Текст книги "Сорняк, обвивший сумку палача"
Автор книги: Алан Брэдли
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Я ухмыльнулась.
– Руперт все изменил, конечно же, – продолжала она. – «Пойдем со мной к вратам Диарбекира, [11]11
Руперт далековато звал свою подругу. Между прочим, Диарбекир – город в Турции.
[Закрыть]– сказал он мне. – Поехали на восток, и я сделаю тебя принцессой в струящихся шелках и бриллиантах размером с кочан капусты».
– И он сделал?
– Нет. На самом деле он сказал: «Моя чертова ассистентка бросила меня. Поехали со мной в Лайм-Реджис на выходные, и я дам тебе гинею, шесть приемов пищи и спальный мешок. Я научу тебя искусству манипуляции», – заявил он, и я была настолько глупа, что подумала, будто речь идет о марионетках.
Не успела я поинтересоваться подробностями, как она вскочила на ноги и отряхнула юбку.
– Кстати, о Руперте, – заметила она, – нам лучше пойти посмотреть, как продвигаются дела у них с викарием. В приходском зале зловещая тишина. Ты полагаешь, могли они уже поубивать друг друга?
Ее цветастое платье грациозно зашуршало между надгробиями, и мне оставалось лишь последовать за ней.
Внутри мы обнаружили викария, стоящего посреди зала. Руперт находился на возвышении, на центральной сцене, положив руки на бедра. Если бы он выходил на поклон в театре «Олд Вик», освещение не могло бы быть более выразительным. Будто посланный судьбою, неожиданный луч солнечного света сиял сквозь витражное стекло в задней части зала, падая круглым золотым пучком прямо на поднятое лицо Руперта. Тот встал в позу и начал извергать Шекспира:
Когда клянешься мне, что вся ты сплошь
Служить достойна правды образцом,
Я верю, хоть и вижу, как ты лжешь,
Вообразив меня слепым юнцом.
Польщенный тем, что я еще могу
Казаться юным правде вопреки,
Я сам себе в своем тщеславье лгу,
И оба мы от правды далеки.
Как упомянул викарий, акустика в зале замечательная. Викторианские строители соорудили его внутренности в форме раковины моллюска, изогнутые деревянные панели служили резонатором для самого слабого звука – все равно что находиться внутри скрипки Страдивари. Теплый медоточивый голос Руперта звучал повсюду, окутывая нас своим богатым тембром:
– Как меня слышно, викарий?
Чары немедленно разрушились. Все равно как Лоуренс Оливье вставил бы: «Раз, раз! Проверка… один… два… три» посреди «Быть или не быть».
– Блестяще! – воскликнул викарий.
Что больше всего удивило меня в речи Руперта, так это то, что я знала, о чем он говорит. Благодаря почти неощутимым паузам в конце каждой строки и своеобразным жестам длинными белыми пальцами, с помощью которых он демонстрировал оттенки значений, я поняла слова. Каждое из них.
Как будто их всосало в мои поры осмосом, они захлестнули меня, и я поняла эти горькие слова старика, обращенные к юной любви.
Я взглянула на Ниаллу. Она поднесла руку к горлу.
В последовавшем гулком деревянном молчании викарий стоял как столб, будто высеченный из черно-белого мрамора.
Я стала свидетельницей того, что поняли не все присутствующие.
– Браво! Браво!
Сложенные руки викария внезапно разразились серией резонирующих громовых аплодисментов.
– Браво! Сонет сто тридцать восьмой, если я не ошибаюсь. И, если я могу высказать свое скромное мнение, вероятно, никто еще не читал его так прекрасно.
Руперт явно возгордился.
Снаружи солнце скрылось за облаком. Золотой луч вмиг погас, и мы снова стали четырьмя обыкновенными людьми в полутемном грязном помещении.
– Великолепно, – заметил Руперт. – Этот зал великолепно подойдет.
Хромая, он пересек сцену и начал неуклюже спускаться по узким ступенькам, опираясь о стену раскрытой ладонью.
– Осторожно! – сказала Ниалла, быстро идя к нему.
– Уйди! – отрезал он с выражением крайней свирепости. – Я справлюсь.
Она резко остановилась на полпути – как будто он ударил ее по лицу.
– Ниалла думает, что я ее ребенок. – Он рассмеялся, пытаясь представить дело как шутку.
По убийственному взгляду Ниаллы я поняла, что она ничего подобного не думает.
3
– Что ж, – жизнерадостно объявил викарий, потирая руки, будто ничего не произошло. – Решено. С чего начнем? – Он с энтузиазмом смотрел то на одного, то на другую.
– С разгрузки фургона, полагаю, – сказал Руперт. – Полагаю, мы можем оставить здесь вещи до представления?
– О, конечно… конечно, – согласился викарий. – Приходской холл безопасен, как дом. Может, даже безопаснее.
– Потом надо, чтобы кто-то осмотрел фургон… и нам требуется место, где можно остановиться на пару дней.
– Предоставьте это мне, – заявил викарий. – Уверен, я все улажу. Теперь давайте засучим рукава и приступим. Пойдем, Флавия, дорогая. Уверен, мы сможем найти что-нибудь достойное твоих особых талантов.
Что-нибудь достойное моих особых талантов? Почему-то я усомнилась – разве что речь идет о преступном отравлении, являющемся моим главным развлечением.
Тем не менее, не в настроении возвращаться домой в Букшоу прямо сейчас, я нацепила свою лучшую улыбку в стиле «Руководства для девочек» (устаревшее издание) ради викария и пошла за ним вместе с Рупертом и Ниаллой на церковный двор.
Когда Руперт распахнул заднюю дверь фургона, я бросила первый взгляд в жизнь странствующего артиста. Полутемные внутренности «остина» были как нельзя лучше оснащены рядами лакированных ящиков, каждый из которых сверху, снизу и с боков плотно обставлен соседями – это очень напоминало коробки с обувью в хорошо организованной сапожной лавке, когда каждый ящик можно легко выдвинуть и вдвинуть. На полу фургона были свалены коробки большего размера – на самом деле тара для упаковки – с веревочными ручками по бокам, чтобы облегчить их выгрузку и переноску, когда потребуется.
– Руперт сделал все сам, – гордо объяснила Ниалла. – Ящики, складную сцену, осветительное оборудование… прожекторы из старых банок из-под краски, не так ли, Руперт?
Руперт отсутствующе кивнул, вытаскивая охапку железных труб.
– И это еще не все. Он нарезал веревки, сделал подпорки, раскрасил декорации, вырезал кукол… все, за исключением этого,разумеется.
Она указала на громоздкий черный чемодан с кожаной ручкой и отверстиями в боку.
– Что там? Животное?
Ниалла рассмеялась…
– Лучше. Это гордость и отрада Руперта – магнитофон. Он заказывал его из Америки. Это обошлось ему в приличную сумму, могу сказать. Но это дешевле, чем нанимать оркестр «Би-би-си» для музыкального сопровождения!
Руперт уже начал вытаскивать коробки из «остина», сопровождая работу ворчанием. Его руки – словно грузоподъемные краны на верфях – поднимали и поворачивали… поднимали и поворачивали, пока наконец все не оказалось на траве.
– Позвольте, я помогу, – предложил викарий, хватаясь за веревочную ручку на конце черного сундука в форме гроба со словом «Галлигантус», нанесенным на него белой краской, в то время как Руперт взялся за противоположный конец.
Ниалла и я ходили взад-вперед, взад-вперед с более легкими предметами и деталями, и через полчаса все было сложено в приходском зале перед сценой.
– Хорошая работа! – объявил викарий, отряхивая рукава. – Действительно хорошая работа! Теперь как насчет субботы? Дайте-ка подумать… Сегодня четверг… У вас будет еще один день на подготовку плюс ремонт фургона.
– Подходит, – сказал Руперт. Ниалла кивнула, хотя ее не спрашивали.
– Тогда суббота. Я скажу Синтии сделать копии рекламных листовок на гектографе. Завтра она разнесет их по лавкам… разложит в стратегических местах. Синтия молодчина по этой части.
Среди множества слов, приходивших на ум, чтобы описать Синтию Ричардсон, «молодчины» не было, зато было «великанша-людоедка».
В конце концов, это Синтия однажды поймала меня, когда я на цыпочках балансировала на алтаре Святого Танкреда, чтобы с помощью отцовской опасной бритвы соскрести образец кобальтовой сини со средневекового витражного стекла. Кобальтовая синь – это смешанный базовый арсенат кобальта, который готовится путем обжигания, средневековые художники использовали его для рисования на стекле, и я просто умирала от желания проанализировать его в лаборатории, чтобы определить, насколько успешными оказались его создатели на важном пути очищения его от железа.
Синтия схватила меня, стащила и отшлепала, найдя недостойное, с моей точки зрения, применение подвернувшемуся экземпляру «Гимнов древних и современных» (стандартное издание).
– То, что ты натворила, Флавия, не стоит поздравлений, – заявил отец, когда я поведала ему об этом грубом произволе. – Ты испортила находившуюся в идеальном состоянии двояковогнутую бритву от Тьер-Иссара.
Должна признать, что Синтия – отличный организатор, однако таковыми были и мужчины с кнутами, присматривавшие за постройкой пирамид. Конечно, если кто-то и может оклеить рекламными объявлениями весь Бишоп-Лейси из конца в конец за три дня, то это Синтия Ричардсон.
– Постойте! – воскликнул викарий. – Мне только что пришла в голову блестящая идея! Скажите, что вы думаете. Почему бы не поставить дваспектакля вместо одного? Я не претендую на роль эксперта в искусстве кукольного театра, в любом случае, не знаю, что возможно, что нет, однако почему бы не поставить спектакль для детей днем в субботу и еще один вечером, когда больше взрослых будут свободны и смогут посетить его?
Руперт ответил не сразу, он стоял, потирая подбородок. Даже я сразу поняла, что два представления удвоят кассу.
– Что ж… – наконец сказал он. – Допустим. Это будет один и тот же спектакль, хотя…
– Великолепно! – заявил викарий. – Что нам надо… программу, да?
– Начнем с короткой музыкальной пьесы, – размышлял Руперт. – Новой, над которой я сейчас работаю. Никто ее еще не видел, так что это отличная возможность обкатать ее. Затем «Джек и бобовое зернышко». Все всегда требуют «Джека и бобовое зернышко», что маленькие, что большие. Классическая вещь. Очень популярная.
– Грандиозно! – сказал викарий. Он достал из внутреннего кармана сложенный лист бумаги и огрызок карандаша и нацарапал несколько слов. – Как насчет этого? – спросил он с последним росчерком и с довольным выражением лица зачитал вслух написанное:
Прямо из Лондона!
– Надеюсь, вы простите маленькое преувеличение и восклицательный знак в конце, – прошептал он Ниалле.
Кукольный театр Порсона
(под управлением упомянутого Порсона.
Как показывают на телеканале «Би-би-си»).
Программа
I. Музыкальная интерлюдия.
II. «Джек и бобовое зернышко».
(Номер один ставится впервые на сцене;
номер два признан всемирно популярной пьесой для всех, и детей и взрослых).
Суббота, 22 июля 1950 года, в приходском зале Святого Танкреда,
Бишоп-Лейси.
Спектакли начинаются в 14:00 и 19:00 ровно!
– Иначе они будут канителиться, – добавил он. – Я скажу Синтии набросать сверху рисунок маленькой фигурки с шарнирами на веревочках. Она чрезвычайно талантливая художница, знаете ли, не то чтобы у нее было много возможностей для самовыражения… О Бог мой! Я заболтался. Я лучше пойду займусь своими телефонными делами.
И с этими словами он ушел.
– Эксцентричный старичок, – заметил Руперт.
– Он нормальный, – сказала я. – Ведет довольно грустный образ жизни.
– А, – произнес Руперт, – знаю, что ты имеешь в виду. Похороны и тому подобное.
– Да, – подтвердила я. – Похороны и тому подобное.
Но я скорее имела в виду Синтию.
– Где тут провода? – неожиданно спросил Руперт.
На миг я была ошарашена. Должно быть, я выглядела крайне несообразительной.
– Провода, – повторил он. – Ток. Электричество. Хотя не думаю, чтобы ты знала, где это, не так ли?
Так получилось, что я знала. Лишь несколько недель назад меня насильно завербовали в помощь миссис Уитти, я стояла с ней за сценой и помогала передвигать массивные рычаги дряхлого пульта управления осветительной аппаратурой, когда ее первокурсники – балетные танцоры – порхали по подмосткам на репетиции «Золотых яблок солнца», Помона (Дейдре Скидмор в сачке для ловли бабочек) соблазняла сопротивляющегося Гиацинта (краснолицего Джеральда Планкетта в импровизированных лосинах, перешитых из пары длинных брюк), демонстрируя ему вечнозеленый ассортимент фруктов из папье-маше.
– Направо от сцены, – сказала я. – За черной первой кулисой.
Руперт моргнул раз или два, бросил на меня колкий взгляд и зацокал по узким ступенькам на сцену. В течение нескольких секунд мы слышали, как он бормочет что-то себе под нос в сопровождении металлических звуков хлопающих приборных панелей и включающихся и выключающихся переключателей.
– Не обращай на него внимания, – прошептала Ниалла. – Он всегда нервничает с той самой минуты, когда объявляют представление, и до финального занавеса. Помимо этого, он, в общем-то, нормальный.
Пока Руперт возился с электричеством, Ниалла начала освобождать связки гладких деревянных шестов, туго стянутых кожаными ремешками.
– Сцена, – пояснила она. – Это все совмещается с винтами и гайками-барашками. Руперт разработал и сделал все это сам. Осторожно – пальцы.
Я подошла к ней помочь с более длинными связками.
– Я сама справлюсь, спасибо, – сказала она. – Делала это сотни раз, довела до автоматизма. Единственное, что надо делать вдвоем, – поднять пол.
Шорох за спиной заставил меня обернуться. Сзади стоял викарий с довольно несчастным выражением лица.
– Не лучшие новости, боюсь, – сказал он. – Миссис Арчер говорит, что Берт уехал в Лондон на учебу и вернется только завтра, и никто не берет трубку на ферме «Голубятня», где я надеялся вас разместить. Но миссис Ингльби нечасто отвечает на телефон, когда она одна дома. В субботу она привезет яйца, но это слишком поздно. Я бы предложил дом священника, но Синтия довольно решительно напомнила мне, что мы как раз красим гостевые комнаты: кровати вынесены в коридор, шкафы загромождают лестничные пролеты и так далее. Это сведет с ума, действительно.
– Не беспокойтесь, викарий, – произнес Руперт со сцены.
Я чуть не выскочила из кожи. Забыла, что он там.
– Мы расположимся прямо здесь, на церковном дворе. В фургоне есть хорошая палатка с шерстяными пледами и резиновым полом, маленький примус и консервированные бобы на завтрак. Нам будет уютно, словно клопам в одеяле.
– Что ж, – ответил викарий, – если бы дело касалось только меня, я…
– Ах, – перебил Руперт, подняв палец. – Я знаю, о чем вы думаете: нельзя, чтобы бродяги разбивали лагерь среди могил. Почтение к дорогим почившим и так далее.
– Ну, – признал викарий, – в этом есть ничтожная доля правды, но…
– Мы устроимся в незанятом углу, хорошо? Никакого осквернения. Не первый раз нам доведется спать на церковном кладбище, правда, Ниалла?
Ниалла слегка покраснела и стала зачарованно разглядывать что-то на полу.
– Что ж, полагаю, вопрос решен, – подытожил викарий. – На самом деле у нас мало вариантов, не так ли? Кроме того, это лишь одна ночь. Что в этом плохого? Боже мой! – воскликнул он, взглянув на часы. – Как tempus быстро fugit! Я дал Синтии торжественное обещание сразу же вернуться. Она готовит ранний ужин, видите ли. Мы всегда ужинаем рано по четвергам, из-за хора. Я бы пригласил вас присоединиться, но…
– Не стоит, – перебил его Руперт. – Мы и так достаточно обременили вас сегодня, викарий. Кроме того, верьте или нет, но Ниалла – дока по части приготовления яичницы с беконом на костре. Мы поедим, словно корсиканские бандиты, и уснем, словно мертвецы.
Ниалла чересчур осторожно присела на еще не открытую коробку, и я заметила, что она внезапно устала. Темные круги под глазами, казалось, появились так быстро, как грозовые облака на фоне луны.
Викарий потер подбородок.
– Флавия, милочка, – сказал он. – У меня блестящая идея. Почему бы тебе не прийти завтра с самого утра и не помочь? Уверен, «Куклы Порсона» весьма обрадуются услугам энергичной помощницы. Завтра мне надо навестить на дому больных, в том числе лежачих, и Алтарную гильдию, – добавил он. – Ты могла бы послужить моим locum tenens, [13]13
Locum tenens (лат.) – врач или священник, замещающий другого врача или священника.
[Закрыть]так сказать. Предоставить нашим гостям свободу действий, что ли, помимо помощи в качестве мастера на все руки.
– С радостью, – сказала я, делая едва заметный книксен.
Ниалла, во всяком случае, вознаградила меня улыбкой.
Снаружи, на задней части церковного двора, я подняла из травы «Глэдис», мой верный велосипед, и через несколько секунд мы уже летели по испещренным солнечными пятнами и тенями переулкам домой в Букшоу.
4
– Всем привет, – обратилась я к спине Фели, незаметно пробравшись в гостиную.
Не поворачиваясь от зеркала, в котором она себя разглядывала, Фели взглянула на мое отражение в потускневшем от времени стекле.
– На этот раз ты допрыгалась, – сказала она. – Отец искал тебя весь день. Он только что звонил в деревню констеблю Линнету. Должна сказать, он выглядел очень разочарованным, услышав, что они не выудили твой мокрый трупик из утиного пруда.
– Откуда ты знаешь, что не выудили? – проницательно возразила я. – Откуда ты знаешь, что я не призрак, вернувшийся, чтобы вогнать тебя в могилу?
– Потому что у тебя развязались шнурки и сопли текут, – сказала Дафна, отрывая взгляд от книги. Это была «Навеки Эмбер», [14]14
Знаменитая любовная сага Кэтлин Уиндзор, опубликованная в 1944 году и обвиненная в порнографичности.
[Закрыть]и она читала ее второй раз.
«О чем она?» – я поинтересовалась у нее на первом заходе. «О бабочках в янтаре», [15]15
Amber – имя Эмбер и янтарь по-английски.
[Закрыть]– ответила она с самодовольной усмешкой, и я взяла на заметку внести эту книгу в свой список для чтения. Обожаю труды по естествознанию.
– Ты не собираешься спросить, где я была? – полюбопытствовала я. Я просто умирала от желания рассказать им о «Куклах Порсона» и все о Ниалле.
– Нет, – ответила Фели, трогая себя пальцем за подбородок и наклоняясь ближе к зеркалу для лучшего обзора. – Никто ни капли не интересуется тем, что ты делаешь. Ты словно приблудная собака.
– Я не приблудная, – заметила я.
– О да, именно такая! – сказала она с резким смешком. – Назови хоть одного человека в этом доме, кому ты нужна, и я дам тебе гинею. Вперед, называй!
– Харриет, – ответила я. – Я была нужна Харриет, иначе я бы не родилась.
Фели резко обернулась и плюнула на пол. На самом деле плюнула.
– К твоему сведению, позорище, Харриет впала в глубокое нервное расстройство сразу после твоего рождения.
– Ха! – воскликнула я. – Я тебя подловила. Ты говорила, что меня удочерили.
Это правда. Когда Даффи или Фели хотели разозлить меня как можно сильнее, они вспоминали это заявление.
– Так и было, – объяснила она. – Отец и Харриет заключили соглашение о том, что усыновят тебя, еще до твоего рождения. Но, когда пришло время и твоя биологическая мать тебя родила, по ошибке тебя отдали кому-то другому – паре в Восточном Кенте, кажется. К несчастью, они тебя вернули. Говорят, первый раз за двухсотлетнюю историю приюта люди вернули ребенка, потому что тот не понравился. Харриет ты тоже не пришлась по душе, когда она принесла тебя домой, но бумаги были уже подписаны, и совет попечителей отказался принимать тебя назад во второй раз. Я никогда не забуду тот день, когда я услышала, как Харриет говорит отцу в гардеробной, что никогда бы не полюбила такое крысинолицее мяучело. Но что она могла поделать? То, что любая нормальная женщина в ее обстоятельствах. Она впала в состояние глубокой тревожности, из которого, вероятно, так и не вышла. Она была в его власти, когда упала – или прыгнула? – с горы в Тибете. Отец всегда винил в этом тебя, наверняка ты осознаешь это.
В комнате стало холодно, поскольку внезапно я окоченела с ног до головы. Я открыла рот, чтобы что-то сказать, но обнаружила, что язык высох и съежился, словно сморщенный кусок кожи. Горячие слезы выступили у меня на глазах, когда я вылетела из комнаты.
Я покажу этой проклятой свинье Фели штуку-другую. Я ее так спеленаю веревкой, что потребуется нанимать матроса, чтобы развязать узлы перед ее похоронами.
Есть дерево, растущее в Бразилии, под названием carica digitata, местные именуют его «шамбуру». Они верят, что это такой смертельный яд, что просто сон под его листьями вызовет, для начала, незаживающие язвы, после чего рано или поздно наступит великолепная мучительная смерть.
К счастью для Фели, carica digitata не растет в Англии. К счастью для меня, здесь водится болиголов пятнистый. Знаю я болотистый уголок в низине Ситона, меньше чем в десяти минутах от Букшоу, где он растет. Могу съездить туда и вернуться до ужина.
Недавно я обновила свои записки касательно кониина, действующего вещества болиголова. Я извлеку его дистилляцией с помощью подручной щелочи – возможно, небольшого количества двууглекислого натрия, который я держу в лаборатории на случай кулинарных излишеств миссис Мюллет. Затем замораживанием и рекристаллизацией я удалю переливающиеся частицы менее сильнодействующего конгидрина. Получится почти чистый кониин с чудесным слабым запахом, и понадобится меньше чем полкапли этого маслянистого вещества, чтобы расплатиться по старым счетам.
Возбуждение, рвота, пена изо рта, жуткие судороги – я загибала пальцы по пути:
– Благословенный цианид,
Быстродействующий мышьяк,
Как попало брошу в суп.
Зажгу похоронные свечи,
Закажу скобы для гроба,
Проучу за шутки над Флавией де Люс!
Мои слова эхом отражались от высокого расписного потолка фойе и галерей из темного полированного дерева наверху. Если не учитывать тот факт, что я не упомянула болиголов, этот маленький стишок, который я сочинила по совершенно другому случаю, идеально выражал мои сегодняшние чувства.
Я пробежала по черно-белой плитке, затем вверх по изгибающейся лестнице в восточное крыло дома. Крыло Тара, как мы его называли, получило свое имя в честь Тарквиния де Люса, одного из старых дядюшек Харриет, обитавшего в Букшоу до нас. Дядя Тар провел б ольшую часть жизни, запершись в великолепной викторианской химической лаборатории в юго-восточной части дома, исследуя «толику вселенной», как он написал в одном из писем к сэру Джеймсу Джинсу, автору «Динамической теории газов».
Прямо под лабораторией, в длинной галерее, есть портрет дяди Тара. На нем он поднял взгляд от микроскопа, поджав губы и нахмурив брови, как будто некто с мольбертом, палеткой и коробкой с красками грубо ворвался к нему в тот момент, когда дядя готовился открыть элемент делюсиум.
«Отстаньте! – ясно говорило выражение его лица. – Отстаньте, оставьте меня в покое!»
И они оставили его, а впоследствии и дядя Тар оставил нас.
Лаборатория со всем своим содержимым уже несколько лет принадлежала мне. Никто не заходил сюда, что хорошо.
Когда я полезла в карман за ключом, что-то белое выпорхнуло на пол. Это оказался носовой платок, который я одолжила Ниалле на церковном кладбище, и он до сих пор был влажным.
В моем сознании возник образ Ниаллы, какой я ее увидела в первый раз, – лежащей ниц на пострадавшем от времени могильном камне, с волосами, расплескавшимися, словно рыжее море, и горячими слезами, шипевшими в пыли.
Все встало на место, словно механизм в замке. Конечно же!
Возмездию придется подождать.
Парой маникюрных ножниц, которые я украла с туалетного столика Фели, я вырезала четыре влажных круга из льняного платка, стараясь избегать зеленых пятен, которые я на нем оставила, и выбирая только те участки, которые были противоположны пятнам по диагонали, куда плакала Ниалла.
Их я пинцетом затолкала в пробирку, куда затем впрыснула трехпроцентный раствор сульфосалициловой кислоты, чтобы осадить белок. Это так называемый тест Эрлиха.
Работая, я с удовольствием размышляла о том, как глубоко великий Александр Флеминг изменил мир, внезапно чихнув в чашку Петри. Это та разновидность науки, что дорога моему сердцу. Кто, в конце концов, может честно сказать, что никогда не чихал на культуру бактерий? Это могло случиться с каждым. Это случалось со мной.
Чихнув, потрясающе наблюдательный Флеминг заметил, что бактерии в чашке избегают, словно в ужасе, частиц разбрызгавшейся слизи. Вскоре он выделил конкретный протеин в своих соплях, отпугивавший бактерий примерно так же, как собака с пеной в пасти заставляет держаться подальше от нищих. Он назвал его лизоцим, и именно это вещество я сейчас тестировала.
К счастью, даже в разгар лета в фамильных залах Букшоу холодно и сыро, как в пресловутом склепе. Температура в помещениях восточного крыла, где располагается моя лаборатория, – несмотря на отопление, злонамеренно установленное воюющими братьями только в западном крыле некогда политически разделенного дома, – отродясь не превышала шестидесяти градусов по Фаренгейту, [16]16
15 градусов Цельсия.
[Закрыть]что, на мое везение, является именно той температурой, при которой лизоцим выпадает в осадок, когда добавляется сульфосалициловая кислота.
Я наблюдала, зачарованная, как начала формироваться дымка из кристаллов, их белые частицы осторожно дрейфовали в маленькую зиму внутри пробирки.
Следующим шагом я зажгла бунзеновскую горелку и аккуратно подогрела мензурку с водой до семидесяти градусов. [17]17
21 градус Цельсия.
[Закрыть]Это заняло немного времени. Когда термометр показал, что все готово, я окунула дно пробирки в теплую ванну и нежно его покрутила.
Когда новообразованный осадок растворился, я испустила вздох удовольствия.
– Флавия. – В лабораторию проник голос отца. Он пересек вестибюль, проплыл по изогнутой лестнице, проник в восточное крыло и проложил путь по длинному коридору в его самую южную часть, просочился сквозь закрытую дверь, столь же легкий, как будто его принесло в Англию из Дальней Фулы. [18]18
Дальняя Фула – страна в шести днях плавания к северу от Британии, которую античные географы считали крайним пределом обитаемого мира на севере.
[Закрыть]
– Ужин, – мне показалось, что я слышу, как он это говорит.
– Это чертовски раздражает, – заметил отец.
Мы сидели за длинным узким обеденным столом, отец в дальнем конце, Даффи и Фели по бокам, а я в самом низу, на мысе Кейп-Хорн.
– Это чертовски раздражает, – повторил он, – сидеть и слушать, как кое-чья дочь сознается, что похитила у кое-кого одеколон для проклятых химических опытов.
Не важно, буду я отрицать или признаю вину, отец сочтет это одинаково раздражающим. Я просто не могла выиграть. Я научилась, что лучше всего хранить молчание.
– Черт побери, Флавия, я только что купил эту проклятую бутылку. Я же не могу поехать в Лондон по такой жаре, воняя, как испортившаяся свиная лопатка, не так ли?
Отец бывал более чем красноречив, когда злился. Я слямзила бутылочку «Роже и Галле», чтобы наполнить пульверизатор, которым мне надо было обрызгать дом после эксперимента, связанного с сульфидом водорода и оказавшегося захватывающе неудачным.
Я покачала головой.
– Извини, – сказала я, принимая вид висельника и промакивая глаза салфеткой. – Я бы купила тебе новую бутылочку, но у меня нет денег.
Фели рассматривала меня через длинный стол в молчаливом презрении с таким видом, будто я жестяная утка в тире. Нос Даффи прочно уткнулся в Вирджинию Вульф.
– Но я могу сделать тебе порцию, – жизнерадостно предложила я. – Это ведь просто спирт, цитрусовые масла и садовые травы. Я попрошу Доггера нарвать немного розмарина и лаванды и возьму апельсины, лимоны и лаймы у миссис Мюллет…
– Ничего подобного вы не сделаете, мисс Флавия, – заявила миссис Мюллет, пробиваясь – в буквальном смысле – в зал, она распахнула дверь обширным бедром и поставила большой поднос на стол.
– О нет! – услышала я, как Даффи шепчет Фели. – Снова «слизень».
«Слизень», как мы его называли, – это десерт по собственному рецепту миссис Мюллет, который, насколько мы смогли определить, состоит из свернувшегося зеленого желе в оболочке из-под колбасы, покрытого сверху двойными девонширскими сливками и украшенного веточками мяты и прочими разнообразными растительными отходами. Он лежал на подносе, непотребно колыхаясь время от времени, словно некий гигантский омерзительный садовый слизняк. Я не смогла сдержать дрожь.
– Аппетитно, – заметил отец. – Как же аппетитно.
Он говорил с иронией, но антенны миссис Мюллет не настроены на сарказм.
– Я знала, что вам понравится, – сказала она. – Не далее как сегодня утром я говорила Альфу: «Альф, давненько полковник и девочки не ели мое чудесное желе. Они всегда высказываются по поводу моих желе, – (что правда), – и я люблю готовить их для моих дорогих».
Фели издала звук, словно мучимый морской болезнью пассажир у перил «Королевы Мэри», пересекающей Северную Атлантику в ноябре.
– Кушайте, дорогие, – сказала миссис Мюллет, ничуть не обеспокоившись. – Это вкусно. – И с этими словами она ушла.
Отец уставился на меня одним из своих фирменных взглядов. Хотя он взял последний выпуск «Лондонского филателиста» за стол, как всегда, он его не открывал. Отец – страстный, чтобы не сказать – яростный коллекционер почтовых марок, его жизнь целиком посвящена разглядыванию через лупу кажущегося бесконечным запаса маленьких цветных головок и пейзажей. Но сейчас он не смотрел на марки, он уставился на меня. Плохое предзнаменование.
– Где ты была весь день? – поинтересовался он.
– В церкви, – ответила я быстро и чинно и, надеюсь, набожно. Я мастерица подобной отвлеченной болтовни.
– В церкви? – переспросил он. Он весьма удивился. – Зачем?
– Помогала одной женщине, – объяснила я. – Ее фургон сломался.
– А, – сказал он, позволив себе полумиллиметровую улыбку. – И ты оказалась на месте, чтобы предложить свои услуги механика.
Даффи ухмыльнулась, глядя в книгу, и я поняла, что она с удовольствием следит за моим унижением. Надо отдать должное, Фели оставалась полностью погруженной в полировку ногтей на фоне белой шелковой блузки.
– Она путешествует с театром кукол, – сказала я. – Викарий попросил их, имею в виду Руперта Порсона и Ниаллу, так ее зовут, поставить спектакль в приходском зале в субботу, и он хочет, чтобы я им помогла.
Отец был слегка разочарован. Викарий являлся одним из его немногих друзей в Бишоп-Лейси, и маловероятно, чтобы он отказался от моих услуг.
– Руперта показывают по телевизору, – добровольно объяснила я. – Он довольно известен.
– Не в моих кругах, – заметил отец, взглянув на наручные часы и отодвигая кресло от стола. – Восемь часов, – сказал он. – Четверг.
Ему не надо было объяснять. Без единого слова Даффи, Фели и я встали из-за стола и послушно проследовали в гостиную, одна за другой, словно под конвоем.
По четвергам в Букшоу проходили радиовечера. Недавно отец объявил, что мы должны проводить больше времени вместе, семьей, так и получилось, что радиовечера стали подкреплением регулярных принудительных лекций по средам. На этой неделе мы должны слушать сказочную Пятую симфонию Людвига ван Бетховена, или Луи, как я его называла, когда хотела позлить Фели. Припоминаю, что однажды Фели сказала, что на оригинальной партитуре имя Бетховена было напечатано как Луи.
Луи Бетховен звучало для меня все равно что имя второстепенного гангстера из фильма с Эдвардом Робинсоном, персонажа с болезненным рябым лицом, беспокойными подергиваниями и автоматом Томпсона в футляре из-под скрипки.
«Сыграй-ка эту штуку, как ее, Лунную сенату Луи Б.», – рычала я бандитским голосом, входя в комнату, где она упражнялась. Через секунду я вылетала со всех ног, Фели неслась следом за мной, а ноты планировали на ковер.
