Текст книги "Бельгийская новелла"

Автор книги: Альбер Эгпарс

Соавторы: Томас Оуэн,Хуго Клаус,Фридерик Кизель,Морис д’Хасе,Констан Бюрньо,Хуго Рас,Иво Михилс,Оксана Тимашева,Марсель Тири
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

II

Мадемуазель Ариадна Амбер вызывала души мертвых, но ей не повезло; в пятьдесят пять лет у нее так и не появилось ни одного покойника из близких. Ее отец был жив, мать тоже. По правде говоря, те долгие годы, что мадам Амбер провела в частной клинике для умалишенных, где ее не разрешалось навещать, с трудом можно назвать жизнью, к тому же «потусторонний» мир за стенами сумасшедшего дома не годился для общения душ. Ее дяди и тети тоже были еще живы, так же как обосновавшийся в Австралии брат, о котором никогда ничего не было слышно. Кузены, кузины были крепки как стальные сваи. У нее было не так много подруг, но ни одна из них не умерла. Даже евреи-соседи, с которыми она немного подружилась, чудом возвратились из концентрационного лагеря, видимо, благодаря иммунитету к смерти, которым мадемуазель оккультистка одаривала своих знакомых. Поскольку ее деды и бабушки, все четверо, умерли до того, как она могла запомнить их, мадемуазель Амбер являла собой редкое для ее возраста исключение – ей никогда не приходилось переживать траур. Казалось, в своем окружении она действует на смерть, как пенициллин на бактерии.

Из этой на первый взгляд счастливой аномалии возникало одно неудобство, такое же, как у наций, столь успешно продливших среднюю продолжительность жизни, что пришлось пожалеть о том времени, когда люди умирали. Какой толк быть спиритом, если нет ни родных, ни друзей, с которыми можно было бы поговорить при помощи вертящихся столов. Конечно, есть великие люди, но общение с ними утомительно. Разумеется, отец попросил мадемуазель Ариадну употребить свои таланты и психическую власть для того, чтобы уточнить у герцога Карла и льежских полководцев расположение бургундских палаток в ночь на 29 октября 1468 года, но она заранее предвидела и предупредила, что такая практическая цель может истощить или запутать флюид. Действительно, ответы духов были расплывчатыми, противоречивыми, ошибочными или нелепыми. Некий Матье-птичник, дух грубый и насмешливый, упорно стремился вмешаться в диалог, представляясь слугой рыцаря из свиты монсеньёра Стрееля. Он был похотлив и обращался к мадемуазель Ариадне в таком непристойном тоне и с такими наглыми предложениями, что до нее иногда с трудом доходил смысл его слов. Наследнице замка Бородача понадобилась вся ее дочерняя покорность, чтобы не прервать разговор. Благодаря такой настойчивости ей хоть и с трудом, но удалось добиться от этого Матье довольно точных топографических указаний, по которым в глубине парка были обнаружены новые траншеи, найдены черепки и несколько обломков ночных горшков чуть ли не эпохи Луи-Филиппа.

Добрых два десятка лет назад г-на Амбера вселился «бес» истории: для этого достаточно было одной журнальной статьи. Со страниц одного издания ему было сообщено, что место, где расположен его дом, вполне могло быть тем самым полем, где Карл Смелый и Людовик XI едва не попали в руки франшимонцев. [11]11
  Защитники замка-крепости Франшимон (Бельгия), совершившие эту вылазку в 1468 г. Все они были схвачены и казнены.


[Закрыть]решившихся на безумную и отчаянную вылазку ради спасения Льежа. Это было время, когда г-н Кош женился на Мадлен, когда мадам Амбер попала в клинику в первый раз, когда мадемуазель Ариадна увлеклась контактами с духами, на что убивала все вечера, вечера уже старой и, видимо, разочарованной девы. Вот тогда в большом доме в предместье Сент-Вальбюрж и начались эти ночные бдения у двух симметричных источников света, одного – красного, другого – желтого, горевших далеко за полночь в окнах двух комнат – дилетанта-историка и нарушительницы покоя мертвых. Мадлен, питавшая к хозяевам мужа – и отцу, и дочери – непреодолимое отвращение, заметив сквозь заросли сада эти две горящие фары, говорила, что опять наступила Вальпургиева ночь.

III

Г-н Кош ждал почтальона на пороге дома. Этот новый ритуал возник после того, как упорхнула Дезире, ибо его обычная почта не заслуживала такой чести и он не задерживался из-за нее перед уходом на работу. Г-н Кош не отрывал взгляда от угла улицы, вычисляя, будет ли открытка, которую ему несут, из Флагстаффа или из Эль-Пасо, если они поехали на юг и в объезд до границы, а может быть, прямо из Лас-Вегаса? Он заметил про себя, что у маленького учителя во вчерашней телепередаче было меньше сомнений и он значительно точнее подсчитал время, которое понадобилось световому сигналу с Ригеля или Бетельгейзе, чтобы достичь Земли.

С опозданием в две минуты на углу тротуара появился почтальон с распухшей от новостей сумкой на животе. Г-н Кош почтительно наблюдал, как, продвигаясь от двери к двери, он вырастает, как останавливается, чтобы опустить в почтовый ящик свою толику роковых известий. В этой местности почтовый цвет – малиново-красный, как цвет королевского дома. Нашивка на воротничке почтальона, кант на его кителе – того же роскошного цвета, что и флаг короля, широкая лента ордена Леопольда и корона, отпечатанная на пригласительных билетах замка Лекен. Увы, этот праздничный цвет блекнет и тускнеет на черном мундире почтальонов, становясь просто безобразным. Но в это утро г-н Кош испытывал благоговение перед этим пурпуром, пусть на рабочей куртке, пусть запачканным, и жест руки, протянувшейся к почтовой сумке, был почтителен.

Он сразу заметил, что среди неярких газет и конвертов не видно вызывающей, режущей глаз голубизны. От Дезире, ничего не было. Да это и неудивительно: рейсы почтовых самолетов в Примексиканской низменности могли быть нерегулярными. Значит, завтра придут две открытки, ведь позавчера он тоже получил сразу две. Г-н Кош по натуре был оптимистом, если случалась неудача, быстро утешался, зная, что потом повезет, и вот так, думая о двойной порции голубых открыток, которые получит завтра утром, он в очередной раз, торопливо семеня, проделал свой обычный, четырежды в день повторяющийся путь: обогнул сад и решетку, прошел вдоль аллеи рододендронов, подошел к крылу здания, где расположены были еще безлюдные конторы, и прошел через них. Приятно пахло от протертых полов: Огюстина только что закончила утреннюю уборку. Это были обычные конторские помещения с выстроившимися в ряд, покрытыми чехлами или крышками пишущими и счетными машинками, со стандартной металлической мебелью. Но его кабинет за обитой дверью, в которую он только что вошел, казалось, перенесен из другого века. Копировальный пресс с широким медным катком-балансиром, начищенным до блеска Огюстиной, с массивным зажимным винтом, напоминающим печатный станок эпохи Гутенберга или камеру пыток. Уже добрых пятьдесят лет, то есть с тех пор, как стали использовать копирку, пресс не работал, но все же оставался здесь как свидетельство уважения к традиции наряду с гигантской – для двух цветов – чернильницей из никеля и хрусталя и массивным резным бюваром, украшающим большой, обитый зеленым сукном стол. Фирма шла в ногу со временем, коммивояжеры катили по дорогам на своих мотороллерах, главные агенты – на «ситроенах», с филиалами в других провинциях связывались по телексу. Но г-н Амбер упрямо работал по старинке: по утрам читал отчеты, которые иногда в присутствии мадемуазель Ариадны ему комментировал г-н Кош, после обеда рылся в льежских архивах, изучая подробные планы местности 1468 года; и, отдавая дань символике консерватизма, г-н Кош пользовался ручкой без баллончика и как знак отличия носил ее за ухом, дефилируя между электрическими счетными машинками и размалеванными машинистками.

– Войдите!

Огюстина, в платье с засученными рукавами, приоткрыла обитую дверь. Г-н Амбер просил предупредить г-на Коша, как только тот придет, что он ждет его. Доверенное лицо ответило улыбкой, от которой слегка дрогнули его усы; г-н Амбер, очень далекий от вполне прилично налаженных дел, передал руководство ими своей дочери, возложившей эту обязанность на г-на Коша, но любил тем не менее напомнить, что глаз хозяина не дремлет. Повод для этого возникал чаще всего тогда, когда перед началом рабочего дня поступала какая-нибудь неприятная телеграмма, аннулирующая заказ или закрывающая поставки. Тогда он вызывал своего директора к завтраку и принимал его по-домашнему, сидя за столом рядом с мадемуазель Ариадной в пеньюаре.

Столовая была с высоким потолком, вся коричневая – из-за деревянной обшивки и нескольких застекленных буфетов. Даже если занятия некромантией и археологические чтения затягивались допоздна, отец и дочь, привыкшие одинаково рано вставать, всегда встречались около восьми утра перед пирамидой гренок и атласным колпаком на толстой подкладке, покрывавшим серебряный кофейник. Как он и предвидел, на белой скатерти, рядом с прибором мадемуазель Ариадны и ее лекарствами – флаконом с каплями и коробочкой таблеток, – лежала распечатанная телеграмма синего цвета. Тучная оккультистка считала, что у нее не все в порядке с сердцем, и заставила врача признать это. Не менее властно она приписала ту же коронарную недостаточность г-ну Кошу, назначила и капли, и пилюли, которые ему, привыкшему подчиняться, случалось проглатывать, но чаще всего он их все же потихоньку выбрасывал.

– Садитесь, господин Кош.

О телеграмме заговорили не сразу, что несколько удивило директора. Должно быть, в ней была какая-то новость, значение которой г-н Амбер преувеличивал, как это довольно часто случалось; он будет подходить к сути издалека, напоминать о необходимости быть осторожным, об опасности плохого знания рынка, о пропасти, в которую толкают какие-то неизвестные кредиторы, и, наконец, о призраке банкротства только потому, что некий клиент потребовал обновления кредита или на каком-то судне забастовали. Г-н Кош предчувствовал, что сегодня заход будет и впрямь далеким, потому что старик в шелковой шапочке – тихим голосом, делая паузы и поглаживая пергаментной рукой свою красивую седую бородку под Эдуарда VII, известного затворника, – начал разговор с Дезире.

– Вы получаете от нее письма в последнее время?

– Только открытки, как было условлено. И это уже много, не правда ли? Для молодой новобрачной… Весточка из каждого пункта – вот о чем я ее просил, и она это исправно выполняет.

Мадемуазель Амбер отсчитывала капли в стакан с водой; от каждой получалось маленькое, сначала направленное вниз, затем поднимавшееся вверх извержение красивого красно-бурого цвета, которым машинально любовался г-н Кош, издалека улыбавшийся своей Дезире.

– Если не ошибаюсь, вчера вечером она должна была прибыть в Калифорнию? – после паузы произнесла дочь хозяина, не отрывая взгляда от своей манипуляции.

– Да, вчера вечером, в Санта-Барбару…

Этот вопрос, эти паузы…

Вдруг его охватила паника, он взглянул на развернутую телеграмму с длинным, в семь-восемь строк, недопустимо длинным для деловой телеграммы текстом. Удар был нанесен, когда г-н Амбер, откашлявшись, чтобы говорить твердым голосом, произнес то, что звучало уже как настоящий приговор:

– У нас тоже есть новости, господин Кош.

Мадемуазель Ариадна выпустила все капли из пипетки, стеклянная трубочка звякнула о хрусталь; затем звон стих.

– Ранена? – спросил отец.

Толстая и уж очень бледная мадемуазель, с плохо выкрашенными светло-рыжими волосами, в широком шелковом пеньюаре смородинового цвета, поднялась, обошла стол и направилась к нему, поднося стакан с побуревшей водой, а телеграмма продолжала лежать на столе на самом видном месте.

– Выпейте вот это, господин Кош, – сказала она властно.

Он выпил, не вставая и не отрывая глаз от синей бумаги.

Питье было кисло-горьким и на вкус ни на что не похожим, но ему надо было что-то выпить. И все же он хотел оттолкнуть наполовину опорожненный стакан.

Пейте.

Допив до конца, г-н Кош попытался произнести: «Умерла?» – но слово застряло в горле. Да и зачем спрашивать? Он уже знал. Телеграмма, отосланная 2-го в 7 часов 20 минут вечера, была подписана Гарри Джорджем Мэном. Что соответствует 2 часам 20 минутам утра по льежскому времени. Г-н Кош автоматически сделал пересчет, хотел сказать об этом своим хозяевам, но голос все еще не подчинялся ему. Они протянули ему бумажный прямоугольник который задрожал в его руках. Несчастный случай произошел в десяти милях от Санта-Барбары, куда Дезире привезли на «скорой помощи»; она умерла уже в клинике, в четыре часа, что соответствовало одиннадцати часам вечера. Травма черепа. Гарри Джордж просил сообщить отцу и ждал его распоряжений относительно похорон: приедет ли он? Далее следовало несколько слов, выражавших его отчаяние, как будто такое надо выражать в словах. Затем был указан его длинный адрес и номер телефона: номер клиники, а не отеля, в котором, судя по прежним открыткам, они должны были поселиться; наверное, и он пострадал.

Г-н Амбер знал своего сотрудника, его покорность. И всегда руководствовался принципом: действие – это лекарство, и в случае несчастья, так же как в случае обморока, нужно вмешиваться и даже сильно бить по щекам.

– Мосье Кош, я ничего не буду говорить о вашем горе, это и наше горе. Дезире была мне как внучка… Мыс Ариадной все хорошенько продумали еще до вашего прихода, все обсудили. И решили, что вы должны ехать.

Г-н Кош перечитывал телеграмму, слово за словом. 4.20 пополудни умерла.Накануне вечером в 11 часов 20 минут он стоял у окна, смотрел на звезды и думал, какие из них уже мертвы. Быть может, некоторые из них умирали в ту самую минуту, а он продолжал видеть их, так же как сейчас Дезире продолжала жить для него, потому что двумя минутами ранее он еще считал ее живой.

– Вам нечего волноваться о конторе. Период сейчас спокойный; ваш заместитель Соэ вполне справится; Ариадна ему поможет, вот и все. Нужно позвонить в «Сабену» и «Пан-Американа», выяснить, когда ближайший рейс. Паспорт выдают немедленно, если необходимость срочного вылета подтверждается телеграммой. Но я могу обратиться и в министерство иностранных дел, если возникнут трудности.

И уж если г-н Кош как одержимый все еще продолжи сопоставлять время, машинально подыскивал ненужные слова, продиктованные неосознанной потребностью покритиковать Гарри Джорджа, – зачем просить, чтобы сообщили отцу? Не думал же он, что Лмберы похоронят себе эту тайну? И зачем, зачем писать, что он в отчаянии? Разве в этом мире осталось что-нибудь, кроме отчаяния? – то делал это, как и сам заметил, для того, чтобы не заострять внимания на самых ужасных словах – травма черепа,чтобы отогнать от себя эту картину. Он почувствовал жуткую тошноту, наверное, от напитка, которым его предусмотрительно напоила мадемуазель Ариадна, – а вдруг ему сейчас станет дурно, он потеряет сознание, умрет? Но проблеск несбыточной надежды на такой исход прорвался вдруг потоком слез.

Его плечи долго вздрагивали, мадемуазель Амбер, стоя рядом, положила на них свои красивые белые руки, привыкшие ощущать, как покачиваются столы от толчков мертвецов, и может, флюид, который источали прижатые к его плечам ладони, почти сразу успокоил его.

– Извините, – сказал он, вытирая глаза и заросшие бородкой щеки. Затем громко высморкался.

Г-н Амбер ждал, тоже борясь с желанием заплакать, сдавившим ему горло. Но он сделал над собой усилие и заговорил:

– Так вам будет легче, мосье Кош. Надо поплакать. Теперь послушайте меня: нужно готовиться к отъезду. На бирже дела не блестящи, и, кроме ваших ценных бумаг, у вас, наверное, не слишком много наличных денег после затрат на свадьбу. Вы можете воспользоваться счетом фирмы.

Тошнота возвращалась; не говоря ни слова, он отрицательно покачал головой. Хозяин прервал молчание.

– Разумеется, это пособие, а не ссуда, – сказал г-н Амбер, как бы смирившись.

Нет, нет. Тошнота слишком сильная, чтобы можно было произнести хотя бы слово. Нет, он не поедет. Не хочет видеть снова Гарри Джорджа. И даже не станет набирать длинный номер, указанный в телеграмме, он ничего не желает знать ни о травме черепа, ни о пути в клинику, ни о том, говорила ли она что-нибудь после катастрофы, фотографировалась или снималась на кинопленку во время этой поездки по Америке, и было ли ее лицо…

Он не мог сказать ни слова и лихорадочно сморкался, каждый раз старательно вытирая усы. Наконец гнусавым, но твердым и решительным голосом он все же произнес:

– О, дет! Посье, де требуйте от педя этого.

Затем после очередного шумного сморкания:

– Я никогда не смогу видеть этого парня.

Это было поистине несправедливо, по-женски и все же бесповоротно. Г-н Амбер понял, что впервые (за исключением того давнего случая, когда он уперся, намереваясь жениться на Мадлен) директор не подчинится его воле, и был раздосадован, даже злился немного на свою дочь, которая стояла, опустив глаза, словно стесняясь своей маленькой победы. Они действительно обсуждали вдвоем этот отъезд, он был за, она – против. Старик предвидел, в каком жутком состоянии бездействия окажется г-н Кош во время предстоящего траура без формальностей и похорон. Без этой отвратительной, но спасительной суматохи – регистрации смерти, подписей, распоряжений, ритуалов, что заполняют первые дни горя жестокой чередой необходимых и срочных дел, но все же заполняют их, без всего того, чего в ближайшее время будет трагически недоставать г-ну Кошу. Отсутствующая покойница, сменившая местожительство еще до отъезда, не потребует никакой волокиты ни с оформлением документов, ни с похоронами. У г-на Коша нет близких друзей, он останется один. Ему надо будет послать извещения о смерти, если он вообще будет посылать их, но этого мало, чтобы выдержать неимоверную тяжесть ужасных двух-трех дней в начале траура. Старый буржуа прекрасно знал, каков смысл смехотворных ритуалов, абсурдных условностей, всепоглощающего кривляния – да, именно всепоглощающего, потому что в этом и заключался смысл похорон… И поскольку всего этого не требовалось, надо было, чтобы бедный директор окунулся в другую суету – оформление паспорта, обмен валюты, телефонные разговоры с аэровокзалом и передачу дел г-ну Соэ.

Сурово, через недомолвки и косвенные замечания, мадемуазель Ариадна дала понять, что придерживается иного мнения. Ей было бы трудно четко сформулировать его, потому что она никогда открыто не излагала отцу своих мыслей относительно смерти. Стыдливость не позволяла также Ариадне дать волю смутному чувству, противящемуся этому отъезду. Наиболее логичным основанием для ее особого мнения было то, что это далекое путешествие г-на Коша к гробу дочери было бы чем-то вроде доведенного до апогея похоронного ритуала, а она осуждала эти ритуалы. Поскольку для нее смерти не существовало, она считала суеверием и варварством все обряды и выражения скорби возле трупа, и потому преодолевать океан и целую часть света для того, чтобы зарыть в землю ящик с телом, было бы, разумеется, высшим абсурдом погребального церемониала. Она считала, что имеет значение и должна быть активной только мысль, обращенная к покойнице, а мысль требовала спокойствия, собранности, а не дорожной тряски. Однако она против воли признала терапевтическую пользу действия, за которое ратовал отец. Именно против воли: отъезд г-на Коша был бы для нее настоящей мукой. Но, заметив, что он в промежутках между приступами рыданий упорно отказывался, она не могла не показать своим молчанием и решительным видом, что была на его стороне и против уговоров старика отца.

Именно тогда г-н Кош заметил, что она молчит, и поднял на нее глаза. Хозяйка стояла около стола, по обычаю буржуа и северян обильно заставленного к завтраку, ее красно-розовый, до скрежета зубовного яркий пеньюар, глухо застегнутый до самой шеи, с воланами, спадающими на мощную грудь, не сочетался, на хорошо воспитанный вкус мужа Мадлен, с голубым цветом двурогого атласного колпака, подбитого ватой и накрывавшего кофейник, – эта голубизна была не столь садистского оттенка, как на американских почтовых открытках, но все же ее сочетание со смородиновым цветом пеньюара вызывало тошноту. Полные, но бесспорно красивые руки мадемуазель Амбер возлежали на спинке стула, и г-н Кош все еще ощущал на своих плечах их двойное, чуть успокаивающее давление. Мадемуазель Амбер, вопреки распространенному в этой местности обычаю, никогда не здоровалась за руку, за тридцать лет ее сотрудник дотронулся до этой ладони, наверное, не более тридцати раз, во время новогоднего визита. Когда сознание, не выдержавшее чудовищной мысли о смерти Дезире, все же прояснилось, он продолжал удивляться воздействию флюида, силу и благотворность которого ощутил.

Поскольку мадемуазель Амбер молчала, он подумал, что она может помочь ему отвергнуть предложение хозяина, но увидел лишь опущенные глаза, отсутствующее лицо. Это было дряблое, умное, слегка отекшее лицо, а его бледность вполне могла свидетельствовать либо о сердечном заболевании, либо о неподвижном образе жизни и долгих ночных бдениях при красном свете, когда она предавалась своим опытам с душами умерших. Г-ну Кошу показалось, что за этим молчанием, этой настороженной позой, за тяжелыми, почти совсем опущенными веками скрывается какая-то затаенная радость. Ноздри ее еле заметно вздрагивали, мясистые губы утончились, чтобы не выдать вспыхнувшей жажды. И ужаснувшемуся отцу показалось, что он заметил ее ликование: наконец-то и она получила покойницу, которую знала.

IV

Надо было еще просмотреть почту, и г-н Кош, спешно покинув столовую, чтобы больше не видеть хозяйку-некрофилку в малиновом шелке, вдруг показавшуюся ему людоедкой, машинально направился к своему рабочему кабинету. Он так торопился распрощаться с Лмберами, что старый хозяин еле успел сопроводить его паническое бегство последним советом уехать: «Решайте сами, а мы возьмем на себя хлопоты по оформлению билетов и паспорта. Ариадна вас заменит…» Неизбежность встречи с г-ном Соэ и другими служащими остановила его во дворе. Они, наверное, уже знают. Видеть машинисток, их цветущую молодость было для него особенно невыносимо. Г-н Амбер, заботясь о репутации фирмы, выбирал самых хорошеньких и образованных девиц, в основном почти одного возраста с умершей. Г-н Кош повернул назад, соображениями приличия оправдывая желание вернуться в свой пустой дом. Окаю двери в очередной раз звякнули его ключи, и этот неуместный звон, прозвучавший на улице в неурочный час, показался ему непристойным.

Жидкость, которую дородная хозяйка заставила его выпить в качестве меры предосторожности от сердечной слабости, ею же властно приписанной на основе довольно слабых симптомов, успокоила его; г-н Кош не привык к наркотическим препаратам, ибо только в исключительных случаях принимал те из них, которые ему навязывали и заставляли брать с собой в доме Амберов, но сегодня напиток подействовал особенно эффективно. Подавленность, обычно наступающая после сильных потрясений, под воздействием лекарства сменилась состоянием долгого оцепенения. Огюстина, убрав с утра кабинеты, после полудня наводила порядок в доме директора и готовила ему обед Она еще не знала о трагедии. Подумала, что за много лет, которые она у него прослужила, он впервые занемог. Директор прошел в спальню и лег на кровать. Временами он надолго куда-то проваливался, а когда «выплывал на поверхность», то едва мысль о смерти Дезире снова возникала в его сознании, как он уже стремился избавиться от нее, погружаясь в темноту и сон: он управлял своей летаргией – достаточно было повернуть голову на подушке, и она подчинялась ему. Около трех часов он все же услышал, что Огюстина ушла. И тогда мысль о возможном визите патрона заставила его выбраться из пропасти забвения.

Господин Амбер, озабоченный и ворчливый, действительно пришел: ворчал он потому, что г-н Кош не пообедал – Огюстина, вернувшись в дом хозяев, рассказала об этом – и не уехал.

По крайней мере надо было дать телеграмму Гарри Джорджу и, наверное, сообщить о случившемся родственникам, друзьям. Извольте! Г-н Кош старательно составил телеграмму. Для родственников, кузенов, с которыми они почти не виделись, достаточно короткого сообщения, текст которого он послушно составил с помощью старого хозяина, поднаторевшего в этом литературном жанре и унесшего бумажку с собой, чтобы отдать ее в типографию.

Г-н Кош остался один. Он решил, что траур освобождал его от обязанности ежедневно смотреть телевизионную передачу, как велела Дезире. Это было непредвиденное и окончательное освобождение. Вечером, облокотившись на подоконник в своей спальне, он долго плакал под звездами. Погода была по-прежнему прекрасная, необычная, казалось, устоявшаяся навсегда – такой обычно бывает калифорнийская, уверенная в завтрашнем дне погода. Ночь жила во власти бархатистых теней, перечеркнутых лунными дорожками, пробившимися сквозь кроны деревьев. Тусклые на восходе луны огоньки звезд – и мертвых и живых – сияли одинаково. Как и накануне, в глубине парка г-н Кош различил два огонька, один – в кабинете археолога, другой, красный, – в комнате, где бодрствовала мадемуазель Ариадна. Жуткая тоска, ревность и страх охватили его при мысли, что, может быть, именно в этот момент она заставляла говорить дух Дезире. Ему казалось, что там, в залитой красным светом комнате спиритки, что-то осквернялось: возможно, толстая старая дева совершала какой-то акт насилия. И что мог сделать он? Он собрался было выйти, пересечь сад. Но свет погас.

На следующее утро, 1 июня, почтальон появился раньше обычного: г-н Кош столкнулся с ним, когда открывал дверь, собравшись дожидаться его на пороге. Это был расторопный молодой человек: в руке он держал тонкий картон кричаще голубого цвета. Королевский пурпур, украшающий его униформу, никогда еще не означал большего могущества. Г-н Кош пробормотал слова благодарности.

Одна открытка вместо ожидаемых двух, ведь накануне он не получил ни одной. Почтовый штемпель на этот раз был различим: 30 мая, 9 часов пополудни. На открытке изображена петляющая дорога и нечто вроде эспланады напротив широкой стены, состоящей из темно-синих горных уступов, пересеченных розовыми горизонталями, над которыми распростерлось невыносимо голубое небо. На переднем плане – скамья, и Дезире писала: «Два часа назад мы здесь сидели».У новобрачной был четкий почерк, в котором угадывались недавно пережитые мгновения счастья. Она писала, что из ущелий Большого Каньона они только что приехали в Лас-Вегас и что американское Монте-Карло («Монте-Карло потому, что здесь играют, а моря здесь нет») очень безобразно, но отель вполне приличный. Г-н Кош взял атлас, проследил маршрут, прикинул дальнейшие этапы путешествия. Сверившись с масштабом карты, он воткнул острие карандаша в фатальной точке, в десяти тысячах миль к северу от Санта-Барбары, измерил расстояние от Большого Каньона… Он запутался в маршруте предыдущих дней и не знал, чем объяснить, что вчерашний перерыв в переписке не был восполнен на следующий день двойной порцией открыток. Ясной и реальной теперь становилась только дорога, которую им предстояло проехать, и открытки, которые он должен был получить из пунктов, следующих за Лас-Вегасом. Надо было только подсчитать, сколько еще времени угасшая звезда будет посылать ему свои лучи. Дезире всегда писала вечером, прибыв в отель (может быть, перед ужином, на уголке стола, застеленного скатертью, сразу после того, как официант принял заказ? Но были ли там скатерти?), посылала открытку на следующее утро; вот эта (Дезире никогда не ставила дат), следовательно, была написана в субботу, 29-го. Он мог рассчитывать еще на открытки от 30-го и 31-го, которые были отправлены 31 мая и 1 июня. Он получит их завтра, то есть в пятницу, и послезавтра, в субботу. До самого конца недели Дезире будет еще говорить с ним. Этот отрезок времени казался ему огромным.

Главное – прожить его как можно медленнее, так медленно, чтобы он стал длиною в жизнь.

Три дня – всего лишь два дня и две ночи, поскольку послезавтра утром почтальон в своем пурпурном великолепии появится в последний раз. В последний раз: ибо после этого г-ну Кошу уже никогда не дождаться писем.

Два дня и две ночи… Он точно так же подсчитывал и столько же насчитал тогда, в первое утро своего бегства с Мадлен. Она, в то время необыкновенная красавица, была замужем и царила в красильне квартала, которую г-н Кош, молодой, подающий большие надежды служащий, уже тогда носивший в подражание хозяину бородку, удостаивал своими частыми посещениями. С дерзостью неопытного влюбленного он попросил ее прийти на свидание, она пришла – бородка нисколько этому не помешала. Дело было весной, и они отправились в лес. Лежа на траве и предвкушая близость, в которой в последний момент ему было отказано, г-н Кош страстно молил ее уехать с ним куда угодно. Она сразу же согласилась на короткую эскападу, которую быстро и под классическим предлогом – поездка в Париж по делам фирмы – организовала, а далее, как водится, последовал быстрый развод с мужем, художником и пьяницей, и ее новый брак с г-ном Кошем, несмотря на явное недовольство отца и дочери Амбер, особенно последней, всегда демонстративно подчеркивавшей свою непреодолимую антипатию к Мадлен. Но в отеле, в первый день (уже в десять часов утра дверь спальни закрылась за ними – г-н Кош, сгорая от нетерпения, пожелал вылететь самолетом), молодой любовник, на три года моложе своей возлюбленной, вовсе и не думал, что она может стать его женой. Два дня и две ночи, которые она украла для него, переполняли его ощущением необыкновенного блаженства, испытать которое еще раз он даже не надеялся; и г-н Кош стал наслаждаться ими час за часом, будто продлевал утонченные ощущения, которые вкушал жадно, но по крохам. Завтрак они закажут в номер, затем он проводит ее туда, где ей необходимо побывать, чтобы оправдать поездку. Они пообедают в безлюдном ресторанчике, сходят в театр, если она действительно этого хочет, и сразу же вернутся к себе. Бесчисленное множество раз он перебирал в мозгу минуты, составляющие эти сорок восемь часов, придавая каждой из них необычайное значение, продумывая каждую деталь наслаждения и превращая в наслаждение каждую деталь каждой секунды – слово, модуляцию голоса, смех, остроту или же тайну раскрывшейся ему наготы.

Красавица смеялась, и хотя в этом смехе и была доля сожаления об упущенном удовольствии от посещения магазинов, она все же была захвачена этой пылкостью и в самом деле влюбилась в своего поклонника и в его бородку; сначала Мадлен была удивлена, потом пришла в восторг, обнаружив страсть вместо мимолетного увлечения, от которого ожидала лишь приятного путешествия, – страсть, которая вполне могла смести с ее пути и красильню, и пьяницу. И действительно, эти два дня и две ночи были длинными и наполненными, будто целая жизнь, хотя стремительно приближались к концу в соответствии с жестокой закономерностью жизни. Да, это была целая жизнь, к которой г-н Кош возвращался как к сказочной эре в истории вселенной, воскрешал словно целый континент памяти, более обширный, чем воспоминания о многих и многих годах своего существования.