Текст книги "Исповедь на рассвете"
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
– Думаю, что одну рюмочку можно, даже полезно, – отозвался Сурхай, налил коньяк в чешскую мерцающую рюмку и с ломтиком лимона подал больному.
– Благодарю тебя! Был уверен, что не откажешь. Спасибо. А вас, уважаемые, очень, очень прошу: не стесняйтесь, ешьте, пейте. Милая Зулейха, получше ухаживай за гостями. Так и быть, испеки свои любимые пироги из тыквы с мясом. И я попробую. В честь таких людей! Спасибо, за ваше здоровье, дерхаб!
2Прав мой молодой друг: легче стало! Свободнее дышится… Теперь могу продолжить исповедь. На чем я остановился? Ага, вспомнил…
А губернатора все-таки убили. Рассказывали, что генерал-губернатор во всех своих регалиях мужественно и грозно восседал в единственном городском фотоателье Ильи Абуладзе перед нарисованными на холсте озером с лебедями, раскидистой пальмой и колоннадой, когда появился человек, лицо которого было прикрыто черным башлыком, и, сказав: «Будь здоров, генерал!», всадил ему в самое сердце бибут – небольшой кинжал – и тут же исчез. Потрясенный фотограф и слова не мог вымолвить, не только закричать: в груди от ужаса не осталось воздуха! Были слухи, будто сцена убийства запечатлелась на пластинке, но догадливый фотограф постарался ее засветить, чтоб не таскали по дознаниям и судам…
Года полтора искали убийцу, не нашли, но шестнадцать старших реалистов сослали на каторгу и ввели в училище жандармский надзор. Как говорится, после дождя надели бурку.
В ту пору мне казалось нелепым грозить кулаками государю: вроде как бить в сердцах палкой гранитную гору. Да и отец предостерегал, чтоб я держался подальше от таких людей, ибо рожден для блестящей карьеры и с бунтовщиками мне не по пути. Князь Уцуми уверил себя, что я принесу славу нашему роду, и главной его заботой и надеждой сделалась моя судьба. Великая вера отца окрыляла и вдохновляла меня, в мечтах я рисовал будущее, как сказочный герой Палдакуч, что строил во сне себе дворец из золотых и серебряных кирпичей. Так многоцветная радуга влечет любознательный взор и рождает желание ощупать этот удивительный, чудесный мост.
Недолго мне довелось щеголять в шинели реального училища, которая, по словам матери, необыкновенно мне шла. «Оглянись, сынок, – говорила она, улыбаясь, – все девушки исподтишка смотрят на тебя с восторгом и умилением»… Как всякая мать, она не хотела отпускать сына далеко от дома, но догадывалась, что задумал отец.
Дома жизнь складывалась все сложней и тревожнее. Моя сестра Хадижа выросла и расцвела необычайно. Приехав на каникулы, я сперва даже ее не узнал, пока не подошла и не сказала робко: «Какой ты стал большой, брат!» Красивая дочь в семье горца – всегда беда и тревога. В этот раз отец доверительно поведал мне о неслыханном оскорблении: горбатый лудильщик Арсланбек осмелился просить для своего сына, – да, да, для моего друга детства, – для Таймаза руку Хадижи. Признаться, я не видел в том ничего предосудительного, но отец возмущался и кипел… Помню, я сказал:
– Наверное, я встречу Таймаза, отец, и поговорю с ним…
– Незачем. Да и нет его здесь.
– Где же он?
– Я выселил лудильщика из своих владений. А Таймаз, говорят, связался с дурными людьми.
– С кем, отец?
– Его видели у разбойников в Большом ореховом лесу.
– Таймаза?! Быть не может!!
– Да, его… Уж не конец ли света наступает: лудильщик сватается к княжне!.. И дочь меня осрамила…
– Как? Что ты говоришь, отец!
– Ее видели у ручья с Таймазом. И не раз.
– Может, они любят друг друга?
– О чем ты говоришь? Что такое любовь? Позор на мою седую голову! Да еще этот луженый медяк смеет мне угрожать!
– Кто угрожает? Таймаз?!
– Да. Ну, я о нем уже сообщил куда следует…
Теперь забеспокоился и я: нелегко так терять друзей.
Мать рассказала подробнее: да, Хадижа и Таймаз встречались; однажды Таймаз даже спас сестру от взбесившегося буйвола… Мать рассуждала разумнее: зачем так сердиться? Надо мирно, без ссоры уладить дело. Время сейчас тревожное. Зачем нужны лишние враги?
Теперь Хадижу не выпускали из дворца: жила как в заточении.
Когда я попытался поговорить с сестрой, она зарделась, заплакала и ушла к себе.
Мать намекала, что я, мол, уже взрослый: не грех бы поглядеть на девиц. Но в ту пору я на девушек смотреть боялся, обожествлял их… Нравы тогда были суровые, – не то что коснуться руки или поцеловать девушку, не смели подойти ближе чем на пять шагов. Не то что теперь! Знаю, почтенные мугринцы, вас самих это немало тревожит. Растут города. Теснота. Транспорт. Институты, общежития… Поневоле сталкиваются девицы и парни, нарушаются древние обычаи… Сам видел, когда навещал дочь в институте. Но мое возмущение вызвало у дочери только улыбку. Такие перемены неизбежны, тут мы с вами бессильны…
Все-таки пришлось мне расстаться с домом, снять форму реального училища: при содействии шамхала Тарковского отец определил меня в кавалерийскую офицерскую школу Баку, город амбалов – носильщиков с седлами на спинах, согбенных угрюмых рабочих, продавцов артезианской воды и сказочно богатых нефтепромышленников.
Через два года отец навестил меня. Князь был удручен: аулы Кара-Кайтага то и дело выходили из повиновения, в горах распространился разбой, власти были бессильны… Опасаясь угроз Таймаза, который собрал отряд головорезов, отец решил поскорее выдать замуж Хадижу и просватал ее за сына одного из влиятельных казикухумцев. Словом, поступил по старой горской поговорке: не выдашь вовремя дочь замуж, жди беды!
Жених, понятно, пожелал увидеть невесту, поехал гостем, но в Большом ореховом лесу его захватили и ослепили, а наутро князь получил письмо от Таймаза: «Так будет с каждым, кто посмеет глазеть на свет моих надежд»… Разъяренный князь разыскал и арестовал горбатого лудильщика Арсланбека. Чувствуя, что над семьей собираются тучи, я посоветовал отцу, как бы горько ни было, смирить гордость и выдать Хадижу за Таймаза, а лудильщика освободить. Но князь был непреклонен и уехал, готовый скорее умереть, чем отдать дочь сыну Арсланбека.
Дома князь решил тайком укрыть Хадижу в ауле Хунзах, но не успел: Таймаз во главе своего отряда ворвался во дворец, освободил Арсланбека, а Хадижу увез неведомо куда. Когда я думаю об этом, мне кажется, что здесь не обошлось без ее участия: наверное, сообщила, что князь собирается ее куда-то перевезти, и с радостью встретила Таймаза.
Князь Уцуми не выдержал такого удара, сник, сразу постарел.
Я уже было собрался оставить школу и вернуться домои: так сказать, защищать родовой очаг от молочного брата и родной сестры, ибо наступало время каждому мужчине хвататься за свою папаху. Но тут грянула первая мировая война, и я с радостью отправился на закавказский фронт сотником Дагестанского конного полка, которым командовал генерал Санжиев, калмык. Признаться, я ликовал, уверенный, что наконец начинает сбываться предсказание о моем блестящем будущем.
Отец при таком известии поморщился, ему хотелось, чтоб сын остался в Дагестане, но промолчал.
Перед отъездом в армию я посетил родной дом.
Утром во дворе ждали оседланные лошади.
– Нас пригласил Али-Султан, – сказал отец.
Я уже говорил: имя Али-Султана из Губдена, друга и свояка князя Уцуми, славилось в горах. Если у горца родился сын, ему желали: пусть вырастет таким, как Али-Султаи!
Лишь по дороге узнали: Али-Султан выдавал замуж старшую из дочерей. Вы знаете, красота губденских девушек издавна славится в Дагестане! Моя мать тоже была губденкой.
Потом не раз я вспоминал эту свадьбу.
Встретили нас объятиями, посадили на почетные места, устланные сумахами. Рядом сел молодой хозяин Гарун, единственный сын Али-Султана. Хвастаясь, стал рассказывать, как накануне в ущелье Ара-Дирих на охоте схватился с раненой медведицей, показывал свежие шрамы на руке и лице. А свадьба была в разгаре. Не раз меня приглашали танцевать, и все время приглашала одна и та же девушка, совсем юная, стройная, как камыш, хрупкая, как стекло, чернокосая и черноглазая, звонкоголосая певунья. Вот она бьет в бубен и напевает:
Он в тихом сне явился мне,
О любви шептал он сладко…
Где искать, куда писать,
Как решается загадка?
Эхо, милое, ответь,
Чтоб не тосковала впредь…
– Кто эта девушка? – спросил я.
– Да это же Амина! – улыбнулся Гарун.
– Какая Амина?
– Не узнал моей младшей сестренки?
– Ах, да, помню, помню… Но позволь, она была такая…
– Сопливая, хочешь сказать? На четвереньках ползала? Да. На благодатной нашей почве девочки быстро зреют, Эльдар… Их у меня четыре, сегодня выдаю замуж старшую, а эта – самая младшая. Прыткая, как горная коза. – Гарун говорил и наливал вино из бурдюка в деревянные чарки. – Вот опять она тянется, по-моему, к тебе. Наверное, хочет пригласить на танец… Только не вздумай отказать: обидчива и злопамятна!
Нет, я не собирался отказывать Амине. Хмельной, возбужденный, я лихо закружился в танце, молодецки заломив серую каракулевую папаху.
Мне и в голову не приходило, что наши отцы смотрят на эти танцы совсем другими глазами. Не помню, то ли уступил уговорам, то ли хмель настроил на такой лад, но наутро узнал, что мы с Аминой помолвлены. А свадьбу отложили на год, когда я вернусь с войны. Как всегда, думали, что войны кончаются быстро… Бедная моя девушка, которой руководило еще только любопытство, а не любовь, подарила на прощание красный башлык, который сама вышила золотом, тихо молвила: «Береги себя, Эльдар, я буду ждать!» – и убежала раньше, чем я промолвил слово.
Гарун тоже поехал со мной в действующую армию: прискучили аульные будни, жаждал приключений, как и я, мечтал о военной славе. А дагестанские конные полки уже отличились и на Карпатах, и на Кавказе.
Турки нас называли: «Собаки, продавшиеся гяурам!»
Мощной лавиной мчались в атаку наши горцы, все с двойными газырями на черкесках, молча, держа и перебирая в левой руке янтарные четки, не обнажая сабель, пока не сближались вплотную. Отчаянные были ребята! Нет, не думайте, что хвалю просто соратников. Говорю, как чувствовал тогда… Среди них и я был самоуверен и храбр до наглости, а вскоре и вовсе уверился, что не возьмут меня ни пуля, ни ятаган: словно бы завороженный Аминой.
Уже у многих из нас появились, помню, георгиевские кресты. Мы продвигались не менее успешно, чем в свое время войска Зулькарная по персидской земле…
Не буду рассказывать вам, почтенные мугринцы, о сражениях. В своей жестокости они все похожи, а вы тоже понюхали пороху и вам знакома смерть в бою. Расскажу лишь один забавный случай: всегда ведь запоминается не то, что привычно, а необыкновенное…
Вижу, Хамзату хочется закурить: уже давно он крутит в пальцах папиросу. Думаю, врач не станет возражать, если я разрешу: топится камин и весь дым вытянет в огонь. Пожалуйста, курите на здоровье… Странное дело, многие жалуются, что не могут бросить курить, а я не раз сожалел, что так курить и не научился.
Дымите, пожалуйста! Над головой мужчины должен быть дым, если не пороховой, то хотя бы табачный…
Однажды холодной и голодноватой зимой шестнадцатого года, когда шли бои за Эрзерум, ночь прекратила бой. Турки укрепились на той стороне Кара-Су, или, по-нашему, Черной речки. Ждали рассвета. Едва забрезжило за нашими спинами, как вспыхнула перестрелка: значит, ждали, стерегли, прощупывали… Мы с генералом Санжиевым стояли на заснеженном холме, озирая окрестность, приглядываясь к вспышкам вражеских выстрелов… Вот уже и развиднелось, как вдруг перестрелка словно бы подавилась и вокруг легла тишина. В чем дело?!
И видим: между нашими и турецкими линиями появился черный бык с белым пятном на лбу. То ли был он ранен, то ли просто взбесился – стремглав кидался вперед, останавливался, выставив рога и роя копытами землю. Задирал хвост и бросался обратно. Так, по рассказам бывалых людей, ведет себя бык, который в день корриды вышел на арену. Только не было матадора.
Захваченные зрелищем, высыпали из укрытий и наши и турки, позабыв о предстоящем бое.
Бык неистово кружился, метался, бесился, будто его дразнил невидимый пикадор.
Я взглянул на широкое лицо генерала Санжиева и и метил, как в узких его глазах блеснула искра. Он пробормотал:
– Эх, ваши бы годы мне!
Эти слова прозвучали для меня приказом. Мгновенно я сбежал с холма, вскочил на коня и вылетел из засады, помчался к быку. Скакал и чувствовал на себе тысячи увлеченных, азартных, внимательных взглядов, и мне так захотелось показать всем – и землякам, и русским, и туркам, – на что способен Эльдар сын князя Уцуми из Кайтага, джигит, что молод и горяч. В ту минуту я не думал, что меня может просто пристрелить какой-нибудь равнодушный к зрелищам турок.
У самой извилины реки Кара-Су я нагнал быка и прямо с коня прыгнул ему на спину, уверенный, что удержусь. Да не тут-то было: бык мгновенно сбросил меня и пробежал дальше, а я… я упал, ударился о камни и ахнул – вот, мол, и все, вот и позор вместо славы! Нет, лучше пулю в лоб…
Больной замолчал, поднял голову, прислушался.
Все услышали, как трещат и стреляют дрова в камине и будто бы где-то, негромко булькая, льется вода.
Недоумевая, оглянулся Осман, стал удивленно озираться Сурхай, насторожился Кара-Алибек. И разом поняли: это Хамзат старается подавить смех; тут Хамзата прорвало: фыркнул, затрясся, закашлялся, захохотал, чихнул и, утирая глаза, пробормотал: «Герой! С быка – оземь княжеской спиной! Об камни! Ах-ха-ха-ха!»
Успокоенно опустил больной голову на подушку.
– Ты прав, Хамзат! – сказал он. – Смешно. Ужасно смешно. Если б ты слышал, как гоготали и турки и наши. Какие оскорбительные слова кричали, улюлюкали, свистели…
Я вскочил, готовый вонзить кинжал себе в сердце, и вижу: сделав круг, бык снова бежит ко мне, – видимо, привлеченный красным башлыком, что подарила губденская красавица Амина. Вспомнил Амину и вспыхнул яростно, как сухой хворост: нет, я должен победить быка! Изловчился, увернулся от рогов, обманул и вскочил ему на спину. На этот раз я стиснул быка ногами, зажал, как в тиски, да еще схватился за рог. Признаться, не слышал криков восторга: словно бы оглох от злости. Ошеломленный бык взревел, стал подпрыгивать, метаться, но сбросить не смог. На мгновение он замер в растерянности. Я выхватил кинжал, толчком направил морду быка в сторону Каабы и, крикнув «бисмаллах», зарезал. Захрапел зарезанный таким жестоким способом бык, задрожал всем телом и повалился на бок в агонии. Кинжалом я помог ему расстаться с жизнью.
И тут почувствовал такое бессилие, такую слабость, что едва не рухнул рядом с быком наземь; к счастью, подошел мой вороной конь, я обнял его шею и перевел дух. И будто вынырнул из воды: услышал вдруг крики одобрения с обеих сторон. Турки были так восхищены моим бесстрашием, что не стали стрелять. Подобрались ко мне несколько наших пехотинцев и помогли оттащить к нашим быка, а я вскочил на коня и помчался в свой Дагестанский полк. Встретили с восторгом, даже стали качать. Только генерал Санжиев сказал: «Надо бы за такую выходку на двадцать суток под арест, да сейчас идем в бой. А вот что не растерялся, не дал врагу насмехаться, – за это спасибо. Ладно, полакомимся своей говядиной в Эрзеруме!.. А ну, орлы, по коням!..»
К вечеру мы взяли Эрзерум, но генералу Санжиеву не пришлось ужинать: был убит в сражении.
Из школы я вышел в чине подпоручика, в армии назначили командовать сотней. Теперь меня произвели в поручики… Получил право носить белую черкеску, золотые погоны, серебряные аксельбанты!
Вот этот живописный портрет поручика Дагестанского конного полка, что видите на стене, написан неким западным бродягой художником в Эрзеруме. Сходства, конечно, никакого, иначе я и не повесил бы его, но все-таки напоминает славные битвы и победы молодых лет. Как видите, у поручика было два георгиевских креста…
Так начиналась моя блестящая карьера. Откуда мне было знать, что это было и концом всех моих надежд и стремлений?
И еще одно очень меня тогда обидело: сражался отважно, рисковал жизнью, был героем, а меня никто не знал. Но стоило учинить единоборство с быком, корриду в испанском духе, и стал известным в офицерских кругах, да и вообще в армии. Бык принес мне славу!
3Пока мы сражались на чужой земле, родная земля ускользала из-под наших ног. Чувствовалось, что вокруг рождалась, ширилась, росла неодолимая сила, более грозная, чем турецкая армия. Мне и самому было больно видеть страшный уклад жизни и темноту горцев, я готов был помочь им… Но горцы опережали мои намерения… Казалось, они хотели сказать: «Избавь нас от своей помощи, князь, мы сами устроим свою жизнь». Признаться, это задевало мое самолюбие.
Почему-то я был уверен, что война задержит растущую смуту. Увы, война способствовала нарастающему инкилабу, как у нас в горах называют революцию.
Должен сказать, до меня очень поздно доходил смысл событий. Возможно, в своем тщеславии я был слеп и желал видеть лишь то, что нравится. Признаться, такое свойство я обнаруживал у себя почти всю жизнь…
Время от времени доходили слухи о волнениях в действующей армии: в таком-то полку нашли прокламации, там арестовали и расстреляли большевистского агитатора… Бесстрашные люди, они умудрялись создавать солдатские комитеты в армии, и никакие преследования не помогали!
Да и вокруг, в анатолийском крае, на оккупированной турецкой земле все бродило и кипело. И вообще в Турции трон султана был готов под тяжестью народного гнева развалиться, как у нас говорят, «будто ржавый треножник под кипящим котлом»… Уже действовали кемалисты – приверженцы Мустафы Кемаля, который позже примет фамилию Ататюрка, то есть «отца турок».
Не помню, сказал ли я, что в ту пору меня назначили помощником начальника оккупированной зоны, и волей-неволей пришлось внимательнее оглядеться и попытаться понять, что же происходит? Впрочем, я все равно ничего не понял… И по-настоящему встревожился, лишь когда узнал, что Дагестанский конный полк самовольно снялся с позиций из-под Сиваса и двинулся мимо Эрзерума домой. Под Эрзерумом полк остановили. Арестовали большевистского агитатора, которым оказался – кто, как вы думаете, почтенные мугринцы? Мирза Харбукский, друг детства, молочный брат, сын отцовского конюха Исрапила… А в то время действовал суровый приказ: без суда расстреливать всех «сеятелей смуты и неповиновения».
Надо же было, чтоб совсем случайно я встретил Мирзу, когда его вели трое конвойных с примкнутыми штыками. И было это на окраине Эрзерума.
– Мирза! Не может этого быть, Мирза! – крикнул я, осаживая коня и не веря своим глазам. – Мирза, друг мой, ты ли это?!
– Эльдар! – обернулся Мирза, и в его глазах я увидел радость и, как мне показалось, надежду.
Я спешился, подошел, мы обнялись. Конвойные смотрели растерянно.
– Как это понимать? Куда это тебя?
– Вот спроси земляков! Хотят отправить меня к праотцам на этой чужой земле, будто в Дагестане не найдется земли для могилы. Пытаюсь объяснить, что на том свете мне трудно будет искать своих, не лучше ли сперва вместе отправиться в Дагестан? Не слушают!
– Это большевистский эмиссар, – заикаясь, поторопился объяснить конвойный, – приказано…
– Отставить!
– Мне приказано…
– Здесь приказываю я, начальник оккупированного вилайета Эрзерум! Понятно?
– Я такого не знаю, штабс-ротмистр приказал…
Надо было что-то срочно делать, я не мог допустить, чтоб Мирзу расстреляли. И я взмахнул плетью. Но тут Мирза схватил меня за руку:
– Не надо, Эльдар! Это свои…
Я оторопел: что за маскарад?!
– Иначе здесь опасно ходить, Эльдар, – объяснил Мирза. – И я боялся, что ты не поймешь…
– И ты мог подумать?! – Обида подступила к горлу. – Не ожидал!
– Теперь всего можно ожидать, Эльдар. Земля горит. Горцы восстали… Прости, если мы обидели тебя недоверием… На этой земле турки сами разберутся, а мы должны быть там, в Дагестане!
– Это агитация?
– Нет, дружеский совет. Чтоб ты со своей сотней направился туда, где решается судьба…
–Чья судьба?
–Нашего народа, Эльдар. Лучшие сыны Дагестана там!
–Предлагаешь нарушить присягу?
– Самое святое – присягнуть своему народу, Эльдар. Прощай!
– Прощайте, – сказал я, охваченный смутным чувством: хотелось вернуться домой и смущала дальнейшая моя судьба. – До встречи в Дагестане! – крикнул я вслед уходившим…
В конце концов, Дагестан, конечно, был дороже Эрзерумского вилайета.
В тот же день я убедился, что Мирза прав. Едва вернулся в свою резиденцию, как узнал, что сын Али-Султана, мой двоюродный брат Гарун, поднял свою сотню и отправился в родные горы вместе с Мирзой. Практически Дагестанский конный полк уже не существовал! Да и не только полк, – армия распадалась: солдаты переставали повиноваться, а офицеры присмирели; казалось, они прислушиваются к дыханию бури. Вскоре и весь наш полк отправили на родину. И уже в дороге, слушая солдатские разговоры, человек поумнее мог бы понять, против кого обнажат шашки дома эти герои недавних сражений… Но я не понял. На глазах разлагалось государство… Рушилось, разваливалось величавое здание империи, в котором я увлеченно поднимался по застланной коврами беломраморной лестнице – вверх, вверх, вверх… Вышло же так, что чин поручика, именная сабля и два георгиевских креста – высшее, чего я смог добиться в жизни, венец и конец всех моих иллюзий.
Я надеялся, что в Дагестане все найду таким, как оставил, прежним, неколебимым. Не верил, что горец с древним, отсталым укладом нищей жизни, с его прочными неписаными законами адата и шариата станет, подобно русскому крестьянину, жечь дворцы и поместья. Нет! Горец благочестив! Горец богобоязнен и верен аллаху!
Во дворе меня не встретили ни мать, ни отец. Не видно было и наших стражников – нукеров. Какие-то пьяные люди бродили, как видно, без дела и цели. Они схватили коня под уздцы, стащили меня с седла – я не успел ни слова сказать, ни выхватить саблю, – разоружили и связали. Тут я услышал знакомый голос и обернулся: это подошел полупьяный Хамадар, разодетый в наряды с чужого плеча и вооруженный до зубов: все тот же мясистый нос торчком, похожий на морковь, злые глаза навыкат, небритые и нечистые щеки, помятая папаха.
Он тоже узнал меня.
– О, кого я вижу! Молодой князь вернулся в отцовское гнездо. С возвращеньицем! – и пошлепал меня ладонью по щеке; я не сдержался, плюнул ему в лицо. Хамадар спокойно утерся и сказал: – Ну зачем так сердиться, князь? Мы уже не дети, можем поговорить без драки…
– Что делается здесь? – крикнул я, стараясь вырваться из цепких лап, которые меня держали. – Кто позволил?
– А мы и не спрашивали! – ехидно усмехнулся Хамадар. – Сами решили.
– Где хозяева?
– Ты считаешь, что мы не похожи на хозяев? Другая теперь власть, братец.
– Бандиты!
– Ну-ну, полегче, князь, а то не ручаюсь за свой кулак. А ты с ним хорошо знаком, не правда ли?
– Где мой отец? – спросил я, стараясь сдержаться.
– Там! – Хамадар показал на дверь винного погреба.
– Хочу видеть его. Немедленно!
– Он занят и велел сказать, что никого не желает видеть. Все аудиенции отменены.
– Вы что, озверели?
– Есть малость. Только не мы в этом виноваты.
– Ты был и остался зверем! – Кровь прилила к сердцу, в бешенстве я пнул его ногой, да так, что Хамадар отлетел, споткнулся о колоду и рухнул, но тут же вскочил, багровый от злости.
– Отпустите его! – крикнул тем, кто меня держал, и выхватил наган. – Ты что ж, нацепил кресты на грудь и стал лягаться? Холуй русских гяуров! Предатель!
Громоздя брань на брань, подошел и с размаху ударил рукояткой нагана по плечу. Хрустнула ключица, потемнело в глазах, рухнул я без памяти.
Очнулся в винном погребе. Надо мной склонилась мать… Но разве это моя добрая красавица мама?! Постарела, осунулась, глаза испуганного ребенка и тихий голос безумной. Она шептала:
– Ничего, сынок, ничего. Хорошо, что вернулся. Правда, не так, сынок, хотели бы встретить, но что поделаешь… Прости нас…
– Что здесь происходит, мама?
– Люди взбесились, сынок.
– А где же отец?!
– Он здесь, сын мой, здесь… – Она приподняла меня, и я увидел… О, разве можно забыть такую картину!
Отец, князь Кара-Кайтага, сидел в кругу небритых, грязных и страшных людей в овечьих тулупах да в лохмотьях. Они пили вино, а посредине на ковре валялись кучей чуреки и куски вареного мяса. Отец глядел на меня и будто не видел. Признаться, я удивился, как это отец сел с ними за стол, но тут же заметил, что князь привязан к столу и страшно пьян: значит, поили насильно!
Что я мог сделать – руки-то связаны! Но я вскочил:
– Это жестоко! Это невыносимо!
– Проснулся, князь? С добрым утром! Ты, кажется, сказал, что это жестоко?
– Это зверство!
– А когда по приказу твоего отца невинных ссылали на русскую каторгу? Когда выкалывали глаза певцам? Поили отравой? Вырывали языки непослушным? Тогда это не было зверством и ты молчал? – Хамадар стоял передо мной с искаженным гневом лицом. – Говори! Ответь тем, кто рос на улице, как собака, у кого не было ни двора, ни даже циновки, чтоб положить под голову! Что ж молчишь?
– Мой отец не виноват! – в ту минуту я не мог придумать ничего другого.
– Твой отец благоразумнее тебя, князек. Он хоть молчит как рыба. А ты придержал бы язык: мы тоже умеем языки укорачивать!
Я посмотрел на отца. У старого князя после очередной, насильно влитой в горло, чарки вина покатились слезы; он закрыл глаза. И мне почудилось, что все это просто кошмарный сон: так не может быть наяву. Но я не мог проснуться… Неужели для этого звал на родину молочный мой брат Мирза?!
– Хамадар! – крикнул я. – Если у тебя осталась хоть капля совести, чести…
– А ты сомневаешься?
– Хочу сразиться с тобой! Только с тобой! На чем хочешь – саблях, кинжалах, пистолетах… Выбирай сам оружие. Прими вызов!
– Выпей, князь, повеселись с нами… – сказал Хамадар, будто не слыша.
– Сын мой, не надо… – умоляла мать. – Они же не понимают. И какая женщина родила таких зверей!
– Прими вызов, Хамадар! – это звучало уже как мольба, как просьба, униженно.
– К твоему сведенью, князь, – усмехнулся Хамадар, – я не могу швыряться своей головой, она слишком дорого оценена местными властями. Но если тебе так не терпится подраться, то у меня есть один борец, – может, слышал – Сапар из Хабдашки?!
Я почувствовал в этом человеке гибкость и коварство хищника.
Передо мной предстал грозный бритоголовый, желтоглазый великан с волосатыми руками; на его плечах трепел замасленный бешмет; волчьи зубы были оскалены в усмешке… Да, я слышал о таком борце: на празднике в день моего рождения он должен был помериться силой с Али-Пачахом. Признаться, я снова ощутил себя ребенком. А борец медленно двинулся ко мне, дожевывая кусок мяса.
– Ну, что скажешь, молодой князь? Принимаю любые условия, бери любое оружие, – насмехался Хамадар. – А он выйдет безоружным. Идет? Овчину выделывай с равным себе, как любил говорить покойный певец Халил.
– Хамадар, ты – трус! Нам тесно вдвоем на одном канате!
– Что, Хамадар, пощекотать ему немного под мышками? – хрипло спросил Сапар. – Или печенку помять? Как прикажешь?
– Выведи во двор и потешься, сколько захочется.
– Оставьте его! Оставьте! – Мать загородила меня. – Все отняли, все ваше, так отпустите нас с миром!
– Так редко нам удавалось, княгиня, сидеть в таком обществе! Ха-ха-ха…
Кто знает, чем все кончилось бы, но тут раздался топот множества коней, выстрелы, крики, шумно распахнулась дверь и в погреб влетел один из тех, что связали меня во дворе, и прокричал:
– Таймаз приехал. Таймаз!
И все пировавшие в погребе насторожились и протрезвели. Только хмельной Хамадар старался казаться независимым.
– Что мне Таймаз?! Я здесь хозяин! Цыц, сидеть на месте!..
Но его уже не слушали. Все вскочили, готовые разбежаться.
В дверях появился молодой атлет, сабля, украшенная кубачинскими мастерами, и маузер в деревянной кобуре висели на поясе. Да, это был Таймаз, но теперь он выглядел старше своих лет. На чисто выбритом лице – черные, как перья стрижа, усы; суровые складки между бровей; злой огонек в глазах…
– Ах, вот вы где, щенки, вскормленные ишачьим молоком! Что здесь происходит?
Никогда б не подумал, что это голос Таймаза – такой грубый, хриплый…
– Эй, Хамадар, тебя спрашиваю!
– Вот. Веселимся тут с почтенным семейством… – уже заискивающе вымолвил Хамадар.
– Ну-ка, подойди! Ближе, ближе! Вот так. Посмотри мне в глаза! Что, совесть мучает?
– Да, есть немного…
– Виноватым себя чувствуешь? Отвечай!
– Да, виноват, Таймаз.
– Мой приказ получил?
– Да.
– А почему не явился с отрядом к полустанку, где ждали тебя?
– Да вот твой тесть оказался таким гостеприимным…
Хамадар не договорил.
– Подлец! – И Таймаз с размаху ударил плетью по раскрасневшейся морде Хамадара; кровь брызнула из щеки. – Вон отсюда! Все вон! Там за свободу Дагестана кровь льется, а они отсиживаются в винных погребах…
Все выбежали из подвала.
Мы остались одни: моя растерянная, рано поседевшая бедная мама, которая, казалось, даже стала меньше ростом; отец, то ли потерявший сознание, то ли опьяневший от насильно влитого вина, безучастный, как бы отсутствующий, и я, будто оглушенный происшедшим.
Таймаз еще раз оглядел просторный погреб, заставленный винными бочками, и, словно только теперь увидев меня, холодно спросил:
– А ты откуда взялся?
– Приехал поглядеть, как твои бандиты издеваются над стариками.
– Не смей называть их бандитами!
– А ты поверишь, если назову святыми?! Может быть, скажешь, что не имеешь к ним отношения? Или извинишься за все передо мной?
– Нет, не скажу и не извинюсь. Но распущенности не потерплю, и Хамадар еще получит по заслугам! – Ловким движением Таймаз разрезал веревку, которой был опутан отец; затем перерезал кинжалом и путы на моих руках.
– За жизнь вашу не ручаюсь, – сказал он, – а потому советую уехать отсюда раз и навсегда.
– Не очень-то благородно с твоей стороны, зятек! – отозвалась мать. – А ведь я думала, что ты добрый человек… Тьфу на твою голову, изверг! Где моя дочь? Еще не убил?
– Успокойтесь, мать.
– Какая я тебе мать?! Где дочь, спрашиваю!
– Жива и здорова. И любит меня.
– Уж не она ли поручила расправиться с нами?!
– Успокойся, мама, – попросил я. – В самом деле, Таймаз: где моя сестра?
– Жива и здорова. Просила передать, что того же и вам желает… А тебе, Эльдар, должен сообщить: отныне нет княжеских поместий, они отданы тем, кто здесь работал…
– По какому праву?
– Наше право. Новое!
– Временное правительство предупреждало, что не допустит самовольного захвата частных владений. Забыл, что ли?
– Мы не признаем ничего временного. Наша власть – навечно!
– Что за власть?!
– Власть справедливости и равенства.
– А издеваться над стариками – это тоже справедливость? Спасибо! До гроба не забуду и, придет время, напомню! Может, еще повстречаемся…
– Твоя воля, Эльдар! Если одумаешься и поймешь нас, приму с радостью, как брата. Вот все, что могу сказать в утешение. А за сестру не беспокойся.
