Текст книги "Природа, мужчина и женщина. Путь освобождения."

Автор книги: Алан Уотс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Часть II. МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА

Глава 6. ДУХОВНОСТЬ И ЧУВСТВЕННОСТЬ

Разделение жизни на высшую и низшую категории, соответствующие духу и природе, обычно идет рука об руку с символизмом, в котором дух олицетворяет мужское начало, а природа – женское. Сравнение, возможно, было подсказано тем, что дождь падает с неба и делает землю плодородной, а растение под воздействием солнечного тепла вырастает из семечка, посаженного в землю. Древний человек в значительной степени мыслил такими соответствиями, осмысливая мир с помощью аналогий. Эти аналогии между естественными процессами тогда понимались как действительные взаимосвязи. Искусство астрологии, например, является общеизвестным примером мышления такого рода, потому что астрология устанавливает соответствие между микрокосмом и макрокосмом, между порядком звезд и порядком земных событий. В древнем трактате «Изумрудная скрижаль» говорится:

 
Небо вверху, небо внизу;
Звезды вверху, звезды внизу.
Верхнее все то, что снизу, покажет.
Счастлив, кто тайну умеет читать!
 

К несчастью для тех, кто пытается увидеть в древней космологии целостную систему, существует множество разновидностей прочтения этого соответствия, а также земного и небесного порядка. Небо может быть мужчиной, а земля женщиной, однако с таким же успехом можно считать пространство и небо всеобъемлющим лоном, в котором родилась вселенная. Именно так следует понимать египетскую богиню неба Нут. Нам легко отказаться от подобных сравнений, если мы скажем, что это всего лишь проекции на объективную природу фантазий, которые она порождает в человеческом сознании. Однако, по большому счету, наша наука также представляет собой проекцию, хотя она читает в природе не систему красочных поэтических образов, а очень точные, согласованные друг с другом математические структуры. Обе системы образов являются продуктом человеческого разума. Математика, в частности, может развиваться на абстрактном уровне до бесконечности как чистое порождение мысли безо всякой связи с эмпирическими переживаниями. Между тем математика работает, потому что присущие ей точность и согласованность помогают нам измерять природу для нужд нашего сознания. Однако культуры ставят перед собой разные цели, и поэтому, наряду с нашим, возможны многие другие способы «прочтения» мира, и у нас не существует критериев для оценки различных систем прочтения, которые не относились бы к самим системам.

И правда, мир во многом подобен бесформенному роршаховскому пятну, которое мы можем читать в соответствии с нашей расположенностью таким образом, что наши интерпретации говорят о нас самих намного больше, чем о пятне. Психолог проводит научные исследования, которые позволяют ему сравнивать различные интерпретации теста Роршаха. Однако не существует транскультурной науки, или «метанауки», с помощью которой можно было бы оценивать различные интерпретации космического пятна. Культурная антропология, наука, которая лучше всего подходит на роль метанауки, тем не менее неизбежно несет в себе отпечатки западной науки, являющейся одной конкретной интерпретацией пятна.

Соответствие между духом и мужчиной, а также между природой и женщиной важно, поскольку оно является проекцией на мир отношения, по-прежнему играющего важную роль в нашей жизни. При этом различие между человеком и природой соответствует проблематичному отношению мужчины к противоположному полу, хотя, как и в случае курицы и яйца, непонятно, что появилось первым. Возможно, правильнее всего считать, что они возникают одновременно; в этом случае одно есть проявление другого.

Исторические причины проблем, связанных с сексуальностью, столь туманны, что для их истолкования изобретены многочисленные противоречивые теории. Современное состояние знаний не позволяет нам сказать, какая из них лучше соответствует реальности. Более плодотворным является подход, при котором отношение считается данностью, а в ходе рассмотрения анализируются его последствия и альтернативы. Очевидно, что в силу каких-то неясных причин женский пол начал ассоциироваться с земным аспектом человеческой природы и сексуальностью как таковой. С таким же успехом в этом положении мог бы оказаться и мужской пол, потому что нет свидетельств в пользу того, что женщины испытывают более сильное половое желание пли чаще, чем мужчины, провоцируют сексуальные действия.

Типичное поведение представителей того или иного пола во многом определяется общественным воспитанием – и оно практически ничего не говорит о том, почему общество стало таким, каково оно есть. Возможно, ассоциация женщин с сексуальностью есть исключительно мужская точка зрения, возникающая в обществах, в которых господствуют мужчины. Однако господствующее положение мужчин может быть не причиной такого отношения к женщинам, а одним из его следствий. Вполне возможно также, что отношение к женщинам вторично по сравнению с отношением к сексуальности, потому что мы знаем, что как мужчина, так и женщина могут видеть в сексуальных отношениях опасность, соблазн или проблему. Более того, причина проявления этих чувств в настоящее время может не иметь ничего общего с причиной их возникновения в прошлом. Поэтому у нас нет гарантий, что знание исторических предпосылок поможет нам решить проблему.

Таким образом, мнение о том, что отношение человека к природе соответствует отношению мужчины к женщине, не более чем символично. Подлинное соответствие прослеживается между отношением людей к природе и отношением человека, мужчины или женщины, к разделению биологического вида на два пола и последствиям этого разделения. Поэтому, когда мы будем говорить о причинах той или иной сексуальной традиции, мы будем иметь в виду не фундаментальные исторические причины, потому что эти причины, строго говоря, доисторические (не в смысле удаленности во времени, а в смысле недостаточности наших знаний). Мы будем говорить о причинах, которые существуют на сегодняшний день – как сознательное знание или же как разновидность неосознаваемых стереотипов, унаследованных человеком от воспитателей. У нас нет свидетельств в пользу того, что на наши сегодняшние стереотипы влияют события отдаленного прошлого, и поэтому мы должны быть очень осторожны, когда пытаемся восстановить историю культуры с помощью психоаналитических методов.

Очевидно, мы можем проследить историческое влияние христианского, буддистского и индуистского учения на наши сексуальные традиции, однако о том, что стоит за этими учениями и причинами их возникновения, мы можем лишь смутно догадываться. Более того, можно возразить, что мы не испытываем влияние прошлого, а используем его для того, чтобы истолковать наше настоящее, – причем делаем это не по историческим причинам, а руководствуясь другими мотивами, глубинными и неясными. Так, например, физиологу не нужно привлекать к рассмотрению всю историю жизни на земле, чтобы объяснить, почему человек испытывает чувство голода. Он объясняет чувство голода, исходя из настоящего состояния организма.[63]63
  Интересно, что в академическом мире только «недоразвитые» науки изучают с исторической точки зрения. Вводные курсы теологии, философии и культурологии обычно построены по историческому принципу, однако история математики, химии или медицины интересует лишь нескольких специалистов. Студенты же, как правило, начинают знакомство с этими предметами с изучения их современного состояния.


[Закрыть]

Следует отметить, что на христианском и постхристианском Западе мы живем в обществе, которое называет природу Матерью, а Бога видит как существо мужского рода. Кроме того, слово «Женщина», написанное с большой буквы, символизирует для нас все, что связано с полом, тогда как слово «Мужчина» подразумевает все человечество. Хотя нижеследующее объяснение нельзя назвать историческим, мы можем сказать, что отчасти эта ситуация связана с тем, что в индоевропейских языках слова «материя» (matter), «измерять» (meter), а также слово «мать» (mother) и его латинский эквивалент mater происходят от санскритского корня ма– или матр-, от которого на санскрите произошли слова мата (мать) и майя (феноменальный мир природы). Корень ма– имеет значение «измерять», и поэтому слово майя подразумевает «измеренный мир», «мир, разделенный на вещи, события и категории». Такой мир противопоставляется миру неизмеримому, другими словами, бесконечному и неделимому (адвайта) Брахману, высшей духовной реальности.

Хотя дьявол также представляется нам в мужском обличье (как ангел Люцифер, он есть чистый дух), следует отметить, что его популярной разновидностью является бог Пан – веселый дух земли и плодородия, эталон природной красоты. Его царство, ад, лежит глубоко в недрах земли, где все темно, бессознательно и разительно отличается от ясного неба вверху. Мы можем бесконечно продолжать перечень популярных образов, сравнений и обычаев, которые связывают божественное и благое с мужским началом, а природу – со всем материальным, порочным, сексуальным и женственным.

Однако суть этих вопросов начинает проясняться, когда, рассматривая природу в китайском смысле как спонтанность (цзы-жань), мы начинаем понимать, что противостояние духа, с одной стороны, и природы и сексуальности, с другой, – это противоположность сознательной воли или эго всему тому, что не поддается ее контролю. Сексуальное воздержание считается во многих случаях необходимым условием повышения уровня сознания именно потому, что наше сознание, каким мы его знаем, является в значительной степени результатом ограничения. Это можно видеть, если внимательно вчитаться в рассуждения св. Августина о спонтанности сексуальных проявлений:

«Постыдными» движения этих членов называются потому, что не подчиняются наказу воли, а происходят под влиянием посторонних сил. Их качества были другими до грехопадения… ибо не похоть тогда приводила в движение члены тела, а веления нашей воли… Но когда наши первородители [Адам и Ева] отвернулись от милости, они были наказаны за это, и появилось в движении их плотских членов это новое качество, сделавшее обнаженность непристойной.[64]64
  De Civitate Dei, xiv, 17. Пер. на англ. см. Dods [I], vol. 2, p. 33.


[Закрыть]

Очевидно, что так мог сказать только проповедник, для которого душа, воля и духовная часть человека тождественны той части сознания, о которой мы раньше говорили как о фрагментарном, исключающем способе восприятия. В таком состоянии наше внимание выхватывает из мира по одной вещи в каждый конкретный момент, исключая или игнорируя все остальное. Именно вследствие такого способа восприятия в нашем уме образуется напряжение, которое мы воспринимаем как действие воли или присутствие отдельного эго.

Таким образом, стыд сопровождает неспособность сознательного внимания и воли управлять поведением организма – что случается не только в случае спонтанного полового возбуждения, но и тогда, когда мы плачем, краснеем, бледнеем, дрожим или проявляем любую другую общественно неприемлемую реакцию.[65]65
  Обратите внимание на «замкнутый круг», в который попадает всякий, кто краснеет. Человек, как правило, краснеет от стыда, что вынуждает его стыдиться еще больше, и поэтому ему ничего не остается делать, как «окончательно смутиться». Эта ситуация является простым примером замкнутого круга, который, по мнению Грегори Бейтсона (Gregory Bateson [1]), может привести не только к смущению, но и к серьезным душевным болезням, в частности к шизофрении.


[Закрыть] Обычно этих реакций избегают, сосредоточивая внимание на чем-то другом. Так, аскетические заповеди для преодоления вожделения не призывают бороться с ним в открытую, а велят усиленно думать о чем-то другом.

Не вызывает сомнений, что сексуальная функция – одно из самых могущественных проявлений биологической спонтанности, и поэтому управлять ею с помощью воли особенно трудно. Обоснования необходимости контроля сексуальной функции могут быть разными – например, утверждение, что сексуальная активность истощает энергию, или мнение, что любовные отношения можно иметь только с одной женщиной.

Однако все эти доводы кажутся вторичными. Первичным же есть понимание того, что умение сдерживать сексуальные чувства – это, наряду со способностью выносить боль и отгонять посторонние мысли, принципиальный тест на силу эго. Подобные ограничения лежат у самых истоков индивидуального сознания, они составляют самую суть ощущения, что чувствами и действиями организма управляет воля внутри организма и что сознание является не просто свидетелем этих чувств и действий, а в какой-то мере ответственно за них. Однако подобное управление проявлениями организма сильно отличается от спонтанного, бессознательного управления, которое имеет место, например, в случае кровообращения. Ведь волевой контроль порождает в организме дуалистическое ощущение, которое говорит нам, что сознание и инстинкты пребывают в состоянии конфликта.

Этот способ контроля напоминает нам поговорку: «Не старайся, а то получится!» Ведь чем больше сознание человека индивидуализируется в результате успешных волевых действий, тем большую угрозу представляет для него внешний мир – если под внешним миром понимать также спонтанность нашего тела, которое старится и умирает помимо нашей воли. Поэтому любой успех в управлении миром и телом требует дальнейшего успеха – и этот процесс не может прекратиться, пока мы не достигнем полного всемогущества. Однако ничто подобное, по крайней мере в ближайшем будущем, не предвидится. Поэтому у нас появляется желание уйти от естественного мира в сферу чистого сознания, или духа, чтобы защитить эго от враждебной ему спонтанности.

Отметим, что этот уход требует внутренней непривязанности сознания, которое привязано к природе в той мере, в которой оно желает ее, отождествляя себя с естественными проявлениями нашего физического организма. Так, мы должны не просто контролировать их, но и прекратить наслаждаться ими. При этом не играет роли, является ли сфера духа чистой и бесформенной, как во многих разновидностях мистицизма, или же она представляет собой мир преображенной духом материи, как в христианстве. Важно, что в обоих случаях воля и сознание одерживают победу, достигая господства своими силами или же с помощью милости всемогущего Бога, вся природа которого построена по принципу полного самоконтроля.[66]66
  Интересно отметить, что и естественный, и сверхъестественный мистицизм подчас приходят к очень похожим переживаниям. Ведь иногда кажется, что мистик второго типа, преодолевая не только свою внешнюю природу, но и нашу непокорную волю, достигает состояния тупика, в котором он постигает извращенность и эгоистичность самой воли, которая пытается себя преодолеть. В этом состоянии он вынужден «отдаться» высшей силе, которая рассматривается как сверхъестественная воля Бога. Но сила, которой он отдается, вполне может быть «всемогущей» естественной спонтанностью. Поэтому, даже если мистик принадлежит к традиции сверхъестественного мистицизма, после этого переживания он может вернуться в мир природы без малейшего отвращения к нему. Более того, как правило, такой мистик впоследствии наделен даром безыскусной, детской любви ко всем живым существам. Для него этот мир преображается «во славе Господней» – хотя для его менее удачливых собратьев по религии он по-прежнему остается греховным и падшим. Вот, например, слова из трактата св. Джулианы Норвичской «Откровения божественной любви»: «Смотри: я Бог! Смотри: я пребываю во всех вещах! Смотри: я свершаю все деяния! Смотри: не покладая рук я тружусь в своих свершениях и вечно буду трудиться! Смотри: я веду все вещи к концу, уготованному им с самого начала времен той же Силой, Мудростью и Любовью, которыми я сотворил их! Чего недостает тебе в этом мире?» (xi). «Грех допустим, но все будет благо, все будет благо, все вещи пребудут благими» (xxvii).


[Закрыть]

Подобным образом нам следует объяснять древний и очень распространенный конфликт между духовностью и сексуальностью – распространенную на Востоке и на Западе веру в то, что сексуальное воздержание и свобода от вожделения являются необходимыми условиями успеха в духовных исканиях. Мы можем определить цель таких исканий как угодно, как спасение от вечного конфликта или полную бесчувственность тела. Но если мы определим духовность как нечто положительное и скажем, что она должна включать ясное осознание внутреннего единства субъекта и объекта, человека и природы, мужчины и женщины, у нас нет оснований требовать отказа от сексуальности. Напротив, это самое интимное наше отношение с другим человеком должно стать одной из основных сфер духовного прозрения и роста.

Это ни в коем случае не означает, что монашеская жизнь или безбрачие является отклонением от нормы, ведь человек не обязан вступать ни в какие человеческие отношения, равно как для него нет абсолютной необходимости есть или жить. При некоторых обстоятельствах, длительное голодание и даже добровольная смерть могут оказаться вполне оправданными. То же касается сексуального воздержания. Последнее может, например, быть использовано для того, чтобы направить энергию либидо по другому руслу. Типичной ошибкой религиозных целибатов есть утверждение, что высшая духовная жизнь невозможна без отказа от сексуальности, – как будто познание Бога является альтернативой познанию женщины или какому-то другому переживанию.

Действительно, воздержание как образ жизни подчас интерпретируется как моногамный брак души с Богом – как всеобъемлющая любовь к Творцу, для которой любовь к бренной женщине является фатальной помехой. В таком контексте от сексуальности отказываются не потому, что она порочна, а потому, что ее предлагают в жертву Богу. Но можно лишь отречение от чего-нибудь считать жертвоприношением (sacrifice) в подлинном смысле – как действие, освящающее (sacer-fa-cere) то, что приносится в жертву? Поскольку сексуальность – это отношение и вытекающие из него действия, можно ли предложить ее Богу, если отношение и вытекающие из него действия прекращены? Можно ли утверждать, что танцовщица дарит Богу свой танец, если она прекращает танцевать? Приношение перестает существовать для дающего только в том случае, если принимающий забирает его себе. Принесение чего-нибудь в жертву Богу ошибочно связывается с прекращением действия или же смертью жертвы. Это пережиток тех времен, когда предполагалось, что сжечь быка на алтаре – единственный способ доставить его на небеса.

Жертвоприношение сексуальности Богу скорее всего есть пережиток представления о том, что женское тело принадлежит исключительно ее мужу, который один только может наслаждаться им, и что женщина должна быть верна ему даже в том случае, если он в силу каких-то причин не сожительствует с ней. По аналогии, тело целибата становится собственностью Бога и поэтому может быть использовано только им. Однако подобный подход является искажением идеи о Боге, который рассматривается при этом как вождь первобытного племени. Кроме того, этот подход уподобляет отношения между Богом и сотворенным существом традиционным представлениям о браке. Очевидно, что обладать телом не означает находиться в отношении с человеком. Быть в отношении с кем-нибудь означает быть причастным ко всем аспектам функционирования его организма. Ведь человек – это не вещь, а процесс; не объект, а жизнь.

Идею о жертвоприношении можно отстаивать, утверждая, что Бог использует сексуальную энергию своего земного избранника для других целей, направляя ее на молитву или благие поступки. Против этого нечего возразить – при условии, что не исключена возможность, что Бог пожелает использовать ее для собственно сексуальной деятельности, которая при этом становится не менее священной, чем молитва и давание милостыни. Последователи сверхъестественного мистицизма дают нам очень мало примеров подобных признаний, – если не принимать во внимание мусульманские традиции, которые в значительной степени свободны от сексуальных предрассудков. Так, христианская духовная литература изобилует описаниями греховных аспектов сексуальности. Она практически ничего не говорит о том, каким должен быть священный секс, – кроме, быть может, упоминаний, что следует ограничиться одним партнером, занимаясь любовью исключительно для продолжения рода в одном-единственном физическом положении!

Христианство, опирающееся на иудейские традиции, лишь теоретически допускает, что брак может быть столь же священным, как девственность.[67]67
  Поэтому протестантизм с его интересом к библейскому христианству в отношении к сексуальности ближе к Иудаизму, чем католицизм, как можно видеть по Лютеру и Милтону. Но хотя протестантизм несколько ослабил сексуальные ограничения, он так же мало знает о священном сексе, как и католицизм.


[Закрыть] Между тем уважение к физическим вещам, столь свойственное для древних иудеев, практически не оказало влияния на духовную атмосферу и практику христианства. Ведь с самого начала отцы церкви практически уравняли секс с грехом, отождествив сексуальные чувства и желания с порочным вожделением. В то же время, выступая против гностиков и манихеев, отцы церкви утверждали, что само физическое тело и его половые органы как творение Бога по существу чисты. Вот что св. Августин говорит об «идеальной» сексуальности, какой она могла быть только до грехопадения:

Эти члены, как и другие, подчинялись воле, и муж сливался с лоном жены не в порыве вожделенной страсти, а со спокойным умом, не нарушая невинности тела… Не дикое пламя приводило в движение эти части тела. Они подчинялись, как и положено, велению разума. Поэтому семя так же невинно проникало в лоно женщины через ее гениталии, как менструальный поток тетерь исходит оттуда.[68]68
  De Civitaa Dei, xiv, 26.


[Закрыть]

Отношение сверхъестественного мистицизма к сексуальности прослеживается безошибочно. Это отношение отрицательно, причем оно не меняется в результате отделения сексуальной механики от сексуальных чувств – в результате чего неизбежно нарушается целостность ума и тела. Практически, если не теоретически, в основе подобного отношения лежит чувство, что Бог и природа несовместимы. Предполагается, что природа тогда была совсем не такой, какой мы ее переживаем сейчас. Если верить св. Августину, природа тогда была так же далека от спонтанности, как искусственное оплодотворение.

Однако практический смысл философии, в которой Бог и природа несовместимы, оказывается довольно неожиданным. Ведь если познание Бога и любовь к нему несовместимы с другими целями и другими существами, тем самым Бог низводится на уровень своих творений. Познание Бога и познание сотворенных существ исключают друг друга только в том случае, когда они однотипны. Нам иногда приходится выбирать между желтым и голубым, как между двумя цветами, но нет никакой необходимости выбирать между желтым и круглым, потому что круглое вполне может быть голубым. Если Бог универсален, познание Бога должно включать в себя все другие разновидности познания, как способность видеть распространяется на все видимые объекты. Однако если глаз попытается увидеть саму способность видеть, он должен будет всматриваться в самого себя и поэтому не увидит ничего.

Фактически, безбрачие более уместно в случае некоторых «мирских» профессий, чем в случае духовных, потому что можно быть одновременно мудрецом и врачом или художником, но невозможно совмещать семейную жизнь с некоторыми творческими начинаниями. Латинская пословица говорит: aut libri aut liberi – или книги, или дети. Однако посвящение себя духовной жизни едва ли может быть специализацией на уровне писательства, медицины или математики, поскольку объект духовности, Бог, не является специалистом. Если бы это было не так, вселенная состояла бы из одних только формальных религиозных творений – библий, церквей, монастырей, четок, молитвенников и ангелов.

Святость или мудрость как призвание, которое исключает другие, является симптомом исключающего образа восприятия вообще и неполноценного духовного сознания в частности. Основное предположение такого сознания состоит в том, что Бог и природа противостоят друг другу и поэтому человек должен выбрать что-то одно. Эта точка зрения дуалистична, и поэтому я всегда удивляюсь, когда встречаю ее в традициях, которые осуждают дуализм. Между тем подобная непоследовательность свойственна для недуалистических традиций, таких, как веданта и буддизм. Однако заблуждение, которое ее порождает, тоже очень поучительно.

Мы видели, что отождествление сексуальности и природы с силами зла проистекает из веры в то, что сила и ясность сознания зависят от развития узконаправленного, исключающего внимания. Другими словами, этот тип внимания привязывается к очертанию и не видит фона. Такое внимание постигает мир фрагментарно – по одной вещи на один раз. Однако именно это является смыслом индуистско-буддистского понятия авидья, неведение или «не-видение» – глубинная бессознательность, в результате которой кажется, что вселенная является совокупностью отдельных вещей и событий. И только Будда, или «пробужденный», преодолевает эту бессознательность и избавляется от чар «сакая-дришти» (видения разделенности). Он видит каждую «часть» природы вне иллюзии (майя), которая основывается на «измерении» (ма-, матр-) – на разделении мира на исчислимые классы вещей и событий. Вследствие такого разделения мир представляется нам двойственным (двайта), однако, с просветленной точки зрения, он неделим, недуалисгичен (адвайта) и в своем изначальном состоянии тождествен Брахману – неизмеримой, бесконечной реальности.

Поэтому мир как совокупность отдельных вещей является порождением мысли. Майя, или же измерение и классификация, есть результат действия разума – и поэтому является «матерью» (мата) абстрактного представления о природе. Майя иллюзорна в том смысле, что природа разделена таким образом исключительно в нашем сознании. Майя есть зло лишь в том случае, когда видение разделенного мира не является частным случаем видения неделимого мира, – когда, другими словами, разум увлекается анализом до такой степени, что «перестает за деревьями замечать лес».

Индийская философская мысль попадает в ту самую ловушку, которой она пыталась избежать. Она принимает абстрактный мир майи за конкретный физический мир природы или непосредственных переживаний, а затем ищет освобождения от природы в состоянии сознания, которое оторвано от чувственных переживаний. Она интерпретирует майю как иллюзию, а не как ощущения, увиденные через призму мысли. Чтобы исключить из сознания другие чувственные переживания, которые рассматриваются как препятствие на пути к духовному постижению, в многочисленных разновидностях йоги практикуется длительное, фрагментарное сосредоточение на одной конкретной точке – авидья! Между тем чувственные переживания ассоциируются с женщиной не только как с источником удовольствия, но и как с «причиной» рождения в мире природы. Поэтому женщина начинает казаться воплощением «майи», Космической Соблазнительницы.

Таким образом, отождествление майи с природой и женщиной является классическим примером действия самой майи – в результате чего мир абстракций рассматривается как реальный мир. Но хотя «майя» иносказательно является «матерью» порожденного таким образом мира, само «порождение» не обошлось без мужского начала. Как всегда, мужчина соблазняется, а потом заявляет, что по всем виновата женщина! А началось все с Адама, который сказал Богу: «Жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел» (Быт. 3, 12).

Именно поэтому индийская философия фактически стала архетипом дуалистической системы, отрицающей мир. В поисках освобождения от чувственных переживании она невольно стала жертвой майи. Пытаясь освободиться от майи как от конкретного мира природы, она все больше погружается в иллюзию, которая заставляет нас считать, что наши представления являются реальным миром. При этом индийская философия забывает, что органы чувств сами по себе невинны и что источник самообмана всегда находится в мыслях и в воображении.[69]69
  Эта неправильная интерпретация майи в значительной степени исправлена в буддизме махаяны, особенно в его китайской разновидности. Так, «Ланкаватара-сутра» (ii, 18) утверждает, что нирвану, или освобождение от майи, не следует понимать как «опустошение сферы чувственных переживаний». Таким образом, китайский дзэнский мастер Сэн-цань сказал: Не выступайте против мира чувственных переживаний,/ Ведь когда Вы не делаете того,/ Он превращается в полное Пробуждение. Подобно этому, в комментарии к «Десяти пастушьим картинкам» Го-ань говорит: «Не объективный мир повинен в том, что вещи тяготят нас, а наш заблудший ум».


[Закрыть]

Заблуждения такого рода не позволяют нам увидеть, каким образом сексуальность и чувственные переживания становятся собственно майей. При этом ум требует от природы больше, чем она может дать. При этом мы преследуем изолированные аспекты природы с целью извлечь из них радость без страдания, удовольствие без боли. Таким образом, желание сексуального переживания является майей до тех пор, пока оно остается желанием воображения, на которое организм отвечает неохотно или не отвечает вообще. Стилизованные или идеализированные представления о женской красоте являются майей, когда, как это часто бывает, они имеют очень мало общего с реальными женщинами. Любовь, указывает де Ружмо, есть майя, когда это влюбленность во влюбленность, а не когда она выражается в отношениях с конкретной женщиной. Таким образом, майя – это абстрактная Женщина.

Отметим, что сексуальность абстрактна до тех пор, пока ее вынуждают или эксплуатируют, пока она является сознательным, целенаправленным и навязчивым поиском экстаза, который призван компенсировать серость в других сферах жизни. Экстаз, или выход за пределы «я», является естественным компонентом полного взаимоотношения, в котором мы переживаем «глубинное единство» между собой и миром. Но когда это взаимоотношение сокрыто и индивид чувствует себя изолированным островком сознания, на эмоциональном уровне он переживает только ограничения. Поэтому его переживания оказываются столь же бесплодными, как и абстрактная личность, которой он себя считает. Между тем половой акт остается легким выходом из сложившегося положения – коротким промежутком, в течение которого он трансцендирует себя и сознательно дает простор спонтанности организма. При этом половой акт компенсирует недостаток спонтанности в других направлениях и поэтому отделяется от других переживаний и рассматривается как особенное удовольствие.

Абстрактная сексуальность является порождением фрагментарной личности и сводит духовность к развитию силы воли – заблуждение, которое имеет место даже в том случае, когда человек стремится следовать воле Бога. Возможно, некоторым аскетам действительно удается преобразовать свое сексуальное желание в какую-то другую форму, однако всегда остается большая часть общества, на которую такое отношение к жизни оказывает сильное влияние. В результате отождествления секса со злом это «особенное удовольствие» становится притягательным для многих членов общества. При этом появляются также все утонченные современные способы пробудить желание. Рассматриваемый с точки зрения общества пуританизм является в той же мере способом эксплуатации секса, как и черное нижнее белье, поскольку он порождает тот же самый шокирующий и возбуждающий контраст между прелестью обнаженного тела и серостью обыденной жизни. Не будет ошибкой считать пуританизм, как и мазохизм, крайним проявлением сексуального «декаданса».

Культура викторианской Англии дает разительный пример этой религиозной похотливости, потому что она была далеко не такая бесполая и степенная, как часто предполагают. Напротив, это была культура утонченной чувственности. Скромность и благонравность домашней обстановки способствовали развитию проституции, которая, даже в высших сословиях общества, была более распространенной, чем в наши относительно свободные времена. Респектабельные и уважаемые гимназии и лицеи сочетали строгое подавление любой сексуальности с пропорциональным процветанием флагелломании. Мода в одежде делала все, чтобы обнажить и подчеркнуть формы женского тела, заключая его с ног до головы в смирительную рубашку из твида, фланели и жестких корсетов. Даже стулья, столы и другая мебель и предметы домашнего обихода украшались многочисленными выпуклостями и изгибами – стулья были с широкими плечами и тонкой талией, с большим сиденьем и изогнутыми ножками, которые так сильно напоминали женские ноги, что стыдливые домохозяйки начали одевать на них юбки, чем еще больше подчеркивали сходство. Если сексуальность подавлять, не давая ей возможности проявляться свободно, она озаряет все сферы жизни, проявляясь в символах, которые всегда напоминают о ее присутствии.

С точки зрения культурной антропологии, эти косвенные способы проявления сексуальности могут рассматриваться как одно из бесчисленных проявлений многоликой сексуальной энергии. Такое многомерное существо, как человек, не может довольствоваться самым простым вариантом. Так, человек не утруждает себя тем, чтобы рвать руками и жевать сырое мясо, равно как он не может жить в кое-как сколоченном доме или же заниматься любовью так же беззаботно, как чихать. Практически всегда человек следует какому-то искусству любви, будь то описание различных вариантов совокупления, как индийская «Кама-сутра», или же продолжительные ласки, на фоне которых сам половой акт выглядит коротким всплеском чувств.

Таким образом, пуританизм – это просто одна из разновидностей сексуального поведения. По крайней мере таким он кажется нам, когда мы видим в нем естественный феномен и не пытаемся его оценивать. Это еще одна возможность следовать природе, пытаясь действовать против нее, еще одна искусственная сторона жизни человечества, которая, тем не менее, столь же естественна, как причудливые дикие животные. Пуританизм – это нечаянное, бессознательное преграждение потока с целью увеличить его силу. Часто отмечают, что периоды пуританизма и периоды упадка нравов чередуются, поскольку первые создают ощущение застоя, которое должно быть развеяно, тогда как вторые рождают возбуждение, которое нуждается в сдерживании. Чтобы поддерживать силу потока более или менее постоянной, нужна умеренность, а не сдержанность, нужно усиливать эротическое чувство – только эстетическим путем, а не моральными запретами.[70]70
  Так, китайцы и японцы, которые не связывают с сексом чувства вины, тем не менее стыдятся многих сексуальных проявлений. Иногда им трудно принять изображение обнаженного тела даже на художественном полотне. В 1900 году китаец писал из Европы: «Картины, выставленные на всеобщее обозрение во дворце, не порадовали бы глаз моего уважаемого брата. Женщины изображены на них обнаженными или полуобнаженными, что кажется нам недопустимым… У них есть гипсовые статуи, выполненные в виде обнаженных фигур, а также подобные статуи из мрамора, которые выставлены во дворце и в публичных парках. Люди искусства здесь не знакомы с изысканным видом свободно спадающей женской одежды». См. Hwuy-ung. A Chinaman's Opinion of Us and His Owi Country. London, 1927.


[Закрыть]