Текст книги "Жизнь и искушение отца Мюзика"

Автор книги: Алан Ислер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Тимофей 5:23[141]141
  «Впредь пей не одну воду, но употребляй немного вина, ради желудка твоего и частых твоих недугов».


[Закрыть] – радостно отозвался Мак-Гонал. – Это было любимое место моего папочки. Я часто его слышал.

– О чем поговорим? – спросил У.К., успевший нагрузиться. – Туринская плащаница? Помощь Ватикана бежавшим нацистам? Воскрешение Лазаря? Педерастия архиепископа Терпина из Уигена?

На бледных щеках Тумбли появился лихорадочный румянец, он с отвращением взглянул на У.К., потом в ярости воззрился на потолок.

– Епископ, простите ему, ибо не ведает, что говорит.

– Какого такого совершенства вы достигли, отец Тумбли, – съязвил У.К., – что получили право изрекать как Христос? В вашем возрасте Христос уже давно умер.

На минуту воцарилось потрясенное молчание.

– Я всегда буду хранить в памяти как сокровище случай из вашего детства, епископ, – сказал Тумбли, многозначительно взглянув на нас с майором. – «Хлеб наш насущный с жиром даждь нам днесь». Поразительно!

Мак-Гонал проигнорировал лесть и повернулся к У.К.:

– Темы, предложенные вами, несомненно, очень интересны. Но все же это разговор не для сегодняшнего вечера, майор. Я бы предпочел поговорить о гольфе. – Он засмеялся, демонстрируя свое дружелюбие. – Вы играете?

– Гольф! – восхищенно воскликнул майор. – Гольф! Да, конечно, я слышал о вашей недавней «битве при Каллодене»[142]142
  Битва при Каллодене 1746 года, когда было разгромлено якобитское восстание.


[Закрыть] – вы там сражались со стихиями, и знаю о чуде, которое сопутствовало вашей игре. Да ведь вы, мой дорогой епископ, бессмертный! Дважды быть пораженным молнией и все-таки упорно добиваться лучшего результата за всю историю площадки! Вам нужен поэт, мой дорогой сэр, Робби Бернс, не меньше. Ваши подвиги превзошли деяния самого Беовульфа.

– Вы слишком любезны.

– Я слышал вас по беспроводному радио.

– Вот как.

– Кто теперь усомнится в том, что Господь предназначил вам особую миссию?

– Таково было мое понимание этого чуда. И я сказал об этом тогда.

– Значит, вам было явлено чудо?

– По моему мнению, да, – Мак-Гонал тепло улыбнулся, выпрашивая улыбкой нашу снисходительность. – Конечно, я имею в виду чудо в общепринятом смысле этого слова.

– Рад, что вы это сказали, – обрадовался майор, втягивая носом воздух, как собака, поймавшая слабый запах добычи. – Напрашивается вопрос о так называемых чудесах в католической Церкви.

Однако Мак-Гонал был хитрой лисой:

– Вы говорите, что слышали меня по беспроводному радио. Просто удивительно! «Беспроводное»! Сегодня подобные слова преследуют нас на каждом шагу, вы замечали? Молодежь, скорее всего, понятия не имеет о том, к чему это может привести. Слово «беспроводное» в наши дни – просто последний писк моды, еще одна победа американского духа, не правда ли? – Он повернулся к Тумбли. – Что останется от нашего бедного языка, когда янки окончательно добьют его?

Тумбли расцвел от счастья, что может помочь Мак-Гоналу сбить с мысли У.К., и бросился зарабатывать очки:

– Но что касается нас, это несправедливо. Мы выступаем там как хранители языка, епископ, бережно сохраняем слова, и целые фразы, и старые значения слов, которые исчезают здесь. Кстати, о слове «беспроводной» – в последнее время оно снова появилось на моей стороне Атлантики и используется, я полагаю, в радиотелефонии. Но взять, к примеру, выражение «собственной персоной»…

И он занудил – в своей обычной назидательной манере.

Бедный У.К. – ветер перестал дуть в его паруса! Подбородок упал ему на грудь, он умиротворился, войдя, так сказать, в полосу штиля. Тумбли говорил и говорил, утомительно и многословно, совершенно уверенный, что мы с интересом слушаем его, он даже смотрел не на нас, а на картину Хогарта «Собака Баусер миссис Петигру» на стене напротив. Глаза Мак-Гонала начали стекленеть. Бастьен, ревностно отправляя какое-то воображаемое богослужение, перекрестил сначала солонку, потом перечницу, после чего переключился на свою десертную ложку, за ней – на масленку и кольцо для салфетки. Мак-Гонал вынул массивные золотые часы из жилетного кармана и уточнил время, для вида покрутив колесико. Бастьен нацелил крестное знамение на люстру над нашими головами. Изо рта У.К. доносился приглушенный храп. А Тумбли продолжал:

– Когда предлог «вверх» добавляется, так сказать, адвербиально к глаголу «ударить», в американском английском появляется значение, расходящееся с…

Однако хватит рассказывать об этом «неаппетитном» блюде. Как кончается все на свете, хорошее и плохое, в конце концов закончилось и это. В десять тридцать за майором пришла Билинда Скудамур – старина У.К. проспал пудинг, портвейн и кофе. На этом все завершилось. К счастью, к счастью.

Прежде чем оставить компанию, Мак-Гонал сказал мне, что хотел бы уехать рано утром, – он клятвенно обещал, за свои грехи, играть в гольф на страшной площадке возле Росс-он-Уай, – но есть важный вопрос, который требует его внимания, и он был бы мне очень благодарен, если бы я заглянул во время завтрака – «ну скажем, в шесть часов» – в его комнату. Может быть, я буду настолько добр, что извещу мисс Мориарти о его раннем отъезде. Достаточно обычного английского завтрака: жареное мясо, яйца, тост и чашка чая – она, конечно, помнит его скромный вкус. Отец Фред тоже присоединится к нам. Стоящий за спиной епископа Тумбли тщетно пытался скрыть ухмылку.

К ЭТОМУ ЗАВТРАКУ и тому, что за ним последовало, я еще вернусь. Сейчас мне хочется сказать несколько слов о том странном состоянии, которое нашло на меня во время обеда. Осмелюсь сказать, будто опустилось невидимое облако – таким гомеровский бог окутывал смертного, которому покровительствовал, защищая от меткого удара копьем. Не то чтобы я ощутил себя неуязвимым – будучи, как заметил подлый Мак-Гонал, «букетом несовместимостей», – но меня вдруг отпустила тревога. Я огляделся и спросил себя: как случилось, что я оказался здесь? Нет, я не имею в виду, что испытывал обычное чувство отчуждения, полагаю, хорошо знакомое большинству интровертов: «При чем тут все они, Элфи?», как однажды говорил известный лирический поэт, или «Что меня сюда занесло?». Конечно, то, что я уже рассказал вам, отчасти и есть попытка объяснить, как я оказался там, где оказался. Но нет, я тогда почувствовал, что-то совершенно иное.

Разумеется, я вполне справлялся с ролью хозяина. Но то была маска, и, скрываясь под ней, я ощущал себя невидимым. Мне отчаянно хотелось уйти отсюда – не только покинуть обеденный стол, но уйти совсем… куда? И я смотрел на всех этих «воронов»: на моего дорогого У.К. (майор тоже был одет в черное – чувство юмора побудило его надеть строгий вечерний костюм), более ортодоксального католика в своем атеизме, чем целое сборище попов, этакого Дон-Кихота, бесстрашно атакующего церковные догмы, которые ни один здравомыслящий человек больше не защищал; на бойкого и эгоцентричного Мак-Гонала, разъевшегося на своей синекуре; на Тумбли, снедаемого подлой завистью; на беднягу Бастьена, скверно пахнущего, славного, жалостливого и почти слабоумного; и даже на Мод, которая долго любила меня и сейчас – я почти уверен – своим телом защитила бы от пули. Так вот, я смотрел и видел, что они мне чужие. Я был другой породы. Что общего у меня с этими людьми? Я чувствовал непреодолимое желание сорвать с себя ошейник, уничтожить свидетельства моего отступничества. Ну вот я и признался. И на мгновенье испытал потрясение: еврей по рождению, католический священник по воле обстоятельств, – обе мои ипостаси смущенно умолкли.

СОЛОМОН ФОЛШ, тогда еще не Баал Шем из Ладлоу, тоже пил и ел с христианами. Он утверждал, что из каббалистического анализа Книги Левит вывел серию чисел, которые, будучи выложенными в форме звезды Давида, открывают чудодейственное благословение. (В древнееврейском языке, как, может быть, вы знаете, числа изображаются буквами.) Во всяком случае, ему достаточно было произнести это благословение над любой запретной едой, – да, даже над свининой! – и она сразу становилась пищей, угодной Господу. Его изыскания принесли и другие полезные плоды. Например, он открыл длинную цепочку чисел, которые, если их выложить в форме печати царя Соломона, обнаруживают благословение, которое делает ногти на пальцах ног убедительной заменой крайней плоти как знака Завета, заключенного Богом со Своим избранным народом. Неудивительно, что, наделенный личным магнетизмом, Фолш сделал своими приверженцами немало новообращенных из числа христиан – возможно, даже более убежденными, чем его последователи из иудеев.

Принцип, который вдохновлял его многочисленные нововведения в традиционный иудаизм, как он на разные лады объяснял своим последователям и как не раз упоминает в своей «Застольной беседе», заключался в благочестивом желании «освятить порочное», «отмыть нечистое», «открыть небесную искру Сотворения мира, лежащую в сердцевине даже неподатливой глины». Всемогущий, благословен Он, в Своем бесконечном великодушии, в Своей неизреченной мудрости сотворил человека по Своему собственному образу, но Он создал его из праха, из глины. После шести дней трудов, когда Всемогущий, благословен Он, отдыхал от дел Своих, Божественное вдохновение вдыхалось во все вещи, оставляя следы Его полета по всему мирозданию. Сотворенная природа, согласно Божественной воле, сменилась Творящей природой, и вид увековечил вид. Однако во всех сменяющихся видах жизни и материи сохранилась первоначальная небесная искра Сотворения мира, даже в обыкновеннейшем комке земли. Почему же тогда лучше святить Имя, чем славить парадокс, обнаруживая искру добра в сердце зла, дозволенного в центре запрещенного? «Ты не должен…» – этот запрет оказался не таким простым, каким виделся прежде.

Фолш прибыл в Ладлоу в 1758 году, после того, как девять лет прожил в Бамберге. Там он женился вторично, на этот раз, кажется, скорее из-за денег, чем по любви, на женщине, вошедшей в историю как Безобразная Сара, вдове Джекоба Грейтца, бывшего ростовщиком епископа и мелкопоместных лордов. К 1756 году Фолш еще раз оказался вдовцом. Безобразная Сара умерла от обжорства в праздник Пурим: она ела без остановки – с шести вечера до следующего утра – и упала лицом в крыжовенный пирог. Фолш позднее утверждал, что случай с Безобразной Сарой вдохновил его изучить преимущества воздержанной диеты, после чего он написал «Трактат о пищеварении». Фолш прибыл в Ладлоу в почтовой карете, позвякивая золотыми в кармане, и остановился в гостинице «Ангел». Он сразу же отправил посыльного в Бил-Холл – сообщить сэру Персивалю о своем местонахождении, и потом, выпив чаю, предпринял осмотр города. То, что он увидел, очень ему понравилось.

Следующим утром прибыл сам сэр Персиваль, преисполненный сердечной радости, разбрасывая с седла мальчишкам в гостиничном дворе фартинги и полупенсовики – примерно на шиллинг, по некоторым свидетельствам. Он настаивал, чтобы Фолш перебрался в Холл, который он может считать собственным домом до тех пор, пока не найдет подходящее жилье здесь, в городе, или за городом.

– Ни слова больше, сэр! Я требую, сэр, я настаиваю!

«Ангел» очень хорошая, даже прекрасная гостиница, – сэр Персиваль никогда не слышал о ней дурного слова, – но человеку столь высоких достоинств и такой редкой учености, как Фолш, жить здесь не подобает, совсем не подобает.

И Фолш на несколько месяцев поселился в Холле. За это время он приготовил финтук или два заветного средства для сэра Персиваля и сумел держать победу над болезнью леди Элис, чью красоту так искусно передал Гейнсборо на портрете, висящем сейчас в Длинной галерее. Он победил ее недуг настолько успешно, что возникает вопрос, не был ли отъезд Фолша из Холла вызван опасениями сэра Персиваля за супружескую верность леди Элис. Далее нам известно, что в марте 1759 года Фолш арендовал дом в двух шагах от Олд-стрит, если идти вверх от переулка Вэкхаус и приюта. Он открыл свое дело и начал с торговли разными средствами, «чтобы усилить красоту прекрасных дам». На щите перед его домом были изображены Елена на зубчатых стенах Трои, а под стенами – Парис с Менелаем, скрестившие мечи в смертельном поединке. Как говорит Мод, его косметические средства наверняка были еще бесполезнее тех, что рекламируют сегодня по ящику, и, хотя я думаю, она иронизирует, возможно, имеет смысл привести здесь пару рецептур Фолша, что привлекали в Ладлоу знатных леди, живших в радиусе семидесяти пяти миль.

Как избавиться от красных угрей

Хорошенько взбить два яйца, добавить столько же сока лимона и столько же сулемы; выдержать на солнце и тогда использовать.

Как устранить дурное отправление (sic) подмышек

Растолочь в пудру порошок золота или серебра и кипятить в уксусе; если вы хорошо вымоете полученным раствором некоторые части тела, то надолго сохраните их свежими, и лучшего средства нет.

К 1760 году Фолш расширил ассортимент своих услуг, давая объявления в «Вестнике Ладлоу», что берется научить «доподлинному языку, на котором Иисус сказал Нагорную проповедь». Вскоре после этого, возможно, окончательно уяснив, чего не хватает в Ладлоу, Фолш поместил объявления в «Вестнике» и «Горне», обещая обучить языку, на котором Адам и Ева, «первые в мире и самые совершенные любовники», общались в Эдеме. Усовершенствуй мышеловку, говорят американцы, и мир протопчет дорогу к твоим дверям. Фолш, очевидно, шел по следу. Он принюхивался к воздуху и обнаруживал насущную, но неудовлетворенную потребность. Он добивался успеха. Но, что гораздо важнее, Фолш был на пути к тому, чтобы сделаться Баал Шемом из Ладлоу.

Я ПОСТУЧАЛ В ДВЕРЬ Касингтонской комнаты ровно в шесть утра. Тумбли, я был в этом уверен, там не было. Внизу, в коридоре, американские настенные часы (тонкой работы Джереми Уайлберфоса в футляре из полированного вишневого дерева, Бостон, 1841) пробили шесть.

– Войдите. А, это вы, голубчик. Доброго, доброго вам утра. – Епископ, глядевший в окно, театрально повернулся ко мне и гостеприимно помахал рукой. – Я восхищаюсь видом. Вон там дворец Ладлоу – одна из башен. Величественный вид на фоне неба, превосходный. Взгляните, похоже, пойдет дождь, да, конечно, черные облака на горизонте. Ну ничего, не беда.

Епископ был одет в твидовые брюки-гольф, туго обтягивающие его округлости, торс облегал зеленоватый шерстяной свитер с витым орнаментом и высоким воротом, похожим на шею черепахи, да и сам он напоминал стоящую на задних лапах черепаху.

В комнате остро пахло едой, и мой рот тотчас наполнился слюной, поскольку я еще не завтракал. На столе перед окном лежали остатки «скромного» завтрака Мак-Гонала – Мод, очевидно, удалось управиться вовремя. На буфете стоял большой серебряный кофейник и пара чашек с блюдцами. Мак-Гонал приглашающе махнул рукой:

– Берите сами, голубчик. Не церемоньтесь.

Я налил кофе. Мак-Гонал тем временем, сжимая в руке зонт, как клюшку для гольфа, отрабатывал удар. Свиш! Свиш!

Я прихлебывал кофе слишком шумно, и тем самым помешал воображаемому мячу упасть в лунку. Епископ взглянул на меня с мягким укором.

– Простите, епископ, что напоминаю, но вы собирались уехать рано утром. И, кажется, был некий важный вопрос, который вы желали обсудить со мной до отъезда. Может быть, начнем?

Несколько подчеркнутая официальность, с которой я к нему обратился, выдавала мою нервозность. Мак-Гонал посмотрел на часы.

– Где, черт побери, Тумбли? – спросил он. – Давайте дадим ему еще пять минут. – Он снова взмахнул зонтом, но его сердце, кажется, больше не поспевало за ним. – Строго между вами, мною и фонарным столбом, его начальство за океаном видит в нем нечто вроде наказания. Он склонен терять душевное равновесие, обнаружив малейшую провинность: например, дежурный мальчик-хорист не сумел как следует отполировать ciborium[143]143
  Дароносица (лат.).


[Закрыть] или что-то в этом роде. В наказание тот назначил бы пятьдесят ударов хлыстом, если бы мог. Истинный последователь Торквемады, согласны? Тем не менее он утверждает, что обнаружил серьезный беспорядок в делах вашего ведомства. Наверное, пустяки. Обычно так и бывает у парней вроде него. И все же надо посмотреть. На мне ответственность, в конце концов. Он ваш друг?

– Я знаю Фреда Тумбли с наших аспирантских времен. Мы вместе изучали английскую литературу.

Мак-Гонал хмыкнул:

– Хороший ответ. Однако не думаю, что у него на ваш счет добрые намерения. На вашем месте, я бы поостерегся.

Больше всего на свете Мак-Гоналу хотелось жить спокойно и приятно, не раскачивая лодку. Я начал понимать, что эта черта его характера мне на руку. Я мог бы в конце концов проникнуться к нему симпатией из-за его отношения к Тумбли. Конечно, не нужно большой проницательности, чтобы раскусить лицемерие моего давнего врага. Однако многие люди, помудрее Мак-Гонала, поддаются на обольщения лицемера: хорошо известно – льстец восхваляет в них то, что, по их мнению, и правда достойно хвалы. Но в Мак-Гонале что-то противилось. Родство душ? Или, как сказал в эпиграмме Марциал: «Non te amo, Sabidi… Я не люблю тебя, Сабидий, и сам не знаю почему…» В любом случае новость была хорошая – раз Мак-Гонал так решительно прикрывает свою внушительную задницу от возможных нападок церковного управления, – он может оказаться где угодно, только не на стороне Тумбли.

Раздался стук в дверь, и влетел Тумбли – небритый, седые волосы (вернее, то, что от них осталось) в полном беспорядке, воротник той самой куртки, на которую плюнул Его Святейшество, неряшливо поднят. К груди он прижимал папку.

– Простите, что опоздал, епископ, ничего не могу понять. Обычно я сама пунктуальность. Спросите Эдмона.

Мак-Гонал с недовольным видом посмотрел на часы.

– Ладно, у меня мало времени. Я должен скоро уехать. Как все нескладно! Вон там кофе, если хотите. Я скажу, когда мне будет пора.

– Но я поставил будильник на пять утра. Часы отстали на час, как я только теперь понял. Когда я проснулся, они показывали четыре пятьдесят пять; к счастью, я взглянул на ручные часы – на них было пять пятьдесят пять. Я торопился, как только мог. Не представляю, что случилось с будильником.

А с часами случилось вот что: я отключил электричество в старых конюшнях на час, с 2 до 3 ночи. Сработала моя вторая линия обороны. Первой был названный Фредом лимон на столе в Музыкальной комнате, который я проткнул и разрезал на куски новым ножом для разрезания бумаги – подарок от ордена Колумба из Джолиет, Иллинойс, – ножом, который я заточил поздно ночью при свете месяца. Конечно, я верил Фолшу, но подумал, что не помешает и запасной вариант.

– Да, да, – нетерпеливо сказал Мак-Гонал, – переходите к делу.

– Тотчас же, епископ, сию минуту. – Тумбли вытащил из своей папки лист бумаги и протянул Мак-Гоналу. Это была, насколько я мог видеть, страница из каталога Попеску, та самая, копию которой Тумбли прислал мне, разукрасив красными вопросительными и восклицательными знаками. Тумбли посмотрел на меня и ухмыльнулся. – Обратите внимание на пункт, который я отметил, епископ. «Библиотека Бил-Холла». Книга сонетов, предположительно Уильяма Шекспира, и в издании, до сих пор неизвестном науке. Ее ценность неизмерима, она стоит миллионы – фунтов, долларов, чего угодно, будь книга здесь, в Бил-Холле, она прославила бы библиотеку, подняв до уровня Хантингтона и Фолджера. – Тумбли ханжески поджал губы.

– А если У.Ш. – не Уильям Шекспир?

– Ну, конечно, это несколько уменьшит ее стоимость. Но все равно речь идет о целой куче баксов, епископ. Это уникальное издание. Ее нет ни в одной библиотеке мира. Ни один библиограф даже не слышал о ней. Но готов держать пари на что угодно – это Шекспир.

– На что угодно, Фред? – спросил я. – Не на свою ли бессмертную душу?

– Это всего лишь фигура речи. Мне нет нужды тревожиться о моей бессмертной душе.

– Разве это не священная обязанность каждого истинно верующего?

– Джентльмены, джентльмены, мы давно оставили школьную площадку для игр. Вы действительно видели эту книгу, отец Тумбли?

– Только запись о ней на странице каталога.

– Вот на этой странице, значит? – с сомнением повторил Мак-Гонал.

– Пусть вас не вводит в заблуждение шрифт, епископ. Это претенциозность торгового дома, французского торгового дома, довольно известного в книжном мире. Его владелец – парень с сомнительной репутацией, Аристид Попеску, полное ничтожество, выскочка. Я не был близко с ним знаком, но, если Шекспир из Бил-Холла есть в его каталоге, скорее всего, он купил его легально и готов по первому требованию предъявить купчую. Попеску, между прочим, старый друг Эдмона. Вот. Но, видит бог, я ни на что не намекаю.

– Но все же скажите, вы видели эту книгу?

– Нет, саму книгу – нет. Как я уже сказал, только ее название в каталоге.

– Так, может, она вообще не существует?

– Наверняка существует! Попеску не валял дурака.

– Выходит, вы его хорошо знаете?

– По крайней мере, Фред знает Аристида ровно столько, сколько знаю я. Фред недавно обедал с ним в Нью-Йорке, – я решил вмешаться в разговор.

– Вы друзья?

– Черт, конечно нет, – возмутился Тумбли. – Мы встретились случайно. Я не видел его целую вечность, с наших аспирантских дней в Париже. Уже тогда, уверяю вас, он был, как говорят французы, mal de type, беспутный.

– Благодарю за перевод, – саркастически заметил Мак-Гонал.

Тумбли никак не попадал в нужный тон:

– О’кей. Как бы там ни было, он сказал, что ему одиноко в Нью-Йорке. Он попросил меня составить ему компанию за обедом. Я счел это своим христианским долгом. Сам Господь наш, – добавил он чопорно, – вкушал пищу с грешниками.

Это было слишком даже для Мак-Гонала – он не смог проглотить эту тираду без насмешливого хмыканья.

– За обедом он и показал мне лист из каталога.

– Отец Мюзик, – Мак-Гонал нетерпеливо посмотрел на часы, – что вы можете сказать об этом неприятном деле?

– Мне едва ли есть что сказать, епископ. Книга, если она существует, не была обнаружена ни в одной из наших библиотечных описей и ни в одной из регистраций библиотечных приобретений или продаж. Нет ссылок на нее и в бумагах семьи Бил. Как только я получил тревожное известие от отца Тумбли, я незамедлительно начал тщательное расследование. Конечно, каталог библиотечных поступлений, заведенный еще до меня, бессистемен и далеко не полон. Но работа ведется. Я надеюсь завершить каталогизацию коллекции рукописей, прежде чем умру, – последний, так сказать, редут, и тогда моя миссия здесь будет выполнена. Дальше. Я ездил в Париж, полный решимости встретиться лично с Аристидом Попеску. Он, я уверен, представил бы мне «документы», полученные из Бил-Холла, подтверждающие законность записи в его каталоге. Но я не смог найти Попеску. Он куда-то уехал, как сказал его сын, партнер в их семейной фирме, – возможно, в Будапешт. Сын утверждал, что ничего не знает ни об этой книге, ни о каталоге.

– Это верно, – подтвердил Тумбли. – Сын дал мне тот же обтекаемый ответ. Попеску-père[144]144
  Отец (фр.).


[Закрыть] куда-то исчез.

– Короче говоря, – решил подвести черту епископ, – ничего нельзя сделать, пока этот иностранец, этот… попинджей?..[145]145
  Хлыщ (англ.).


[Закрыть] не всплывет на поверхность. Кстати, отец Мюзик, полагают, тогда хотели вас убить? Я припоминаю какой-то переполох. Там оказались не вы, в вашей машине сидел какой-то бедняга. Вы были в Париже, верно?

– Все так, епископ. Я был в Париже. А теперь здесь расхлебываю нехорошую историю с этой книгой. Но, как вы сами сказали, пока я не переговорю с Попеску, я ничего не могу сделать.

– Я понял. – Мак-Гонал вернул Тумбли лист из каталога, довольный тем, что развязался с ним. – Кто угодно на старой пишущей машинке состряпает такой список. Очень может быть, вам просто морочат голову, отец Тумбли.

– Вот как? – взвизгнул Тумбли, приходя в смятение. – Конец истории? Нечего расследовать? – И добавил в отчаянии: – Знаете, я не хотел упоминать об этом, но Эдмон тут обзавелся новой машиной, «ровером». Кожаные сиденья и прочее. Цена этой модели должна быть как минимум сорок пять тысяч фунтов. Это куча денег в сравнении с жалованьем священника, даже если этот священник – директор Института. Что вы на это скажете, а?

– На это – ничего, – ответил мой герой, славный епископ Мак-Гонал, скорее всего защищая собственную лужайку. – Источник частных средств нашего директора – его личное дело. Внутренние поступления, – добавил он, хихикнув, чтобы смягчить свою категоричность. – Кроме того, машина может принадлежать Бил-Холлу.

– Нет, она моя, – вмешался я. – Собственно, «ровер» – это подарок. Я крайне нуждался в машине после того, как разбился мой старый «моррис».

– Подарок? – съязвил Тумбли. – Очень милый подарок, ничего не скажешь. Нельзя ли спросить – от кого? Может, от Мод Мориарти?

Его голос сочился кислотой. Он, конечно, считал, что я лгу. Но у него не было фактов, чтобы уличить меня.

– Это подарок моего отца, – ляпнул я, поскольку правду сказать не мог.

– Вашего отца? – развеселился Мак-Гонал. – Он, должно быть, древнее Мафусаила.

– Нет, нет, – сказал я. – Он давно умер. Но после войны он снова занялся бизнесом, заработал кое-какие деньги и оставил мне скромное наследство.

– Ну конечно… – не удержался Тумбли.

– Ладно, мне пора, – сказал Мак-Гонал. Он надел куртку под пару брюкам-гольф, натянул на голову твидовую кепку. – Ну, как я выгляжу?

– Как будущий победитель, – ответил я.

– У вашего друга майора странное чувство юмора, не правда ли? – вспомнил Мак-Гонал. – Славный малый и все такое, но…

– Майор Кэчпоул сражается со своей верой, он старый солдат. Это битва, в которой он не может победить. По правде говоря, не думаю, что он хочет победить. Мы должны быть терпимы к нему.

– Должны быть? – гаденьким тоном переспросил Тумбли. – Я вспоминаю о хлысте, когда слышу такое.

– Не стоит, отец Тумбли, – остановил его Мак-Гонал. – Но майор и правда проявил вчера весьма дурной вкус за обеденным столом. – Он улыбнулся. – Не имел в виду каламбурить, а? – Он осмотрелся вокруг. – Так, а где мой зонтик?

Я подал ему зонт.

– Хорошо, спасибо. Держите меня в курсе, отец Мюзик. Найдите этого попинджея, если сможете.

– Вот как? – повторил свой вопрос Тумбли, но уже явно смирившись.

– Да, вот так, – ответил Мак-Гонал, направляясь к двери. – Мюзик, пошлите кого-нибудь, пусть вынесут мои вещи. Наслаждайтесь пребыванием здесь, отец Тумбли. «Пишите, пишите, пишите», так?

И он вышел.

Я СНОВА УВИДЕЛ МОЕГО ОТЦА в 1975 году, ровно двенадцать лет спустя после той ужасной первой встречи. В Бил-Холл пришла телеграмма, – да, телеграмма! – адресованная «Мюзику, священнику» и подписанная «Мама». Моя мачеха отыскала меня, как я позднее узнал, остановив монахиню-кармелитку на мощенной булыжником улице в Яффе и спросив ее о моем местонахождении. Пораженная монахиня направила «маму» в местную библиотеку ордена. Так сказать, «доберись до монахинь» – и все узнаешь. В соответствующем справочнике нашелся мой адрес. Что касается телеграммы, то это был образец лаконизма: «Эдмон. Приезжайте посмотреть на вашего сумасшедшего папу. Приезжайте быстрее».

Как я узнал, много всего случилось с тех пор, как мы расстались. Семья хлебнула лиха. Бенджамен, мой сводный брат, взлетел на воздух – новобранцем попал на Синай в войну Судного дня. Что-то наскребли, чтобы похоронить героя. Дафна, моя сводная сестра, на похоронах с криком бросилась в его могилу. Позже она стала прогуливаться (и в 1975 году все еще прогуливалась) по морской набережной перед отелем «Дан», желая лишь одного – угодить своему сутенеру, родом из России, хулигану, по словам моей мачехи (которая, кстати, была на семь восьмых нееврейка). «Мама» сама оказалась в таких обстоятельствах, что грех было бросить в нее камень. Жизнь семьи Мюзичей напоминала теперь серию жанровых картин кисти Хогарта.

Мюзичи переселились из вполне приличного, как я теперь понял, района в северном Тель-Авиве в блошиные трущобы неподалеку от центрального автовокзала. В воздухе висело зловоние от прогнивших овощей и дизельного топлива. Открывшая мне дверь мачеха выглядела давно не мывшейся женщиной в драном домашнем халате. Ее косметика причудливо расплылась от пота, лицо казалось нездоровым, жидкие волосы в беспорядке.

– Сию минуту, вам все же пришлось приехать?

Позади нее в комнате, похожей на спальню, араб в дешевом рабочем костюме поправлял на голове куфию. Он посмотрел в зеркало и разгладил свои тонкие усики. Когда он направился к двери, я отступил в сторону, давая ему дорогу.

– Сегодня ты был удивительный, малыш, – сказала она ему вслед с безнадежной тоской, сверкнув золотыми коронками. – Сегодня ты был просто бык.

Он сердито нахмурился.

– Заткнись, – сказал он, протискиваясь мимо меня.

– Завтра, малыш? Я не могу долго ждать.

– Заткнись, слышала! Сказал же – заткнись! Хочешь, чтоб я тебе накостылял, этого ты хочешь? – Он поднял руку, чтобы скрыть от меня лицо, и выскочил на многолюдную улицу.

Она улыбнулась усталой циничной улыбкой.

– Он на воздухе, ваш папа, в саду. Идите и поговорите с ним. – Она провела меня через грязную квартиру. Истрепанная сальная занавеска висела над стеклянной дверью, ведущей в сад. – Я приготовлю чай.

«Сад» оказался запущенным клочком земли, где две жилистые курицы тупо дергались под белым раскаленным небом: они замирали, стоя на одной ноге, минуту настороженно осматривались вокруг, опускали клюв в пыль и поднимали другую ногу. Выцветший тент, натянутый между двумя деревянными жердями разной высоты и задней стеной дома, создавал подобие тени. Под тентом, в ярком садовом кресле из алюминия и переплетенных пластиковых лент, сидел мой отец. Рядом с ним стоял небольшой перевернутый ящик из-под продуктов, служивший столом.

– Возьмите стул! – крикнула моя мачеха из дома. – Он там, у стены. Возьмите два, один для меня. Устраивайтесь поудобней.

Я перенес два стула в тень и поставил их около ящика.

– Привет, отец, – сказал я.

Если он и удивился, увидев меня, то не подал виду, только хитро посмотрел и показал на кур.

– Ти хи, – произнес он. – Ти хи.

Мой отец опять стал костлявым, каким был сто лет назад в Орлеане. Мокрая от пота одежда болталась на нем, ему давно нужно было побриться. По ногам, обутым в сандалии, безмятежно ползали черные насекомые. Я чувствовал прокисший запах его тела, однако выглядел он довольно хорошо, хоть и сошел с ума. Кожа его уже не была бледной – покрывшись средиземноморским загаром, стала смуглой, как у жены.

– Ну, что вы думаете о нем, о вашем папе?

Моя мачеха вынесла на подносе два дымящихся стакана чая, несколько кружочков лимона, небольшой кувшинчик с медом и несколько палочек корицы. Она очень осторожно поставила поднос на перевернутый ящик и села рядом с мужем.

– Он не хочет чаю, – объяснила она. – Он ничего не хочет. Все, чего он хочет, это смотреть на кур.

– Ти хи хи, – хитро сказал мой отец.

– У него от этого кресла язвы на заднице, похожие на кроссворд-пазл, правда, малыш? – И она сопроводила свои слова безжалостным тычком отцу под ребра, так что у него выступили слезы. – Он ничего не чувствует, он ничего не делает, он ничего не говорит. Он только сидит и посмеивается над курами.