Текст книги "План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945"

Автор книги: Алан Кларк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Отношение генералов к Гитлеру в то время – это своего рода рикошет его собственного безжалостного презрения к ним, которое десятикратно умноженным эхом оглушило их после зимнего разгрома. «Возвращаясь самолетом назад [с совещания], я решил в любом случае произвести необходимые приготовления к наступлению на Москву». Гудериан чувствовал себя вполне в своем праве, раз он, десять лет спустя, написал об этом сознательном неподчинении, и, судя по всему, нет никаких сомнений в том, что его командующий группой армий полностью соглашался с ним. Дневник Гальдера, его осторожные упоминания разговоров с Браухичем и все, что было написано командирами и штабными офицерами, вроде Блюментритта, пережившего войну, указывают на общую решимость расстраивать намерения Гитлера если не прямым неподчинением, то невыполнением нежелательных приказов.

Этот «заговор», пусть он и был неумелым, крайне негативно повлиял на германскую кампанию. Ибо, рассматривая различные гипотезы, мы теперь можем видеть, что немцы совершали одну фатальную ошибку, а именно – ничего не делали. Возможный исход прямого удара на Москву уже обсуждался нами. Остается сказать, что, если бы генералы исполняли приказы Гитлера и добросовестно подготовили немедленное наступление на Ленинград, этот город, вероятно, пал бы к концу августа. Это дало бы время для осенней операции против Буденного и закрепления на рубеже Донца до начала зимы. Тогда трудно было бы предположить, что изолированная с обоих флангов русская столица не пала бы при первом же наступлении немцев в весенней кампании. Но вместо этого группа армий «Центр» тянула время. Танки стояли на месте, некоторые дивизии были отправлены к Леебу, другие были отданы Боком с величайшей неохотой на южное наступление. И пока тянулись эти колебания и проволочки, уходили драгоценные дни середины лета, сухих дорог и теплой погоды.

Русские прекрасно сознавали свою уязвимость в рославльской бреши, но словно окаменели от недостатка мобильности. В первые дни августа значительная часть окруженных под Смоленском сил смогла вырваться из германского кольца у Ермолина, и эти дивизии были немедленно отправлены на фронт близ Ельнинского выступа. Оба немецких танковых корпуса, 66-й и 67-й, были скованы бездействием, и хотя на фронт прибыли три свежие пехотные дивизии, Лемельзену удалось вывести «на отдых» только два танковых соединения – 29-ю моторизованную и 18-ю танковую дивизии. Таким образом, благодаря постоянному усилению своих позиций у Ельни и продолжению непрерывных локальных атак русские смогли прочно удерживаться на северном конце бреши. Южнее 5-я армия со вспомогательными войсками ускоренно накапливала людей вдоль Сожа, не думая о зияющем углублении на своем правом фланге, и поддерживала давление на вновь прибывшую пехоту германской 2-й армии.

Результатом того, что русские сохраняли спокойствие (и опять-таки невозможно решить, было ли это полководческое искусство или просто соблюдение общего приказа не уступать больше ни пяди земли), явилось то, что ширина рославльского разрыва оставалась без изменений – около 50 миль. Немцам надо было сломить одну или обе опоры, у Ельни и вдоль Сожа, сжимающие этот разрыв. Для операции такого масштаба Бок и Гудериан не располагали необходимыми силами, тем паче властью. Тем не менее, после того как Гудериан пробыл два дня в районе Ельни и собственными глазами увидел, что его солдаты вынуждены уступать пространство накапливающимся силам русских, он приказал готовиться к наступлению на Москву следующим образом: танковые корпуса должны быть введены в Бой на правом фланге вдоль Московского шоссе (то есть прямо в рославльский разрыв), а пехотные корпуса должны быть выдвинуты в центре и на левом фланге. «Атакуя сравнительно слабый русский фронт по обе стороны Московского шоссе и затем смяв фланговым ударом этот фронт от Спас-Деменска до Вязьмы, я надеялся облегчить наступление Гота и выйти на оперативный простор», – писал Гудериан.

Тем временем неуклюжая попытка немецкой 34-й пехотной дивизии форсировать Сож ниже Кричева оказалась отбитой. Сила реакции русских вызвала немалую тревогу в штабе 2-й армии, и 6 августа Гудериан получил «просьбу» ОКХ выделить не менее двух танковых дивизий и подчинить их 2-й армии для наступления на Рогачев. После телефонного разговора с Боком («Оба штаба считают возобновление наступления на Москву главнейшей задачей») он отказал в этой «просьбе» на том основании, что марш-бросок в расчлененном походном порядке и возвращение на суммарное расстояние в 250 миль будет чрезмерно большой нагрузкой для танков, уход за которыми и так был недостаточным.

В течение нескольких последующих дней Бок, несмотря на свое внутреннее согласие со схемой Гудериана, продолжал слать указания из ОКХ о том, что танковая группа должна, «по крайней мере, выслать несколько танков к Пропойску» (в полосе 34-й дивизии). Гудериан сам признал, что перед тем, как можно было начать наступление на Москву или предпринять любые другие крупные операции, следовало выполнить одно условие: обезопасить глубокий правый фланг в районе Кричева.

Но ему не хотелось расставаться ни с одной частью из своих уменьшившихся сил, чтобы кто-то другой выполнил эту задачу. Наконец, под непрекращающимся давлением из ОКХ он решил очистить фланг сам и выслал 24-й танковый корпус в южном направлении к Кричеву и левому флангу 2-й армии.

Вполне естественно, что ОКХ все больше тревожилось из-за продолжающегося непослушания его передовых командиров. 11 августа группу армий «Центр» официально уведомили, что план генерал-полковника Гудериана (для наступления по Московскому шоссе) отвергнут как «совершенно неудовлетворительный».

Бок не возражал и «согласился с отменой» плана. Гудериан же был в ярости и ответил угрозой бросить этот Ельнинский выступ, «в котором теперь нет никакого толка, а только источник непрерывных потерь». Это было неприемлемо для ОКХ, и Бок даже стал уверять Гудериана в том, что «он [выступ] гораздо более не выгоден для противника, чем для нас».

В течение нескольких дней ОКХ, по утверждению Гудериана, «обрушило на нас буквально поток разных указаний, что делало совершенно невозможным для подчиненных штабов разработать сколько-нибудь согласованный план». За это время сосредоточение танковой армии становилось с каждым часом меньше, так как вся масса 24-го танкового корпуса барона фон Гейра перемещалась на юг. Скоро в рославльском разрыве осталось почти столько же немецких войск, сколько и русских защитников. 29-й моторизованной дивизии было приказано вернуться со своего недолгого отдыха в этот район, а «Великую Германию» и «Рейх» перебросили прямо сюда с севера Ельнинского выступа, как только их сменила регулярная пехота. «Тактические мероприятия» делали рославльский разрыв уже не пунктом больших возможностей, а скорее «спокойным местечком», где могли отдохнуть усталые соединения.

Пока шли эти маневры и обсуждения, вопрос продолжал рассматриваться на высшим уровне Гальдером, которому всю предшествующую неделю приходилось трижды в день выслушивать ворчание Бока по телефону. Начальнику Генерального штаба удалось убедить Браухича, но последний не мог решиться прямо обратиться к Гитлеру до тех пор, пока не заручится поддержкой еще кого-нибудь в ОКВ. Оба обратились к Йодлю, разложив перед ним все свои карты. После «длительного обсуждения» начальник штаба ОКВ признал их доводы убедительными и пообещал использовать свое влияние на Гитлера. В соответствии с этим Браухич составил большой меморандум о желательности немедленного наступления на Москву и официально «подал» его в ОКВ через Йодля.

Уже прошло десять дней полного бездействия после совещания в Новом Борисове. Марш в тылу 24-го танкового корпуса закончился победой под Кричевом, где были разбиты три русские дивизии, оборонявшие рубеж по Сожу, и взято в плен 16 тысяч человек. Но в результате Гудериан стал заложником той же самой ситуации, которую он использовал в собственных целях менее месяца тому назад. Локальная победа, достигнутая в вакууме неопределенности, могла привести к тому, что использование сил Гудериана вошло бы в привычку, а это означало бы роковое распыление танковой группы.

15 августа группа армий «Центр» попросила Гудериана выделить одну танковую дивизию для 2-й армии, «чтобы усилить наступление на Гомель». Гудериан телефонировал Боку, и снова начались переговоры. Скорее всего, Гудериан заявил в качестве аргумента, что любое передвижение 24-го корпуса в южном направлении еще больше нарушит баланс танкового клина и задержит – возможно, на срок до десяти дней – его сосредоточение для нового наступления.

Разумеется, командующий группой армий согласился с его доводами и отказался от своего плана, но не успел Гудериан положить телефонную трубку, как поступил другой приказ, на этот раз прямо из ОКХ, требовавший немедленно направить одну танковую дивизию к Гомелю. Не обращая внимания на приказ ОКХ, как теперь уже стало входить у него в привычку, Гудериан приказал барону фон Гейру начинать движение всем корпусом, тем самым фактически разделив танковую группу надвое.

«Не буду приводить, – писал Гудериан, – расхождения мнений в группе армий «Центр», прозвучавшие в телефонных переговорах в последующие несколько дней». И историк остался без деталей этой фазы спора. Но сохранились приказы на передвижение соединений в группе армий «Центр», и они показывают крайнюю степень атрофии и нерешительности, овладевшей германской армией в этот критический период. Хотя 24-й танковый корпус успешно продвигался на левом фланге фронта наступления (то есть в районе, где русская линия по Сожу упиралась в вакуум на южном конце рославльского разрыва), он был задержан отчаянным сопротивлением. Но здесь 2-я армия вместо того, чтобы согласованно наступать в поддержку танков, на самом деле пыталась оторваться от противника. К 18 августа танковые колонны, двигавшиеся на юг, начали страдать от нарушения своих тыловых коммуникаций. Когда Гудериан стал настаивать, чтобы группа армий отменила эти приказы и заставила 2-ю армию присоединиться к наступлению, штаб в Новом Борисове согласился на это. Но когда на следующий день коммуникации 24-го танкового корпуса все так же продолжали испытывать трудности, Гудериан обратился непосредственно в штаб 2-й армии, где ему было сказано, что ничего сделать нельзя, так как «…сама группа армий дала приказ на движение соединений в направлении на северо-восток».

20 августа снова «всплыл» Бок и заявил Гудериану, что «…попытки продвижения вперед в южном направлении [силами 24-го корпуса] должны быть прекращены. Он хотел, чтобы вся танковая группа была отведена на отдых в район Рославля с тем, чтобы у него в распоряжении были свежие силы, когда возобновится наступление на Москву». Атмосфера сумасшедшего дома чувствовалась сильнее, когда Бок заявил, что «…он и понятия не имеет, почему 2-я армия наступала так медленно; он все время убеждал ее поторопиться».

Пока командиры в группе армий «Центр» исполняли свой тяжеловесный менуэт с вариациями, произошло два события, которые окончательно уничтожили всякую надежду на немедленное наступление на Москву. Во-первых, наступление на Ленинград начало натыкаться на сопротивление. 15 августа русские осуществили ряд контратак против правого фланга Лееба под Старой Руссой, и немцам пришлось отступить [56]56
  Именно в этот вечер Гальдер сделал свою широко известную запись в дневнике: «Мы рассчитывали на 200 русских дивизий. Теперь мы уже насчитали 360. Наш фронт на этом широком пространстве слишком тонок, он не имеет глубины. Вследствие этого неприятельские атаки часто бывают успешными».


[Закрыть]. Прямым следствием было то, что Готу пришлось послать еще один танковый корпус [57]57
  39-й, состоявший из 12-й танковой и 18-й и 20-й моторизованных дивизий.


[Закрыть]на север для усиления Лееба, и это уменьшило силу группы армий «Центр» еще на три дивизии. У Гота, менее стремительного, чем Гудериан, танковая армия находилась в лучшем состоянии с точки зрения сосредоточения и готовности. Его танки были абсолютно необходимы для любой крупной операции группы армий «Центр», однако теперь они были почти ополовинены приказом ОКВ, направившим их на север. Силы Бока уменьшались из-за распыления его танковых групп, и, хотя он все еще мог говорить о «возобновлении» наступления на Москву, реальность осуществления этой идеи бледнела с каждым днем.

18 августа Браухич наконец собрался с духом, чтобы представить свои «оценки» Гитлеру. Йодль, как обычно, бросил его на произвол судьбы, отказавшись от своего обещания поддержать его, и Гитлер целиком отверг меморандум Браухича. Фюрер собственноручно написал длинный ответ, в котором содержались критика тактики и стратегические указания. Бронетанковые колонны центра, утверждал Гитлер, даже не смогли осуществить достаточное окружение противника. Им было позволено выдвинуться слишком далеко вперед от пехоты и разрешено действовать со слишком большой самостоятельностью. Планы на будущее, которым Гитлер дал название Директива № 34, свидетельствовали, что подготовка к штурму Ленинграда была отложена, а главное усилие должно быть направлено на юг.

Эта директива похоронила план удара в центральном направлении. Но еще в течение недели офицеры группы армий «Центр», поощряемые Гальдером, все не расставались со своей схемой и продолжали ставить палки в колеса любой другой альтернативе. 22 августа Гудериана снова попросили «выдвинуть боеспособные танковые части» в район Клинцы – Почеп, на левом фланге 2-й армии. И впервые была упомянута концепция взаимодействия с группой армий «Юг». Гудериан снова возразил, заявив, что «…использование танковой группы на этом направлении – ошибочная по своему существу идея» и что расщепление группы – «преступное безумство».

На следующий день Гальдер отправился в штаб к Боку, и втроем – он, Бок и Гудериан – долго обсуждали, «что можно сделать, чтобы изменить «неизменную решимость» Гитлера. Гальдер считал, что один из них должен поехать к фюреру и изложить ему нужные факты, заставив его согласиться на их план». После «долгих колебаний и споров», во время которых Бок, вероятно, взвешивая шанс на успешность переубеждения Гитлера против шанса выйти у него из фавора, предложил, чтобы на встречу поехал Гудериан. Гальдер и командующий танковой группой вылетели в Лётцен на самолете во второй половине дня.

Они приземлились, когда начало темнеть, и явились к Браухичу. Тот, как свидетельствуют его дальнейшие действия, нервничал. Гудериан рассказывал, что первыми словами Браухича были: «Я запрещаю вам упоминать о наступлении на Москву при фюрере. Приказано вести операции в южном направлении. Теперь вопрос только в том, как это осуществить. Дискуссии неуместны». Гудериан заявил, что в таком случае он немедленно улетит обратно в танковую группу, раз его любой разговор с Гитлером будет пустой тратой времени. Нет, нет, ответил Браухич, он должен увидеть Гитлера, и он должен доложить фюреру о состоянии танковой группы, «но не упоминая Москвы!».

Интервью происходило перед большой аудиторией. Ни Браухич, ни Гальдер не присутствовали, хотя было несколько офицеров из ОКВ, включая Кейтеля и Йодля. Гитлер молча слушал доклад Гудериана о состоянии танковой группы и затем спросил его:

– Учитывая ваши предшествующие боевые действия, считаете ли вы, что ваши войска способны еще на одно большое усилие?

Гудериан ответил:

– Если перед войсками поставлена главная цель, важность которой очевидна для каждого солдата, то да.

– Вы имеете в виду, конечно, Москву?

– Да. Раз вы заговорили об этом, разрешите мне изложить основания собственного мнения.

Затем Гудериан представил свои аргументы, которые Гитлер выслушал молча. Когда Гудериан закончил доклад, Гитлер стал выражать свою точку зрения: «Мои генералы ничего не знают об экономических аспектах войны», – сказал он. По-видимому, Гитлер уже много раз распространялся на эту тему перед своими слушателями. Гудериан отметил, что «…здесь я впервые увидел спектакль, который стал потом мне очень знакомым: все присутствующие согласно кивали на каждую сентенцию Гитлера, тогда как я остался в одиночестве со своим мнением».

Но тут нам следует задать вопрос: переубедил ли Гитлер Гудериана? Сам Гудериан утверждал: «…Я воздержался от дальнейших споров, [так как] я не думал тогда, что будет правильно устраивать сцену главе германского государства, когда он находится в окружении своих советников». Это высказывание могло бы быть правдой, но за ним следует признание (или оправдание): «Так как решение о наступлении на Украине теперь было утверждено, я сделал все, что мог, чтобы по крайней мере обеспечить его возможно лучшее выполнение. Поэтому я просил Гитлера не разделять мою группу, как вначале намечалось, а вводить ее в операцию как единое целое». Подтверждающий это приказ был немедленно подписан и на следующий день поступил в группу армий «Центр». В какой степени это решение – заставить всю танковую группу переместиться на юг вместо того, чтобы по-хозяйски обеспечить отдых нескольким дивизиям в центре, – было ответственно за провал наступления на Москву? Нет сомнения в том, что оно сыграло свою роль в дополнение к роковым предшествующим промедлениям.

После того как Гудериан уехал в свой штаб, Гальдер телефонировал Боку и сказал ему, что Гудериан предал их всех, затем связался с Браухичем и стал убеждать его, что, раз они не могут принять на себя ответственность за ход операций, предписанный Гитлером, они должны оба подать в отставку.

Бедный Браухич, только что вернувшийся после аудиенции, на которой его обвинили в том, что он «позволяет группам армий слишком много вольностей в достижении своих особых интересов», был против этого. Он попытался успокоить своего начальника штаба, говоря, что, «так как освобождения от должности все равно не произойдет, положение так и останется без изменений». Гальдер колебался в течение двух дней, затем Гитлер помирился с Браухичем.

Теперь изменялась вся картина фронта. Лязг и грохот танковых гусениц, облака пыли на 20 миль, солдатские песни на марше – по мере ускорения темпа наступления – эти впечатления заставляли забыть о предшествующих неделях. ОКХ занималось тактическим планированием. Гудериан мчался на юг в своем бронеавтомобиле с радиостанцией, руководя рядом новых сражений по окружению противника. Гот был вдали, с Леебом. Только Бок остался один со своей пехотой. Казалось, это было не чем иным, как мимолетной размолвкой между генералами и Гитлером. Но на самом деле все было не так. Это было катастрофическое противостояние, последствия которого и для хода войны, и для отношений Гитлера со своими генералами едва ли можно правильно оценить.

Глава 6
ЛЕНИНГРАД: ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ И РЕАЛЬНОСТЬ

Пока германские танковые войска поворачивали на юг, притягиваемые войсками Буденного, события на северном крыле развертывались в полном соответствии с пунктами директивы Гитлера.

Армиям Лееба удалось разгромить оба русских «фронта», находившихся перед ними, и настолько потрепать советских командиров, что русская Ставка была вынуждена выделить Ленинградский театр как отдельную единицу, ведущую боевые действия самостоятельно, если вообще не изолированно от всех других войск. После того как 41-й танковый корпус прорвал импровизированную оборону, организованную вдоль линии Сталина, между старой эстонской границей и пригородами самого Ленинграда оставалось только одно место, где было возможно сопротивление. Это река Луга.

Лужский рубеж был поделен на три сектора [58]58
  Кингисеппский сектор: генерал-майор В.В. Семашко – три стрелковые дивизии и береговая артиллерия;
  Лужский сектор: генерал-майор А.Н. Астанин – три стрелковые дивизии;
  Восточный сектор: генерал-майор Ф.И. Стариков – одна «ополченская» дивизия и одна горная бригада с артиллерией.


[Закрыть], но каждый по численности составлял чуть больше корпуса. Русские практически не имели ни артиллерии, ни танков. На первой неделе августа немцы продолжали заполнять свои плацдармы за рекой, тогда как Попов, испытывая нехватку в технике, боеприпасах и – что было еще тяжелее, а для русского командира и совсем внове – в людях, мог только бессильно наблюдать за противником и посылать ежедневные сообщения в Ставку.

Немецкое наступление началось 8 августа, и в течение нескольких часов Лужский рубеж стал трещать. Гёпнер снова рассредоточил оба танковых корпуса своей группы, поставив Рейнгардта на левый фланг 18-й армии у Нарвы, а Манштейна (усиленного одним из самых зловещих соединений в этой войне, полицейской дивизией СС) около Луги. Дивизия СС «Мертвая голова» осталась с 16-й армией у Новгорода в качестве острия клина для наступления на Чудово. В течение трех дней Кингисеппский сектор стоял на грани гибели, и Попов оказался перед тяжелейшей проблемой, истратив свои резервы и не имея в Ленинграде больше ничего, кроме ополченцев. Должен ли он «отойти» – если это слово приложимо к мучительному отступлению под шквалом воздушных обстрелов люфтваффе – с Лужского рубежа? Или продолжать держаться, рискуя, что немецкий 41-й танковый корпус прорвется на побережье, из-за чего его драгоценные кадровые соединения окажутся в тылу врага? В докладе Шапошникову от 11 августа начальник штаба Попова сообщает:

«Трудность восстановления положения заключается в том, что ни у дивизионных командиров, ни у командующих армиями и фронтом нет вообще никаких резервов. Каждый прорыв, вплоть до малейшего, приходится закрывать кое-как собранными подразделениями или частями».

И двумя днями спустя:

«Предполагать, что сопротивление немецкому наступлению можно обеспечивать силами только что сформированных или кое-как организованных частей ополчения и частями, взятыми с Северо-Западного фронта, после того, как они только что отступили из Литвы или Латвии… совершенно не оправдано».

В этот момент вся русская позиция была на грани крушения. За два дня до этого Гёпнер начал выводить из боев 56-й танковый корпус и перемещать его на север для поддержки Рейнгардта, собственные танки которого наконец смогли держать Кингисеппский прорыв открытым. Но 12 августа русская 48-я армия обошла по южному берегу озера Ильмень и атаковала правый фланг немецкой 16-й армии. Русские силы в основном состояли из кавалерии и не имели тяжелого оснащения, но удачно выбрали время и направление удара. Ибо единственной немецкой частью на ее пути был 10-й (пехотный) корпус, занимавший крайне правые позиции 16-й армии, которая сама была фланговой частью группы Лееба. Местность между 10-м корпусом и самыми северными частями группы армий Бока представляла собой пустынный район болот, лесов и бездорожья.

Вскоре 10-й корпус оказался под сильнейшим давлением, и на их призывы о помощи Лееб ответил, может быть, с излишней щедростью. Манштейн был придан 16-й армии и получил приказ на изменение направления. Результатом стало то, что критические дни с 14-го по 18 августа 56-й танковый корпус провел в марше и контрмарше, закончив тем, что занял позицию на фланге, в 150 милях от центра тяжести сражения.

Контратака 48-й армии русских спасла Лужский фронт от уничтожения. Но их положение оставалось очень тяжелым, так как вся русская линия обороны постепенно крошилась. Во второй неделе августа пали Нарва, Кингисепп и Новгород, а дивизия СС «Мертвая голова» прорвала южный фланг и захватила Чудово – важную станцию на железной дороге Ленинград – Москва.

В самом Ленинграде миллион жителей круглосуточно работал на широком оборонительном рубеже вокруг города. Партия мобилизовала каждого человека из своего огромного людского фонда в трудовые или полувоенные организации [59]59
  Существовало три рода таких организаций. Самая крупная – ополчение, или Народная армия, собранная из более или менее воодушевленных широких слоев населения, плохо вооруженная и практически не имевшая средств связи. (Сирота пишет, что кроме «нескольких» винтовок и пулеметов «…рабочие были вооружены в основном «молотовским коктейлем» и ручными гранатами; кроме того, у них было около 10 тысяч дробовиков и около 12 тысяч мелкокалиберных и учебных винтовок, отданных жителями».)
  Сливки ополчения были сформированы в дивизии и имели улучшенное вооружение. Этим соединениям Ворошилов дал название «гвардейские» дивизии. (Почти в то же время при реорганизации Красной армии отбирались части, особо отличившиеся в боях. Они получили название «гвардии». Поэтому вначале могла быть путаница, но в дальнейшем гвардией назывались только регулярные части.)
  Третью группу составляли так называемые «заградительные батальоны», состоявшие из членов партии, комсомола и служащих НКВД. Эти части были сформированы для борьбы с немецкими парашютистами и были хорошо вооружены. Судя по политическому элементу в их составе, они, по-видимому, использовались для обеспечения «внутренней безопасности».


[Закрыть]. Везде слышались призывы, и все стены были оклеены прокламациями:

«Угроза нависла над Ленинградом. Наглая фашистская армия рвется к нашему славному городу – колыбели пролетарской революции. Наш священный долг – преградить своей грудью дорогу врагу у стен Ленинграда». 20 августа.

«Товарищи ленинградцы! Дорогие друзья! Наш горячо любимый город находится в непосредственной опасности нападения немецко-фашистских войск. Враг пытается проникнуть в Ленинград… Красная армия доблестно защищает подступы к городу… и отражает его атаки. Но враг еще не разбит, его ресурсы еще не истощены… и он еще не отказался от своих грабительских планов захвата Ленинграда». 21 августа.

«Враг у ворот Ленинграда! Серьезная опасность нависла над городом. Успех Красной армии зависит от героического, доблестного и решительного сопротивления каждого солдата, командира и политработника и от того, насколько активной и энергичной будет помощь, оказываемая Красной армии нами, ленинградцами». 22 сентября.

Любому человеку, искушенному в двойном смысле всех коммунистических текстов, было ясно значение воззваний. Над Ленинградом нависла угроза полного разгрома.

Теперь мы подходим к крайне любопытному эпизоду, пружины которого до сего дня скрыты завесой тайны. 20 августа Ворошилов и Жданов организовали Военный совет обороны Ленинграда. В течение суток Сталин по телефону уже «выражал неудовлетворение» тем, что совет был организован без консультации с ним. Ворошилов стал говорить, что это «соответствовало реальным требованиям обстановки», но Сталин не был настроен выслушивать партийный жаргон подобного рода и предложил «немедленный пересмотр личного состава» – то есть отставку Ворошилова и Жданова. Это было немедленно сделано, но на этом дело не кончилось. В конце августа прибыли два члена ГКО, Молотов и Маленков, с заданием «организовать оборону». Прошло несколько дней, обстановка быстро ухудшалась, и тогда Ворошилова, освободив от «ответственности» за военные операции, вернули в ГКО в Москву. Заменившим его генералом был начальник штаба Красной армии, «пожарный», который в свое время будет приезжать и стабилизировать практически каждый опасный сектор Восточного фронта, – Георгий Жуков.

Некоторые историки приводят слух о том, что Ворошилов якобы выступал за сдачу города после того, как немцы взяли Шлиссельбург и завершили его окружение. Говорится, будто Жданов обратился через голову Ворошилова к Сталину. Но судя по тому, что мы знаем о характерах действующих лиц, более вероятно то, что Сталин заподозрил Ленинградский Военный совет в возможном превращении в ядро оппозиционного правительства, которое со временем могло бы угрожать его собственному авторитету в стране или пойти на сепаратные переговоры с врагом. В Ленинграде всегда жила традиция самостоятельности, а коммунистическая доктрина учит, что внутренний враг всегда самый опасный.

Осенью 1941 года, когда немцы с каждым днем придвигались все ближе, все население города сплотилось на всех уровнях. Им говорили:

«Немцы хотят разрушить наши дома, завладеть нашими заводами и фабриками, расхитить наше народное добро, залить улицы и площади кровью безвинных жертв, замучить гражданское население и поработить свободных сынов нашей страны…»

Они верили этому и были правы. Казалось, теперь город вот-вот сдастся на милость немцев. Перед немцами открывалась заманчивая перспектива, да такая, что обещала утолить даже их ненасытную жажду крови.

«Проблема», разумеется, касалась гражданского населения. Первое «твердое решение» Гитлера было «сровнять город с землей, сделать его необитаемым и освободить от необходимости кормить население зимой». После того как город будет стерт с лица земли, эту местность можно будет отдать финнам. Однако финны, к сожалению, очень не хотели иметь какое-либо отношение к этому плану. Возникал вопрос и о мировом общественном мнении. Массовые убийства в таких масштабах было бы нелегко объяснить – даже тем, кто взирал на Гитлера как на сокрушающий большевизм молот. Тогда Геббельсу было дано указание сфальсифицировать план, в соответствии с которым Советы якобы намерены уничтожить город сами.

Германские военные не желали вообще «связываться» с гражданским населением. Варлимон подробно изучил этот вопрос и подготовил меморандум. «Нормальная» оккупация была отвергнута. Но можно было бы пойти на эвакуацию детей и стариков (надо думать, в «душевые камеры» концлагерей) и «предоставить остальным право умереть от голода». Но это тоже могло привести к «новым проблемам». Возможно, лучшим решением было бы изолировать весь город, окружив его проволокой под током и охраной с пулеметами. Но тогда осталась бы «опасность эпидемий». В случае если это решение будет принято, корпусным командирам будет необходимо применять артиллерию против гражданских лиц, пытающихся вырваться из города, поскольку Варлимон считал, что «сомнительно, чтобы пехота стреляла в женщин и детей, пытающихся вырваться наружу». В любом случае «ликвидацию населения нельзя возлагать на финнов».

Была также возможность заработать пропагандистский капитал на этом деле – предложить филантропу Рузвельту прислать либо запасы продуктов жителям города, не попавшим в плен, либо выслать нейтральные суда под эгидой Красного Креста, чтобы увезти их на свой континент…

Правильным решением было бы герметически закрыть Ленинград, затем ослабить его террором (то есть воздушными налетами и артиллерийским обстрелом) и голодом. Весной же захват города «…будет возможен, выживших надо переместить в глубину России и затем сровнять Ленинград с землей бризантной взрывчаткой».

Йодль, непосредственный начальник Варлимона, одобрил меморандум, заметив, что он «морально оправдан», поскольку при отступлении враг заминирует город.

Как нередко бывало на всем протяжении русской кампании, германское руководство военными операциями страдало от взаимных противоречий в силу личных и политических факторов. Первым камнем преткновения стала позиция Маннергейма и финнов. После распада Лужского фронта Кейтель написал Маннергейму послание с просьбой, чтобы финская армия начала оказывать «реальное давление» на всем Карельском перешейке, а также, чтобы она перешла за Свирь северо-восточнее озера Ладога.

28 августа Маннергейм отверг этот план, который тут же снова начали ему навязывать. Он снова отверг его (31 августа) и остался совершенно непоколебим, даже при личном приезде Кейтеля, прибывшего 4 сентября уговаривать его.

С военной точки зрения это упрямство со стороны одного из верных союзников крайне беспокоило немцев. Вермахт больше не имел стратегического резерва. Удавалось только создавать какую-то форму оперативно-тактического резерва путем переброски танков и мобильных средств у одной группы армий для усиления другой. Следовательно, у ОКХ не было средств оказания нажима на северный фланг русских. Таким образом, к началу сентября уже существовала жесткая практическая необходимость в пользу «герметической изоляции» города, а не его штурма.

Гитлер, с нетерпением наблюдавший за развитием действий на флангах, начинал заглядываться на перспективу захвата Москвы. Его воображение, обгонявшее на несколько недель ход реальных операций, тем не менее предсказывало их развитие с замечательной точностью. 6 декабря он подписал Директиву № 35, которая предусматривала возвращение танковых групп в группу армий «Центр» и подготовку к наступлению на русскую столицу. Из-за некомплекта во многих танковых дивизиях пришлось придать всю группу Гёпнера группе армий «Центр», кроме уже имеющихся групп Гота и Гудериана. В этой директиве также приказывалось 8-му воздушному корпусу вылететь со своих баз в Эстонии на юг для усиления Бока. Этим решением в распоряжении Лееба было оставлено менее 300 машин, большинство которых были истребители ближнего боя или транспортные самолеты и самолеты связи.