ромуальд поднялся и пошел дальше. С каждым поворотом дороги детали становились все четче, будто туман, рассеиваясь, придавал им неожиданные формы. Иногда ему мерещилась черепичная крыша фермы, аркада ворот, запах сена, которое убирают на сеновал, но он не позволял себе расслабиться от воспоминаний. Он шел своим крестьянским шагом вдоль узких делянок кукурузы и дрожащих прямоугольников овса, будто сшитых друг с другом тропинками пересохшей земли.

Напоенный солнцем день был горячим, ярким и таким прозрачным, каких не было уже очень давно. Когда в небе проплывало облако, Ромуальд запрокидывал голову в синеву и ощущал внезапную прохладу на лице и на ладонях.

Иногда разрушенная ферма, окруженная чудом уцелевшим садом, была только кучей камней, обуглившихся балок и черных осколков. Одной из тех затерянных в полах ферм, на пожарища которых он смотрел с опушки, куда приходил посидеть по вечерам. Но это происходило в другом, почти нереальном мире.

Однажды война перестала быть далеким зрелищем. В лесу появились солдаты. У подножия холма грузовики выписывали длинные желтые петли. По полям принялись ползать танки, покрытые глиной и листьями. Иногда они внезапно останавливались, недоверчиво поднимали к небу дула орудий, продвигались вперед, снова останавливались и, вздрогнув на месте, посылали снаряд в невидимую цель. За ними шли другие танки, другие солдаты, другие грузовики.

Сразу после освобождения желание вернуться повело Ромуальда в путь. По мере того как он удалялся от леса, все чаще попадались разрушенные дома и вырубленные сады. С первого взгляда он замечал все, что изменилось за время его отсутствия, пустоту на месте сожженного дома или срубленного дерева. Поля пострадали меньше. Трава на откосах стала высокой, расцветилась дрожащими пыльными маками с черными сердцевинками, взъерошенным когтистым репейником, колокольчиками, разросшимися до середины дороги.

Для храбрости Ромуальд подбивал ногами встречавшиеся на дороге камешки, и занятие это на мгновение избавляло его от страха. Тоска ослабляла свои тиски. Почти успокоившись, он ускорял шаг, стараясь думать только о Жерардине, с которой он расстался почти год назад, когда ушел с товарищами в леса, чтобы укрыться в землянках среди болот и туманов. Еще сейчас, всматриваясь в даль, он не мог не щуриться от яркого света. Он шел не останавливаясь. То дерево, то изгородь, то пересохший водопой, то тропинка извещали о том, что деревня близко. С вершины холма в конце дороги он увидит церковь, вокруг которой в зеленой ложбине клубочком свернулся Орсиваль. Только что на доске, прибитой к столбу, он прочел название деревни, написанное неумелой рукой. Ферма была уже рядом. Хранимая одиноким каштаном, она вынырнет сейчас из-за ограды. Ромуальд ускорил шаг. Почти бегом он поднялся на холм и остановился. Деревни не было.

Вначале он увидел только груду кирпича и обугленных балок. Остолбенев, он открыл рот, но оттуда не вырвалось ни звука. Он сразу оценил размер несчастья. Продвигаясь вдоль обезглавленных стен, он пытался вспомнить расположение выпотрошенных домов, восстановить их облик. Вот здесь высился квадратный дом нотариуса, там стояла мясная лавка Людовика. Сейчас, на дне воронки, она напоминала застывшую мертвую лошадь с четырьмя торчащими вверх подковами. Где же бакалейная лавка мадемуазель Фардье? А скобяная лавка Русселя, которую все в Орсивале называли железной свалкой? Ромуальд произносил имена вслух, чтобы связать их с тем, что осталось от реальной деревни, чтобы вызвать образ этой реальности из небытия, в котором он пребывал. Он не узнавал каменных плит у порогов домов. Сомневался каждый раз, натыкаясь на стол или дверцу от шкафа. Кофейник на плите будто ждал, чтобы чья-то рука сняла его с огня.

Ромуальд бродил среди развалин, давил ногами бутылочные осколки, фаянсовые черепки. Он поднимал стул, передвигал часы на выщербленном мраморе камина, шел дальше. Тишина, царившая на развалинах деревни, усиливала ощущение нереальности. Время больше не измерялось, оно текло в мире, не похожем на тот, в котором он жил раньше. По обе стороны дороги бомбы вырыли ямы, в которых дремали зеркала дождевой воды, отражавшие голубое блестящее небо.

Остановившись у груды камней, он долго размышлял, прежде чем понял, что этот курган из мусора с торчащим перекошенным железным остовом – все, что осталось от церкви. Тогда он перестал надеяться на то, что война пощадила его ферму и что сегодня он увидит Жерардину.

Ромуальд остановился у своего сада. Легкий шум заставил его поднять голову. На обгоревшем дереве с ветки на ветку прыгала птица. Казалось, она тоже ищет дорогу. Побродив в крапиве, Ромуальд отыскал в высокой траве тропинку и вышел к широкому рву, в который взрывная волна свалила одну за одной стены его фермы. Среди обломков мебели блестели металлические внутренности матраца.

С комом в горле Ромуальд смотрел на кучу кирпичей и штукатурки на дне ямы – на то, что когда-то было его домом. Счастье покоилось там, среди обломков. Цветы, которые, казалось, исчезли навсегда, росли на склонах воронки, пробивались сквозь камни. Каменные столбики поодаль напоминали о том, что когда-то здесь стояла рига.

Он застыл, будто одурманенный светом, который, не встречая препятствий, заливал обломки стен, тень от которых перешагивала через груды кирпича. Обугленная рука балки торчала из маленького распыленного хаоса. Ромуальд схватился за нее и, держась как за поручень, спустился на дно ямы. Стоя внизу, он стянул куртку, повесил на обломок стены, снял рубашку, положил ее на куртку и склонился над кучей мертвых предметов. Нужно было все строить заново. Он поднял доску, и под ней в траве зашевелились насекомые. Длинные сколопендры, конвульсивно извиваясь, ввинчивались в землю. Лохматые, покрытые ржавыми панцирями обезумевшие пауки разбегались кто куда. Под каждым камнем крылась тайная жизнь, принявшая цвет земли, воды или пыли.

Ромуальд выбросил доску из ямы и принялся за работу. Сильным ударом ноги он свалил нависающую стену, подобрал кирпичи, сложил их. Затем направился к развалинам риги и вернулся оттуда с лопатой на плече. Снова спустился в яму и принялся равномерно выбрасывать оттуда тяжелые лопаты щебня. А солнце озаряло теплым осенним светом полуголого гиганта, покрытого пылью и потом.

Стоя в яме, Ромуальд работал как обычно. Солнце жгло его спину, его широкий дубленый затылок. Иногда он спрашивал себя, какой силе он подчиняется, почему так упорно хочет остаться в мертвой деревне. С высоты смертоносного самолета, одного из тех, что разрушили Орсиваль, он был не больше муравья, которые сотнями копошились у его ног упрямо цепляясь за личинки, перетаскивая какие-то съедобные крохи. Ничто не сможет оторвать его от этих камней, от скелетов мебели, пока он не узнает, что стало с Жерардиной, ведь он вернулся в Орсиваль, чтобы найти ее. Это ее он ждал и не переставал мечтать о ее возвращении, воссоздавая из подобранных в пыли обломков феерию своего счастья. Среди всеобщего разрушения эта дыра была единственным местом, где они с Жерардиной могли встретиться. Если она жива – а она жива, – она придет сюда, потому что он вернулся сюда. Она тоже не сможет противиться той силе, которая привела его к развалинам фермы, таинственный инстинкт приведет и ее через поля и леса.

Вооруженный одной лопатой, Ромуальд переворачивал кучи шлака и переносил разные найденные предметы в дощатую хижину, крытую куском рифленого железа, в которой он укрывался на ночь. В куче мусора он подцепил кабель. Медный провод в черной оболочке блестел как маленький лукавый глаз. Ромуальд потянул кабель к себе, намотал его на руку. И вдруг ему захотелось узнать, какая добыча таится на крючке этого удилища. В конце концов он откопал черный ящик счетчика с разбитой рукояткой. Он вырвал его из земли и забросил на кучу металлических обломков.

Однажды южный ветер донес далекие голоса с той стороны, которую Ромуальд продолжал называть деревней, и он понял, что жители Орсиваля возвращаются домой. Вначале с удивлением, затем с волнением слушал он эти неясные голоса, звучавшие в тишине неправдоподобно громко… Он больше не был одинок, Орсиваль возрождался. Одним рывком Ромуальд выбрался из ямы и бросился в развалины.

Мало-помалу он научился ориентироваться в этом лабиринте обе плавленных фасадов, опрокинутых стен, расколотых сверху донизу домов, где на обломках пола, повисших в пустоте, как на театральной сцене, стояла уцелевшая мебель.

Он остановился, сложил ладони рупором и крикнул: о-го-го! Сначала робко, потом все громче, каждый раз делая паузу, чтобы услышать ответ. Издалека, как эхо, которое долго было в пути, донесся ответный крик, летящий над развалинами, дрожащий, очень слабый, но Ромуальд услышал его, и этот неправдоподобный отклик, почти шепот, наполнил его безмерной радостью.

Наконец он узнает, жива ли Жерардина, ведь тот, кто ответил ему, был, очевидно, в деревне, когда Ромуальд с товарищами скрывался в лесу. Он двинулся в путь. Если он натыкался на препятствие или должен был обойти развалины, он кричал, замирая в ожидании ответа, и шел на голос, такой верный, настойчивый, уже близкий, нетерпеливый, родной. Наконец он вышел на залитую солнцем насыпь и заметил человека, пробирающегося среди колосьев. И только когда они были в нескольких шагах друг от друга, Ромуальд узнал Людовика. Тощий, с пучками плохо выбритой щетины на щеках, мясник в изнеможении упал на откос. Его лихорадочные глаза исподлобья, испытующе смотрели на Ромуальда. Людовик натянуто улыбнулся.

– Так трудно было добираться сюда. На каждом шагу какой-нибудь камень или коряга. Значит, ты тоже вернулся?

– Да, и самый первый!

Ромуальд почти кричал, в его голосе была плохо скрытая гордость. Один среди развалин, в течение многих дней он прислушивался к малейшему шуму, который мог бы возвестить о возвращении жителей Орсиваля. Долго несбывавшаяся надежда. В окружающей его тишине было что-то необычное, какая-то сверхъестественная прозрачность, в которой с необычной четкостью можно было услышать шорох листьев, падение камешка, полет ночной птицы. А на земле, в траве и камнях кишел скрытый от глаз бесчисленный народец насекомых.

Ромуальд сохранил от этих первых дней очень сильное впечатление, чувство победы над одиночеством и отчаянием Ему часто хотелось бежать отсюда, но удерживала мысль о Жерардине. Она скоро вернется в Орсиваль. Это убеждение крепло с каждым днем. Затерянный в своей дыре он боролся с тоской предчувствий и ночными призраками, а утром, просыпаясь до рассвета, страстно призывал зарю. Опершись локтем на свое ложе, он смотрел, как солнце не торопясь пачкает небо свежей кровью. Тогда он разом вставал, съедал кусок хлеба и принимался за работу.

– Так вот оно что! – сказал Людовик. – Значит, это ты вкалывал допоздна, стучал по железу, переворачивал кирпичи! Я думал, что это воры из соседних деревень или солдаты рушат горящие стены, чтобы расчистить путь через Орсиваль, ведь война продолжается.

Людовик зачарованно смотрел на громоздящиеся развалины.

– Да, это был я, – подтвердил Ромуальд. – В первые дни я не отдыхал. Нужно было все расчистить, отложить в сторону целые кирпичи. Вначале работы было очень много, столько нужно было перевернуть и перенести с места на место. Сейчас я уже выбираюсь.

Он хотел говорить совсем не об этом, а о Жерардине, о ее возвращении в Орсиваль. Все эти обломки и мертвые камни он перемещал машинально. Он работал без устали, чтобы Жерардина могла жить, как раньше, в отстроенном доме. Он внимательно смотрел на Людовика и догадывался, что мясник в замешательстве не решается сказать ему то, что знает, но Жерардина стояла здесь, между ними, живая, и Людовик не мог не думать о ней.

Чтобы отдалить минуту, когда нужно будет сказать правду, Людовик говорил о разрушениях, о грабежах, об ужасах войны, о деревне, которую нужно восстановить, об улицах, которые необходимо расчистить, чтобы у каждого было свое привычное место и, вернувшись, они чувствовали бы себя как дома. Ромуальд слушал Людовика, а видел Жерардину, ее прекрасное, спокойное лицо. Он боялся спросить, что с ней стало, боялся узнать, что со времени бомбежки о ней никто больше не слышал. Ветер шевелил листья на вершине березы. Слушая мясника, Ромуальд смотрел, как листья дрожат на солнце, поворачиваясь к нему то блестящей, то бархатистой стороной. Он перевел глаза на свои белые от известки руки. Узловатые, скрюченные, с растопыренными, как клешни, пальцами с твердыми выпуклыми ногтями, они хранили память о чудовищной работе, которой они занимались. Внезапно тяжелая и мрачная горечь одиночества затопила его. Он спросил, не поднимая головы:

– Ты ведь был здесь, когда разрушили деревню, ты можешь сказать, где те, которые еще не вернулись?

Людовик прикрыл глаза, будто обдумывая вопрос Ромуальда. Он не хотел отвечать на него, но рано или поздно Ромуальд спросит, жива ли Жерардина. Он выпрямился. На мгновение увидел себя среди рушащихся домов. Взрывались фонтаны земли и камней, колыхались пыльные завесы. Он продвигался в зареве конца света, расцвеченном вспышками молний и бушующим пламенем. Вокруг в ужасе бежали люди, падали, снова бежали.

Будто гигантский барабан, земля непрерывно вздрагивала под ударами бомб. Вдруг из глубины неба, пробив густой дым и пыль, спустилась тишина, но все продолжали бежать. Людовик укрылся в соседнем лесу. Каждое утро в один и тот же час он видел в небе узкие иероглифы эскадрилий. Еще на подходе к деревне самолеты роняли чудовищную кладку бомб, затем описывали широкую петлю и возвращались с такой неумолимой закономерностью, от которой у мясника перехватывало дыхание.

Впоследствии те, кто уцелел, рассказывали ему, что Жерардина была убита вместе со многими другими жителями Орсиваля. Людовик нашел ее на вывороченных плитах тротуара. Вечером ее тело перенесли в братскую могилу, вырытую на краю деревни. Жерардина лежала среди других трупов, прикрытая слоем мягкой земли. А сегодня ее образ, ни разу еще не замутивший вод его памяти, внезапно всплыл на поверхность, заставил признать себя, ворвался в его жизнь.

А ведь он мало знал Жерардину. Она приходила в лавку три-четыре раза в год, на пасху, в день всех святых, на рождество. Ее нельзя было назвать постоянной покупательницей. Но он помнил ее лицо с потрясающей четкостью и его мечтательное выражение, и мягкий блеклый свет ее глаз, бледную кожу и неизвестно почему вдруг почувствовал себя ответственным за ее смерть. Жерардина гнила под чертополохом и одуванчиками, но он видел ее живой.

Людовик как мог избегал беспокойного взгляда Ромуальда, который просил подтвердить его безумную надежду увидеть Жерардину. У него не хватило мужества затушить это пламя.

– Среди нас не было Жерардины. Но это ничего не значит. Многие бежали в болота, она могла заблудиться и выйти по ту сторону леса. Она скоро вернется. Каждый день кто-нибудь возвращается.

Ему было стыдно произносить все эти слова почти спокойным, лишь немного более хриплым голосом, правда, говорил он быстрее обычного, но это не выдавало его смущения. Ромуальд, казалось, размышлял. Он опустил руки, поднялся. Людовик немедленно сделал то же, чувствуя себя счастливым оттого, что избавился от обжигающего, испытующего взгляда.

– Зайди как-нибудь ко мне для переписи, – сказал Людовик. – Подпишешь бумаги. Будем потихоньку наводить порядок. Орсиваль должен жить.

– Завтра, если хочешь, – ответил Ромуальд.

– Хорошо, до завтра, – сказал Людовик.

Он пожал Ромуальду руку и ушел, пробивая дорогу в траве и развалинах.

Ромуальд отказывался верить в то, что Жерардина мертва. Он знал, что во время бомбежек погибли многие, от них не осталось и следа. Их тела превратились в пыль, неторопливо оседающую на камни деревни. От них не осталось ни косточки, ни ногтя. Они вернулись в небытие.

Иногда Ромуальд находил булавку кормилицы, пуговицу, железную цепочку. Он складывал на камень эти остатки, затерянные посреди краха, даже не удивляясь тому, что они уцелели, и снова принимался за работу, думая о том, что с минуты на минуту может вернуться Жерардина, что он должен спешить, должен строить ферму, потому что в мире восстанавливается равновесие. День следовал за ночью, солнце всходило и заходило, облака проплывали в небе, и друг за другом возникали вокруг знакомые звуки, будто нашептанные пробуждающейся к жизни деревней.

Однажды вечером, когда он был на дне траншеи, наверху появился Людовик, прибежавший сразу после закрытия лавки. Возбужденный, счастливый, Людовик объявил, что вернулась жена Матье, которую считали мертвой. Сегодня днем ее привезли в грузовике солдаты.

Эта новость не давала Ромуальду спать. Лежа на своей постели из досок, он смотрел, как в забрызганном звездами небе метались летучие мыши. Он ни разу не усомнился в том, что Жерардина жива, что она тоже вернется, несмотря на то что все считали ее мертвой. Наутро его разбудило пение птицы. Он увидел ее на вершине срезанной бомбами стены, устоявшей в этом разорванном в клочья мире. Он откинул брезент, в который заворачивался каждый вечер перед сном, и принялся класть стену. Ему нужно было только наклоняться и брать кирпичи прямо из кучи. Стены дома росли, развалины становились все меньше.

Ромуальд спустился с лесов, подобрал лопату и принялся расчищать пол погреба. Он вгонял лопату в кучу обломков, поднимал ее и сбрасывал содержимое в траву. На ноги его просыпалась струйка песка. Он подбирал лопатой обломки кирпича, когда увидел странной формы предмет, в котором он узнал запыленный известкой манекен, служивший Жерардине для примерки платьев и блузок. Каким чудом ему удалось уцелеть? Ромуальд наклонился, смахнул землю и щебень. Показалось плечо, обнаженное, полное. Когда прошло первое удивление, Ромуальд руками разгреб мусор вокруг. Появился обезглавленный торс, без рук, матовый, как слоновая кость, наполовину погруженный в песок.

До войны Ромуальд видел похожий торс в витрине городского магазина. Он не мог понять, как эта скульптура могла оказаться под развалинами его дома. Он поднял ее, поставил на стену и посмотрел внимательней. Высокие груди придавали торсу горделивый и нежный изгиб. Ромуальд не мог оторвать глаз от их твердой и гладкой округлости.

Находка взволновала его, перенесла в мир статуй, мертвых камней, мрамора. Вдруг он вздрогнул. На шее набухла кромка ороговевшего мяса. Он с ужасом понял, что это торс женщины, убитой во время бомбежки. Руки были оторваны, одна в нескольких сантиметрах от шеи, другая у плеча. Сквозь пожелтевшую кожу выступала кость бедра. Ноги были срезаны у самого лобка, но выпуклый живот был невредим. Стоявший на кирпичном цоколе, будто на границе мечты и реальности, этот безрукий торс обладал удивительно притягательной силой. Ромуальд неотрывно смотрел на женское тело, упругое и юное, как тело Жерардины.