Текст книги "Избранное. Том 1"

Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар

Тучи, шевелясь и толкаясь, как серые овечьи отары, сползли в ущелья и залегли там сырым непроглядным туманом. Только легкие облачка, длинные и белые, как девичий шарф горянки, то затмевают, то открывают солнце над Шубурумом. А вокруг в снежных чалмах высятся каменные бесстрастные великаны… Аул давно на ногах, люди собираются перед сложенным из красного кирпича (нарочно привезли снизу!) сельсоветом. В раскрытые окна слышны обрывки разговоров, треск пишущей машинки, телефонные звонки. У тех, кто собирается на площади, в руках лопаты, кирки, узелки, кувшины, и стоят они, как их отцы стояли на этой же площади с винтовками и узелками, ожидая, когда выйдет командир и поведет их, красных партизан, отбивать у белогвардейцев аул Маджалис…

Айшат в белом халате, живая, энергичная, краснощекая и черноглазая, осторожно пробирается среди людей к старику, что стоит, опершись на палку. Это Хужа-Али, дедушка Айшат, отец жены «сельсовета Мухтара». Прямо в руки передала ему Айшат узелок и глиняный кувшин.

– Деда, вот здесь немного хлеба и овечьего сыра, а в кувшине…

– Спасибо, спасибо, внучка! – радостно заголосил старик. – Пусть станет твоим мужем самый добрый человек на свете. Когда б ты знала, как я рад, что дожил до этих дней! Моя внучка – доктор!

Хужа-Али с гордостью и умилением смотрел на молодого врача.

– Зачем же при людях, деда… – зарделась Айшат.

– А при ком же, внучка, мне гордиться?! – удивился Хужа-Али. – В белом халате ты прямо ангел аллаха… А лекарство ты мне положила?

– Да.

– Сладкое или горькое?

– Сладкое.

– Да будет сладкой твоя жизнь, внучка! Хочешь, поищу тебе жениха?

– Лучше я сама поищу.

– Смотри-и-и! Молодые глаза легко ошибаются… Что-то под твоим окном часто стал кашлять наш коновал, коклюш его забери! Ду-урная болезнь коклюш.

Хужа-Али полой телогрейки обтер камень и сел, а кувшин поставил у ног.

– Ничего, деда, вылечим!

– Он тебе не забросил в окно свою папаху?

– Пока еще нет, – улыбнулась Айшат и отвела взгляд.

– Знай, внучка, что этот коновал из враждебного нам рода…

– Что?! – удивилась Айшат.

– Да, да, да.

– Как же так?! Зачем ты это говоришь? Тогда, выходит, и они считают нас врагами… За что же?

– Об этом знали наши предки, – торжественно произнес Хужа-Али. – Они завещали нам остерегаться этого рода. И все! А уж породниться…

– Стоит ли, деда, вспоминать старину?

– Стоит или не стоит, а ты считай, что я с тобой поговорил серьезно. Поняла?

– Хорошо, деда. Ну, я пошла: больные ждут…

И Айшат ушла в свою больницу, где всего-навсего две комнаты и четыре койки. Да и больных в ауле немного. На такой высоте воздух чист и свеж, как родниковая вода; здесь не знают ни гриппа, ни насморка, не боятся сквозняков. Лопата и серп, кирка, коса, молот и камень, камень и снова камень сделали людей крепкими: иной раз диву даешься – сорвется человек с такого обрыва, что смотреть жутко, а глядишь, провалялся неделю в постели и опять ходит по аулу, только чуть-чуть припадает на одну ногу. А свались с того обрыва горожанин – и черепков не собрали бы, одни мелкие дребезги да брызги!

Где народ, там и говор. Жужжание, гомон на площади. Прислушайтесь: говорят все больше о снежном человеке, о каптаре…

Издали Али-Хужа приметил Хужа-Али и решительно направился к нему, на ходу пожимая руки, приветствуя достойных приветствия. Хужа-Али заметил его, нахмурился, отвернулся, но Али-Хужа и бровью не повел, хлопнул старика по плечу:

– Знаешь, борода, что мне не нравится у нашей власти?

– Ты всегда недоволен, – буркнул Хужа-Али.

– Говори громче! Здесь такой шум, будто ветер сорвал крышу с женской бани… Да ты что: разговаривать со мной не хочешь?!

– Что тебе нужно от меня?

– Чтоб ты разговаривал, спорил, кричал, ругался: для чего ж мы живем на земле?

– Зачем? Да и о чем нам спорить?

– Найдем о чем, было бы желание… – Али-Хужа поднял с земли кувшин, понюхал горлышко; Хужа-Али кувшин отобрал, снова поставил у своих ног, отвернулся. Но тут же Али-Хужа за плечи повернул старика к себе: – Эй, я же с тобой разговариваю, сын хромого!

– Ну, что тебе?

– Знаешь, что мне не нравится у нашей власти? – снова повторил Али-Хужа, показывая пальцем на сельсовет.

– Прилип, как дубовый лист к ежу! Ну, скажи, скажи, что тебе не нравится у нашей власти, – сдался наконец Хужа-Али.

– Болтунов много развела! Все грамотные, все научились говорить, есть мед, намазывать язык на сметану… Умеют плести из слов аркан, которым можно не только жеребца, но и каптара поймать. А дело стоит!

– Какое дело?

– То самое, ради которого мы торчим здесь с лопатами да кирками… Когда я принес твоему хромому отцу весть, что ты родился, – думаешь, он обрадовался? Как же! Угостил меня пинком в мягкое место… Можно подумать, что он предвидел, каким ты станешь теперь… Эх, много стариков в ауле, а молодежи что-то не видать. Нет кипения жизни! То ли умирать перестали, то ли молодые рано стареют… Вот, к примеру, на той неделе я слег, думал: пора петуху на кухонный стол! А тут является мой племянник Хамзат и…

– И что ж он сделал?

– Сам видишь: вот он я! Со всеми! Хамзат – врач что надо!

– Что твой Хамзат перед моей внучкой, перед Айшат!

– Сравнил платок с папахой! Хамзат – ювелир своего дела. Скоро ученым будет: пишет ди…де…ссерт…акцию…

– Да он же ве-те-ри-нар! Лекарь для коров и баранов.

– А мы что: хуже баранов, что ли?! Ну и злой же ты человек!

– Эх, жаль, язык тебе не укоротил Хамзат.

– Что? Не слышу!

– Наверно, Хамзат дал тебе лошадиную дозу, вот ты и оглох…

– Дал! А что ж? Племянник как-никак… – обиделся Али-Хужа и повернулся к Раджабу, что стоял, уткнувшись головой в газету, как лошадь в торбу с ячменем. – Эй, Одноглазый, что там за шум в сельсовете?

– Телефонная связь прервалась… Видно, каптар порвал провода или повалил столбы.

– Каптар? Эх, мне бы годы молодые… В наше время любому каптару связывали руки назад… А двадцатые годы – первые годы Советской власти, когда мы рыли Октябрьский канал, чтобы напоить степную землю досыта… Тогда мне руку пожимал сам Микаил!

– Какой Микаил? – спросил Раджаб.

– А тебе откуда знать: как курица, ходишь вокруг сакли! Что ты видел?.. Был такой нашенский парень в черкеске Микаил Калинин… Мы с ним чай из одной пиалы пили!

– Хе-хе-хе, – засмеялся Раджаб, – небогато: одна пиала на двоих!

– Ишак! Друзья – понял? Друзья пьют из одной пиалы! И вообще, что ты понимаешь в богатстве! Думаешь, набил сундук – и богат? Тогда и крыса богата: украла кусок брынзы – и богачка.

– А знаешь, Али-Хужа, ты прав! – решительно произнес Хужа-Али.

– В чем прав? А?

– Мне тоже что-то не нравятся болтуны.

Будто нечаянно, Али-Хужа задел ногой кувшин.

– Осторожней, разобьешь! – схватился за кувшин Хужа-Али.

– А что в нем?

– А чего бы ты хотел?

– Ну… хотя бы… в такую погоду… на дорожку…

– Нет, дорогой, нет: здесь простокваша.

– Чего ж ты молчал? Знал бы, что здесь простокваша – стал бы я с тобой разговаривать! Эх ты, сын хромого… Пойду-ка задам Советской власти один важный вопрос…

– Иди, иди. Без тебя там каша не сварится…

Али-Хужа стал решительно протискиваться к крыльцу, но тут на крыльцо вышли и Мухтар и Чамсулла. Мухтар сегодня в гимнастерке и подпоясан ученическим ремнем: видно, других не нашел в сельмаге.

– Эй, Мухтар! – крикнул Али-Хужа, поднимая руку. – У меня к Советской власти один вопрос…

– Здесь не собрание! – недовольно отозвался Мухтар. – Некогда! Пора за дело взяться…

– Вот об этом я и хотел спросить. Чего же мы стоим?

– Стоим потому, что нет машины, – сказал кто-то рядом с Али-Хужой.

Мухтар услыхал:

– Машины нет и не будет. Все машины там, за перевалом.

– Товарищ «сельсовет», – встревожилась старуха с киркой, – хоть бы подводы… Туда ведь далеко…

– И подводы нет… Пойдем пешком…

– Ну и ну!.. – покачал головой Али-Хужа. – Люди вон на вертолете летают, а мы пешим ходом…

– Может, хочешь лестницу, как в метро, чтоб сама тебя опускала, сама поднимала? – рассердился Мухтар.

Чамсулла замахал руками, требуя тишины. Говор затих не сразу, в медленно наступавшей тишине вдруг резко выделялись голоса то здесь, то там, и тогда все громко шипели, повернув головы: «Тиш-ш-ше!» Казалось, на сотню раскаленных сковород разом пролилась вода.

– Эй вы, дорогие мои односельчане! – заговорил наконец Чамсулла. – Не вы ли отказались переселиться на плодородную равнину, где можно жить без этих стихийных бедствий? Так чего же ворчите теперь? Сами виноваты – так наберитесь мужества и терпите. Вы не пожелали оставить эти проклятые высоты, замшелые сакли, могилы дедов – ваша воля! Однако и теперь государство пошло нам навстречу: в наш аул хотят протянуть линию электропередачи. Но машины с рабочими, с оборудованием – проводом, столбами, разными там изоляторами – застряли за перевалом, обвалы перегородили дорогу… За месяц мы должны привести в порядок дорогу, чтоб на ней не умолкал гул машин, везущих к нам новый быт, новую жизнь! Раз мы остаемся здесь, придется выжимать из себя втрое больше пота, чтоб не отстать от других, чтоб не оказаться на островке невежества, чтоб и нам приветливо улыбнулось будущее. А будущее вряд ли проберется сюда по нашей узенькой дороге: чем шире дороги, тем шире жизнь, товарищи!.. Люди добрые, вы поняли меня? Нам всего нужнее сейчас дорога!

– Это все хорошо, парторг! – выкрикнул из толпы хриплый старческий голос. – Дорога нужна, чего тут говорить. Мы построим дорогу… К этому не привыкать, и обвалы нам не в диковинку… А вот скажи ты нам: как же быть с каптаром? Вон и в газетах пишут, что появился…

– Каптар, каптар! – возмутился Мухтар. – Да кто-нибудь видел его хоть бы издали?! Отвечайте, чего молчите!

– А следы на снегу? – спросил Хужа-Али.

– Следы мог оставить и медведь, – возразил Али-Хужа.

– Так кто же видел каптара? Никто!

– Люди, это все чепуха! – от души рассмеялся Чамсулла. – Неужели вы поверите, если скажут, что у нашего колодца сидит семиглавый аджаха-дракон и торгует семечками?! Смешно!

И все же с разных концов площади послышались голоса:

– А куда исчез Адам?

– Что за страшный был крик? Все слышали!

– Почему вдруг в эту пору обвалы?

– Да при чем тут снежный человек, односельчане?! – взмахнул руками Чамсулла. – Случайное совпадение неприятных обстоятельств. Стихия! Природа! Разве мало на земле стихийных бедствий? А насчет крика – так, по-моему, это орал наш колхозный бык, когда напали волки.

– Но крик слышали не раз!

– Напуганный змеей боится веревки, как говорят. Осел крикнет, камень свалится, баран заблеет, а легковерному да с перепугу все – голос каптара!.. Соседи над нами смеются…

– Чего им не смеяться! – возразил, качая головой, Хужа-Али. – А влезли б в наши-то шкуры…

– Над дураком, говорят, и в мечети смеются, – отозвался Али-Хужа. – Соседи умнее, вот и хохочут…

– Односельчане! – вновь крикнул Чамсулла. – Главное сейчас – хорошая дорога, а не сказки Шехерезады.

– Ну, пошли! – Мухтар легко сбежал с крыльца, схватил кирку и пошел впереди. Возбужденно гомоня, следом повалила толпа шубурумцев. Прошумели – и все стихло.

И стало слышно, как чирикают воробьи.

Только Чамсулла остался дежурить в сельсовете, да Раджаб Одноглазый сослался на неотложные дела и ушел на колхозный склад. Остались, конечно, доярки на ферме и все, кому положено быть при скотине да птице…

Чамсулла знал, когда выбирали парторгом, что тяжелая работа свалится на его плечи, особенно здесь, в Шубуруме. И пытался отвести свою кандидатуру, говорил, что и так много забот в сельском магазине да еще дома: ведь он отец семи дочерей, что шубурумцы считают просто несчастьем. И все-таки его оставили в списке и выбрали. Но тогда Чамсулла и представить не мог, что в ауле произойдут такие события: исчезновение парикмахера, разговоры о снежном человеке, убийстве, а тут еще обвалы, оползни, лавины; прервана связь с остальным миром; в магазине иссякают товары самые желанные, самые необходимые шубурумцам: табак, керосин, спички, сахар… Соль, кажется, еще есть… Чамсулла чувствовал себя, как тот юноша, который похвастался, будто умеет лихо скакать на коне, и вдруг видит, что ему подводят коня и предлагают участвовать в скачках. Забот теперь у парторга – хоть ночами не спи.

Озабоченный Чамсулла хмурится и ходит взад-вперед по кабинету председателя сельсовета: не знает, как начать разговор. А на скамье у входной двери под самым плакатом, на котором смеющаяся женщина тащит корзину с мандаринами, яблоками, виноградом, гранатами – словом, всем, что никогда не росло и не растет в Шубуруме, – под самым этим веселым изображением сидит удрученный Хажи-Бекир и мнет папаху грубыми руками каменотеса.

– Ну что ж, Чамсулла, говори, коли вызвал… – произносит наконец могильщик, не выдержав ожидания. – Я и сам собирался сюда прийти…

– Зачем?

– Хотел поговорить с вами: с тобой, с Мухтаром…

– Поговорить? О чем же?

– Хотел попросить, чтоб вы заступились. Я готов зарегистрироваться с Хевой в сельсовете…

– Но я слышал, она отказалась от тебя.

– Не говори так, парторг! Ты же знаешь: для мужчины это позор, если уходит жена. Не она отреклась, я отрекся. Я!

– А тогда на что же ты жалуешься?

– Жалею теперь. Раскаялся… Да ведь все же знают, что Хева моя жена.

– А ты говорил с ней?

– С Хевой? Да, говорил.

– И что?

– Без толку. Твердит одно: не я, говорит, установила такие глупые порядки, а вы, мужчины. Уйду, говорит, из этой сакли, когда Адам скажет те самые слова… А я ей говорю: нет же, нет Адама! Как же, говорю, быть?

– А она что? – спрашивает Чамсулла и садится за председательский стол; он доволен, что разговор сам собой приблизился к цели…

– Даже повторять не хочется…

– А все-таки?

– А может, говорит, ты его убил!

– Да-а, обвинение серьезное… В самом деле, Хажи-Бекир, давай подумаем: где может быть Адам? А?

– Откуда мне знать?! Знал бы, на руках притащил бы сюда.

– Когда ты видел Адама в последний раз?

– В тот день, когда погрозился его убить.

– Ты хотел убить Адама?

– Да.

– А может быть, ты случайно… его?

– Нет, нет, парторг, не убивал я его! – сверкнул глазами Хажи-Бекир. – Тогда не догнал, а потом не видел.

– Значит, не убивал?

– Не убивал.

– Где же он тогда?

– Не знаю! – тяжело вздохнул сельский могильщик и пожал плечами.

– Гм, да. Понимаешь, Хажи-Бекир, все против тебя. Вон в ауле уже поговаривают, что ты похоронил Адама в одной из могил, которые готовишь заранее к зиме, чтоб потом не долбить мерзлую землю. Слышал, а?

– Слышал. А только неправда это. Злое вранье.

Чамсулла в задумчивости потер щетинистый подбородок. Да, после исчезновения добродушного Адама, сельского парикмахера, многие в ауле ходили небритыми. Взял было Чамсулла телефонную трубку, но вспомнил, что связь прервана, и положил обратно. Закурил. Наступила напряженная тишина.

– А может, его похитил этот самый… каптар? – хрипло произнес могильщик, не выдержав тишины.

– И ты хочешь, чтоб я поверил в эту сказку? – прищурился Чамсулла.

– Да ведь в газетах пишут о снежном человеке…

– Гм, да! Что будем делать, Хажи-Бекир?

– Об одном прошу: заставьте Хеву вернуться.

– Постой, ты о чем?!

– Как о чем? Прошу вернуть Хеву.

– Хева жива и здорова. И никуда не денется. Я спрашиваю тебя: где Адам?

– Не знаю.

– Значит, ты не убивал его?

– Нет, парторг, нет. Не убивал.

– Но ты сам сказал, что грозил убить! И все слышали, как грозился.

– Ну да, грозился.

– А Хажи-Бекир слов на ветер не бросает. Хажи-Бекир горец. Мужчина. Разве не так?

– Так-то так. А только я его не убивал.

– То есть ты не ударил его кинжалом?

– Нет, нет.

– Да. Адам был маленький, слабый человек. Его легко убить и камнем…

– Но я же не ударил его и камнем! Нет!

– А-а, понимаю. Ты нечаянно уронил его с обрыва. Да?

– Нет, нет, нет, нет…

– Ну, ты совсем запутал меня, Хажи-Бекир. Может быть, лучше тебе самому рассказать, как это случилось?

– Что случилось, парторг? Что случилось?!

– Ну, при каких обстоятельствах погиб несчастный Адам?

– Откуда же мне знать, парторг?! Я же не видел.

– Ага! По-ни-маю: ты хочешь сказать, что было темно, когда это случилось? Так?

– Не-не знаю…

– Вот видишь, ты уже отвечаешь неуверенно! Итак, мы установили, что было темно. Очень темно. Так?

Могильщик молчал.

– Эх, Хажи-Бекир, Хажи-Бекир! Мужчина, горец, а виляешь, как собачий хвост. Вот уж не думал, что ты трус!

– Да не убивал я…

– Ты бы еще сказал, что до смерти боишься покойников! А? Грозился, гонялся, хотел убить, но, видите ли, не догнал хро-мо-го, слабенького Адама! А сам, как бык, расшвырял здоровых мужчин, которые пытались тебя удержать…

– Я же говорю: не…

– Нет, Хажи-Бекир, не умеешь ты сказывать сказки. Предоставь это бабушке Айбале.

Чамсулла умолк. Бледный могильщик дышал тяжело и часто, как загнанная лошадь.

Тут в кабинет протиснулся запыленный Кара-Хартум, скинул мешок с плеч, поставил ружье в угол, отряхнул телогрейку и папаху и тогда наконец спросил Чамсуллу:

– Можно?

– Что – можно?

– Зайти.

– А ты уже зашел.

– Да, верно. Уф, устал: от Волчьего ущелья летел на одном вздохе.

Кара-Хартум вытер пот со лба и покосился на Хажи-Бекира.

– Опять с пустыми руками? – спросил Чамсулла.

– Нет. На этот раз нашел кое-что…

– Нашел?! – вскочил как ужаленный Хажи-Бекир. – Где?!

– Говоришь, нашел? – поднялся и Чамсулла.

– Дайте хоть отдышаться, – взмолился охотник. – Устал до смерти…

– Говори, что с ним! – потребовал парторг.

– Бедняга. Больше не будут его дразнить наши сорванцы. А было время, когда и ему пели соловьи…

– Ну, ну?

– Нет его больше!

– Это ложь! – крикнул Хажи-Бекир и пошатнулся.

– Не знаю, случайность или убийство… Сегодня спустился в Волчье ущелье и там наткнулся вот на это… – Кара-Хартум развязал мешок и вытащил обгрызенные зверями кости – берцовую, бедренную и остатки плюсны…

Могильщик закрыл руками лицо, глухо застонал.

– Что с тобой, Хажи-Бекир? – сухо спросил Чамсулла.

– Этого я не хотел… Я не думал, что он мертв…

– Кара-Хартум, а ты уверен, что это его кости? – Чамсулла всматривался. – Адам был маленький человечек, а кости вроде бы крупные.

– Скелет всегда кажется выше человека, – ответил охотник. – А потом, возле костей лежала одна вещь…

– И вытащил из мешка серую каракулевую папаху, которую знал каждый малыш в ауле.

– Скажи, Хажи-Бекир, разве это не его папаха? – спросил Кара-Хартум, протягивая могильщику папаху.

– Да, его шапка… – с трудом выговорил Хажи-Бекир, задрожал, будто ощутил вдруг дыхание жестокого мороза, повернулся и тяжело вышел.

Парторг и охотник взглянули друг на друга.

– Задержать? – Кара-Хартум потянулся к ружью.

– Не надо. – Лицо Чамсуллы стало суровым и брезгливым. – Могильщики и муллы не спешат в рай к аллаху. А бежать некуда: обвал захлопнул нас всех в капкане.

Чамсулла распорядился отнести Хеве печальные останки Адама, и Кара-Хартум отнес. Конечно, чтоб не напугать женщину, он сначала подготовил Хеву, рассказал, что все на земле смертны, что и его и ее предки давно померли, что у него даже родители умерли назад тому двенадцать лет, что никто не знает, когда пробьет его последний час… Черную эту весть Хева встретила, как и подобает горянке, душераздирающим криком и плачем. На крик сбежались соседи и начали обычные панихидные причитания, обрядовые песни с плачем. Старухи советовали Хеве – аллах, мол, зачтет ей доброе дело – достойно похоронить несчастного парикмахера, которому так не повезло, не выпало на его долю счастья провести даже медовый месяц с молодой женой, даже хотя бы медовую неделю после долгого и горького одиночества. Бедняга, как мечтал он о подруге! И вот, когда, казалось, уже сбывалась пламенная мечта человека…

Наши далекие предки в таких случаях видели вмешательство злобных духов тьмы Ян-Вана, Сатаны, Люцифера; проявление скверных характеров Зевса, Аллаха, Иеговы; тайные планы Саваофа… А вот мне, каюсь, сдается, что все дело просто в зависти, в недоброжелательстве, которые вдруг окутывают счастливца отравленным облаком. И внезапно в самую пору цветения ощущает человек, что вянут и сохнут в нем жизненные силы, что не хватает воздуха, что тускнеет даже яркое солнце дагестанского неба… С изумлением озирается он, пытаясь понять, что же случилось?! Но бактерия зависти невидима даже в электронный микроскоп, хотя убивает, подобно чумной… И великое благо, спасение для отравленного чужой завистью – бескорыстные, щедрые, великодушные друзья и товарищи. Увы, их-то и не оказалось у несчастного Адама!

Простите, я не в силах сейчас рассказывать дальше…

Наутро перед саклей парикмахера уже сидели на камнях и бревнах почтенные шубурумцы: пришли выразить свою скорбь и соболезнование Хеве. Похоронить Адама решили у дороги, возле первых строений Шубурума. Таков обычай горцев: кто погиб или помер вне аула, тех хоронят у дороги; так сказать, за околицей.

Но кто будет рыть могилу? Полагалось бы рыть сельскому могильщику Хажи-Бекиру. Но согласится ли: ведь его подозревают в убийстве Адама! И все-таки пришлось обратиться к нему: никто в ауле не мог совершить это с таким пониманием дела, никто не знал, какая требуется глубина, к востоку или к западу должно быть возглавие, никто не умел так выдолбить каменный гроб и высечь надпись на памятнике. Да и памятники, заготовленные впрок, стояли только у сакли Хажи-Бекира.

Сперва Хажи-Бекир удивился, вознегодовал, хотел отказаться, но подумал – и согласился: пусть видят, что он готов отдать последний долг человеку, который принес ему столько бед. В конце концов сейчас не следовало ожесточать отказом и без того враждебно настроенных односельчан.

Женщины в сакле оплакивали Адама: одна запевала плач, другие хором подхватывали; приближался час выноса тела, вернее, жалких останков покойного.

Громко, отчаянно, горестно причитала-пела безутешная Хева.

 
Ты будто с небес ко мне спустился, Адам!
Зачем же обратно поторопился, Адам?
В злую могилу столкнули злодеи тебя.
Они погубили с тобой и меня, Адам.
 
 
Ты жизни светильник во мне возжег, Адам!
И горем жестоким мне сердце сжег, Адам!
Зачем так безжалостно кратким ты сделал миг,
Когда я луною взошла среди звезд, Адам?
 
 
Слезами я стану могилку твою поливать, Адам.
Дыханьем стану в мороз согревать, Адам.
Спи, мои муж дорогой, – аги, аги!
На что мне жить без тебя, Адам?
 

– Ну, хватит, хватит тебе причитать, – успокаивала подругу Лишат, удивляясь, когда это Хева успела так горячо и нежно полюбить Адама. Чудное и странное это чувство – любовь!

– Тебе не понять меня, подруженька! – горестно качала головой Хева. – Я и сама не понимала раньше, когда люди в гневе кричали другим: да будет послано тебе великое счастье и тут же отнято! Ох, какое это страшное проклятие!

– Хева, ты просто все сама себе внушила.

– Нет, Айшат, нет! Потерять такого человека! Проклятый могильщик, чтоб крапива выросла в твоем очаге… Весь Шубурум не стоит мизинца Адама… И почему я тогда не пошла с ним, почему? Может, умерла бы я, но жил бы Адам…

И вот по обычаю вошли мужчины в саклю, где в круг собрались плачущие женщины, и под неистовые их рыдания положили на погребальные носилки останки Адама, завернутые в саван, покрыли буркой, увенчали каракулевой серой папахой. Четверо подняли носилки на плечи и мерным быстрым шагом вышли на улицу, где все мужчины аула присоединились к процессии. Рыдающие женщины остались у сакли… им запрещено провожать покойников. С крыш, из проулков глядели на похоронную процессию дети: не то сожаление, не то удивление было на их смышленых рожицах.

Хажи-Бекир с превеликим усердием выдолбил могилу в прихваченной первыми морозами земле и стоял, опершись на ручку кирки, как чабан на посох, и шептал, шевеля губами, какую-то молитву. Останки Адама бережно опустили в каменный, уже поставленный в могилу гроб. Хажи-Бекир накрыл его каменными плитами, все быстро засыпали могилу землей и воздвигли там, где предполагалось возглавие, двухметровый памятник. Увы, каменный памятник не был резным, не успели, но имя, дату рождения и дату смерти Хажи-Бекир все же выбил… Какую дату смерти? Вот это я, признаться, не догадался посмотреть и, вы правы, очень об этом жалею. Но тут как раз вспыхнул спор: надо ли читать над могилой главу «Ясин» из Корана, которую читают над правоверными мусульманами; решили, что не надо: покойный парикмахер был членом Союза безбожников. Вместо молитв произнесли несколько трогательных речей, перечислили немалые заслуги Адама перед Шубурумом, отметили добродушный и прямой его характер; как-никак Адам внес посильный вклад в развитие культуры в ауле – был в первых рядах борцов за новый быт и красоту человека.

Самую блестящую речь на могиле парикмахера произнес Кара-Хартум, колхозный охотник. С глубокой скорбью он сказал, оглядывая столпившихся мужчин:

– Дорогие мои шубурумцы, мы прощаемся здесь с человеком, который честно прожил свою недолгую и горькую жизнь. Вы знаете, каким добрым, каким безобидным был этот человек; он никому не желал зла… Только после его смерти мы поняли, кого потеряли. Адам был не только сельским парикмахером, он был великим доброжелателем, общественником, просветителем, имя которого не грех поставить в ряду самых выдающихся деятелей. Адам всегда был ярым атеистом: в его сакле мы не нашли даже коврика для намаза. Но он был еще и активным членом Общества Красного Креста и Полумесяца, членом ДОСААФ… Друзья, мне нелегко перечислить все его заслуги перед шубурумской общественностью, но мы их не забудем никогда… Правда, мы еще не выяснили, погиб ли Адам случайно, стал ли первой жертвой каптара, был ли убит злодейской рукой… Но мы это выясним, обязательно выясним! Шубурум – не Америка, где можно убить из-за угла президента и замести следы… Нет, мы уличим виновных, и они понесут заслуженную кару!

После этой речи взволнованные, растроганные, небритые шубурумцы стали осыпать проклятиями того, кто отнял у них Адама, поднял руку на этого доброго, славного, святого человека! Крики, стенания, вопли раздались в толпе:

– Судить убийцу Адама!

– Найти и наказать, пусть это даже сам каптар!

– Такого человека убить! Какая жестокость!

– Осиротели мы теперь! Бедный, бедный наш Адам!

Хажи-Бекир стоял, опустив глаза; не было у него сил выдержать злобные взгляды односельчан. Если бы в ту пору люди были уверены, что могильщик убил Адама, они растерзали бы здесь же могильщика.

Да и теперь еще неизвестно, чем бы кончилось дело, если б Хажи-Бекир не поспешил удалиться.

Растроганные речами, взволнованные, оплакивая Адама, вернулись мужчины в аул, и тут навстречу им выбежала Хева в черном платье, которое теперь предстоит ей носить, не снимая, сорок дней и даже ночей. Хева рыдала, осыпала кого-то проклятиями и кричала:

– Люди добрые, это он! Он убил!

Толпа остановилась, зашумела гневно и грозно:

– Кто? Кто убил? Как зовут убийцу? Скажи!

– Это Хажи-Бекир, он убил! Чего же вы ждете, люди?! Накажите убийцу!

И Хева стала рвать на себе волосы.

Так бывает, когда в костер плеснут керосина: мгновенно хлынет огненный поток, забушует пламя, взметнется к небу…

Страшная толпа хлынула к сакле Хажи-Бекира, чтоб разнести ее по камешку и вместе с хозяином швырнуть в пропасть. И был бы самосуд, если б путь толпе не преградили Чамсулла и Мухтар.

– Люди! Не сходите с ума! – крикнул Чамсулла. – Это еще не установлено.

– Как не установлено?! – зашумела толпа. – Почему не установлено?! Потерять такого человека и не найти убийцу?! Разве здесь Америка, а не Шубурум? Мы все слышали, как грозился Хажи-Бекир!

– Если он виноват, – вмешался «сельсовет Мухтар», сдерживая наступающую толпу, – в этом разберется следствие. А самосуда мы не допустим!

– Самосуда и мы не хотим! – толпа медленно остывала, топчась на месте. – Мы требуем, чтоб наказали преступника! Арестуйте Хажи-Бекира!

– Хорошо! – крикнул Мухтар. – Мы его арестуем.

И могильщика арестовали, хотя он твердил глухо и безнадежно: «Я не убивал его. Я не убивал…»

Вы, наверное, спросите, отчего вдруг Хева прониклась такой неистовой ненавистью к бывшему своему мужу? Да просто, проклиная себя, что не согласилась в ту ночь бежать с Адамом, Хева словно бы вновь услышала шепот Адама: «Т-с-с, говори тише! Слышишь шаги и покашливание? Это он!» А потом неистовый стук в ворота… Воочию увидала бледное лицо Адама, как он трясущимися руками поправил на ней одеяло и торопливо исчез. А вскоре раздался страшный предсмертный вопль и кто-то пробежал мимо сакли.

И все сложилось в убеждение: «Хажи-Бекир – убийца!»