Текст книги "Бельгийская новелла"

Автор книги: Альбер Эгпарс

Соавторы: Томас Оуэн,Хуго Клаус,Фридерик Кизель,Морис д’Хасе,Констан Бюрньо,Хуго Рас,Иво Михилс,Оксана Тимашева,Марсель Тири
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Сердце сжала жестокая тоска. Он провел рукой по лбу, сказал громко: «Нет, нет!» – вышел из погреба и побежал к деревне.

Людовик украшал зеленью телячью голову, когда увидел Ромуальда. Лицо его было мокрым от пота, рубаха расстегнута на волосатой груди. Людовик понял, что произошло что-то невероятное.

– Я только что нашел в развалинах торс женщины. Ты должен взглянуть. Это невероятно. Только торс, белый, невредимый, ты увидишь, настоящий женский торс, говорю тебе.

Вначале, когда Орсиваль робко начинал жить, под обломками домов часто находили то руку, то ногу. Людовик сам подобрал под кустом ежевики еще обутую ножку ребенка. К счастью, это ужасное время давно прошло. Людовик спросил недоверчиво:

– Ты уверен?

– Уверен? Еще бы! Никакого сомнения! Тут и слепой бы не ошибся.

– В развалинах твоего дома?

– Да, в куче песка. Я вижу, ты мне не веришь. Это естественно. Я сам ничего не понимаю.

– Ну пойдем.

Людовик снял фартук и надел пиджак. Он решил зайти сначала к врачу. Пусть доктор Шаваль подтвердит, что это в самом деле человеческий торс, как утверждает Ромуальд, ведь после бомбежек прошло три месяца, он не мог так сохраниться, это невероятно.

Доктор Шаваль не скрывал своего недоверия. Слушая Людовика, он незаметно улыбался, рассеянно поглаживая усы. С тех пор как он вернулся в Орсиваль, ему часто приходилось распутывать дела, в которых болезненная игра воображения оставшихся в живых играла не последнюю роль. Но то, что рассказывал Ромуальд, выходило за рамки всего, что он видел и слышал. История для размышления. Ромуальд стоял на своем. На все вопросы он отвечал одной фразой: «Говорю вам, что это торс женщины, и голый, как ладонь». Он упрямо повторял: «И слепой бы не ошибся».

Он смотрел то на доктора, то на Людовика. Что он мог сказать еще, чтобы убедить их? Объяснения казались ему ясными, убедительными. Упрямство Ромуальда пошатнуло недоверие доктора. Ромуальд не походил на того, кто способен выдумать басню такого плохого вкуса. Как и Людовик, доктор пожал плечами и сказал:

– Пойдем посмотрим.

Придя на ферму, Ромуальд первым спустился в погреб, за ним доктор. Людовик последовал за ними. Ромуальд ждал их внизу у лестницы.

– Вот здесь.

Доктор повернулся и заметил торс. Людовик увидел, как взъерошились его короткие черные усы, а лицо окаменело. Торс был белый, чистый, блестящий. Ничего похожего на то, что он готовился увидеть. Ни малейшего следа крови.

Доктор Шаваль подошел, наклонился, не переставая удивляться тому, что он видел. Голова и руки были будто отрезаны хирургом. Линия среза была четкой, без зазубрин, а засохший рубец на шее выглядел совсем не омерзительно. Доктор провел рукой по одному плечу, потом по другому, вытер пальцы платком. Он никогда еще не видел так хорошо сохранившегося трупа. Людовик чувствовал, как в нем поднимается волна отвращения. Воображение заработало против его воли. Бледный, будто находящийся по ту сторону реальности, торс походил на музейный экспонат, но его окружал какой-то ореол, он был будто подернут жизнью.

– Это в самом деле торс женщины, – сказал наконец врач.

Он тяжело вздохнул, помолчал, потом, не глядя на Ромуальда, спросил:

– Ты уверен, что это не Жерардина?

– Нет, нет, – пробормотал Ромуальд, – у Жерардины груди больше, круглее. Я их хорошо знаю, я их часто ласкал, я их держал вот так.

Он повторил совсем тихо:

– Нет, это не Жерардина.

Ромуальд отрицал яростно, он не хотел, чтобы Жерардина была мертва. Разговор принимал двусмысленный оборот. Несмотря на упрямство Ромуальда, Шаваль пытался убедить его в том, что это тело Жерардины. Он доказывал, просил Ромуальда согласиться с ним ввиду очевидности факта. Послушать его, так для жителей Орсиваля и для самого Ромуальда было бы лучше, если бы он признал, что это Жерардина. К тому же все подтверждало, что это именно так. Ему достаточно сказать «да», и вся тягостная двусмысленность исчезнет.

Ромуальд отчаянно сопротивлялся, он чуял западню, которую расставлял ему доктор.

Упрямство Ромуальда раздражало Шаваля. То, что торс женщины, найденный в развалинах фермы Ромуальда, не мог принадлежать никому, кроме Жерардины, казалось ему бесспорным. Но поскольку Ромуальд утверждал обратное, доктор с неудовольствием сделал заключение:

– Ты утверждаешь, что это не твоя жена. Тем лучше, тебе судить. Но нужно похоронить ее как можно скорее. Снимай ее, сейчас отнесем на кладбище.

Такого решения Ромуальд не предвидел. Он думал, что его находка потребует целой кучи формальностей, каких-то церемоний. Захваченный врасплох, он колебался, выискивая предлог, чтобы отдалить момент расставания.

Доктор Шаваль и Людовик уже выбрались наверх и ждали Ромуальда в саду. Тот не торопился, и Людовик крикнул:

– Ты идешь?

Ромуальд наконец появился. На плече у него был торс, завернутый в старый брезент. Они направились на кладбище. Доктор Шаваль и Людовик шли впереди. Ромуальд, чтобы было удобнее, держался середины дороги.

Новость о находке уже облетела деревню, и жители смотрели на них, холодея при мысли, что Ромуальд несет кусок трупа. Шагая в ногу с Людовиком, доктор подергивал себя за усы. Он был недоволен собой. Торс женщины не давал ему покоя. Он предвидел бесконечные осложнения, упрекал себя, что не смог убедить Ромуальда в том, что это тело Жерардины, и покончить с этой нелепой историей. Мертвая перестала бы быть незнакомкой, а теперь, доктор был в этом уверен, никто никогда не узнает, кто была эта женщина, и никто не помешает ее призраку посещать деревню.

Дни и ночи, долгие западные ветры, дожди и прославленное летнее солнце залечили раны Орсиваля. Мясная лавка Людовика оделась розовой плиткой, закончена вилла доктора, за подстриженными изгородями зеленеют сады, заполнены воронки, вымощены улицы, блестят лаком двери домов, могилы на кладбище накрыты плитами, ферма Ромуальда восстановлена, она снова стала фермой. Но до сих пор неизвестно, жива ли Жерардина, и с тех пор как Ромуальд нашел женский торс, никто больше не решается говорить о ней. Ромуальд ходит, работает, ест, спит.

Первое время он регулярно ездил в город. Когда он направлялся к вокзалу, кто-нибудь всегда вспоминал о том, что Ромуальд молодой и здоровый мужчина, а в городе есть дома, полные женщин, всегда готовых приласкать. Одиночество Ромуальда вначале интриговало, затем к нему привыкли. Но однажды Ромуальд перестал ходить на вокзал. Прошло много месяцев, прежде чем это заметили, а мясник сказал: «Давненько я не видел Ромуальда».

Обо всем этом Людовик думал, подъезжая к Орсивалю. Он только что купил быка в соседней деревне. Вечерело, было тихо, как часто бывает в деревне на закате. Природа будто переводила дыхание после раскаленного дня. Шаги мясника отдавались в ночи, напоенной запахами смолы, и их равномерный стук, мирный, как дыхание спящего, придавал его рассуждениям уверенность. Так Людовик дошел до фермы Ромуальда, и ему захотелось войти. Он толкнул калитку. Никого. Он готов был уже повернуть, когда заметил, что светится подвальное окно. Он подошел, наклонился. В освещенном погребе спиной к нему сидел Ромуальд, опустив руки между ног. Вытянув шею, он внимательно смотрел на что-то в глубине комнаты. Больше, чем поза, Людовика поразила неподвижность Ромуальда. Он пытался разглядеть то, на что смотрел Ромуальд, но различил вначале лишь множество цветов и веток, затем различил среди них светлое пятно, в котором с удивлением узнал плечи, изуродованные руки, маленькие груди, выпуклый блестящий живот женского торса, похожего на тот, который Ромуальд нашел здесь более года назад. Людовик присел на корточки и увидел, что это гипсовый анатомический торс, который был выставлен в витрине городского магазина. Он стоял на полу среди ваз с цветами, которые казались блеклыми пятнами. Даже у света был мертвенный оттенок.

Людовик смотрел на это странное зрелище, не переставая удивляться, и каждая новая деталь увеличивала его волнение. Это было похоже на галлюцинацию. Чтобы лучше видеть, он взялся руками за решетку, прислонился лбом к прутьям, прижался к стеклу. В окно посыпался гравий. Ромуальд, должно быть, услышал этот шум, потому что встрепенулся, будто вышел из оцепенения, повернул голову, и Людовик увидел изможденное лицо, на котором блестели огромные безумные глаза.

Перевод Э. Олейник

Марсель Тири

Расстояния

I

В этот день, второго июня, когда в Льеже было уже семь часов вечера, в Калифорнии лишь наступал полдень. Да, именно сегодня, во вторник, к концу дня Дезире должна достичь цели своего свадебного путешествия – морского курорта Санта-Барбара близ Лос-Анджелеса, где усеянные янтарными плодами финиковые пальмы и россыпи цветов пестрым каскадом низвергаются со склонов розовых скал к тихоокеанской волне; таким, во всяком случае, представлялось это красивое побережье воображению отца новобрачной г-на Коша, когда он, радуясь, что вся корреспонденция подписана и рабочий день окончен, шел вечером, как обычно, по аллее большого загородного сада, окружавшего дом г-на Амбера и служебные помещения его торговой фирмы. Расслабившись, г-н Кош лишь немного замедлил трусцу, ставшую теперь обычной походкой этой рабочей лошадки, вышколенной за тридцать лет утомительного мотания между конторой и домом, хотя до него было рукой подать. Семь часов вечера, но г-н Кош хорошо знал, что там, далеко, у молодых супругов впереди еще целый солнечный день под ярким лазурным небом, красивая дорога, которая приведет их к берегу моря, и три недели отдыха.

И здесь, в Льеже, небо было тоже исключительно чистым, совсем как в Калифорнии, но легкая пелена от дыма невидимых за изгибом реки заводов придавала ему тусклый оттенок; в сумерках повеяло прохладой. Ветви двух лип из-за ограды дома Амберов источали аромат буйного цветения. За летней листвой аллеи, усаженной рододендронами, был скрыт большой кирпичный дом с замысловато изогнутой крышей. Служащие фирмы и поставщики прозвали этот дом замком Бородача – намек на две бородки, седую и с проседью, которые все еще носили оба патрона, старый г-н Амбер и его правая рука г-н Кош. Со стороны фасада совсем незаметны были губительные следы раскопок, опустошивших западную часть парка в том месте, где в ночь на 29 октября 1468 года, как предполагали, был разбит лагерь Карла Смелого. [6]6
  Карл Смелый, герцог Бургундский (1433–1477).


[Закрыть]Древнее место стоянки возвышалось над Льежем; поднимаясь к этой тихой, карнизом нависшей части парка, г-н Кош, четырежды в день совершающий короткий переход от бухгалтерских книг к ныне опустевшему дому, в этот час любовался пейзажем; за заросшими травой холмистыми пустырями были видны колокольни соборов, хутора; неясные очертания современных зданий проступали сквозь марево, поднимающееся от раскаленной земли; вдалеке, опережая наступление вечера, загорелась красная неоновая вывеска, осветив центр большой голубоватой впадины. Наверное, дорога, пересекающая пустыню Мохаве, плавится сейчас под палящими лучами солнца; и может быть, Дезире со своим мужем Гарри Джорджем Мэном только что остановились позавтракать под открытым небом, если, конечно, эта пустыня Мохаве не оказалась настоящей пустыней, где не отыщешь тени, и им не пришлось довольствоваться прохладой от кондиционера в мотеле, изображенном на почтовой открытке, которую г-н Кош получит ровно через четыре дня.

Он теперь хорошо разбирался в часовых поясах; прослеживая маршрут дочери по градусам долготы и учитывая, что от меридиана к меридиану время отодвигалось назад на шестьдесят минут, научился точно определять час, который заставал ее в том или ином пункте. Когда две недели назад, сразу после свадьбы, Дезире улетела в Америку, ее отцу пришлось с трудом перестраиваться, прежде чем он, не подсчитывая каждый раз заново, научился узнавать чувством, что прожив одинаковое количество часов, они оказывались в разных временных точках одного и того же дня. Манипуляции с категориями времени стали для него теперь привычными и естественными; не игрой ума, а рефлексом. По вечерам, засидевшись, как обычно, допоздна и укладываясь наконец в свою одинокую постель, г-н Кош внутренне ощущал послеобеденное время, тот момент, когда в каком-то там городе, где специально для туристов искусственно сохраняют антураж вестерна, молодые супруги заканчивали свой короткий автопробег. А по утрам, когда он приходил в контору и привычным жестом натягивал на пиджак допотопные атласные нарукавники, способность одновременно, несмотря на разницу во времени, ощущать одно и то же мгновение в Скалистых горах и на льежской возвышенности Сент-Вальбюрж позволяла ему ясно представить – хотя отцовское целомудрие и противилось этой игре воображения – комнату, где его дочь спала в объятиях Гарри Джорджа, а в открытые окна глядели звезды и видна была Примексиканская низменность. Он чувствовал себя обделенным оттого, что мог следовать за молодоженами только по крупномасштабной карте, которая, наверное, даже не отвечает современным требованиям. Разве пустыня Мохаве – настоящая пустыня? И есть ли еще пункты с таким названием?

Дойдя до конца парка, г-н Кош обогнул правый угол и пошел дальше вдоль ограды. Здесь начиналась улица, по одну сторону которой тянулась решетка парка, по другую – выстроились скромные домики. Один из них приобрел более двадцати лет назад г-н Амбер и поселил в нем своего alter ego, чтобы тот был всегда под рукой. К тому времени, когда г-н Кош собрался жениться, он проработал в фирме около десяти лет; назначив его директором, г-н Амбер признавал тем самым превосходство г-на Коша над другими сотрудниками, которые могли бы претендовать на это повышение. А каким ярким доказательством того, что им дорожили, был этот дом, купленный специально, чтобы жилище директора было в двух шагах от конторы! Однако именно с этого дома и начался, по всей вероятности, распад его семьи; именно отсюда пошли первые разногласия между ним и Мадлен. Сойдя с тротуара, как всегда в том же самом месте и в тот же час, и переходя тихую улицу, г-н Кош достал ключи: связка привычно и приятно звякнула. Да, именно из-за того, что каждый вечер в семь часов семь минут она слышала этот приближающийся перезвон мужниных ключей, Мадлен в конце концов не выдержала и ушла. Ушла, а затем умерла где-то далеко, неизвестно отчего, неизвестно на чьих руках. Так он и остался один с Дезире.

Даже по резонансу от захлопнувшейся двери можно было почувствовать пустоту в доме. В поисках прохлады он поднялся в спальню, открытые окна которой выходили прямо в парк, к высоким деревьям, с наступлением сумерек приобретавшим голубоватый оттенок. Затем, уже в домашних туфлях и старой куртке, он отправился в кухню, чтобы наспех проглотить привычный ужин закоренелого холостяка. На первом этаже ему пришлось пересечь комнату, которую когда-то Мадлен упорно не желала считать гостиной и которую можно было бы назвать библиотекой, если бы три сотни выстроившихся на полках потрепанных томов заслуживали того, чтобы в их честь переименовали хотя бы самую скромную комнату. Он повернул выключатель, и перед ним во всей своей вызывающей новизне предстали две непривычные вещи, обозначившие в этом интерьере нынешний момент его жизни. Это был безобразный телевизионный ящик, отделанный под черное дерево, с матовым экраном, а на столе – прислуге Огюстине запрещалось трогать на нем бумаги – кричаще яркие голубые пятна небрежно разбросанных открыток: дочь присылала весточку из каждого пункта во время своего путешествия по Америке.

Он не убирал их, чтобы, вернувшись вечером, поскорее увидеть, как они по-дружески грубовато приветствуют его. Все эти фотографии зачастую великолепных пейзажей были безобразны; путешественница извинилась за их качество в первом же послании и объяснила: ничего лучше не найти на всей территории Соединенных Штатов, по чьей-то злой воле здесь продают только такие вот ужасные открытки И какой бы ни был пейзаж – вид на большой нью-йоркский отель, мост через широкую автостраду или панорама Сент-Луиса, над землей неизменно нависало все то же голубое небо, такого же ядовитого оттенка, как трико, обтягивающие стройные ноги девушек, открывающих любой американский парад или какую-нибудь показательную церемонию вроде университетского шествия. И впрямь невыносимая голубизна. Сверхнетерпимость к уродству, способность физически страдать от грубого или неудачного цвета, как от телесной раны, г-н Кош заимствовал у Мадлен, строжайшей блюстительницы хорошего вкуса. Голубой цвет на открытках он воспринимал тем более болезненно, что надо было все-таки мириться с ним, чтобы по этим плохим фотографиям узнавать страну, где жила Дезире. Его коробила эта голубизна, но неприятное ощущение все же пришлось преодолеть, чтобы внимательно рассмотреть отель в индейском стиле, где обедала молодая женщина, или несколько претенциозное ранчо, где она останавливалась. Отвращение к цвету смешивалось с этим удовольствием и было его частью, так что г-ну Кошу порой приходилось делать усилие, чтобы вновь обрести прежнюю утонченность восприятия. Тогда, словно изгоняя дьявола, он громко произносил: «Нет, в самом деле, этот голубой цвет никуда не годится». Когда же он чувствовал, что слабеет, когда власть привычки заставляла его воспринимать этот голубой цвет, пригодный только для рекламы красителей, всего лишь как условный знак, означающий «неизменно прекрасную погоду», тогда всплывало воспоминание о Мадлен, недремлющее воспоминание. «Такие открытки вызвали бы у нее отвращение». Следовательно, и ему, избавленному от необходимости раздумывать, прав он или нет, картинки казались отвратительными.

Он погрузился в кресло, в котором отдыхал по вечерам; напротив стоял массивный, будто вросший в пол ящик телевизора, красующийся своей фальшивой обшивкой, выпуклым молочно-белым экраном, – такое стекло больше подошло бы для окна в ватерклозете Гарри Джорджа. Перед тем как отправиться с молодой женой в Соединенные Штаты, Мэн пожелал сделать своему тестю этот неподходящий подарок; затем с чистой совестью увез Дезире, полагая, что телевизор заменит ее в жилище вдовцу. Отчасти подчиняясь воле дочери («Папа, не упрямься, смотри телевизор каждый день! Ты очень скоро привыкнешь»), отчасти ради удовольствия, которое испытывал, утверждаясь во мнении, что обезумевшие от телевидения американцы, и Гарри Джордж в том числе, – тупицы, г-н Кош ежедневно в течение целого часа терпел ужасающие сцены и искаженные лица, которые предлагало ему выпуклое стекло.

В этот вечер на экране разворачивалась одна из тех зрелищных баталий, во время которых герой с хорошо оттренированной памятью подвергается испытанию, чреватому либо потерей всей уже выигранной ставки, либо двойным выигрышем. В искаженном помехами сером прямоугольнике появился низкорослый провинциальный учитель с лицом мученика, который храбрился, но за оскалом улыбки не мог скрыть страха снедаемого корыстью человека. Он пожелал отвечать на вопросы по астрономии. Игра подходила к концу; учитель сделал последнюю ставку, поставил на карту уже выигранный миллион. При виде лба, покрытого каплями пота, и нервного тика, от которого подергивался рот учителя, г-н Кош испытывал одновременно и стыд, и сочувствие к себе подобному.

Красавец ведущий напомнил условия (и г-н Кош возмутился, стал думать о том, что необходимо создать общество защиты высших животных). Это последнее испытание будет проходить в три этапа, выигрыш тоже будет утроен, если все три ответа окажутся верными; кстати, все вопросы будут однотипны. Одного за другим вам покажут троих людей, известных в истории Франции, через минуту после демонстрации каждого из трех кадров испытуемый должен будет назвать звезду, свет которой мы видим сейчас, но струится он с того времени, когда жил указанный персонаж. Первым на экране появился Наполеон III, [7]7
  Шарль Луи Наполеон Бонапарт (1808–1873).


[Закрыть]и маленький учитель, подумав, написал на черной доске: Канопус.

Ответ был правильным: элегантный молодой человек, руководивший испытанием, сообщил об этом с такой непринужденностью, будто знания, которые он демонстрировал, были приобретены им самим, – Канопус, звезда альфа созвездия Карена, находится от нас на расстоянии в сто световых лет.

– Когда вы смотрите на Канопус, – объяснил он с несколько провинциальной самоуверенностью, – вы видите ее столетнюю давность. Лучи этой звезды, достигшие нас в этот вечер, зажглись в эпоху Наполеона III. Если бы на Канопусе находились наблюдатели с достаточно мощными телескопами, они увидели бы сегодня битву при Сольферино. [8]8
  Сольферино – населенный пункт юго-западнее Вероны, где 24 июня 1859 г. произошло сражение во время австро-итало-французской войны.


[Закрыть]

Г-н Кош имел смутное представление о подобных играх со временем, ничего особенного в них не находил; но это ничуть не мешало ему следить за происходящим с интересом, несмотря на отвращение к телевидению вообще и к этой непристойной игре в каверзные вопросы в частности. Звезда альфа созвездия Карена, о которой он никогда и не слышал, интриговала его, и особенно любопытно было ее соединение во времени и на карте с изображением императора, тоже бородача.

– Вы выиграли одно очко, мосье, – с видом снисходительного превосходства произнесло это подобие ярмарочного зазывалы. – Я попрошу показать на экране портрет исторической личности, к которой относится наш второй вопрос. Пожалуйста. Узнаете, мосье? Учтите, что, если вы и ошибетесь, вас не отстранят от дальнейших испытаний, ведь мы проводим конкурс не по исторической иконографии и даже можем назвать вам этого человека. Не нужно? Ну да, конечно, это Людовик XIV, мы совершенно согласны, и с этого момента вам дается минута для того, чтобы назвать звезду и так далее… ну, вы же знаете, о чем речь. Внимание, засекаю время по хронометру… Вы считаете в уме? Черная доска перед вами, мосье, считайте письменно, если желаете… Внимание, дамы и господа, он начинает считать, нет, он не считает, безо всякого письменного подсчета он пишет на доске название звезды, которая светит нам из эпохи Людовика XIV! Вот он уже написал, и второй ответ так же верен, как первый! Бетельгейзе,великолепно, Бетельгейзе находится на расстоянии в триста световых лет от нашей планеты, подсчитайте, и вы попадете прямо в царство Короля-Солнце… О мосье, о г-н учитель, вы почти выиграли ваши три миллиона! Готовы ли вы к последнему маленькому вопросу? Не хотите ли немного передохнуть? Тогда продолжим! О! Ее-то вы сразу узнали… Жанна д’Арк, более того, это скульптура с площади Пирамид, вы не ошибаетесь, уверены? А теперь одна минута, мосье, и вы должны дать ответ. Хронометр. А, на этот раз наш чемпион берет мел и считает на доске. Он прав, зачем рисковать и подвергать себя случайности маленькой ошибки в устном счете, которая может обойтись в три миллиона? Итак, от 1959 отнимем 1430 – самый расцвет жизни Жанны д’Арк, отличный ход. Остается примерно 530 лет. Думайте, мосье, но не слишком долго, секунды все-таки бегут… Что вы пишете? Ригель? Но ведь так оно и есть, мосье, бесподобно! А что это вы добавляете? Звезда бета созвездия Орион– высший класс, мосье, вы превзошли себя. Дамы и господа, партия выиграна, на все три вопроса были даны правильные, поразительно точные ответы в рамках предусмотренного времени. Ибо Ригель, звезда бета созвездия Орион, которая кажется нам близкой и с виду соседствует с уже упомянутой звездой Бетельгейзе, находится от нас на расстоянии в пятьсот тридцать световых лет, а пятьсот тридцать лет назад – то время, когда жила Жанна д’Арк. А теперь, господин учитель, прежде чем я вручу вам чек, который вы так блистательно выиграли, мне хотелось бы задать вам один-два личных вопроса, чтобы удовлетворить любопытство зрителей…

Г-н Кош повернул выключатель: его терзали противоречивые чувства. Отвращение к ящику, который притащил в его дом Гарри Джордж Мэн, и вообще к телевидению как изобретению усиливалось тем, что именно в нем видел он источник зла, воплощенного в этой варварской игре. Что стало бы с маленьким учителем, если бы он проиграл, если бы ошибся и неправильно назвал звезду или век, если бы, почти держа в руках эти три миллиона, [9]9
  Речь идет о так называемых старых франках.


[Закрыть]он допустил маленькую ошибку и не вспомнил расстояние до звезды? Почти уже достигнув того, что для него, видимо, является небольшим состоянием, а может быть и спасением, ибо несомненно он очень беден, учитель возвратился бы к себе домой, кляня себя и терзаясь отчаянием… Психические срывы, самоубийства случаются и из-за более мелких неудач. С другой стороны, он все-таки выиграл. Расплатится с долгами или сменит квартиру, купит автомобиль или женится на девице, которую ему не отдавали в жены, а может быть, отправится в дальнее путешествие. Заплатив за все это лишь некоторым моральным ущербом, недостойным фиглярством на виду у всех! Ну, а экзамены или платные шуты? Люди чувствительные страдают, попадая в цирк. А другие, столь же чувствительные, в цирке испытывают эмоции, которым приписывают высшую утонченность. В своем осуждении этой современной игры-зрелища г-н Кош стремился быть все же терпимым. К тому же сама по себе игра – пришлось это признать – взволновала его. Он никогда особенно не интересовался астрономией. Знал только, что такое световые годы и что если бы люди смогли передвигаться со скоростью, превышающей скорость света, понятие времени для них изменилось бы. Он никогда не пробовал смотреть на звезды, размышляя о том, что их лучи доносят до нас свет из эпохи Людовика XIV или Карла XII. Немного досадуя, он все же признал, что эта передача его обогатила.

Поднявшись со своего низкого кресла, он подошел к столу, где его ожидало ярко-голубое американское небо. Этим открыткам тоже нужно было время, чтобы попасть к нему: когда он получал их, они как бы отбрасывали его назад во времени; несколько наспех нацарапанных строчек от молодой новобрачной, рассеянно выполняющей свой дочерний долг, и изображение автострад или парохода с колесами на Миссури переносили его на три, четыре, пять дней назад, в тот момент, когда цветную открытку покупали, писали и, наклеив марку, отправляли по почте. Три, четыре, из последнего пункта пять дней – по мере того как автомобиль новобрачных углублялся на запад, открытки шли дольше и дольше, но позднее, когда путешественники переедут пустыни и приблизятся к калифорнийским городам, конечным пунктам больших авиалиний, срок пересылки может сократиться. Г-н Кош вновь углубился в свои ежедневные подсчеты почтовых сроков пересылок, вновь стал решать несложную бухгалтерскую задачу, где число дней между датами отъезда и прибытия варьировалось так же, как сроки платежа в его торговых сделках; открытки, находившиеся, по его предположению, в пути, были у него как бы на текущем счету, казались такими же реальными, как чеки, которые он должен получить. Он снова повторил маршрут путешествия, своего мысленного путешествия, словно эхо повторявшего подлинный путь молодоженов по сигналам, которые они посылали ежедневно. По прибытии в Нью-Йорк, 18 мая, – телеграмма с нежным приветом. Затем (и г-н Кош, привыкший составлять балансы, распределял в уме даты отъезда и прибытия на две колонки) открытка от 20-го числа из Франт Ройел, deep into Virginia, where highway meets skyway, [10]10
  В глубинке Виргинии, где шоссе переходит в эстакаду» (англ.).


[Закрыть]получена 23-го; далее открытка с изображением пятнистых ланей, которые под ядовито-синим небом переходят широкую асфальтовую дорогу в парке Шенандоу, – отправлена 21-го, получена 25-го, затем – открытка из Луисвилла, посланная 22-го и полученная 27-го. Время от времени в эти несколько строчек хороших, но расплывчатых новостей вкрадывалась прелестная орфографическая ошибка. Открытка из Уичито, посланная 23-го, получена 29-го. 30-го – ничего. 31-го – две открытки сразу, посланные, наверное, 25-го и 26-го; отсюда – небольшая путаница в маршруте: почтовый штемпель разглядеть было трудно, а юная новобрачная забыла указать место пребывания. Г-н Кош решил, что эти два прибывших вместе послания, наверное, были отправлены одно за другим, соответственно из районов Колорадо-Спрингс и Гранд-Джанкшен, подобно тому как лучи с Ригеля и Канопуса, достигшие Земли одновременно, были посланы из эпох, отдаленных от нас на разные отрезки времени, из эпохи Жанны д’Арк и Наполеона III. Наконец, сегодня утром, 2 июня, пришла открытка из Альбукерке, датированная 27-м. Г-н Кош подсчитал, что, оставив позади Лас-Вегас и горы Колорадо, дети вполне могли прибыть сегодня же вечером в Санта-Барбару, как и было предусмотрено. «И начнется самая прекрасная часть путешествия», – подумал он. И сразу осознал свою ошибку: это для него должно было начаться, по мере поступления открыток, путешествие по штату Нью-Мексико, который он старательно изучил по туристским справочникам, для путешественников это был уже пройденный этап. Он улыбнулся, думая о звездах, под которыми люди живут, хотя это звезды из прошлого.

Он сложил открытки в стопку, но не стал убирать их в ящик стола. Погасил свет и поднялся в спальню. В квадрат открытого окна глядела необычайно тихая, теплая ночь. Большие деревья из сада Амбера выделялись на фоне звездного неба, их огромные тени широко раскинулись по едва различимой поверхности Земли; среди этих теней и стволов ощущалась необычная и тревожная глубина, какой она представляется нам через объектив стереоскопа. Это оттого, что серп уже высоко сиявшей луны – высунувшись из окна, г-н Кош увидел его – поднимался все выше в темно-синее звездное пространство. Ночь казалась нереальной; она была торжественной и, можно сказать, очарованной своей собственной красотой. В небольшом просвете между деревьями, сквозь неплотную завесу темной листвы г-н Кош увидел два источника света, горевших в доме его патрона, один – красный, как в фотолаборатории, это свет из комнаты, где мадемуазель Ариадна Амбер вызывала души мертвых, другой, желтый свет, горел в кабинете, где старый торговец-маньяк рисовал план возможного расположения лагеря Карла Смелого. Г-н Кош, облокотившись на подоконник, долго созерцал небо. На какой-то башне, а затем и на других, далеко в городе, пробило одиннадцать часов. Одиннадцать часов здесь – это четыре часа там; Дезире подъезжала к Санта-Барбаре, наверное, они уже едут вдоль берега. Г-н Кош знал, что созвездия Орион летом не видно, и потому не искал ни Ригель, ни Бетельгейзе. Что же касается Карены и Канопуса, может быть, они и были в этом хаосе золотисто-голубых точек из неизвестных миров. Он смотрел на звезды, впервые увлекшись трудной игрой воображения, стремясь постичь временные несоответствия, присущие этому одновременному мерцанию. И он подумал, что в четыре часа дня, после палящего зноя в пустыне Мохаве, тихоокеанский бриз должен быть приятен. Затем, без всякой связи и даже не зная, с чего это вдруг, он вспомнил, что ему рассказывали или он читал, будто существуют мертвые звезды, свет которых виден и еще долго будет виден с Земли.