Текст книги "Мор"
Автор книги: Ахто Леви
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Обязали всех создать проект ускорения самоуничтожения преступников.
На места промывания мозгов были направлены представители для изучения условий мас-штабного самоуничтожения преступников: необходимо было понять причины возникновения резни. Несмотря на существование в столице институтов, докторов наук и профессоров, получавших высокие оклады за изучение настроения в среде преступников, они эту механику не понимали, потому что, как уже объяснял Иван Заграничный, их основная работа до сих пор сос-тояла в обязанности докладывать верховному усатому командованию об отсутствии преступного мира.
Прибыв на место, осмотревшись, представители схватились за лысые головы. Они сделали открытие, опровергающее напрочь бытующее в идеологических анналах утверждение об отсутствии в государстве организованной преступности, которое считалось до сего времени исключительно веским доказательством преимущества социалистического строя. Оказывается, эта треклятая организованность у этих подлецов все же есть! Именно сам факт резни не отрицал этого, а доказывал. Схватились представители министерства за башки и зачесались: что-то надо решать. Но как? Если организованности не должно быть, но она все-таки есть? Как доложить Верховному командованию, что обнаружено то, чего нет?
Ведь порядок такой: чего быть не должно – того нет, а если они все-таки что-то там обнару-жили, значит, мозги у них барахлят, и надо их выпотрошить или промыть. Лысые, наверное, потому и лысые, что понимают. Но усатые понимать не желают, они – постановляют.
Тогда представители додумались: уж коли эта организованность существует и благодаря ей началась резня, тем более необходимо ее ускорить во имя искоренения организованности, чтобы самоуничтожилась она с такой скоростью, при которой отпадет необходимость докладывать о ее существовании. Потом можно утверждать во всеуслышание: да, была, но вся вышла, потому что у нас нет того, чего быть не должно.
4
Результатом таких умозаключений ведущих мыслителей системы промывания мозгов стало то, что однажды на воровском спецу, Девятке, примерно с полсотни воров были отправлены в этап, а куда – не сказали; об этом редко говорят и к подобной невежливости здесь не привы-кать. А доставили партию к воротам 13-й сучьей зоны.
Воры старались расспросить вольных бесконвойных, идущих мимо: какая зона, чья? Воров-ская или, не дай бог, сучья? Ничего не узнали, все как воды в рот набрали. Единственно, конво-иры намекнули, что в зоне де воры, этак по секрету намекнули, чтоб не волновались честняги. Да и то: для конвоиров уголовники всех мастей все одно – воры. Сквозь щели в заборе воры видели в зоне мелькавшие тени и стали кричать – выяснять обстановку:
– Эй! В зоне! Воры есть? – традиционный вопрос.
– Есть! – отвечали в зоне, воры даже не уловили в ответе глумливости. – Есть воры, есть!
Прибывшим этого недостаточно: надо, чтобы крикнули оттуда поименно, кто есть из извест-ных, авторитетных воров.
– Россомаха здесь! – орали из зоны.
Конвою эти крики надоели:
– Не орите, не положено!
Как полагается, прибывших вышел приветствовать Хозяин (начальник лагеря – жарг.) со свитою: тут и кум (оперуполномоченный – жарг.), и KBЧ (начальник культурно-воспитатель-ной части – А.Л.), и Режим (начальник по режиму – А.Л.), и Спецчасть. Как и полагается, воры должны опять вспомнить свои фамилии, даже имена-отчества, даже срок и, как полагается, надзиратели разденут их догола, заставят прыгать выше собственного члена и заглянут в "то место" в поиске премиальных. Наконец гостеприимно распахиваются ворота – пожалуйте в зону. Но почему не видно встречающих? Такой уж с давних пор обычай: когда воры в зоне знают, что этапом прибыли их однопартийцы, то все, кто в данное время присутствует, спешат к воротам встречать: вдруг знакомый приехал или товарищ по воле. Да и просто это признак воспитанности – встретить своих единомышленников, пригласить к себе в барак чифирком побаловаться. Но на этот раз что-то не видать приветливых морд, лишь издали процессию воров наблюдали серые личности, прижавшиеся к стенкам бараков.
Зато тут же объявился комендант, одарил прибывших радужным блеском золотых зубов, и вообще радость от встречи с ворами его буквально переполняла. Из каскада его приветственных речей ворам становится ясно, что воров сейчас в зоне нет – они в лесу, на пикнике, на природе, слушают пение птичек, а прибывшим сейчас первым делом надо в баню, погреться-попариться, смыть дорожную пыль, а там и хлопцы все соберутся. И приглашает он воров следовать за ним.
Воры зашагали за золотозубым комендантом по деревянному настилу лагерных тротуаров в сторону бани, расположенной, как почти во всех зонах без исключения, в одном из углов терри-тории недалеко от вышки.
Воры во главе с комендантом подошли к бане, но дверь в нее оказалась запертой. Комендант постучал кулаком по двери, открывать ее никто не спешил. Выругавшись, комендант отправился искать банщика – так он сказал ворам, которые расселись и закурили, одни на траве, где она была, другие на корточках. Оживленность сменилась настороженностью. Из всех прибывших воров заметно выделялись двое: Кнур – авторитетный вор сорока лет солидной комплекции, славившийся своей свирепостью и физической силой; второму и двадцати, наверное, не было, воры обращались к нему ласково: "пацан". Остальные воры – середняк. Клички здесь были и известные в воровской среде, и не очень.
Еще невидимые ворами у бани, закрытые их взору бараком, уже подходили толпою суки. Их насчитывалось более ста человек, в руках у кого что: ломы, палки, колуны, швабры, пики (ножи), кирки, цепи, лопаты. Среди сук тоже выделялись центровые во главе с Россомахой, высоким, кряжистым мужиком – на плоском лице безжалостные глаза убийцы. Были и здесь разные клички, смешные и хищные; вместе с суками шли и мужики – их амбалы и придурки, которым суки велели идти к бане в качестве толпы, чтобы внушить ворам ложное представление о численности сук. Но и без них сук было вдвое больше воров, даже втрое. Толпа шагала тяже-лой поступью, старались не шуметь; шли молча, во взглядах злорадство, зубы хищно обнажены, дыхание затаенное – идут убивать.
Но не физическая смерть воров важна для сук – им важнее моральное их падение, духовное поражение; сукам необходимо "согнуть" воров, заставить отказаться от воровского закона; сукам выгоднее, если воры предадут свой закон так же, как сделали они сами, и станут тогда с ними, с суками, на одном уровне. И вот они идут, достопримечательные суки, на убийства тела и духа, ибо, если кто из воров не захочет согнуться – тому смерть. Сукам уже нечего терять, они уже не могут кичиться воровской честью. У воров же что-то еще осталось, и это необходимо у них отнять – таков сучий закон.
5
Когда толпа сук окружила воров, открылась изнутри и дверь бани, из нее выходили тоже вооруженные суки. Воры застыли потрясенные, понимая, что попали в ловушку. В зоне – суки!
Суки окружили их плотно со всех сторон, воцарилось молчание. Воры понимали ситуацию: предстоит испытание на прочность – станут гнуть.
– Кнур! – крикнул, наконец, Россомаха главному здесь из воров. – Тебе конец пришел. Или пойдем перекинемся в терса (карточная игра – жарг.)? Почифирим, а?
Это было предложение отказаться от прежней жизни. Кнур стоял, сопел, озирался вокруг, как затравленный кабан. Он был не из робкого десятка, прикидывал, может удастся выпрыгнуть через проволочное заграждение на запретную полосу у забора, там с вышки его положат, он будет лежать, пока не выведут, но... для этого надо пробиться через кольцо сук. Остальные воры сгруппировались вокруг Кнура. Пацан держался рядом со своим лагерным другом по кличке Щербатый – не тот, который Ташкентский, а Читинский. Щербатых вообще-то много. Щербатый и Пацан вместе жрали.
– Нет, Россомаха, – Кнур его знал, Россомаха ведь когда-то был вором, хорошим вором, – наши дороги не сойдутся, канай сам с этой своей блядской компанией. – Кнур проговорил это глухим голосом, спокойно, а суки продолжали молчать, лишь всматривались в своих врагов. Они наслаждались этим мгновением ясного понимания предстоящего безнаказанного крово-пролития, выбирали жертв, не боялись ничего: ведь воров, прежде чем впустить в зону, тщательно обыскивали, так что Суки знали – воры безоружные. Обычно, будучи изолированы друг от друга заборами, решетками, они затевали лай. Теперь же никому и в голову не приходи-ло начать лаяться, теперь другое...
– Что ж... – проговорил зловеще Россомаха, – тебе виднее, Кнур. Воры! – крикнул, обращаясь ко всем. – Кто хочет остаться живым – выходи сюда! – Россомаха показал рукою, куда надобно встать тем из воров, кто согласится уйти от своих.
Над толпою нависло тягостное ожидание. Воры плотнее сжимались вокруг Кнура, но вот... на указанное Россомахой место шагнул Щербатый, оттуда уже крикнул Пацану:
– Давай сюда! Тебе что, жить надоело?
Пацан, бледный и трясущийся, стоял неподвижно, из глаз лились слезы.
– Ты уже не вор? – спросил Щербатого Россомаха. – Тогда скажи... громко скажи: "Я больше не вор, я – сука".
– Я больше не вор, я – сука, – повторил Щербатый за Россомахой.
Тогда Россомаха сунул к лицу Щербатого нож и велел:
– Целуй нож сучий! В знак клятвы...
Щербатый поцеловал лезвие ножа в руке Россомахи. Тут к нему подскочил еще один из сук, сунул в руки кочергу и приказал:
– А теперь бей этого сопляка, пока не откажется, – он показал на плачущего Пацана. – Ты дал клятву сучьему ножу, выполняй! Бей Пацана!
– Витек! Ну, откажись! – умолял Щербатый своего друга, подходя к нему. На шаг прибли-зились к ворам и остальные суки.
– Бей! – орали суки на Щербатого, и тот поднял кочергу. Еще мгновение, и удар, не очень сильный, обрушился на плечо Пацана. Теперь заорали, залаяли все воры. Нет, никто не просил пощады, просто начался привычный лай, но еще несколько воров отскочили от своих на указан-ную Россомахой точку спасения. Щербатый же готовился избить своего друга насмерть. Он и сам пришел в ярость от глупости того, во имя чего этот дурак дает себя изуродовать... Тут случилось неожиданное.
Ошиблись суки, считая, что воры безоружные. Ножи у воров были и прятали они их не там, где искали надзиратели. Надзиратели и не искали особенно, ими не было предусмотрено обнару-жить у воров ножи... Поэтому-то и случилось, что у Пацана в руке оказался нож, который он, плача и умоляя: "Не бей меня"! – легко воткнул себе в сердце. Возможно, на него подействовал ажиотаж воровского энтузиазма, которым он, живя с ворами, пропитывался, – он ведь был наслышан о подвигах воров, пожертвовавших жизнью во имя воровской идеи. Возможно, он умом-то и не понимал, что исполнили его руки. Он упал замертво к ногам друга... И пошла резня. Уже проткнули насмерть двух воров. Других оттеснили и страшно били до тех пор, пока еще наблюдались признаки жизни – цепями, ломами. Некоторых хватали за руки-ноги и подбрасывали вверх – они падали плашмя на землю, трещали сломанные кости; некоторым выкалывали глаза; одному вору отрубили руку. Люди обезумели, воздух над зоной наполнился криком, небо над зоной выло и рычало, а на вышках часовые спокойно покуривали. Мусорам было все равно, кто кого больше зарежет – воры сук или наоборот.
Кнур успел повалить многих сук, прежде чем в него угодила брошенная кирка, воткнувшись острием в живот. На еще живого Кнура бросились несколько сук и кромсали его, уже мертвого, остервенело. Постепенно бой затихал, суки выиграли сражение. Мужики, пригнанные для массовости, воспользовавшись суматохой, давно потихоньку ушли.
Когда со всеми ворами было покончено, у бани 13-й зоны на земле, пропитанной кровью, остались убитые. Оставшихся в живых, теперь уже бывших воров, согнутых, впустили милости-во в баню вместе с победителями: надо же освежиться, помыться после ударного труда. Смыв с себя старую "веру", новоиспеченные суки вышли из бани со всеми, чтобы продолжать ту же самую в сущности воровскую жизнь, но уже без права жрать из "воровского котла".
И что тут выяснилось! Что открыли они, бывшие честные воры, сукам? Оказывается, они давно уже относились критически к положениям воровского закона, уже давно пришли к заключению, что котлом и другими воровскими привилегиями, в том числе "подогревами", пользуются главным образом одни центровые, словно какая-нибудь партийная элита в большом обществе. Так что они рады, что суки вроде освободили их от воровской несправедливости...
Суки праздновали победу. Назавтра кому-то предстоит взять эти убийства на себя, но не страшно, больше чем двадцать пять лет не дадут. Убил ты одного или десяток – все равно двадцать пять. Кум, конечно, отлично знает, кого именно надо будет "дергать" на допросы: блатные – как воры, так и суки – сами в сознанку не шли, дело брали на себя амбалы и те, кому терять особенно нечего, у кого и так сроки по двадцать и двадцать пять.
А ночью вывезут на подводах убиенных, и все это "мясо" свалят с бирками на ногах где-нибудь недалеко за зоной, вместо крестов воткнут колы с номерами их личных, наблюдательных дел.
Живые же празднуют победу, пьют чифир, с воодушевлением и, привирая как обычно, пересказывают, как, кто и кому перерезал горло, как рубанул топором, шандарахнул ломом, изображают, как сопротивлялись жертвы, демонстрируя все в позах, многочисленных вариантах, не подозревая, что уже составляются списки тех сук, которых однажды отправят на этап... в воровскую зону. Во имя ускорения самоуничтожения уголовников.
6
На другой день, едва убрали из зоны порезанных воров, кум начал дергать на допрос подо-зреваемых убийц. Допрос не занимал и трех минут. Он задавал лишь один вопрос: "Кого убил лично ты?" После этого допрошенного закрывали в изолятор. Как можно было предвидеть, кум выбирал подозреваемых по некоторому расчету. Они были, конечно же, из шестерок, амбалов или фраеров, зарекомендовавших себя строптивыми. Скита кум тоже допросил.
– Ты кого укокошил?
– Никого, – ответил Скит, и его тоже закрыли в изоляторе.
Кум, конечно, знал, что Скит не являлся амбалом сук. Амбалы удивительная народность! Амбала не надо сравнивать с идиотом – тот более распространенная разновидность нового человека или просто человекообразных. Амбалы в данном мире встречаются двух и более сортов, но основные – амбалы воровские и сучьи. Амбалов можно сравнить с партийными функционерами районного масштаба. В мире честных и нечестных воров амбал всегда отвечает за глупости тех, кому верно служит. Амбал не есть личность, но жаждет быть ею, и не просто шестерка, он – телохранитель той или другой личности, исполнитель ее воли, адъютант, оруженосец и мальчик для побоев. Он искренне преклоняется перед личностью, восхищается ею. Когда же рядом с ним нет личности – сам воображает себя ею и даже становится способен принимать самостоятельные решения. Амбал холуйствует осознанной гордостью.
Из кого образуются амбалы? Амбалы и есть те самые неудачники и в школе, и в жизни, из которых, по выражению великих криминалистических мыслителей, происходят преступники. Они не столько преступники – очень тупы, – сколько всеядные, жаждущие удовольствий, но не способные их себе создавать сами. Это про них сказано: сила есть – ума не надо.
Именно амбалы и оттерли Скита из среды подследственных, чтобы не примазывался к их амбальной славе. Отныне – после того, как амбалов осудят на двадцать пять лет – отныне их будут везде считать фигурами, матерыми бесстрашными убийцами, они станут личностями. Потому и орали амбалы единодушно про Скита, чтоб не путался под ногами настоящих мужчин: "Долой эту мразь!"
– Что же ты не сказал, что тебя у бани и не было, когда убивали воров? – упрекнул Скита опер.
– Я сказал, – объяснил Скит, – но мне не поверили.
– Суки сами доказали, – засмеялся опер. Он, похоже, испытывал расположение к Скиталь-цу. – Что же, обратно на 13-ю?
Скит не хотел больше к сукам.
– Тогда к ворам? – предложил опер. – Или к Беспределу?
– Шутишь? – закричал Скит. – К ворам, конечно! – с радостью согласился он. И был отправлен в транзитные бараки.
Глава девятая
1
Скиталец на 5-м ОЛПе держал в изоляторе смертельную голодовку. На этих широтах принято объявлять только исключительно смертельные голодовки. Независимо от того, сухие они или мокрые (с принятием лишь воды или без). Здесь в зонах уже давным давно объявляются ежегодно сотнями смертельные голодовки, но не слышно, чтобы хоть одна из них закончилась смертью.
После резни воров в зоне 13-го ОЛПа следствие установило, что Скит не убивал воров, ему глубоко наплевать на весь этот процесс самоуничтожения. Он даже ни с кем не лаялся никогда – фронтовик (единственно лаялся с теми, кто неуважительно высказывался о его внешности, да и то предельно коротко, чаще всего врезал в циферблат ). Что делать, время и ранения, избиения и прочие жизненные неудовольствия сильно навредили его былой красоте. Не известно, потре-бовала бы Варя от него слов любви, повстречай она теперешнего Скита: шрам от ранения в голову захватил и левую скулу, отчего глаз неестественно скривился, обезобразив лицо. Утверж-дение, будто шрамы украшают мужчину, скорее всего призвано служить им утешением.
Его уже хотели назначить на этап в воровскую зону, но он узнал, что в зоне управления главврач собрал медицинскую комиссию для выявления педерастов, которых во всех зонах безбрежной тайги завелось видимо-невидимо. Медицинские комиссии, как известно, обладали правом назначать зеку трудовую категорию – последняя в их жизни играет немаловажное значение.
У Скита категория была первая, но он этим вовсе не гордился: считал, что имеет основание на самую что ни на есть никудышную категорию четвертую, последнюю, освобождавшую от тяжкого труда, дающую право устраиваться в зоне придурком или даже вообще не работать. Он стал требовать, чтобы его перекомиссовали, тем более, что в личном наблюдательном деле – он уверял – документы о его ранениях должны быть. Ему отказали. И тогда он объявил смертель-ную голодовку... сухую. Семь дней не пил, не ел. Наконец его камеру посетил главврач и другие, велели и ему спустить штаны и нагнуться. Врачи стали смотреть туда, где, бывало, надзиратели высматривали премии, но врачи искали не премии, а хотели удостовериться, честно ли он голо-дал, и заодно установить, нет ли у него опасной болезни, часто проникающей в человеческий организм по этому каналу.
Заключив, что Скит к педерастии отношения не имеет или разве что активное, они стали выяснять, при чем тут его голова, когда в тайге работают руками... С трудом, но выяснили: на больную голову деревья падают чаще, чем на здоровую. Но не это решило дело, а то, что в его деле действительно обнаружились документы, подтверждающие фронтовые ранения. Не зря Скит добивался их еще в следственной тюрьме.
Месяца два думали врачи, признать ли за Скитальцем право на четвертую категорию. Чтобы отказать, ничего придумать не могли, но четвертую дать не захотели – дали третью, обозначав-шую "легкий труд".
Семь дней сухой смертельной голодовки способны довести человека до крайнего истощения, тем более когда и до этого он не обладал излишним весом. Поэтому его поместили в стационар, чтобы он малость отъелся.
После стационара его опять водворили в барак для транзита, на этот раз в тот, в котором содержались воры. Здесь никто анашой не обкуривался. В камере человек пятнадцать мужчин занимались кто чем, главным образом играли в карты. На Скита тут же, конечно, накинулись с расспросами о его происхождении. Услышав, что он родом из Марьиной Рощи, один солидный старый вор, окладистая борода с проседью, предложил ему сесть рядом с собой на краю нижних нар и с большим интересом стал расспрашивать про марьинских воров, кого из них он знал.
– Я и сам из рощинских, – объявил, смеясь, бородач, – ты и меня мог бы вспомнить, землячок. Но ты тогда пацаном был, – поправил он сам себя и представился: – Петро я... Хана-дей, слышал небось? А Тарзана ты там знавал? Он-то молодой еще... Эй, Тарзан! Тут москвича к нам кинули, ты его не знаешь случайно, а? – крикнул Ханадей одному из играющих на верхних нарах в карты.
Услышав про Тарзана, Скит растерялся, не зная, как ему держаться. Хотелось узнать про Варю... Он вспомнил, как приходил в этот трухлявый деревянный дом, где Тарзан тогда валялся пьяный, как ушли оттуда – и Варя, и Олечка, и Тося, – как шли к Тосе, как ушла тогда Варя, признавшись ему, что не с одним Тарзаном путалась. Больно было вспоминать.
Тарзан на вопрос Петра Ханадея лишь оглянулся, окинул Скита взглядом, но не узнал, спросил лишь, как звать и где жил в Роще, и вернулся к игре здесь решались более важные вопросы, разыгрывались почти новые хромовые сапоги. Потом еще, повернув голову к Скиту, спросил:
– Вор?
– Нет, – ответил Скит, после чего интерес Тарзана к нему пропал. Скиталец решил не открывать их "родственных" связей, даже порадовался, что Тарзан его не признал, а про Варю, раз уж судьба их свела, он как-нибудь потом потихоньку расспросит – воры обожают болтать про своих баб... Однако мир тесен, думал он, присматриваясь с любопытством к Тарзану, кото-рого мог рассмотреть только сбоку: заросшее лицо, как, впрочем, у всех, шикарной Тарзанов-ской шевелюры тоже нет – лыс, только могучие плечи да широкая спина наличествовали, но такие были у многих, так что – мужик как мужик. Скит даже не испытывал к нему неприязни, но почувствовал, было бы лучше, если бы их дороги не скрестились.
Здесь, в этой транзитной камере, ждали отправки на зону еще и другие, весьма авторитетные воры: Леша Барнаульский, вор в летах, что-то около сорока, с этаким простецким рабочим лицом, не снимавший клетчатой кепки, надвинутой на глаза, даже во сне; Пух-Перо, вор лет тридцати пяти с усиками, как у Гитлера – Скиталец так и не понял, как он в данных условиях их подстригает – горластый болтун, беспрерывно о чем-то зубоскаливший; Снифт – худой вор с кривыми ногами, кличку Снифт (окно – жарг.) обеспечил ему выбитый глаз, вместо которого его лицо украшал уродливый шрам; Витька-Барин – высокий молодой вор по фамилии Бари-нов, отсюда и... Барин; Чистодел – один из авторитетнейших воров сорока лет, интеллигент-ный, ловкий картежник, с ним воры играли с опаской – Чистодел всегда в кураже; Мор – уже немолодой вор, единственный, чей возраст Скит не мог отгадать даже приблизительно. Чувство-валось, в данном обществе этот красивый и одновременно уродливый человек (лицо старого вора, если смотреть слева, выглядело злорадным, жестоким, грубым; справа же смотрелось благородным, даже печальным) пользовался непререкаемым авторитетом, был он молчалив и в то же время будто ироничен в отношении всех и всего, не высокомерен, но и не доступен. Все были кто во что горазд, но вполне прилично прикинуты (одеты – жарг.).
С верхних нар, в углу, где играли, начался галдеж, возник ожесточенный спор по поводу каких-то расценок. А они в зонах трактовались по-разному: ватная телогрейка где-то игралась на тысячу рублей, в другой зоне – за восемьсот или меньше; валенки – за полторы тысячи, портянки – за двести, майка с трусами – за триста или дороже – где как. За тысячу двести игралось "очко", которое по латыни называется анус. И тот, кто его проиграл, естественно, садился на "кожаный нож" (мужской член – жарг.), после чего из, скажем, Митеньки, он становился "Петей-петушком" или, проще, козлом. Это, конечно, если человек садился играть и, проигравшись, "залысил фуфло" (проиграл не существующее – жарг.). Во фраерском мире принято говорить, будто козлами становятся по принуждению (насилуют). Это неверно, все здесь делается "по закону", а насиловать не позволяется даже козла, все равно как непозволи-тельно насиловать проститутку на воле. Другое дело, что могут ошельмовать парнишку в карты, и он обязан будет расплатиться, но все-таки это не насилие: кто не ищет – тот не найдет. А козла... если хочешь его трахнуть, если пылаешь страстью, то плати: или хлеба дай, или какие-нибудь вещи, может, обувь у него прохудилась, то да се... Дело добровольное и рыночное. В этом мире люди продают свое тело не хуже, чем на воле, в сущности, и там, и тут – те же люди, разница лишь в том, что одних посадили, других еще нет.
Вспомнил Скит детство свое, и кладбище, и воров – Оловянного, Хвата, Матюху, Шкета. Конечно, вспомнил Крота и Тарзана, всех, кого встречал в дни юности. Вспомнил и Ханадея, который уже тогда был известным вором и тоже носил бороду, чем удивил Скита. Зачем такая заметная борода вору, размышлял он, не зная, что Ханадей не бывал долго на воле, а в "доме родном" борода не в тягость.
Услыхали в камере, что новичка сам Петро Ханадей знает, и сразу же к нему соответствую-щее отношение: вот стол, на нем хлеб, сахар – воровской кусок, но ты, фраер, – фронтовик, говоришь? – все равно, ешь, пей чай.
Он был принят. Но все-таки решился рассказать, что по прибытии в Решеты попал к сукам, что хотели за резню воров послать его рикшу тянуть (здесь: отвечать – А.Л.), но сами "бляди" раскололись. После стационара, он ведь голодал, – попросился к ворам.
Воры выслушали его внимательно, расспрашивали подробности про резню, как было в точности, хотели знать, как Кнура убивали, а кто из воров согнулся... Не знал про все это Скит, ведь он, действительно, там не был. Воры похвалили, что не скрыл о том, что бывал у сук, хотя и нет с него спроса – он мужик. Если правильный мужик, он за дела сук не ответчик. Да, хорошо, что рассказал, а то случайно стало бы известно, всякое могли подумать... Ну, а так – ешь, жри, пей чай, не стесняйся, никого не бойся.
Да что мужику бояться! Воры, суки и прочие – они должны знать, в какую зону им можно, а в какую нет, от этого зависела их честь, у кого она была, или жизнь. Ну, а мужик... Здесь, как у феодалов: рыцари дрались и убивали шпагой, мужика же, если он заслужил, должны были не столько карать, сколько наказывать, и делать это можно было либо плетью, либо палкой. К правильному мужику отношение воров благожелательное, а правильность мужика – это на усмотрение господ. Мужик в современном мировом статусе – тот, во имя и от имени кого утверждаются правительства, объявляются войны или убивают без объявления таковых; все мировые идеологии, вся земная дипломатия якобы защищают его, пекутся о его благополучии – рабочего класса. Чего ему бояться, когда он нужен и ворам, и сукам, и генералам и премьер-министрам? Он всех кормит и, если его не будет, на что нужна в таком случае вся мировая философия? Даже сам Господь Бог станет не нужен, ибо ни скотине, ни зверю покупать индульгенции нет надобности.
2
Дернули их на этап вечером. Всего восемь человек. Из них только Скит не вор. А воры с ним шли все, кого уже раньше перечисляли: Ханадей, Мор (его, оказывается, звали Вальдемор, и Скит даже удивлялся: имя Вальдемар он слышал, есть такое, но Вальдемор... что оно значит?), Снифт, Барин, Барнаульский, Чистодел, Пух-Перо и Скит – единственный фраер. Кроме них в вагонзаке никто не ехал. Лаяться не с кем. Высадили где-то: сумрак – не понять где. Конвоя встречного не было, ждали долго, погода мерзкая, глубокая осень – дождь со снегом. Вагонзак – рядом, кукушечному составчику спешить некуда, в этот час здешние "экспрессы" не ходили уже, железка никому не понадобилась. Но зачем же их выгрузили в слякоть, в мокроту? Можно же было и внутри ждать. Теперь сами мерзнут, и зеки тоже. Хотя мусора-то в брезентовках с капюшонами...
Наконец показался конвой, выступил, чавкая сапогами в грязи, из мрака. Встретил их вагонзаковский конвой небольшим матом за то, что пришлось ждать.
– Че тянетесь, как черви говенные?! Тут промозгли аж, юбтвашумать!
Полаялись конвойные, но воры голоса не подавали, хотя согласились с определением конвоиров вагонзака вполне. Но им с пришедшими – их шестеро в тайге шагать...
Дорога, хоть и протоптана, но скользкая. Шли молча – три солдатика впереди, три, отстав немного, на расстоянии. Между собой воры перебрасывались фразами, мечтали вслух о заварке чифирка. Попробовали выяснить у шагающих впереди, куда их ведут, на какой ОЛП, воры ли в зоне или кто? Но их не удостаивали ответом, сзади лишь рявкнули:
– Прекратить разговорчики!
Наконец впереди показался слабый свет, словно заря. Это горящие лампочки на заборах зоны создавали такое впечатление. Скоро выступили и дома поселка. Еще немного, уже совсем светло стало от освещения, а вот и она, зона, а вот и "вахта", и ворота. Их подвели к вахте, конвой встал в отдалении. Но куда их привели... в такую поздноту? Обычно этапы приводили днем, даже утром рано. Скит уже узнал эту вахту...
– Хлопцы, это 13-я зона: суки здесь, – сообщил он ворам.
В это время со стороны поселка подошел офицер, кажется опер, а может Режим или Спецчасть... Из вахты вышли надзиратели принимать приезжих. Воры вскрикивали:
– В зону не войдем! В зоне – суки!
Офицер начал убеждать, надзиратели уговаривать: в зоне, мол, одни мужики, работяги. Стали угрожать, но воры уселись в грязь и заявили, что и силой их в зону не втащить – не пойдут они сюда. Офицер и надзиратели зашли в вахтенное помещение. Воры сидели на земле. Сверху сыпалось что-то мокрое, дул пронизывающий ветер. В запретке от скуки тявкали собаки.
Более часа просидели воры в грязи, это констатировали охранявшие их конвоиры. Тогда вышел офицер, подозвал к себе старшего конвоира, что-то долго говорил ему, разъяснял. Воры не слышали о чем, единственно уловили конец фразы, сказанный погромче о том, что, дескать, "уже позвонили"... Куда? Кому? Тут старший конвоир крикнул им вполне мирно:
– Вставайте. Пошли дальше. В другое место.
В другое место воры не возражали. Встали. Построились по два и пошагали – впереди три солдата, сзади столько же.
3
Когда эта небольшая группа, чавкающая ногами в мокром месиве, подходила к Поканаевке, заря от фонарей на лагерных заборах и, начинающаяся за горизонтом, настоящая – сливались.
Пока шли по таежной дороге, воры вновь пытали конвой про цель их похода – куда? Однако в ответ следовала все та же команда:
"Кончай болтать!"
Поканаевка... Если совсем точно, то Верхняя Поканаевка. И кто знает, что бы оно означало, этакое название. Опять зона, поселок поменьше, чем на 13-й. Но кто в зоне? Опять ворам объяс-нили, что в зоне – одни работяги, но они не поверили и опять отказались войти, тем более в такой час. Кончилось тем, что воров повели в изолятор, где и заперли.
Усталые, они грохнулись на низкие нары и как были, одетые-обутые, потихоньку еще переругиваясь по привычке, скоро захрапели.
Утром дверь камеры приоткрыли, велели вынести парашу. Она действительно была полна, к тому же небольшая посудина – с ведро, воняла, как и должно, – застоялой мочой. И пришлось Скитальцу, обняв ее, вынести дорогушу, потому как он единственно и был здесь фраер. Если бы одни воры присутствовали, то вынес бы кто-нибудь из менее авторитетных...
