Текст книги "Мы из Коршуна"
Автор книги: Агния Кузнецова (Маркова)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Эх, Сашенька, вся школа знает, что ты для Вани милее всех. У него и лицо другим становится, как тебя увидит.
– Милее – может быть. А любить – не любит, – задумчиво произнесла Саша.
– А я думаю, – снова не соглашалась Вера, – когда любовь настоящая, в ней и признаваться страшно.
– Ты думаешь? – с радостью и надеждой шепнула Саша. – Ты у нас такая умница-разумница, как твоя бабушка. – И вздохнула: – Как только я буду жить без тебя, когда школу окончим?.. Спокойной ночи!
Саша перебралась на свою кровать.
– Спокойной ночи! – сказала Вера.
Она долго еще лежала на спине и смотрела в темноту, думая о том, как хорошо было бы полюбить сильно, по-настоящему. Но кого? Она мысленно перебрала школьных мальчишек, молодых рабочих лесозавода, всех, кто встречался ей в жизни, и не увидела такого человека. «Может, я как разборчивая невеста у Крылова? Или тот, кто предназначен судьбою, еще не повстречался мне? А может, и не повстречается никогда?.. Ну и пусть. Разве в этом одном заключается жизнь?»
8
Для многих учеников девятого «А» этот день был беспокойным. Класс писал сочинение.
Конечно, таким ученикам, как Саша Иванова, Вера Каменева и Славка Макаров, сочинение написать – одно удовольствие, а вот Ване Лебедеву сочинение всегда доставляет неприятность. За два урока он с трудом исписывает половину страницы. И как ему кажется, излагает свои мысли коротко и ясно, безо всякой воды, а Царевна Несмеяна каждый раз ставит ему тройку и пишет: «Мысли хорошие, но их надо развить. Получилось не сочинение, а конспект».
Вот почему в этот день Ваня пришел в школу далеко не в радостном настроении и сел за свою последнюю парту у окна хмурый и молчаливый. Он всегда сидел в задних рядах, чтобы своей могучей фигурой не загораживать доску, сцену, экран или президиум.
Весело впорхнула в класс Саша, бросила короткий красноречивый взгляд в Ванину сторону и села за свою первую парту, рядом с Верой.
Появился Славка. Не глядя ни на кого, он прошел между партами, громко стуча сапогами.
Саша толкнула локтем Веру и сказала, указывая глазами на Славку:
– Переживает.
Вера пожала плечами, показывая этим, что ей все равно, переживает Славка их размолвку или нет.
Вошла Елена Николаевна. Ученики встали. Спокойным движением руки она разрешила сесть, молча подошла к доске и, стуча мелом, написала: «Мой лучший друг». По классу пронесся шепот, и даже послышались удивленные возгласы:
– Это тема сочинения?
Вчера вечером все наспех перечитывали «Слово о полку Игореве», и, оказывается, зря.
– О чем же писать? – недоумевали многие.
– Пишите о своем лучшем друге, – спокойно сказала Елена Николаевна, достала из кармана черного жакета белоснежный платок и вытерла им пальцы.
Некоторое время в классе было шумно. Ученики шептались, доставали из парт ручки и тетради. Елена Николаевна молча стояла у края доски, опустив руки, и с грустной задумчивостью глядела на девочек и мальчиков, выжидая, когда они успокоятся. Наконец стало тихо. Одни, склонившись над тетрадями, писали первые строчки, другие сосредоточенно разглядывали потолок и стены класса.
Тишину нарушил низкий голос Веры:
– Елена Николаевна! А можно написать о моем лучшем друге из книги?
– Можно, – подумав, ответила учительница.
– Я о Мересьеве, – вполголоса сказала Вера и неторопливо начала писать прямо на беловик.
А Саша писала торопливо, не дописывая фраз, заменяя те слова, в правильности написания которых сомневалась.
Вера перестала писать, заглянула в Сашино сочинение, но та прикрыла тетрадь рукой и многозначительно прошептала:
– О тебе, Вера, пишу, потом прочитаешь. И Славка, наверно, о тебе пишет.
Но Славка писал не о Вере. Он прочитал на доске тему сочинения и подумал: «А кто же мой лучший друг? О ком писать?» Мысленно перебрал одноклассников, ребят из рабочего поселка и первый раз в жизни понял, что настоящих друзей у него нет. Стало не по себе. Он долго сидел, склонившись над чистым листом бумаги. И вдруг в его воображении встал Федор Алексеевич. Вспомнилось, сколько раз он, только он удерживал Славку от дурных поступков, заставлял задумываться о себе, волновался за него, брал под свою защиту. Вспомнился разговор с Федором Алексеевичем перед злосчастной поездкой в город. Славка даже вполголоса повторил слова, сказанные тогда директору:
– Я извинюсь перед всей школой… Я знаю себя… Мне обязательно надо увлечься интересным делом, иначе…
– Не бубни. Мешаешь! – толкнул его в бок сосед – пламенно-рыжий и, конечно, веснушчатый Илька Козлов.
Славка опомнился.
Федор Алексеевич не раз советовал Славке подружиться с Илькой, и Елена Николаевна – будто случайно – посадила Козлова рядом со Славкой.
– Ты почему не пишешь? Скоро конец первого урока! – сердито сказал Илька.
– Сейчас буду писать.
Славка взял ручку, столбиком написал эпиграф: «Я извинюсь перед всей школой…» (Мои слова в кабинете директора.)» И сочинение начал так:
«Мой лучший друг не одноклассник и не сверстник. Ему больше сорока лет. Зовут его Федор Алексеевич. Он директор моей школы. Я знаю, что мне никто не верит: ни мои родители, ни соседи, ни мои одноклассники, да, вероятно, и весь Коршун. В меня верит только Федор Алексеевич. Он убежден, что я исправлюсь. И это иногда окрыляет меня, и я начинаю искать в себе что-то хорошее и надеяться на какое-то будущее… Я много раз подрывал его доверие. И знаю, что мягкость Федора Алексеевича ко мне осуждают учителя и ученики. Наверно, не раз на педсоветах приходилось ему отбивать атаку учителей. Но он все еще верит в такого негодяя, как я. Он поверил мне и отпустил меня в город. А я там совершил кражу…»
Славка писал, а по коридору школы в это время медленно шла нянечка Тихоновна и звонила небольшим медным звонком. Она проходила, и за ее спиной коридоры оживали, наполнялись шумом, хлопаньем дверей, топаньем ног. Из классов, притихших на сорок пять минут, вдруг хлынул веселый, жизнерадостный народ и в одно мгновение заполнил коридоры и всю школу. В девятом «А» многие ученики уже толпились около учительского стола, и возле тощего новенького портфеля учительницы росла стопка тетрадей. Некоторые ученики еще лихорадочно дописывали страницы. Славка не слышал звонка, не замечал движения в классе.
– Ну, что же? – над ухом его сказала Елена Николаевна. – Больше я ждать не могу. Если не кончил, сдавай недописанное.
В классе, кроме Славки и учительницы, уже никого не было.
– Недописанное я не могу сдать, – упрямо сказал Славка и прижал тетрадь к груди, точно Елена Николаевна могла насильно отнять ее.
Елена Николаевна ничего не сказала, подошла к своему столу, сложила тетради в портфель, и он сразу так раздулся, что застегнуть его стало невозможно.
С портфелем в руках учительница направилась к двери. Славка постоял в нерешительности и, когда шаги ее замерли в притихшем коридоре, засунул тетрадь за пряжку пояса, выбежал из класса и съехал вниз по перилам лестницы. Угрызения совести, раскаяние, ненависть к себе – все осталось на страницах недописанного сочинения. И он радовался, что вовремя одумался и не отдал его учительнице.
…Саша обошла все цехи завода и, уже отчаявшись, наконец у бассейна нашла Вартана Акоповича. Он стоял на деревянных подмостках рядом с двумя женщинами, которые из горячего бассейна баграми направляли лес на конвейер. Конвейер подхватывал мокрые, распаренные бревна и тащил их вверх, в лесопильный цех. От бассейна поднимался пар, и, окутанный этим паром, стоял на подмостках Лабосян, скрестив на груди большие волосатые руки и внимательно глядя на бревна, мокрой корой напоминающие спины купающихся бегемотов.
Саша обежала бассейн, залезла на подмостки:
– Здравствуйте, Вартан Акопович!
– Здравстуйте, здравствуйте, – приветливо ответил Лабосян, не отрывая взгляда от бревен.
Саша ждала. Но Лабосян по-прежнему не обращал на нее внимания. Она кашлянула, еще подождала немного и сказала:
– Вартан Акопович! У меня к вам дело. Я по поручению Федора Алексеевича.
Лабосян поглядел на Сашу и широко улыбнулся:
– Здравствуй, Сашенька! Здравствуй, красавица! – Он осторожно пожал маленькую руку, утонувшую в его большой, шершавой ладони. – Какое же поручение? – спросил он, любуясь ее живым, свежим лицом и вспоминая, что приемный сын слишком часто говорит ему об этой девушке.
Саша рассказала о предложении директора школы организовать на заводе драматический кружок.
– Чудесно! Великолепно! – горячо поддержал Лабосян. – А кто руководить будет?
– Я! – нисколько не смущаясь, ответила Саша.
Лабосян помолчал. Вспомнил, что Ваня не раз восторгался Сашиными артистическими способностями, прикинул в уме, кого из заводских рабочих можно дать ей в помощь.
– Ну, действуй, да поэнергичней! Молодежь подхватит. Поговори с Антоном Васильевым из лесопильного цеха. Он у нас как-то на вечере со стихами Маяковского выступал.
– Я сейчас, – заторопилась Саша. – До свиданья, Вартан Акопович! Спасибо!
Саша помнила Антона Васильева еще по школе, которую он окончил два года назад. Он был тогда секретарем комсомольской организации.
Лесопильный цех встретил ее оглушительным шумом. Антона Васильева она увидела сразу. Вместе с другими рабочими он направлял багром мокрые бревна с конвейера на установки, там бревна шли в машины, которые очищали их от коры и распиливали на плахи. Саша остановилась, оглядела цех. Не раз она бывала здесь и всегда с интересом смотрела на сильные, ловкие машины. И сейчас они ее поразили. Как цепко хватают они огромные бревна в свои железные объятия и как быстро расправляются с ними, выпуская на конвейер чистые, пахнущие свежим деревом плахи, кое-где обсыпанные легким слоем влажных опилок.
– Я к тебе, Антон, – сказала она, останавливаясь подле мастера.
Антон вопросительно взглянул на Сашу. В его прищуренных зеленоватых глазах блестели искорки смеха.
Саша торопливо рассказала о своем разговоре с директором лесозавода. А когда она передала фразу Лабосяна о выступлении Антона со стихами Маяковского, он засмеялся и воскликнул:
– Вспомнил!.. Я так плохо читал, а он помнит. Ну, иди, иди, – замахал он руками, – а то бревна упущу. Вечером забегу в интернат.
Саша выскочила из лесопильного цеха и вдруг остановилась: после шумного цеха ее поразила тишина на улице. Напевая, она помчалась к проходной будке, мигом пронеслась мимо дремавшей тети Лизы и движением воздуха сбила пепел с ее тлеющей папиросы. Счастье так и захлестывало ее. До чего же хороша и полна жизнь в шестнадцать лет!
9
Федор Алексеевич из школы возвратился затемно. Жена, как всегда, проверяла тетради.
– Меня поразил Ваня Лебедев, – сказала Елена Николаевна. – Хочешь, я прочту тебе его сочинение?
– Сочинение Ивана Ивановича? – удивился Федор Алексеевич. – Он ведь пишет конспекты, а не сочинения.
– «Мой лучший друг, – начала читать Елена Николаевна. – У меня много друзей, и все они разные: у каждого свой характер, свои мечты. Но уж так, видно, дано природой человеку – среди хороших выбирать для себя самого лучшего.
Я не раз придирчиво допрашивал себя: почему именно этого человека я выбрал изо всех окружающих меня друзей? И сам себе отвечал: в человеке мне дороже всего мечта. Человек без мечты – что птица без полета. Мой друг одержим мечтой. Этой мечте с малых лет он посвятил всего себя и, я верю, никогда от нее не отступит. Мечта тоже может быть разной. Иногда она направлена на удовлетворение собственного тщеславия. Но мой друг об этом не думает. Он мечтает принести людям пользу – показать, в чем зло, позвать к добру, дать человеку радость. Я знаю, что моему другу очень трудно осуществить свою мечту. Служить тому делу, которое он выбрал, можно лишь в городе, и учиться нужно ехать в Свердловск, Ленинград или в Москву. Значит, нужно оставить родных, друзей, Коршун.
Мой друг – очень энергичный, очень жизнерадостный. В людях он в первую очередь видит хорошее, и, когда с ним разговариваешь, кажется, что вокруг только хорошие люди. По гуманитарным предметам мой друг учится отлично, а с математикой и физикой не в ладах. Меня это огорчает, потому что я точные науки люблю больше. Я помогаю ему в математике, и всегда мне бывает грустно, когда именно в эти часы исчезает его любознательность, живость, желание все знать. И главное, к математике у него есть способность, но он не любит этот предмет и не хочет заставить себя думать над задачами. Он говорит, что математика в жизни ему не пригодится. И на эту тему мы часто спорим.
Мой друг понимает меня не только с первого слова, но и с первого взгляда. И я его тоже. Если я вижу, что глаза его не горят обычным светом, – знаю, что ему неинтересно. Если он приумолк, – значит, устал, если брови его неспокойны – недоволен чем-то…»
– Здорово он Сашеньку Иванову переделал в парня! – усмехнулся Федор Алексеевич.
– Но главное, первый раз он так расписался, вдохновился на настоящее сочинение.
– Кто это, мамулечка? – спросила Наташа, появляясь в дверях. – Ваня Лебедев? Неужели Иван Иванович настрочил настоящее сочинение? Дай-ка почитать.
– Нет, не дам, – закрывая тетрадь, спокойно сказала Елена Николаевна.
– Непедагогично, да? – засмеялась Наташа и не стала настаивать. – Ох, как ужасно воспитываться в семье педагогов! Все время чувствуешь себя подопытным кроликом.
Наташа бросила на диван портфель, торопливо сняла передник, переоделась в домашнее платье. Только собралась она накрывать на стол, как около дома, а потом на крыльце послышались быстрые шаги, и в дверях появился легкий на помине Ваня Лебедев.
– Федор Алексеевич, – запыхавшись, проговорил он, – вас к телефону! Секретарь райкома партии. Очень, говорит, срочно!
– Ни поесть, ни отдохнуть, – произнесла вслед мужу Елена Николаевна. – Ох уж эта сельская школа!
– Ну, Сашенька, до завтра! – сказала Вера подруге. Она стояла в кузове машины, придерживаясь за верх кабины, и махала рукой до тех пор, пока грузовик не свернул в переулок.
Какое-то смутное беспокойство отравляло радость этой неожиданной поездки.
Почему Федор Алексеевич вдруг предложил ей съездить домой? «Может, что-нибудь случилось?» И чем ближе машина подходила к маленькой деревеньке Заречной, тем сильнее охватывало Веру томящее беспокойство.
Вот уже остались последние два километра узкой, неровной дороги, прорезающей старую осиновую рощу.
Вера поднялась с запасного колеса, на котором сидела в кузове. Одной рукой она держалась за борт, другой боролась с ветром, норовящим сорвать с головы бабушкин серый шерстяной платок.
Машина выскочила из рощи, и сразу же на взгорке показалась Заречная.
Село действительно лежало за рекой, совсем маленькое, всего в одну улицу. Сколько же бесконечно счастливых, дорогих воспоминаний было связано у Веры с этим селом, с этой улицей, с каждым домом, с узкими, продолговатыми огородами, уходящими к молодому подлеску.
Машина остановилась возле приземистого длинного дома птицефермы. Вера проворно спустилась на землю.
Из кабины вылез тучный, пожилой ветеринар. Водитель машины тетя Даша выглянула в окно.
– Утречком рано назад. Сюда и приходи, – сказала она.
– Спасибо, тетя Даша. Не опоздаю. А если вам ночевать негде, так к нам приходите. Наша изба вон справа…
Вера обернулась и тотчас замерла. Избы не было. Лишь чернели обугленные ворота и за ними груда тоже обугленных бревен.
Она повернула к тете Даше побледневшее лицо. Изумленные глаза и вздрагивающие губы спрашивали: «Что это – сон? Обман зрения? Что же это такое? »
– Погорели! – взвизгнула тетя Даша, открывая кабину. – Залезай скорей!
Через несколько секунд машина уже стояла около страшных останков дома Каменевых.
Не успела Вера выскочить из машины, как услышала голос бабушки. Анна Матвеевна быстро спускалась с крыльца соседнего дома. Вера бросилась ей навстречу. Тетя Даша тоже заторопилась, готовясь, по старинному русскому обычаю, присоединиться к причитанию и плачу, которые начнет погоревшая бабушка, увидев внучку.
Но ничего подобного не случилось. Анна Матвеевна – высокая, прямая старуха в черном платке и старомодном длинном черном пальто с рукавами грибом – легко и быстро подошла к внучке и молча приняла ее в свои объятия.
Глаза Анны Матвеевны светились, губы ласково улыбались. Казалось, в эту минуту она и не думала о постигшем их несчастье.
Тетя Даша с изумлением отступила: «Может, не их изба сгорела?» Но в это время Вера тихонько спросила:
– Бабушка, как же это? А мама где?
Анна Матвеевна помрачнела.
– Маму опять в больницу увезли. С сердцем у нее… Поволновалась с пожаром-то… Тебя тоже расстраивать не хотели. А это три дня назад случилось. Мама на поле была, я в Брусничное за пенсией ездила. Приехала, и вот… – Она обернулась и показала на обугленные бревна. – Сгорел. Почему – непонятно. Либо уголь из печки выпал, либо я папиросу не затушила. Спасибо соседям – почти все барахлишко повытаскивали, жить к себе в дом наперебой приглашают. Я у Оксюшиных пока… А ты, Верочка, надолго?
Вера растерянно качнула головой. Она не знала, что ей делать. Может, вообще не возвращаться в интернат, остаться здесь насовсем?
– Ну, я поехала. До свиданьица, – сказала тетя Даша, поглядывая на Анну Матвеевну с удивлением и даже неприязнью. Непонятно ей было в старом человеке такое равнодушие к собственности. «Как есть кукушка», – охарактеризовала она про себя бабушку Веры.
Анна Матвеевна напрягала всю свою волю, чтобы держаться спокойно и утешить внучку.
– Бабушка, но где жить-то теперь? – прервала Вера затянувшееся молчание.
– Вот и потолкуем, – сказала Анна Матвеевна.
Они вошли в свой бывший двор, отыскали чистый конец бревна, сели.
– Мысли у меня вот какие, Верочка, – заговорила Анна Матвеевна. – Своего дома нет, придется снимать. А коли так, зачем нам с тобой порознь жить? Мама, если сможет работать, то и в Коршунский колхоз пойдет. А мой удел теперь – домашнее хозяйство… Подыщи в Коршуне комнатушку, и переедем туда.
Вера обрадовалась. И глаза ее с еще не высохшими слезами на ресницах улыбались. Она глядела на обугленные развалины дома, и они не надрывали так сердце, как минуту назад. Все казалось поправимым. Бабушка, бабушка! Всегда она умела найти выход из самого сложного положения!
10
В то время как в деревне Заречной бабушка и внучка решали свою судьбу, в Коршунской школе разыгралось событие, всполошившее всех.
Помните, вечером накануне отъезда Веры к Федору Алексеевичу прибежал Ваня и сказал, что его вызывает к телефону секретарь Брусничниковского райкома партии?
Федор Алексеевич попросил жену и дочь ужинать без него, а сам заторопился в школу. Едва поднес он к уху телефонную трубку, как забыл обо всем на свете.
Петр Петрович сообщил, что через три дня в Коршун прибывает итальянский режиссер Рамоло Марчеллини.
В небольшой рабочий поселок, затерявшийся в далеком сибирском краю, редко заглядывали и городские гости, а из-за границы и вовсе не приезжал никто.
Встал вопрос, где принимать гостя – в колхозе или на рыболовецком стане.
– В школе, – горячо настаивал Федор Алексеевич. – Он должен приехать сначала в школу.
Так и решили.
За два дня в школе, и обычно-то убранной на загляденье, навели больничную чистоту. Сияли окна, блестели парты, букеты весенних цветов наполняли ароматом коридоры. Двор вымели так, что он казался вылизанным.
И вот наступил этот день. Выдался он на славу. Итальянец смог увидеть Сибирь во всем блеске весенней поры. Небо безоблачное, ослепительно синее. Ветер где-то заснул за горами и за долами. И только изредка молодые, еще клейкие и яркие-яркие листочки деревьев чуть уловимо трепещут, точно потревоженные чьим-то осторожным дыханием.
Ил-14 блеснул серебром крыльев в синем небе и приземлился на брусничниковском аэродроме. К самолету подкатили лестницу.
Дверь открылась. Опираясь на трость, на ступеньку шагнул высокий худой старик в светлом костюме, в ботинках с длинными, модными носами. Из-под нависших седых бровей небольшими острыми глазами окинул он толпу встречающих, приветливо улыбнулся, мягким движением руки приподнял шляпу. Это и был знаменитый итальянский режиссер Рамоло Марчеллини.
За ним спустился на землю его секретарь Карло Пазолини – такой же худой и высокий, но значительно моложе, с энергичным лицом и крупным носом. Как и Рамоло Марчеллини, секретарь молча приветствовал собравшихся приподнятой над головой шляпой и улыбкой, которая, в отличие от улыбки режиссера, показалась всем натянутой и даже беспокойной.
Следом за синьором Карло Пазолини из самолета проворно спустился по лестнице москвич-переводчик, совсем еще молодой, невысокого роста, черноволосый и черноглазый, похожий на итальянца гораздо больше приехавших синьоров.
Из Москвы гостей сопровождали два работника Министерства иностранных дел: красавец блондин средних лет, с ясным, ласковым лицом, и пожилой мужчина с бородкой клинышком и очками в золотой оправе, очень напоминающий Антона Павловича Чехова. А из области итальянских гостей приехали встречать: знакомый уже нам Игорь Сергеевич, секретарь Брусничниковского райкома партии Петр Петрович – молодой, круглолицый, с жизнерадостным, громким голосом, и заведующий районным отделом народного образования – высокий мужчина с болезненным, вялым и бескровным лицом.
Здесь же были Федор Алексеевич и Ваня.
Рамоло Марчеллини энергично пожал руки всем присутствующим и заговорил по-итальянски, быстро-быстро, горячо, жестикулируя. Молодой переводчик, оттеснив встречающих, стоял с ним рядом.
– Я рад, что приехал сюда, хотя и по поводу весьма печальных обстоятельств. Я глубоко признателен вам, – словно заученный текст, поспешно и громко переводил он с итальянского на русский речь Рамоло Марчеллини. – Мой сын отдал жизнь за ваш народ. Я всегда уважаю людей с большими идеалами, даже если не разделяю их, и с этой точки зрения я не могу не уважать горячей преданности моего сына вашему народу. Сын мой похоронен здесь, в этом чудесном краю. Я уже увидел, как хороша Сибирь. У вас такое же синее небо, как в Италии, и такое же ласковое солнце. И это меня удивило. Я привык считать Сибирь краем холодным и суровым. В моем распоряжении, к сожалению, мало времени, и я отказался от любезных предложений синьоров из Москвы показать мне вашу страну. Все же после того, как я вылетел сюда со Внуковского аэродрома в Москве, я уже имею представление о вашей стране и теперь с удовольствием вижу Сибирь, которая, к сожалению, навсегда останется для меня овеянной грустными воспоминаниями. Еще раз примите мою искреннюю, глубокую признательность.
Рамоло Марчеллини снял шляпу, в глазах его блеснули слезы. В низком поклоне он надолго склонил седую голову.
– А мы, синьор Марчеллини, в вашем лице приветствуем отца нашего замечательного солдата Георгия Марчеллини, который защищал нашу Родину, боролся с фашизмом, – сказал Игорь Сергеевич, и молодой переводчик так же быстро и горячо стал переводить его слова на итальянский язык.
Ваня стоял в стороне от взрослых. И когда Рамоло Марчеллини и Карло Пазолини пожимали руки встречающих, его не заметили. Но он на это тоже не обратил внимания. Он весь был занят своими мыслями.
Впервые он видел людей из другого мира и не мог оторвать глаз от энергичного лица старика, прислушивался к его голосу, вглядывался в его манеры, рассматривал его одежду.
Переводчик представил Рамоло Марчеллини директора Коршунской школы. Старик долго и почтительно пожимал руку Федору Алексеевичу.
– Я глубоко признателен вам, синьор Сибирцев. Навсегда. На всю жизнь!
А когда кончились приветственные речи и все двинулись к машинам, Федор Алексеевич глазами разыскал Ваню и сделал ему знак подойти поближе. Ваню представили итальянцам. Режиссер с любопытством оглядел юного богатыря. Ваня смутился.
– Отец Вани Лебедева-Лабосяна – Иван Николаевич Лебедев сражался в Италии в отряде Сопротивления, – сказал Федор Алексеевич.
По мере того как переводчик переводил эти слова, на лице Рамоло Марчеллини можно было увидеть сперва любопытство,, а затем и волнение.
– Вот так судьба! – вскричал режиссер, энергично вскидывая вверх руки. – Георгий Марчеллини боролся против фашистов вместе с русскими, а Иван Лебедев – с итальянцами! Непостижимо! Синьор директор сказал, что вы, синьор Лебедев-Лабосян, принимали самое инициативное участие в том, чтобы узнать, кто похоронен в безымянной могиле. Я вам очень признателен.
Ваня смутился еще больше и не знал, что ответить и как себя держать. Выручил секретарь райкома – он указал гостям на ожидавшие их машины.
В ожидании необычных гостей Федор Алексеевич обошел двор, придирчиво оглядел забор, фасады мастерских, крыльцо школы. Остановился около толпившихся с самого раннего утра школьников и так же придирчиво оглядел их одежду. Войдя внутрь школы, постарался увидеть ее взглядом постороннего человека.
– Найдите Каменеву. Позовите ее ко мне, – на ходу сказал он ребятам из девятого «А» и пошел в физический кабинет.
В школе не было зала, и встречу с иностранцами решили провести здесь. Приборы убрали в угол. Расставили стулья, к окну придвинули стол, покрыли его красным сукном. Стол украсили первыми весенними цветами – подснежниками и медуницей.
В дверях физического кабинета Федор Алексеевич увидел председателя облисполкома. Игорь Сергеевич увлеченно разговаривал с учителями.
– Простите, – перебил его директор школы, – вы давеча что-то хотели мне сказать.
– Одну минуточку! – Игорь Сергеевич кивнул учителям и, взяв Сибирцева за локоть, прошел с ним по коридору. – Правда, сейчас не время об этом, но и умолчать я не могу. Вы уж извините, Федор Алексеевич, за прямоту, но случилась большая неприятность: когда я приютил на ночь ваших школьников, у нас в доме исчезли золотые часы. Мой подарок жене. Понимаете, дело не в часах, а в самом факте!
Лишь на мгновение Федор Алексеевич задумался, но тут же сам себе признался: «Славка!» Но вдруг это не так?.. С минуту поколебавшись, он спросил:
– Вы уверены в этом?
– Других посторонних дома не было.
Федор Алексеевич высвободил руку из пальцев Игоря Сергеевича и, почему-то ощутив к нему неприязнь, сказал:
– Во всем разберусь. Обязательно разберусь. Только прошу повременить. Отправим гостей и тогда займемся этим.
Он произнес эти слова, но знал, что примет меры сейчас же, сию же минуту. А Игорь Сергеевич, почувствовав неприязнь во взгляде директора, про себя решил так: «Будет защищать своих воспитанников, нужно, пожалуй, информировать об этом факте соответствующие органы».
В четыре часа дня в Итальянский парк привезли черный оцинкованный гроб, и коршунцы, окружавшие школу, хлынули к могиле. С крыльца, тяжело опираясь на трость, спустился Рамоло Марчеллини. Он некоторое время постоял, поглядел на толпы учеников и жителей, сделал неопределенный приветственный жест и долго всматривался в кроны деревьев и ясное небо.
О чем думал в эти минуты человек, проведший долгую жизнь в стране, живущей по иным законам, чем наша? Может быть, все, что он увидел и услышал в этом глухом углу Сибири, само название которой пугает иностранцев, в чем-то поколебало его взгляды на жизнь? Или в памяти возник незабываемый образ единственного сына и только сейчас старого человека по-настоящему взволновало то, что тот умер в чужой стране, ставшей ему второй родиной? Или, может, в сознании старика укрепилась и прежде не раз всплывавшая мысль, что на всей великой планете Земля люди одинаковы, везде та же жизнь, те же страсти, радости и горе?
В небе плавно кружил коршун. Вот он сложил крылья и ринулся куда-то вниз, за школьные огороды.
Рамоло Марчеллини очнулся от задумчивости.
С крыльца спустился Федор Алексеевич.
– Прошу вас, – сказал он, показывая рукой на открытую калитку в парк.
Остановились у могилы, обложенной свежим, ярко-зеленым дерном. Цепкий взгляд итальянца приметил всё: и три отживающие березы, и пушистый куст еще не расцветшей сирени в изголовье могилы, и деревянный памятник с русской надписью, покрашенный красной краской, с лучистой звездой наверху, и старые букеты цветов, сваленные в стороне.
Он стоял ближе всех к могиле, держался прямо, развернув плечи. Пальцы его руки, обхватившей трость, были совсем белые. Взгляд устремлен на сырую могильную землю.
Вот он наклонился вперед и, тяжело опираясь на трость, опустился на колени. Потом тяжело встал и вместе с Карло Пазолини и переводчиком молча пошел к машине.
Он не хотел смотреть, как будут вынимать гроб из могилы. Оцинкованный черный ящик на белых веревках вынесли из парка молодые рабочие лесозавода. Карло Пазолини протянул одному из них конверт с русскими деньгами.
– От синьора Марчеллини, – сказал он.
Молодой рабочий торопливо отступил, словно обжегся, и, закинув руки за спину, с доброй усмешкой, с которой обычно взрослые разъясняют непонятное детям, сказал:
– Нет, господин, мы не из-за денег трудились.
В тот же день специальным самолетным рейсом Рамоло Марчеллини и его секретарь отбыли в Москву, увозя с собой прах итальянского солдата.
