Текст книги "Мор"

Автор книги: Ахто Леви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Скиталец удивился:

– Но ведь и я в некотором смысле как бы из этих... И с чего ты взяла, что я настоящий? Я и сам еще не понимаю, каким мне быть должно.

Но ему льстило, что она считала его настоящим. Еще она требовала слов любви... Они бродили по Роще, ходили вдоль железнодорожного полотна, и она упрекала его:

– Почему ты никогда не говоришь мне: "Я тебя люблю"?

Скиталец не понимал, что она от него хочет.

– Что ты меня любишь? – переспросил он.

– Да нет, – она вспыхнула, – что я тебя люблю, то понятно, но ты не говоришь, что ты меня любишь.

– Кого ж еще? – удивился Скит. – Ведь это как дважды два.

Варя приставала:

– Тогда так и скажи: "Я тебя люблю".

Скит повторил:

– Я тебя люблю.

– Прямо выдавил из себя, – сморщилась Варя, – если бы сама не настаивала, то и не сказал бы.

– Но я же все равно... Просто зачем говорить? – Скиталец недоумевал.

– И впрямь все равно, как одолжение сделал, – она явно над ним насмехалась.

Хотелось ему тогда ей доказать, что нет ничего и никого на свете, кого бы он любил, кем бы дорожил более, чем ею, но промолчал: он действительно не умел болтать о любви. Он считал, что смешно, пошутив, уточнять: "Я пошутил". А она ему бросила, что он просто-напросто не музыкален. Опять непонятно:

– Причем здесь это?

– А притом, что для меня эти слова – музыка. Соображаешь?

В прописке ему отказали, следовательно и работу найти было нелегко; тем не менее он каждый день уходил, якобы искать ее, но ходил воровать. Не жить же ему на ее иждивении, в самом деле.

К Вариной матери он не пошел, Варя отсоветовала, считая, что лучше пусть все сложится так, как угодно судьбе, зачем торопить события? Они всегда были вместе. Скиталец избегал мест сборища воров, промышлял в одиночку. Ему в этом никто не препятствовал. Он был свободен даже больше, чем ему хотелось. В жизнь воровскую его никто не тянул, воры его знали и многих из них знал он, с ним все были приветливы, над его любовью добродушно пошучива-ли, некоторые даже завидовали ему. Что и говорить, как сама воровская жизнь изменчива, так и любовь: в ней встречи-расставания. Так что хорошей паре, относившейся друг к другу с нежностью и преданно, почему не позавидовать?

4

Миновало с полгода. Варя ходила в суд на работу; Скит искал хоть какую-нибудь работу, но, конечно же, не находил. Он уверял Варю, что иногда ему удается найти временную работу, и она делала вид, что верит этому: надо было каким-то образом объяснить происхождение денег, продуктов, которые время от времени он ей приносил. В воровском мире еще царило относите-льное спокойствие. В те же конфликты, которые так или иначе возникали, он не совался – он был не в законе и не его дело знать, чем заняты профессиональные урки.

Если он мечтал когда-то стать вором в законе, после женитьбы (он лично считал, что женил-ся на Варе, как и она считала себя замужем за ним), он об этом уже не думал. Да и воры не тянули его, им еще не было нужды пополнять ряды, еще не было резни, даже суки не стоили разговора, не было и других мастей.

Варя и Скит переселились из сарая в комнату, когда однажды их посетила ее мама. Собстве-нно, в эту историческую минуту они как раз находились во дворе, сидели на скамье в ярких теплых свитерах, прижавшись друг к другу, и строили планы: о том, как у них все будет, когда, наконец, он пропишется и устроится работать на завод "Борец", где когда-то работал матрос Железняк, и получат свою собственную квартиру, которую, в виде исключения, не обворуют, учитывая задушевные связи Скита со специалистами воровского дела; мечтали о том, как у них родится ребенок и как однажды они будут совершать прогулки втроем. А мама, Мария Евгенье-вна, уже стояла позади них и молча наблюдала влюбленных.

Мария Евгеньевна не была знакома с матерью Скита, хотя и знала, что та – буфетчица в кинотеатре. Она даже однажды, после ухода Вари из дома, заходила в этот буфет, но не стала знакомиться с этой угрюмой женщиной – не верила в серьезность увлечения дочери Скиталь-цем, бродягой, – а тогда чего ради? Где-где, а в Марьиной Роще знали цену воровской любви, воровские "жены" столь нравственно свободны, как и цыганки, хотя у последних преданность мужьям традиционна, даже дело чести. Воровская же жена... За примером далеко ходить не было нужды: в соседнем доме от нее проживала воровская жена. Сама не воровала – нет. Говорили, воры пытались ее натаскать, но... не воровка. А живет с вором. Если это можно назвать жизнью – упаси боже! Конечно, и воры, как и вообще люди, всякие встречаются, но надеяться, что Скит хороший человек...

Мария Евгеньевна не знала, что Скит еще не вор в том смысле, что не "член партии". Она не разбиралась в подробностях воровской жизни, как большинство обычных людей, не вникающих в хитросплетения каких бы то ни было политических коллизий.

Но картина, открывшаяся ее глазам во дворе, где рядышком сидели молодые, защемила ее сердце знакомой болью и мгновенно разбудила воспоминания о времени, ушедшем навсегда.

5

Однажды Скит сел в электричку, чтобы отыскать какое-нибудь место для своей семьи: Варе уже не было смысла скрывать от матери и Тоси свой значительно увеличивающийся живот. Но случилось так, что, прежде чем сесть в электричку, он зашел, или, говоря правильно, заканал в гастроном на Чкаловской, где почти без труда стал обладателем "пузыря". Этого было достаточ-но, чтобы разбудить в нем инстинкт охотника. Ему уже представлялось, как выкупает (вытаски-вает – жарг.) дутого шмеля (толстый кошелек – жарг.).

Взяв пузырь, он направился на перрон Курского вокзала, намереваясь сделать посадку на поезд, следующий до Петушков. Войдя в вагон, выпил содержимое пузыря, затем решил прошвырнуться по вагону. Майдан (поезд жарг.) уже был на ходу, оставляя позади пригород столицы. Заканав в очередной вагон, он обратил внимание на маму, сидящую рядом с пацаном лет шести. Над ней висел баул.

Женщина выглядела подавленной, словно чем-то опечаленной. Толстый, неприлично упитанный пацан рядом с ней смотрелся отталкивающе, был капризен, что-то от нее требовал противным голосом.

Какая несуразица, промелькнула мысль, какое несоответствие: у такой симпатичной дамочки этакий отвратительный выродок. Зайдя с тыла, Скит через пару минут спокойно, как свой, снял висевший баул, а еще через несколько минут, стоя на опустевшем перроне, с удовольствием провожал взглядом уходящий майдан. Уединившись недалеко от железнодорожной платформы, он с нетерпеливым любопытством стал изучать содержимое баула. В нем оказались четыреста рублей с мелочью, кое-какие вещи домашнего обихода и ксивы: паспорт, сберкнижка; еще при-сутствовала телеграмма, из нее явствовало, что ее муж попал в больницу в городе Владимире, что ему предстоит операция.

Деньги небольшие, но все же... Документы... Скиту представилась эта подавленная женщина и им овладело неприятное чувство: ведь она ехала в больницу к мужу. В паспорте место ее прописки – Реутово. Конечно, содержимое баула не говорило о том, что она едет в больницу. Вдруг подумалось совершенно несвойственное: а не вернуть ли баул? Тут же вспомнил против-ного пацана с мерзким голосом – да ну их к черту! Обойдутся. Он вернулся на платформу, приближалась электричка в сторону Петушков. Он вошел, сел в конце вагона, повесил баул и задумался. Почему-то на него удручающе действовал побитый вид той женщины. Там беда, а он – в кураже!? И у него самого жена – сказочная красавица... Он сошел в Реутово, отправился поискать эту улицу...

Открыла ему она сама, удивленно уставилась на свой баул, затем вопросительно на Скита.

– Вот, – протянул он баул, – подобрал. Ваш?

– Да, да, господи! – как она обрадовалась. – Да что же вы стоите, проходите, садитесь, я вас угощу чаем.

Противный мальчик на толстых ногах вышел из соседней комнаты, уставился злобным взглядом на Скита, а женщина действительно налила в чашку кипятку, положила заварку, указала на сахарницу, достала печенье.

– Вы пейте, я на минуточку, – и вышла в другую комнату, захватив с собой противного мальчика. Скит неохотно прихлебывал чай.

В другой комнате женщина говорила по телефону с каким-то Федором Абрамовичем. Наверное, иронически подумал Скит, рассказывает о редком проявлении честности, наверное, станет навязывать вознаграждение.

Скоро она вошла в кухню, стала расспрашивать, откуда он сам, где живет, как нашел баул. Затем позвонили в дверь, и, когда она открыла, вошла милиция.

– Вот, – показала она на Скита, – сидит голубчик аферист, сперва украл, теперь принес, чтобы в доверие войти. А что у такого на уме?

Из соседней комнаты вышел противный мальчик, показал на Скита пальчиком и нечлено-раздельно произнес мерзким голосом:

– Вы-ы-ы!

Вот как все обернулось.

Глава четвертая

1

Дальнейшая жизнь Скитальца превратилась в калейдоскоп событий, перемешались годы, люди и географические названия, пересыльные тюрьмы, телячьи вагоны и колотушки от конвоя три раза в день в пути следования: Владивосток, Заполярье, Охотское море и "чудная планета Колыма, где двенадцать месяцев зима, остальное – лето". Сопки, дожди с градом, голод, болезни, морозы, пурга, обмороженные ноги и носы. И воспоминания о Марьиной Роще, о кладбище, о жене (Варю он считал своей женой) с их малюткой. Скиталец боролся за свою жизнь с ее необычайными суровостями, валившимися на него каскадами. Он писал и писал Варе, но ответов на свои письма не получал.

Настал 1941 год – началась война. В жизни Скита в этой связи ничто не изменилось, единственно – условия лагерного быта стали еще более жесткими, участились произволы охраны и надзирателей, а лагерные придурки напивались и издевались над "быдлом", то есть работягами. В этом особенно отличался комендант в одной из зон, куда занесла Скитальца судьба. Этот субъект обожал демонстрировать свою силу. Он окружил себя ватагой удалых молодцов-телохранителей, законом для них являлась только его сила, оправдывавшая отсутст-вие ума. Он безнаказанно терроризировал людей, пока однажды, в дождливую погоду, когда он один, пьяный как всегда, пробирался меж бараков, ему сократили жизнь.

На другой день искали убийц. Таскали на допрос всех, кого подозревали. И Скита тоже. И особенно его усердно пытали: видать, кто-то на него донес. Так во всяком случае ему намекну-ли. Скиталец объяснил, что об убийстве коменданта ничего не знает, но ему доказывали, будто его видели в час убийства, кум даже свидетеля выставил, им оказался нарядчик (должностное лицо из заключенных – А.Л. ), член банды убитого коменданта.

Скиту везло в картах, он всегда был в кураже, оттого ему и завидовали; одни стремились ему угодить, другие искали повод ограбить. Его допрашивали с помощью куска железной трубы...

Пришел он в сознание весь в холодном поту, и словно ослеп, во всяком случае он не видел окружающих.

– Хватит притворяться! – орали на него и угрожали забить насмерть. Когда человек избит уже до такой степени, что едва жив, в таком состоянии часто теряется чувство страха или расче-та, оттого, наверное, Скиталец и прохрипел своим мучителям, что они – подонки, трусливая сволочь, не способная даже убивать. Зря, конечно, он так поступил. Дальнейшего он уже не понимал. Очнулся в карцере в мокрой от собственной крови рубашке.

– Ползи сюда... – звал его кто-то тихо. И он пополз в сторону голоса. Это был еще один подозреваемый в убийстве коменданта, допрошенный ранее. Они вместе теперь рвали свое белье, чтобы скомбинировать из него бинты для перевязки ран. Скоро в карцер бросили еще одного из их бригады, которого допрашивали с помощью куска шпалы, отчего он и подтвердил, что участвовал в убийстве Мордоворота... вместе со Скитальцем. Прежде, чем захлопнулась дверь, из коридора им крикнули многообещающе:

– Скоро вернемся.

Иван, которого к ним закинули, очнулся, стал каяться, просить прощения, что не выдержал пыток. Скиталец понимал: пытка – не воля человека, не его сознание. Они все тут купались в собственной крови – не до Ивана было. Каждую ночь их избивали пьяные мучители, стращали, что расстреляют. Так продолжалось семь суток. Без врачей, без перевязок. На восьмые сутки их на носилках по очереди выносили в лазарет. И здесь продолжали допрашивать, но допрашивал уже чекист. Он поинтересовался и о том, кто их таким образом истязал. Они обо всем рассказа-ли, терять было нечего.

Когда они уже могли самостоятельно передвигаться, им отдали одежду, велели собраться и повели на вахту (пристройка у ворот зоны – А.Л.), затем под конвоем погнали в неизвестность. Проделав тридцать километров пешком, очутились на вокзале и стали пассажирами столыпин-ского вагона (вагон для перевозки арестантов – А.Л.). Попутешествовав по пересылкам, они прибыли наконец в Свердловск, где их гостеприимно приютила тюрьма. А в большом мире вовсю шла война.

Тюрьмы и до этого не пустовали, теперь они были переполнены. Кто-то из старых арестан-тов в этой связи сказал, что так везде, где происходят беспорядки. Тогда в тюрьмах всегда становится тесно, даже бывает необходимость построить новые. Это сказал очень опытный зек, который, вероятно, имел возможность побывать в тюрьмах во всех частях мира.

В последнюю тюрьму в Свердловске Скит прибыл с большим мешком тряпок, которые выигрывал в карты по пути на пересылках. Тряпки обеспечивали ему уважительное отношение окружающих, даже воров, потому что, если у кого-то есть добро, он на столько более ценим бедняка, на сколько у него добра. Скиталец с благодарностью вспоминал марьинских воров, в особенности Оловянного, научившего его премудростям картежной игры.

Он постоянно думал о Варе, писал письма. Доходили слухи, что Москва окружена врагом. Его дальнейший путь лежал через весь Урал – в Казахстан, в лагерь, обслуживавший какой-то военный завод. Контингент и здесь разделялся на "быдло" и "благородных", хотя воров в законе здесь не было. Скит, разумеется, числился в "быдле", несмотря на то, что по-прежнему удачливо выигрывал в карты.

Здешняя зона даже не считалась тюрьмой для так называемых благородных: местная "знать" – нарядчики, бригадиры, комендант и прочие придурки – имели право жить с заключенными женской зоны, расположенной рядом, куда их (как и женщин оттуда) беспрепятственно пропус-кала охрана. Можно было и представителям быдла рассчитывать на небольшую долю привиле-гий, если кто очень старался заслужить расположение "знати".

Скиталец, наверное, мог бы заслужить эту привилегию, поскольку прибыл с большим мешком приличных тряпок. Но он не согласился одаривать ими представителей местной олигархии. Оттого и случилось, что в его бараке однажды обнаружилась кража: у кого-то пропали сапоги. В поздний час Скита вызвал в свой отдельный кабинет в штабном бараке нарядчик. Здесь присутствовало множество жадных лиц. От Скита требовали, чтоб... отдал пропавшие сапоги. Не понять эту игру мог только глупец, потому он предложил им выбрать любую пару из его собственных, но заявил, что не намерен признавать кражу чужих сапог.

И опять повторилось то, с чем он не так давно столкнулся, когда его обвиняли в убийстве Мордоворота... Когда на этот раз он пришел в сознание а ведь был не из слабосильных, – около него сидела миловидная девчонка в хлопчатобумажном сером платье.

– На-ка, браток, попей воды и успокойся, – проговорила она, протягивая ковш, – тебя больше не тронут. Я убедила Бурана, что ты ни при чем. Он мне слово дал. Как видишь, много добра не доведет до добра, – улыбнулась эта красавица.

Скиталец согласился с этим выводом: действительно, не будь у него мешков с тряпками... С другой стороны, он понимал, что добром надо было делиться.

Решив так, он однажды, улучив час, преподнес Бурану, главе местной олигархии, шикарные полуботинки и шерстяной пуловер. Спустя несколько дней, шнырь Бурана намекнул ему, что он совершенно беспрепятственно может пройти в женскую зону, если захочет. А он хотел. Ну кто, находясь на таком положении, откажется идти в женскую зону!.. Только что-то его удерживало, и он не сумел себе это объяснить. Варя?.. Так или иначе, но он даже не подходил к той калитке. Может, гордость?.. Мол, не надо мне ваших привилегий. Вероятно, олигархия его поведение именно этим, гордостью, и объяснила себе.

Его опять пригласили для разговора к нарядчику и спросили вежливо:

– Что ж ты, падла, нос воротишь, когда дают? Или ты лучше всех, сука поганая?!

В конечном счете ему за это "по морде лица" надавали прилично.

Неизвестно, чем и как бы закончились его взаимоотношения со здешней интеллигенцией, если бы военные люди не стали составлять списки добровольцев, готовых защищать родину на фронте. И Скит записался одним из первых. Скоро собрали спецэтап, погрузили в состав, пришедший из Караганды.

2

Большой состав с усиленным конвоем шел вглубь Узбекистана. Вагоны переполнены. Бывшие заключенные ехали на защиту своей родины. Закаленные бойцы, прошедшие всяческие испытания. Здесь и воры, и грабители, и просто хулиганы. Здесь и те, кто на гражданке опазды-вали на работу, и те, кто, не пожелав помереть от голода, подбирали на полях колоски, оставши-еся после уборки урожая. Кого здесь только не было! В Алма-Ата вагоны разгрузились.

Жители города с подозрением наблюдали этот странный контингент, проследовавший под конвоем по улицам. Они не догадывались, что то не пиратское нашествие, а шагали доброволь-цы – будущие красноармейцы. Пройдя весь город, бойцы-рвань-армейцы с множеством татуировок подошли к воротам на сей раз военного лагеря, обнесенного, однако, тоже двумя рядами колючей проволоки: без нее все же нельзя. Они подверглись санобработке, затем им предложили расстаться с личными вещами, рекомендовали отправить родственникам, но не объяснили, как сие осуществить без соответствующей тары и в отсутствие почтового отделения. У Скита еще сохранились какие-то вещи – отдал их старушке-уборщице, та удивилась, с дрожью в голосе поблагодарила и благословила его. На прощание сказала:

– Не лезь вперед, но и последним не будь.

Новобранцев одели в военную форму, чтобы не отличались от других защитников страны. Они стали одинаковыми и с трудом узнавали друг друга.

Скит подружился с двумя зеками. Одного, помоложе, звали Кешей. Этот чернявый малый отличался веселым нравом, поэтому все стали называть его Кеша Веселый. Второго звали Гошей, лет тридцати пяти, всегда молчаливый, его стали звать Гоша Хмурый. Эти двое стали его основными друзьями; взаимоотношения всех со всеми здесь отличались дружелюбием. Ни Веселый, ни Хмурый не распространялись о своем прошлом, также и Скита не расспрашивали, одно лишь установилось, что Веселый из Калуги, а Хмурый – колхозник. Что ж, решил про себя Скит, оттого, наверное, и хмурый, что колхозник – чему веселиться! Скоро их известили, что стали они бойцами 118-го запасного штрафного полка. И настал час, когда всех заключен-ных-новобранцев построили по взводам, ротам, батальонам и объявили: отныне они красноар-мейцы, хотя и штрафники.

– Вы должны искупить свою вину в боях! Кто служил в армии – шаг вперед!

Им определили месяц сроку на спешное обучение и ознакомление с оружием. Скит навсегда запомнил сказанное его командиром: "Хотите защитить свою жизнь – научитесь отнимать ее у противника".

Кроме воров и разбойников из русских товарищами ему стали теперь еще казахи и узбеки – бывшие басмачи, которых за их нежелание участвовать в строительстве нового общества считали провинившимися перед родиной Россией, хотя они имели наглость доказывать, что своей-то родине служили преданно, что, мол, за это и в тюрьме очутились.

С питанием обстояло плохо, но оптимисты уверяли, что станет еще хуже. Узбеки и казахи получали от своих сепаратистов-родственников посылки с продуктами, которые у них "техниче-ски" похищали воры. В основном служба проходила на "отлично". Ставили всех в известность о скорой отправке на фронт, но оружие еще не давали.

Новобранцы последовали далее до станции Горбачи на Орловско-Курском направлении, компанию им любезно составила привычная охрана. На этом участке фронта, как им объяснили, командующим был Рокоссовский, а противник, хорошо здесь укрепившись, стоял уже два года. Прибыв на место, едва высадившись из вагонов, они попали под воздушный налет двадцати или более пикирующих бомбардировщиков. Новобранцы, разбежавшись по полям, уцелели, состав сгорел. Их собрали, и они предавались на поляне веселому отдыху. Не в духе этого контингента уныние, даже если бы их доставили в преисподнюю. Проходивший офицер, приостановившись, пристально изучил всех, затем подозвал Гошу Хмурого, оказавшегося ближе к нему, и что-то коротко ему объяснил. На сие происшествие большинство веселых новобранцев не обратили внимание. Надо сказать, настроению здесь в данную минуту помогала держаться на высоком уровне еще и анаша, доступная им благодаря все тем же бывшим басмачам.

Естественно, любопытно было узнать, о чем так доверительно беседовал с Гошей товарищ – теперь уже можно было так обращаться – подполковник. Оказывается, он поручил Гоше подобрать на его усмотрение с десяток сообразительных ребят для выполнения возлагаемых на них особых заданий. Отделение, в котором состояли три веселых зека, согласилось полностью выполнить эти особые задания. Когда они предстали перед полковником, тот, посмеиваясь, объяснил следующее:

– На гражданке (то есть на воле) вы, братцы, "технически" воровали... как у вас принято считать... у народа. Теперь вам также "технически" как можно хитрее необходимо украсть человека. Он не так слабо охраняется, как, скажем, кошелек ротозея. Человек этот – наш общий враг и его нужно доставить живым, по-военному это означает "брать языка". Такова ваша будущая задача, а наша – подготовить вас к этому делу, кое-чему подучить. Будете обучаться у назначенного к вам командира. За хорошо выполненное задание обещаю льготы: кто имеет родственников, поедет в отпуск, кто не имеет – целый месяц отдыхает и пьет спирт. А еще, смотря по сложности операции, будете вознаграждены правительственными наградами.

На следующий день их привезли в назначенную часть, отвели в землянку, выдали оружие, приказали отдыхать. Устраиваясь спать на низеньких нарах из горбылей, они слышали автоматные очереди и поняли, что передний край совсем близко.

Наутро их поднял старшина:

– Ребятки, подъем!

Он проговорил это как-то тихо, по-дружески, тем не менее все проснулись сразу. Старшина, как выяснилось, опытный разведчик из рабочих, русский, здоровой комплекции мужчина, на выгоревшей гимнастерке ряд наград. Познакомился с каждым в отдельности. Его интересовало все: кем был в качестве правонарушителя, в который раз судим, как воровал, то есть какой спецификации держался: домушник, карманник; а еще его интересовало, что такое вор в законе, что такое честняга?

С удивительным знанием дела объяснил старшине Кеша Веселый, что вор в законе считается лишь в том случае, когда он принят ворами в законе в их касту, а честняга – тот, кто еще ни разу не провинился перед воровским законом, короче тот, кто еще не получил по ушам; послед-нее определение "по ушам" – старшине вряд ли что объяснило, но в целом он остался доволен информацией.

– Как ты смотришь на то, что военная форма не является, скажем, реквизитом воровского дела? – улучив момент, тактично задал вопрос Скиталец своему товарищу, Кешке Веселому.

– Воры всякие есть, – ответил Кеша, – но у всех было детство, оно и есть родина, я так понимаю. Воры всякие есть... как и вообще люди. Есть шкурники, а есть люди. Я лично... Понял? Когда Наполеон шел, воры и тогда против него воевали, понял? Воровать – моя работа, воевать с врагом обязанность, понял?

И Кешка Веселый со смехом – он все делал со смехом, на то и веселый, предложил затянуться из "козьей ножки".

Старшина начал заниматься с отделением бывших зеков, обучать их навыкам разведки. С этим контингентом он вполне подружился, все тут отлично друг друга понимали. Приказы (они звучали как советы) бывшие разбойнички выполняли беспрекословно. А примерно недели через полторы старшину вызвали в штаб полка вместе с его отделением. Здесь старшине поручили первое боевое задание, дали ориентиры, где переходить линию фронта, пожелали успехов и благополучного возвращения.

3

В ночь перед выходом на задание Скиталец проснулся и уже не мог заснуть, прислушивался к храпу товарищей. Но там, где лежал Кеша, уловил подозрительную возню... Что же тут такого?! Война не война, а по законам природы человеку надо и есть, и пить, и все другое и ничего с этим не поделаешь.

До сих пор Скит не задумывался о своей смерти. Ему, бывало, угрожали расстрелом или избить насмерть, но эти угрозы звучали абстрактно, словно такое могло произойти с кем-то другим. Потом Мор (старый, авторитетный вор в законе, учитель – А.Л.) объяснит ему: только молодые не думают о смерти не зная жизни, они в смерть не верят; пожилым до смерти ближе, они в нее верят и готовы подозревать ее присутствие в возникшем на носу случайном прыще. Скит не боялся, что может погибнуть в предстоящем задании, другие мысли пришли незванно: Кеша Веселый говорил о родине, как о детстве, но ведь детство Скита – Миусское кладбище в Марьиной Роще, в шалаше среди воров. И родина – что она для него? Ему доверено ее защищать, но наручники с него сняли в последнюю минуту. А что защищать? Марьину Рощу со старыми деревянными домами, полными клопов? О своей матери он думал как о постороннем человеке и к сестрам относился так же. Что для него детство? Воры и кладбище...

Хочет ли он совершить подвиг? Если это не очень трудно, если ради этого не требуется лишиться рук и ног, то он готов и на подвиг, ради права зажить законно с Варей, с его Диной Дурбин, чтобы все было как положено. Вот она, Варя, и представлялась ему родиной, эту свою мысль он облек в законченную формулу: родина только тогда возможна, когда в ней что-то любишь.

Примерно за два часа до рассвета встал старшина, произнес негромко и спокойнее, чем обычно:

– Час настал, ребятки, я на вас надеюсь. Теперь все от скорости зависит.

Все встали, словно и не спали, молча приводили себя в порядок, затем, сохраняя тишину, вышли из землянки.

Стояла темная промозглая ночь.

Шли бодро. Подошли к месту перехода, который в темноте, не имея очертаний, Скиту ни о чем не говорил. Место было определено старшиной:

– Это здесь.

Вокруг земля, выброшенная из окопов. Дул сильный ветер, безразличный к жизни и смерти. Сделали небольшой перекур. Укрывшись каждый под собственной плащ-палаткой, три товарища сгруппировались, и Кеша Веселый прошептал, что целоваться на прощание им не годится, а вот запалить приличный косяк дури (анаша – жарг.) в самый раз; и "козья ножка" вскоре пошла по кругу. Покурив, горе позабыв, все отправились в путь за старшиной.

Пока новички-разведчики в окопе затягивались анашой, за линией фронта на стороне противника царила выжидательная тишина. Едва же они двинулись вперед, как со стороны противника стали стрелять и через головы бывших зеков прожужжали трассирующие пули, заставляя отделение превратиться в ползущих ужей. Стрельба прекратилась, когда они переползли "нейтралку", о чем Скиталец догадался по поведению старшины: он позволил всем забраться в бомбовую воронку и закурить. Когда они поползли дальше, вдруг учуяли запах дыма. Такой дым мог быть от костра. Передвигаясь осторожно, услышали тихое бормотание голосов где-то впереди. Заметили очертания строения, оттуда и доносились голоса. По знаку старшины осторожно окружили постройку, которая по приближении оказалась всего лишь сараем. По команде старшины ворвались в него и очутились в кухне, где повар со своим помощником уставились на них с открытыми ртами. Лихие разведчики заткнули их весьма несвежими портянками.

Обратно с немецкими поварами добрались вполне благополучно и без задержек, за исключением каких-то пяти-семи минут, понадобившихся Кеше Веселому, чтобы поменяться сапогами со старшим поваром, который, возможно, и возражал против обмена, но, не успев проглотить портянку, он свои протесты проговорил невразумительно. Собственно, и Кешины сапоги еще что-то стоили, но он, видимо, считал, что юфтевые – шикарнее, чем кирзовые. К тому же, им было обещано, что в разведке можно не во всем следовать строго по форме.

В штабе похвалили. Уже знакомый подполковник благодарил их и дал приказ хозяйствен-нику, чтобы выдал спирт как положено, а отделению до следующего вызова велел отдыхать.

Скиту этот рейдик показался сущим пустяком, – так себе, прогулочка. Это проще, чем украсть кошелек на Минаевском рынке. И это подвиг? И это война? Война, конечно, – стреляли же, и люди погибали, ему уже приходилось видеть трупы как своих, так и немцев. Но страшно ли?.. Э, нет, пытки железной трубой пострашнее, отчего он, собственно, и записался на фронт добровольцем. Здесь, если и убьют, есть надежда, что сразу. А пока они в своей землянке тихонько пели "Темную ночь"... чтобы почувствовать себя как все, ибо песню эту везде пели, а потом они запели "свою", родимую: "Эх, вологодская тюрьма с поворотами труба..."

4

Они жили дружно, питались за "одним столом" и вполне сытно, ведь им полагался спецпаек, они же особые, люди риска, ювелиры войны. Им это льстило. Скиталец даже забыл, что наберет-ся едва с десяток дней, как он на фронте, настолько все стало привычным – и стрельба, и ранение, и вид убитых, и рассказы, средоточием которых, как, впрочем, и в тюрьме, являлись женщины. Скиталец понемногу и от воспоминаний лагерных дел стал освобождаться, их заполняли дела войны. Он с удовольствием ощущал, что, несмотря на всевозможные избиения, он здоров и молод.

Тяжесть войны осознавали везде, даже в тюрьме и, конечно же, на фронте. Но может быть именно здесь, где люди с нею, что называется, ежедневно обнимались, где бессмысленность войны была естественным содержанием быта, именно здесь они к ней относились наиболее терпеливо, и война, как таковая, несмотря на ее шумливость, грохот, казалась Скиту порою просто работой: он ощущал себя этаким разнорабочим, подай-принеси, и работа эта казалась обыкновенной в необыкновенной обстановке. Кого-то несут орущего, стонущего или навек замолкшего, – ну и что! Люди ходят, что-то делают в кровавых бинтах, – ну и что! Общаются не в манере изящной словесности, – ну и что! В лагерях тот же стиль. Штрафники... Но они ничем не отличаются от нештрафников в своей работе, внешне такие же солдаты, у всех общая привилегия – умирать, желательно героически. Вместо загробной жизни в райском блаженстве обещаны исключительно земные вознаграждения за везение остаться в живых – почет и уважение после войны и блага в первую очередь, во всяком случае без очереди; о них станут писать повести и поэмы и будет о чем рассказывать внукам.