Текст книги "Жизнь и искушение отца Мюзика"

Автор книги: Алан Ислер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Хорошая машина, – сказал Тумбли, пристегиваясь ремнем и принюхиваясь к запаху кожи. – Новая?

– Нет еще и недели.

– Везет тебе.

Мы поехали, но Тумбли никак не мог найти ресторан, который он вроде бы так хорошо помнил.

– Не беда, – сказал он. – Давай-ка поищем что-нибудь типично английское. Не забудь, я угощаю.

– Ланч в пабе? – предложил я.

– Точно, рыба с жареной картошкой. Я знаю, где-то поблизости есть паб.

Мы нашли кофейню «Моя благословенная камбала» в переулке неподалеку от Рыночной площади, шагах в двадцати от общественного сортира. Название и местоположение не предвещали ничего хорошего. И действительно, это оказался наихудший из возможных вариантов: вонь от жареной еды почти зримо висела в сыром воздухе. Рыба, когда ее принесли, пузырилась в плохо поджаренном, бледном и вязком кляре, чипсы оказались влажными, жидкий чай подали в выцветших пластиковых кружках, уже с молоком и сахаром.

– Deo gratias, – произнес Тумбли без намека на иронию. Он перекрестился и с жадностью набросился на еду. – Поторапливайся, Эдмон, – сказал он. – Ешь, пока горячее. – Его тарелка быстро опустела, он полоскал чаем рот и глотал с явным удовольствием. – Не то что французские мелкие рыбешки, да? – Его вилка потянулась через стол и зацепила несколько обмякших чипсов из моей отставленной тарелки.

– Надо будет сразу принять душ и отправить одежду в химчистку, иначе никогда не избавишься от этого зловония, – сказал я. – Оно впитывается надолго.

Тумбли поднял руку и кивнул на свой рукав, где белели два пятнышка.

– Знаешь, что это? – спросил он с вызовом.

– Ну не сперма же? Что бы это ни было, уверен, в химчистке сумеют вывести.

– Вывести? – взвизгнул он. – Вывести? Эта куртка никогда не попадет в чистку, никогда! На что ты пялишься, мой дорогой… – Он подозрительно огляделся, словно его могли подслушивать церковные шпионы. – То, на что ты смотришь, это слюна Его Святейшества.

– На тебя плюнул Папа?

– Не говори глупостей, Эдмон. Ты же помнишь, перед Лондоном я был в Риме. Ведь я тебе писал. Я был на конференции американских преподавателей «Христос, миллениум и аудитория». Его Святейшество был так добр, что удостоил нас аудиенции. О Эдмон, если бы ты только мог себе представить, что это значит – видеть его во плоти, слышать его голос! Доброта, исходившая от него, наполняла приемную, витала над всеми. Каждый из нас чувствовал прикосновение его сострадательной великой души. Потом мы удостоились прогулки с ним, хотя Его Святейшество с трудом передвигался, его улыбка излучала свет, и он благословлял нас, когда проходил мимо. На одно мгновение он остановился около меня и сказал «Pace»[127]127
  Мир (лат.).


[Закрыть] – не мне одному, конечно, но всему вокруг. И вот когда он произносил это изумительное, дивное слово «Pace», две крошечные капли слюны слетели с его губ на мой рукав. Вот они!

– Тебе крупно повезло, – пробормотал я, чувствуя легкое отвращение от того, что Тумбли демонстративно тыкал мне рукой в нос. А мне, видите ли, не очень нравится засохшая слюна, даже если она Его Святейшества. – Понятно, что ты не станешь чистить куртку.

– Не удивлюсь, если этого человека причислят к лику блаженных и потом объявят святым. То, что у меня на рукаве, – подлинная реликвия, in potentia[128]128
  Потенциально (лат.).


[Закрыть], если еще не in actu[129]129
  В действительности (лат.).


[Закрыть]. Перед этим будут благоговеть. Я уже сейчас благоговею. Разве это не поразительно? И разве мне не следует носить это с гордостью? У тебя нет аппетита, Эдмон?

«Освященный» рукав отъехал прочь, и Тумбли загреб вилкой еще несколько чипсов из моей тарелки. Он задумчиво пережевывал их, мечтательно глядя в пространство. Мне казалось, что ему видятся длинные вереницы верующих, пришедших со всех четырех сторон света, страстно желающих лишь одного – пасть на колени и поклониться рукаву его черной синтетической куртки. Хромые отбросят костыли, слепые прозреют, и осанна огласит небеса. Тумбли брезгливо вытер жирные пальцы и свой ханжеский рот тонкой полоской бумаги, которая в этом кафе заменяла салфетки.

– Ну что, дружище, – и он указал на счет, который принесла официантка, хотя мы ее не звали. – Ты угощаешь или я?

Теперь вы понимаете, что я думаю про Тумбли?

О РАННИХ ГОДАХ БААЛ ШЕМА из Ладлоу известно немного, нельзя даже с уверенностью назвать год его рождения, хотя некоторые источники указывают 1720 год. Насчет того, что место его рождения – Дунахарасти, мы имеем фактически только его собственное свидетельство («Я вышел из чрева моей матери в Дунахарасти, в третью неделю Великого Мороза, когда страшно голодные волки бродили по Городской площади. Это был Год Несчастий, окаянный год, когда старинная церковь Св. Стефана погибла в языках пламени и невинных евреев обвинили в злодейском поджоге…» [«Застольная беседа», 1768].) В подтверждение его слов имеется еще беглое упоминание одного из самых непримиримых врагов Пиша, его современника Джекоба Имдина, который осуждал его как Sabbatian еретика и мошенника и в пылу ничем не сдерживаемой религиозной полемики называл «Dummkopf[130]130
  Дурак (нем.).


[Закрыть] из Дунахарасти». Да и зачем Фолшу лгать в подобных вещах? Что за счастье родиться в таком месте? Ведь это не Париж, не Прага и не Вена. И не ясли.

Он рано стал известен как маг и чародей, избежавший сожжения за свою предосудительную практику целительства в Вестфалии только благодаря вмешательству Оскара Леопольда, рыцаря фон Швайндорфа, импотенцию которого, как утверждают, Фолш успешно излечил. В результате молодая жена престарелого рыцаря произвела на свет здорового малыша с вьющимися черными волосами и носиком с горбинкой, что поэт из местного трактира остроумно прокомментировал: «Sein oder nicht sein? ist hier die Frage»[131]131
  Быть иль не быть? вот в чем вопрос (нем.).


[Закрыть], – в этом каламбуре использована первая строка самого знаменитого монолога Гамлета: в немецком языке sein может означать и быть, и его. Фолш, если верить архиепископу Илектору из Кельна, сбивал с пути молодых женщин и девиц-христианок своими гнусными заклинаниями и приворотными зельями, подвергая искушению их бессмертные души чем-то вроде сексуального еврейского поклонения Сатане. Архиепископу Илектору не удалось довести дело до сожжения Фолша. Рыцарь и его друзья когда-нибудь будут оправданы за это их Богом. Но архиепископ мог, по крайней мере, изгнать еврея, что он и сделал. В Кельне и по всей Вестфалии и Рейнской области, как рассказывает Фолш в своей «Застольной беседе», весть о его изгнании была встречена всеобщими (особенно женскими) стонами и плачем.

Из Кельна Пиш направился в Амстердам в Нидерланды, где, судя по всему, на время отложил свои алхимические эксперименты, а также изыскания в той области медицины, которую сегодня можно назвать нетрадиционной. В Амстердаме он с головой ушел в священные тайны каббалы, изучая их под руководством коцинерского раввина Михала Ицхака бен Ели Цви, также известного как Гаон[132]132
  Гаон – титул, которым удостаивались раввины, наиболее изощренные в талмудической науке.


[Закрыть] из Коцина. К тому же в Амстердаме он обзавелся первой из трех своих жен – Лией, дочерью Менасаха Халеви, богатого торговца пряностями, имеющего деловые связи в Новом Свете. Фолш, кажется, искренне любил Лию, у нее были темные глаза и дерзкие груди. Ее смерть и смерть их ребенка при родах повергли его в глубокую депрессию, из которой, согласно Гаону и по свидетельству самого Фолша, он надеялся выйти только в Святой Земле, скорее всего – в Сафеде[133]133
  Сафед (или Цфат) – город в Израиле, духовный центр каббалы.


[Закрыть], хотя это мог быть и Иерусалим. Коцинерский раввин убедил тестя Фолша ссудить вдовца деньгами для путешествия в Палестину. (Для полноты картины необходимо упомянуть тот факт, что английский фашист предвоенных времен Невиль Флайт-Дакре в своей книге «Международное еврейство и расовое осквернение. Отчет из Европы» [Литтл инглэнд пресс, 1937] утверждал, что Фолш сбежал из Амстердама из-за того, что одиннадцать арийских женщин атаковали его судебными исками об установлении отцовства.)

Фолш закончил свое паломничество на Восток в Александрии – ему понравились ее климат и космополитизм – и он прожил там пять лет, сделавшись учеником великого арабского ученого Абу Али ибн Сины (Авиценны). С Авиценной он изучал медицинские труды Моше Маймонида, прославленного средневекового философа и кодификатора еврейского права, в особенности книгу Маймонида «Трактат о сожительстве», написанную по просьбе сирийского султана.

Среди многих средств для излечения разных видов сексуальных расстройств в «Трактате» было единственное, внушившее сэру Персивалю Билу – весной 1748 года он совершал в Египте одно из самых ранних своих путешествий в поисках редкостей и диковин – привязанность к Фолшу. От английского консула в Неаполе сэр Персиваль услышал о «медицинском светиле», творящем чудеса в Александрии, «темнокожем белобородом язычнике, сидящем на шелковых подушках»: «Парень может вылечить все, дорогой сэр, от „кровоточащих десен и пустяковой испарины до любовных ран и опухших яичек“», и сэр Персиваль, обосновавшись в этом городе, добился аудиенции.

О мере обаяния Фолша можно судить по тому, что Авиценна стал относиться к нему, как к любимому, хоть и своенравному, сыну, чьи блестящие способности перевешивали его религиозное упрямство и мелкие грешки. Во всяком случае, Авиценна задумал приобщить ученика к делу и послал сэра Персиваля проконсультироваться у Фолша, которого представил как Мастера эротических искусств. Фолш оставил собственноручную запись об этом визите – она и сейчас хранится среди его бумаг в библиотеке Бил-Холла – возможно, Фолш собирался включить ее в автобиографию или в мемуары.

– Не импотенция, доктор, – сказал сэр Персиваль Фолшу, – совсем не это, вы понимаете? Поднимаю его хорошо, встает озорник, как по команде, – но, как я полагаю, он поднимается хитростью. Неплохо сказано. «Поднимается хитростью», вы понимаете? Дело в том, что я кончаю слишком быстро, истекаю в спешке, теряю все мое «жидкое жемчужное сокровище», как сказал поэт, обычно перед тем, как успеваю вложить в ножны мой меч. Девица лежит, страстно желающая. «Ах, сэр, что случилось? Увы, увы. Почему вы меня так дразните?» Нехорошо, очень нехорошо. Ужасная вещь, понимаете? Вы можете мне помочь, доктор?

Фолш благодаря Маймониду мог бы ответить утвердительно, но, конечно, не сказал этого сразу. Он важно посмотрел на пациента и погладил бороду.

– Будьте так любезны, достопочтенный сэр, показать мне провинившийся член.

– Показать все?

– Да, сэр.

– Гм… – Сэр Персиваль расстегнул штаны, за ними спустил исподнее и поднял свой член с причиндалами, чтобы показать. – Полный покой, видите?

Фолш взял серебряную указку с низкого столика, стоявшего позади него, и поднял ею вялый пенис сэра Персиваля, позволил ему упасть, снова поднял и снова позволил упасть.

– Да, достопочтенный сэр, думаю, что смогу помочь вам. Мой гонорар – тысяча гиней. Если вы желаете вылечиться от вашего несчастья, возвращайтесь через неделю с половиной этой суммы. Если же нет, для меня было большой честью познакомиться с вами.

Через неделю сэр Персиваль вернулся.

Фолш вручил ему флакон с жидкостью янтарного цвета.

– Массируйте этой микстурой вашего выскочку за два часа до того, как идти на приступ оказавшей вам благосклонность леди. Потом вымойте его теплой водой. Он будет стоять целых два часа, прежде чем освободится от пульсирующего «жидкого жемчужного сокровища», и два часа после.

– А если бальзаму не удастся произвести этот волшебный эффект?

– Не беспокойтесь. Неудачи не будет. Вы, сэр Персиваль, англичанин и джентльмен. Поэтому я вам верю. Вы, со своей стороны, должны верить мне. Доверие между врачом и пациентом – девять десятых успешного лечения. Мой гонорар – тысяча гиней, но сегодня я возьму половину, которую просил вас принести с собой. Если бальзам не подействует, вы скажете мне об этом, и я верну вам ваши пять сотен гиней. В противном случае вы заплатите остальное, и я дам вам еще три финтука вашего лекарства.

Через неделю сэр Персиваль выплатил остаток.

Для интересующихся привожу здесь рецепт Маймонида из его «Трактата о сожительстве»:

1 литр морковного масла

1 литр масла редиски

250 мл горчичного масла

500 мл живых муравьев шафранового цвета

1. В большом горшке смешать морковное масло, масло редиски и горчичное масло. Добавить живых муравьев.

2. Поставить микстуру на солнце на семь дней.

3. Массировать пенис микстурой в течение двух часов; позже вымыть пенис в теплой воде.

4. Повторить, если необходимо.

НЕИЗВЕСТНО, ПОЧЕМУ ФОЛШ покинул Александрию, где жизнь его складывалась весьма удачно, но уехал он поспешно и с каким-то пятном на репутации. Он намекает на клевету неких людей, завидовавших его успехам и милостям, которыми осыпал его Авиценна. Очень может быть, что сэр Персиваль, еще раз приехав в Александрию, помог бегству Фолша. Сохранилась запись расходов в бухгалтерской книге сэра Персиваля за 1750 год и пометка, которую иначе трудно объяснить: «250 фунтов, 12 шиллингов, 7 пенсов. Вознаграждение отцу девушки Айши». Против этой суммы написано на полях: «Ф. Прелестный мошенник!» Во всяком случае, в этот самый месяц и год, в апреле 1750 года, сэр Персиваль отбыл из Александрии в Афины, а Фолш внезапно всплыл в Бамберге[134]134
  Бамберг – город в Баварии.


[Закрыть] – со всей своей ученостью и без гроша в кармане.

В ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ я довольно много думал о Соломоне Фолше, фактически с самого приезда проклятого Тумбли. Фолш, не ограничиваясь Моше Маймонидом и специфическим снадобьем против преждевременного семяизвержения, записал множество рецептур, массу магических формул, заклинаний и названий лекарственных трав. Эти записи хранятся здесь, в Музыкальной комнате, в кабинете, ключ от которого есть только у меня. Например, вы можете взять обыкновенный лимон и назвать его именем вашего врага, а «когда лимон высохнет и сгниет, тогда силы покинут вашего врага». Но этот процесс требует времени. Поэтому для получения незамедлительных результатов Фолш добавил полезное усовершенствование: «Чистым новым ножом, наточенным при первом мерцании молодого месяца, резать лимон на части, произнося позорящие вашего врага слова. И он тотчас почувствует неописуемо острую боль в сердце, потом лихорадочный озноб и полный паралич всего тела».

Мой стол украшает лимон, купленный этим утром в гастрономе на Пепе-Лейн в Ладлоу. Лимон лежит в зубах моего memento mori, он крупный и сочный, ядовито-желтый и пупырчатый. Рядом с ним серебряный кинжал, это нож для разрезания бумаги, подношение: «Эдмону Мюзику, ТИ, от ордена Колумба, Джолиет, Иллинойс». В этом году они спонсировали визит Тумбли и надеялись, что я «окажу всяческое содействие отцу Тумбли».

Пока что у лимона нет имени.

Отдавая должное Тумбли, скажу, что он не показывался мне на глаза, обедая в трапезной и обмениваясь банальностями с другими гостями; как и они, он спал и, возможно, мастурбировал в своей комнате – благодаря моей предусмотрительности, все удобства располагаются в бывших конюшнях. Однако от одного его присутствия мне делается не по себе: опасность, которую он для меня представляет после их с Аристидом Попеску случайной встречи в Нью-Йорке, без сомнения, вполне реальна. Люди, подобные Тумбли, никогда не выпустят кость из зубов. Они грызут ее, смутно сознавая, что одним лишь своим чавканьем вызывают у других тревогу. Всякий раз, заслышав звук шагов за стеной моего убежища – Музыкальной комнаты, я жду стука в дверь. Вчера я и в самом деле подошел к двери, приложил к ней ухо, потом осторожно открыл ее. В конце коридора, слева от дверей библиотеки, стоял Тумбли – спиной ко мне, одна рука в кармане брюк, – уставясь на картину Лемюэля О’Тула, где мальчишки голышом прыгают в один из прудов Хемпстед-Хис. Вы, конечно, ее знаете. Она произвела шок в мире искусства в 1932 году, и Королевская академия, подчинившись ханжескому давлению, во время ежегодной выставки сняла картину со своих стен. Тумбли, почти старик, согнувшись, стоял перед ней, и его плечи тряслись.

– ДАВАЙ РАЗДЕЛАЕМСЯ С ЭТИМ, – сказала Мод, имея в виду обед в Бил-Холле, на который мы приглашаем Тумбли в его ежегодные приезды, оказывая ему таким образом любезный прием, как рассчитывали в ордене Колумба. – Пусть приходит вечером. Старый Мак-Гонал приедет сегодня днем. Хочешь не хочешь, нам придется кормить епископа. Назвался груздем – полезай в кузов. Давай-ка убьем сразу двух зайцев.

– Мод, ты просто лопаешься от гномической мудрости.

Я ничего не рассказал ей ни об «открытии» Тумбли в Нью-Йорке, ни о его подозрениях на мой счет, ни о выражаемых намеками обвинениях. Мод как будто совершенно забыла о своем преступлении – потрясающий триумф воли. Но, конечно, это только видимость. Она проглотила свою вину, это несъедобное блюдо, но не смогла переварить его. Что она помнила из того времени, так это продажу моей коллекции эротики в библиотеку Бил-Холла, – хотя и не могла понять, зачем Католическому институту все это «бесстыжее непотребство». («Исследовать, Мод, – ответил я. – Исследовать. Чем праведнее священник, тем больше ему нужно знать о человеческой порочности и грехе. Как иначе он может обличать их?» – «Тогда, должно быть, ты праведнее всех праведных», – съязвила Мод.) И она точно ничего не знает о грозящей нам опасности, которую представляет собой союз Тумбли и епископа Мак-Гонала.

– Очень хорошо. Пригласим их на обед, а еще позовем У.К. Расшевелить немного, смягчить атмосферу, ослабить набожный дух.

Вспоминая о майоре, я использую слово «гномический». В его присутствии они не станут – не смогут – поднимать вопрос о каталоге Попеску.

– Ты уверен, Эдмон? Атеист за столом епископа?

– Этот стол не епископа, а мой. Кроме того, майор – идеальный гость. Он заставит нас рыдать от смеха.

– Да уж, знаю. Потому и удивляюсь.

– Ты пообедаешь с нами? Сядешь во главе стола.

– Нет. Я только подам еду, проявляя должное смирение. Твой друг Тумбли всегда вызывал у меня ощущение нечистоты. Конечно, он избегает меня, потому что я женщина. Может, он выслушал слишком много исповедей. Думает, что знает женщин, и понимает, что не очень им нравится. Что правда то правда. Мне иногда кажется, он подозревает о том, что было между нами раньше. – Она замолкла и перекрестилась, пробормотав что-то невнятное. – Никто не поверит, что он любит Деву Марию, – продолжала она. – Это уж точно. Он молится Божьей Матери только потому, что Церковь ручается за ее девственность. И ему приходится принимать это на веру, не думая, какими такими особыми воротами Христос вошел в наш мир.

– Я удивлен. Неужели он тебе не нравится?

Она озадаченно взглянула на меня, потом засмеялась.

– Ну ладно, если я не могу заполучить тебя, попрошу Бастьена. Он будет вести стол.

Она выразительно вздохнула.

– Ты права. Тогда пусть епископ ведет стол. Тумбли усядется по правую руку от епископа, как приличествует гостю, а Бастьен сядет рядом с Тумбли – удачная позиция, как раз против ветра. По левую руку от епископа будет У.К., а я рядом с ним.

И тут я опять подумал о Соломоне Фолше.

– Теперь насчет меню. Что скажешь о бараньем сердце?

– А ты что скажешь о молодом барашке с рисом под карри? Баранье сердце! Где я его возьму? И потом, как его готовят, баранье сердце?

– Втыкают в него лучинки. Затем посыпают солью и жарят на медленном огне. Произнести надо следующее:

 
Это сердце баранье – сердце Тумбли дрянное,
Я огню его предал, поделом палачу.
Пусть теперь он до смерти не знает покоя,
Пусть он воет и стонет. И я не шучу.
 

Тогда это исполнится. А к бараньему сердцу хорошо бы поджарить картошки и цветной капусты.

– Тогда, значит, молодой барашек под карри, – сказала она и очень странно посмотрела на меня. – Не волнуйся, Эдмон. Я обещала тебе, все держать под контролем.

КОНЕЧНО, Я НЕ МОГ ОТПРАВИТЬ Мак-Гонала в перестроенные конюшни, куда я селил церковный плебс, в том числе Тумбли. Нет, он должен останавливаться в Холле. Всем другим комнатам он предпочитает Касингтонскую – за ее размеры, роскошную мебель и величественный вид, который открывается из окон на долину. Ему нравится думать обо всем этом как о своей собственности. «Остановлюсь в Касингтоне, старина. Буду в Холле в пятницу» – или в другой день. Он не очень начитанный человек. Интересно, как бы он отреагировал, узнав, что его излюбленная комната называется Касингтонской потому, что, по слухам, леди Оттолайн Моррел и Берти Рассел[135]135
  Моррел Оттолайн Виолет Анна (1873–1938) – хозяйка литературно-художественного салона, во время Первой мировой войны жила в поместье Касингтон в Оксфордшире; автор мемуаров «Оттолайн в Касингтоне». Рассел Бертран (1872–1970) – английский философ, математик, общественный деятель.


[Закрыть] провели там однажды летом уик-энд в неистовые, восхитительные, беззаконные дни своего не ко времени наступившего среднего возраста.

Этим вечером я вышел на звонок майора у калитки Розового сада, ближайшего входа, если идти из Бенгази, повесил его макинтош и кепку на оказавшееся под рукой копье в Armourer[136]136
  Оружейная (фр.).


[Закрыть] галерее и провел его в столовую – бывшее хранилище стрелкового оружия. Там перед буфетом стояли облаченные в обычные мрачные одежды епископ и Тумбли, похожие на вырезанные из бумаги силуэты, которыми забавлялись в прежние времена, и изучали батарею бутылок, выстроенную для нас Мод.

– Ох, – увидев их, сказал майор с отвратительным шотландским акцентом, – тва ворон.

– Это майор Кэчпоул, не так ли? – сказал Мак-Гонал и улыбнулся улыбкой Мак-Гонала. Дело в том, что епископ очень похож на У. К. Филдса, американского киноактера, которого я запомнил в знаменитой роли мистера Микобера[137]137
  Микобер – герой романа Ч. Диккенса «Дэвид Копперфилд».


[Закрыть], и даже голос епископа с его фальшивыми интонациями был похож на голос актера. – Какая радость!

Его красный нос, покрытый оспинами, напоминал картошку.

– Храни Господь ваше высокопреосвященство!

– Льстец. Я пока всего лишь епископ.

– Епископ, «виноват, я хотел сказать: ваше величество, потому что милости Божьей вам вовек не видать». «Генрих IV», знаете ли, часть первая[138]138
  Перевод под ред. А. Смирнова.


[Закрыть].

– Майор Кэчпоул – одна из наших заблудших овец, епископ, – заискивающе произнес Тумбли. – Он отбился от стада, но мы молимся, чтобы он вернулся на путь истинный.

– Баа-аа, баа-аа! – изумился старина У.К.

Я поспешил к буфету и предложил выпить.

– Что будете, епископ? Майор?

– Мне сельтерскую, – чопорно попросил Тумбли. – То, что вы, бритты, называете газированной водой.

– Эдмон не совсем бритт, – поправил его Мак-Гонал, улыбаясь так, будто его шутка не уступала в изысканности перлам комедии эпохи Реставрации. – Эдмон – букет несовместимостей. Я буду пиво, какое есть, голубчик.

– Краденая овца?

– Почему бы и нет?

– Мне содовой, Эдмон, – сказал У.К., – и каплю виски.

Открылась дверь, и на пороге, шаркая туфлями, возник Бастьен – изогнутый вопросительным знаком, волосы в обычном беспорядке. С его шеи свисал, раскачиваясь, штопор. Он торжественно перекрестился на пороге и вошел, волоча ноги.

– Отец Бастьен, не правда ли? – сердечно обратился к нему Мак-Гонал, хотя не раз видел его прежде.

– Ну да, – кивая, ответил Бастьен. – Я даже уверен, что да. Но почему вы спрашиваете? – Он снисходительно улыбнулся и еще раз перекрестился.

Боюсь, Бастьен играет с огнем.

Тумбли с отвращением отвернулся.

– Мне не терпится рассказать вам, епископ, – начал он, потирая руки, – ну просто вылитый Урия Гип! – о моей недавней встрече с Его Святейшеством.

– Ах да, – фыркнул майор, – отец Мюзик рассказал мне об этом. Совершенно изумительная история. На вас плюнул Папа, я прав? Продолжайте, отец.

Тумбли бросил на меня злобный взгляд.

Из кухни донесся грохот и звон металлической посуды, сопровождаемый криком: «Иисус, Мария и Иосиф!» В дверях появилось красное лицо Мод, мокрое от слез.

– У меня тут кое-что произошло с канапе, так сказать, маленькая авария. Вам придется пока обойтись арахисом – вон там на буфете. Обед будет совсем скоро. Можно садиться за стол, если желаете.

Последний период воздержания Мод длился недолго. Но она хотя бы пыталась.

– Бедная, это все ее бедро, – горестно вздохнул Бастьен. – То и дело подводит. – Он прошаркал к буфету. – О, да тут «Кастелло Армани» девяносто шестого года, отец, – обратился он ко мне, поднимая бутылку вина и трясясь вместе с ней. – Если есть «Кьянти Классико», Мод приготовит одно из своих карри. Она ведь, дорогой епископ, никогда не обходится без доброго французского вина, когда сражается с этими языческими приправами. Аминь.

Я налил виски У.К. и пиво епископу и попросил Тумбли, чтобы он сам налил себе воды.

– Можешь взять лед там, в ведерке. То, что вы, янки, называете леденцами.

– Touché[139]139
  Здесь: удар, попавший в цель (фр.).


[Закрыть], – одобрил майор.

Мак-Гонал, всплеснув руками, похлопал себя по пухлым ляжкам.

– Должен сказать, воздух Шропшира чудо как способствует аппетиту!

– Тогда будем садиться? – предложил я. – Мы можем взять с собой наши стаканы. Так-так, Бастьен, твоя бутылка уже при тебе. – Показывая пример, я подошел к столу. – Епископ, вы, конечно, во главе стола.

Я указал остальным их места, налил себе и У.К. разбавленного виски и поднял стакан.

– За веру, надежду и любовь, – провозгласил я, подразумевая роспись Малоккио на своде Грейт-Холла и вспоминая во всех подробностях Элен Скрим-Пит из «Друри-Лейн».

Мы выпили. Наши «закуски» уже поджидали нас. Мак-Гонал посмотрел на тарелку с сомнением и тревогой.

– И что это здесь у нас?

Это было суши, доставленное из Уайтроуза в странных металлических судках, о которые и споткнулась Мод.

– Это японское блюдо, – поспешил успокоить я. – Рис, рубленая сырая рыба и еще много чего, все тщательно упаковано – удивительно полезная пища, я бы сказал. Называется суши. В маленьких стаканчиках что-то вроде азиатского ликера, он замечательно идет с суши.

– Но разве миссис Мориарти не ирландка?

– Мисс Мориарти. Да, из Баллимэга, что в Донеголе.

– Мисс Мориарти, – поддакнул У.К.

– Просто удивительно, что нам только ни подают! Суши, вы говорите? Господи, спаси мою душу! – Епископ придал своему богатому интонациями голосу задушевный тон, желая напомнить, что он человек из народа. – Когда я рос в Престоне, среди рабочего класса, мы ели только простую британскую еду: рыбу и чипсы, сосиски и пюре, а по воскресеньям – если повезет – были ростбиф и йоркширский пудинг и даже жареный барашек. И ведь мы были ничуть не хуже нынешней молодежи. Когда дождливым зимним днем я возвращался домой из школы или с репетиции церковного хора, все, чего я хотел, так это кружку боврила[140]140
  Боврил – паста-экстракт из говядины для приготовления бульона.


[Закрыть]. А если я вел себя хорошо, то получал кусок хлеба, намазанный застывшим жиром, оставшимся на сковороде после жарки. Я даже исправил однажды молитву Господню (за что получил по уху от папочки): «Хлеб наш насущный, намазанный жиром, даждь нам днесь». Вот так-то, а теперь суши. Ну и ну. – Он подцепил вилкой кусок и с сомнением поднес к глазам.

– Вам не нравится, епископ? – спросил У.К., поджав губы, будто с трудом сдерживал смех. – Вперед, вперед. Ешьте же. Вспомните Катерину Сиенскую.

– А что, ей нравилась японская кухня? – живо откликнулся Мак-Гонал, желая увести беседу в другое русло.

Но У.К. невозможно было сбить с толку.

– Святая Катерина, – пояснил он, – наполнила чашу гноем из раны одной старухи и выпила до дна.

– Голубчик, – умоляюще сказал Мак-Гонал, пристально глядя в потолок, как будто искал там помощи.

– Воистину святая, – дружелюбно продолжал У.К. – Она ухаживала за этой старой женщиной и испытывала отвращение, потому что от ее раны разило зловонием. Она быстро поняла – святая ведь, – что ее отвращение – работа дьявола, чей злой умысел она и победила таким остроумным способом.

– Весьма поучительно, – согласился Мак-Гонал.

У.К. и Бастьен захихикали.

– Но это случилось так давно, в четырнадцатом, кажется, веке, – вступил в разговор Тумбли. – Это был, конечно, век чистоты, видевший много подвигов благочестия – высокого, я бы добавил, благочестия, – но которые в более поздние времена могут все же показаться несколько экстравагантными.

– А как же отец Пикар – напомню вам, что он даже не святой и жил едва ли больше ста лет назад? – поинтересовался У.К.

– Разумеется, – не вполне уверенно ответил Мак-Гонал.

– Это было, конечно, в Лурде – такое уж место, там то и дело случаются чудеса. Отец Пикар попросил стакан воды из пруда, где купались больные и увечные, выпил, причмокнул и объявил, что вода превосходная – как может быть другой вода Божьей Матери? – У майора дернулись губы. – А вы, епископ, неужели откажетесь съесть немного суши? У истинно верующих должен быть более решительный характер.

Тумбли прочистил горло, сложил руки как для молитвы и пристально посмотрел на суши на конце вилки епископа.

– Вы правы, – согласился Мак-Гонал. Он опустил вилку и с удовольствием отодвинул свою тарелку. – Прошу вас, отец Тумбли.

Тумбли склонил голову, зажмурился, чтобы лучше сосредоточиться – а может, надеялся увидеть Обитателя Небесного Престола, – и начал читать молитву, очень стараясь придать многозначительность каждому слову:

– О Господи… Даруй нам… Пищу во благовремении… Щедрую руку Твою… Ради Христа… Господа нашего… Аминь.

Не поднимая головы, Тумбли бросил исподлобья взгляд на епископа, ожидая подтверждения.

– Аминь, – сказал Мак-Гонал и взял из корзинки булочку. – Хватайте, парни.

Мы принялись за еду.

Через вращающуюся кухонную дверь, пошатываясь под тяжестью нагруженного подноса, вошла Мод: лицо красное от жара плиты, натуги и выпитого джина, она без успеха сдувала прядь волос, падавшую ей на глаза. Бастьен галантно подскочил, чтобы помочь ей. (То есть он собирался подскочить, но только подтащил себя к ней и, подшаркивая и трясясь, пришел на выручку.) Вместе они донесли поднос до буфета и разложили там накрытые крышками блюда – барашка под карри, рис, чечевицу – и разнообразные приправы.

– Это мисс Мориарти, не так ли? – радостно приветствовал ее Мак-Гонал. (Он, должно быть, научился этой светскости у какого-нибудь премьер-министра: «Покажите, что вы помните имя человека. Проявите внимание и интерес».)

– Да, епископ. Мод Мориарти.

– Я надеялся, Мод, что вы присоединитесь к нам. Здесь только мужчины почтенного возраста, и нам не хватает благотворного женского присутствия. Помню, несколько лет назад мы с вами вели оживленную дискуссию о ваших проблемах. – Он заговорщицки подмигнул.

– Да, мы тогда хорошо поговорили. Но в последнее время люди не хотят работать сверхурочно. Вот почему мне приходится самой управляться на кухне. Вы не возражаете, если основное блюдо я оставлю на буфете? Возьмите, пожалуйста, сами. – Она прохромала к столу и начала собирать закусочные тарелки. – Вам не понравилось суши, епископ?

– Я его обожаю. Моя любимая еда. Но доктор Кронин не позволяет. «Никакой сырой рыбы, Мак-Гонал, дорогой мой!» Держит меня на редко встречающейся желудочной диете.

Мод оставила нас, и каждый взял с буфета что хотел. Мак-Гонал обошелся слегка пригоревшим рисом и приправами.

Бастьен откупорил «Кастелло Армани», с презрением обнюхал пробку и стал наливать. Тумбли прикрыл ладонью свою рюмку.

– Я сохраню верность газированной воде, – сказал он сухо.

– Не пей больше шипучку, – посоветовал я ему, – глотни немного вина, пожалей свой желудок.