Текст книги "Мы из Коршуна"

Автор книги: Агния Кузнецова (Маркова)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

11

Весть о том, что Рамоло Марчеллини пригласил в гости коршунцев, облетела рабочий поселок с быстротой молнии. Друг другу передавали слова итальянца, сказанные при отлете:

«Благодарю вас за широкое русское гостеприимство. Я думаю, что сумею отплатить вам тем же. По приезде оформлю и пришлю мое приглашение в Италию вам, синьор директор, с супругой и четверым вашим ученикам, которые, как я узнал, так много сделали для меня». И переводчик следом за ним назвал Каменеву, Иванову, Лебедева и Макарова.

Славка был дома, когда к нему ветром влетела раскрасневшаяся Саша.

– Ты слышал, Славка? – закричала она еще в дверях. – Нас пригласили в Италию! И тебя тоже! Тебя, меня, Ваню, Веру и Федора Алексеевича с Царевной Несмеяной!

Семья Макаровых в этот час была в сборе. Отец после вчерашней попойки валялся на кровати в расстегнутой косоворотке, без пояса, в грязных сапогах. Мать, то и дело позевывая, убирала в угол батарею бутылок. Славка без дела слонялся по дому.

– Врешь! – тихо и недоверчиво сказал он. Но в то же мгновение радость померкла, сменилась тревогой.

«Не возьмет. Он не возьмет меня, – пронеслось в мыслях. – Такое он придумает наказание».

Славка, не сказав никому ни слова, выбежал на улицу, оттолкнув плечом Сашу.

Федора Алексеевича он встретил по дороге в школу. Тот шел быстро, не оборачиваясь, а Славка бежал за ним и, задыхаясь, твердил одни и те же слова. Это была по крайней мере десятая клятва исправиться и стать настоящим человеком. Как всегда, Славка искренне верил в то, что так именно и будет. Он бежал за Федором Алексеевичем, не обращая внимания на встречных, провожающих любопытными взглядами его и директора.

– Федор Алексеевич! Поверьте последний раз! – умолял Славка.

Наконец Федор Алексеевич ответил:

– Нет, не верю!

Голос его никогда не звучал так твердо и жестко. Славка, теряя последнюю надежду, забежал вперед и умоляющим взглядом заглянул в глаза Федора Алексеевича. В них были только холод и решимость.

И тогда, вытирая рукавом гимнастерки навернувшиеся на глаза слезы, Славка пошел прочь.

Через несколько минут можно было видеть, как он поравнялся с зеленым забором, за которым виднелся добротный деревянный дом с высоким просторным крыльцом. Все так же медленно, но решительно Славка поднялся на крыльцо, постоял, посмотрел на вывеску с надписью «Поселковый Совет», будто видел ее в первый раз, и вошел в дом.

В узком полутемном коридоре, пропахшем махоркой, он столкнулся с участковым милиционером.

– Я к вам, – сказал Славка, останавливаясь и загораживая проход.

– Потом, парень. Не до тебя. – Милиционер махнул рукой, в темноте он не узнал старого знакомого и, притиснув Славку к стене, прошел мимо.

– У меня срочное дело.

– Приходи завтра.

– Я украл часы, – повысил голос Славка.

Милиционер – молодой и статный – остановился и с изумлением вгляделся в парня. Только сейчас он узнал Славку Макарова.

– Но, но, не разыгрывай, – сердито сказал он, – а то ведь и в самом деле сядешь! Вечером придешь – разберемся.

– Смотри, убегу! – с угрозой бросил Славка. – Бери сейчас, а то убегу. Говорю, спохватишься.

Участковый постоял в нерешительности и миролюбиво сказал:

– Ну, тогда иди! – и пропустил Славку впереди себя.

Он привел его в комнату с пустым письменным столом и потертым кожаным стулом, с сейфом в углу и маленьким столиком для пишущей машинки. Он с интересом стал разглядывать Славку. Потом перевел не менее заинтересованный взгляд на свои поскрипывающие ботинки, оглядел новые темные брюки с идеальной складкой и рубашку с галстуком. Все это милиционер проделал на ходу, быстро пересекая комнату и открывая ключом чуть заметную дверь возле письменного стола. Дверь вела в совсем крошечную комнатку с двумя скамьями и небольшим окном в железной решетке.

Славка с тоской огляделся. Сел на скамью, опустил голову. Здесь он уже бывал.

– Ты подожди меня тут. Вернусь – поговорим.

Милиционер вышел из комнаты, плотно закрыл дверь, снял с головы фуражку, полюбовался на ее новый околыш. Мельком взглянув на себя в оконное стекло, надел фуражку чуть набок, повыше, чтобы просторнее выглядывал светлый чуб, и пошел к выходу, но вернулся и закрыл дверь маленькой комнатки на ключ. Скрип ключа в замке вывел Славку из оцепенения. Он вскочил. Захотелось кричать, барабанить кулаками в дверь. Страшное негодование поднялось в нем. «Дурак! Пришел с раскаянием. Жизнь свою загубил!» Но, как всегда, где-то в глубине сознания властно заговорил другой голос, заговорил в противовес негодованию, которое сейчас охватило его. Славка снова сел на скамью и погрузился в глубокое раздумье. Он вспоминал всю свою небольшую жизнь.

«Почему Ваня Лебедев, Илька Козлов и другие ребята живут не так, как я? Что я, родился вором?»

И в памяти оживали полузабытые картины детства.

Вот он, еще совсем маленький, сидит за столом. Уже поздно. Хочется спать, но интересно побыть со взрослыми. Комната наполнена едким махорочным дымом. Захмелевший отец наливает ему в блюдце из бутыли отвратительно пахнущую жидкость. «Не трави ребенка!» – откуда-то из угла несмело говорит мать. Но ее никто не слушает. «Пей, Славка! Мужик должен уметь пить. Веселее будет!» Мальчик зажмуривается и под громкий поощрительный хохот глотает вонючий самогон. Вначале он задыхается. Из глаз бегут слезы. Кажется, что он проглотил огонь. Потом действительно становится весело. Он хохочет над тем, что стол и стулья поплыли куда-то. Он не может отличить отца от матери, кто-то поднимает его на печь, и он мгновенно засыпает тяжелым сном.

Вспомнился и другой случай. Отец работал тогда кладовщиком в сельпо, а Славка учился в первом классе. Дождливым осенним вечером, уже в темноте, отец велел ему как-нибудь незаметно прийти к нему на базу. И даже сейчас Славка ощутил страх, который не покидал его, пока он шел по улицам поселка, в отцовской стеганке, опустив руки в раздувшиеся от пакетов карманы. Пакеты жгли его руки точно так же, как те злосчастные часы… Он принес эти пакеты на выселок отцову дружку, и тот, погрозив пальцем – дескать, молчи, – дал ему хрустящий новенький рубль…

Дома всегда собирались пьяные компании, что-то прятали, о чем-то сговаривались.

Учителя учили хорошему, но Славка не верил им. «За это они деньги получают», – думал он. Но к товарищам из интерната приглядывался с интересом. Особенно его занимал Ваня: «Что, он в самом деле такой правильный? Или прикидывается?» А когда столкнулся с Федором Алексеевичем, то понял, что в жизни есть и добро и красота. А пути в жизни могут быть разные.

Вот он подошел к тому возрасту, когда надо было утвердить свой взгляд на жизнь, выбрать свой путь. Сомнения бросали его то в одну сторону, То в другую. Как сказочный витязь, он чувствовал себя на росстани дорог, перед камнем, на котором высечены слова: «Кто направо пойдет – коня потеряет, налево – убит будет». И он выбрал последнее, потому что ему вдруг страстно захотелось искупить свою вину перед собой, перед Верой, перед Федором Алексеевичем.

Совсем недавно он прочел «Анну Каренину» и долго думал, что означает эпиграф, взятый писателем из Библии: «Мне отмщение и аз воздам». Спросил у преподавательницы литературы. Та объяснила: «Это значит, что человек, совершивший преступление, наказывает сам себя в первую очередь». «Мне отмщение и аз воздам», – мысленно твердил себе Славка с того самого момента, как Федор Алексеевич твердо сказал ему: «Нет, не верю!»

12

С тех пор как в Коршуне организовался драматический кружок, жизнь завода, школы и даже всего поселка переменилась.

Саша Иванова заразила своей горячей любовью к театру и школьников, и молодых рабочих, и, что самое удивительное, увлекся этим делом и директор лесозавода Вартан Акопович Лабосян.

Теперь по воскресеньям, кроме кино, коршунцы посещали клуб лесозавода. Там с пением, пляской, короткими инсценировками выступали «артисты». Но это было лишь незначительной частью их работы. В основном они готовили пьесу.

На дверях клуба уже висела великолепная афиша, извещающая коршунцев о том, что 20 июня театр приглашает посмотреть пьесу «В далекой Сибири…». Такую же афишу повесили в Брусничном, у кинотеатра.

Саша знала, что к двадцатому они пьесы не подготовят, но это ее не пугало. Долго ли исправить число? Артистов же этот срок ко многому обязывал.

Она была режиссером и ведущей актрисой заводского театра, его душой и так увлеклась своей новой работой, что у нее не хватало дня и уроки делались второпях, чаще всего в ночное время.

Однажды Елена Николаевна велела Саше задержаться. Учительница выждала, когда все покинут класс, села за первую парту. Саша опустилась подле нее, виновато улыбнулась:

– Я знаю, Елена Николаевна, что вы хотите мне сказать. Я стала хуже учиться. Но это временно. Скоро все будет по-прежнему.

– Да, именно об этом я хочу говорить с тобой, Сашенька, – ответила Елена Николаевна.

«Такая умная и хорошая, а не понимает… – с грустью подумала Саша. – Взрослые всегда чего-то не понимают».

И, прочитав во взгляде учительницы недоумение, она принялась рассказывать, что произошло вчера.

Вечером на репетиции третьей картины присутствовали все актеры театра. Сидели на окнах, за сценой. В первом ряду маленького зрительного зала возвышалась фигура самого Вартана Акоповича.

На сцену вышел Савелий Михайлов – двадцатилетний рабочий лесозавода. Он изображал директора крупного завода. Савелий смущенно улыбался, потел, не зная, куда девать свои большие руки. Не спуская глаз с Саши, он застенчиво сел за стол, взял в руку кубик со шнуром, приложил к уху и тихим, глухим от волнения голосом сказал:

– Алло! Слушаю.

За кулисами и у окон послышался приглушенный смех.

– Я же говорила, чтобы не приходили на чужие картины! – рассерженно сказала Саша. – Мешаете.

Все поняли, что недовольство относится прежде всего к Савелию.

– Снова! – сказала Саша. – Держись увереннее. На меня не смотри. Ты же директор крупного завода! – А про себя подумала: «Ну что мы будем с ним делать!»

Савелий постоял за сценой, перевел дух и снова пошел к столу, низко наклонив голову, неестественно распрямляя и прижимая друг к другу пальцы опущенных рук.

– Еще раз! – сказала Саша и подумала: «Дать ему газету, что ли?» Она подняла с пола порванную газету. – Вот, возьми и читай. Входи и читай.

Савелий вошел на сцену с газетой в руках, но держал ее опять неестественно высоко и вверх ногами. По залу прокатился глухой смешок.

Саша чуть не плакала.

Вдруг послышался знакомый громкий голос с мягким южным акцентом:

– Дай-ка, товарищ главный режиссер, я покажу, как директор должен держаться.

Вартан Акопович легко взбежал по лесенке, взял из рук Савелия газету и на минуту скрылся за сценой. И вот в кабинете появился важный, самоуверенный человек. Он на ходу торопливо пробежал газету, чем-то заинтересовался, на мгновение остановился, чтобы прочитать повнимательнее, но надоедливый звонок не дал ему дочитать. Он приблизился к столу, не отрывая глаз от газеты, положил руку на телефон, снял трубку и, медленно подняв ее, стал разматывать скрутившийся провод.

– Алло! Слушаю вас! – с легким раздражением сказал он.

Актеры смотрели на Вартана Акоповича открыв рот. Саша сияла.

– Вартан Акопович! Роль за вами.

Лабосян пожал плечами, оглядел обступившую его молодежь и подумал: «Может, не солидно директору принимать участие в молодежной самодеятельности?»

Но по зову сердца и не такие несуразности приходилось ему совершать в жизни, и он согласился.

В тот же вечер за ужином Вартан Акопович обо всем рассказал Ване. От изумления Ваня совсем так же, как и молодые актеры, открыл рот. Он перестал пить чай и долго не знал, что ответить, как отнестись к поступку отца. В жизни он подобных примеров не наблюдал, в книгах не читал. Школьники, молодые рабочие… и вдруг – директор завода, пожилой, предельно занятый человек, депутат Верховного Совета… Но чем больше Ваня думал об этом, тем больше ему нравился необычный поступок Вартана Акоповича. В самом деле, почему бы не стать ему актером своего театра, если у него есть желание и способности? Только вот есть ли способности? На посмешище выходить нельзя.

– А сыграл действительно хорошо? – придирчиво допрашивал Ваня.

– А как же! Повидал я директоров немало на своем веку, да и сам в этом чине хожу десять лет. Смотрел, смотрел, как Савелий пыжится, дай-ка, думаю, покажу ему, как надо. Ну и вышло профессионально!

Вартан Акопович заразительно рассмеялся, склоняясь над стаканом с чаем.

Лабосяны – отец и сын – жили на квартире у одинокой старушки Макаровны, рослой и худой как жердь, клюконосой и подслеповатой. Хозяйка ютилась в маленькой комнатушке, и Лабосяны занимали две небольшие комнаты. Первые годы Вартан Акопович платил Макаровне за квартиру, за приготовление пищи и уборку комнат. А со временем стали Лабосяны с Макаровной как родные. Старуха перешла на их иждивение и перестала брать с них деньги.

В тот момент, когда отец с сыном сидели в кухне за столом, пили чай и беседовали, Макаровна, вооружившись ухватом, воевала с чугунами, передвигая их то подальше, то поближе к загнетке, то накрепко прикрывая заслонкой чело русской печи, то оставляя щель для вольного духа.

Несмотря на занятость, она все же схватила смысл разговора отца с сыном и подошла к столу, одной рукой опираясь на ухват, другой вытирая концами головного платка пот с лица и размазывая сажу.

– Неладно директору с ребятишками забавляться, – высказала она свои соображения, – почитать народ не будет.

Ваня миролюбиво поспорил с Макаровной. Вартан Акопович молча, с интересом прислушался к спору.

А после чая отец и сын вышли на крыльцо подышать воздухом.

Солнце покинуло Коршун, опустилось за домами, за горами – ушло освещать другие дали, другие человеческие жилища. И не успело оно уйти, как белым облачком повис над Коршуном месяц. А потом, когда совсем померк свет, облачко это налилось желтизной, загорелось холодным золотом и обняло спокойным, несогревающим светом своим темные дома, затихший парк, широкие возделанные поля вокруг поселка и присмиревшую тайгу.

– Пора спать, сынок, – поднимаясь с крыльца и позевывая, сказал Вартан Акопович.

– Отец, я хотел сказать тебе еще об одном…

В голосе Вани было что-то значительное, и Вартан Акопович снова сел на ступеньку крыльца.

– Я договорился в колхозе… Кончаем учиться и все выходим на работу. Скажи мне, отец, ты не будешь против, если заработанные деньги я положу на сберегательную книжку на имя Сашеньки Ивановой? Они понадобятся ей потом на дорогу в Москву…

Слова сына поразили Вартана Акоповича не меньше, чем Ваню сообщение отца о вступлении в труппу театра. Вартан Акопович, точно так же, как Ваня тогда, не сразу сообразил, как отнестись к словам сына, и молчал до тех пор, пока тот со смущением не добавил:

– Это ведь тоже по зову сердца…

Тогда Вартан Акопович поднялся, почистил руками брюки и весело сказал:

– Значит, сын весь в отца. Валяй, Ванюша!

На другой день после Славкиного признания из городского уголовного розыска позвонили по телефону коршунскому участковому милиционеру. Ростислава Макарова надлежало взять под стражу, дело передать следователю.

Невесело складывалась Славкина судьба. В ожидании суда он сидел в камере предварительного заключения в Брусничном. Лето наступило жаркое, сухое, без ненастий, с редкими, короткими, но страшными грозами. В такие минуты казалось, что земля от молний, грома и ливней разваливалась и небо горело.

Федор Алексеевич велел запрячь Трошку и поехал на свидание со Славкой.

Трудно было выбрать время для этой поездки. В школе перестилали полы, красили стены, окна, двери и парты. В августе нужно было закончить ремонт. А в первых числах сентября намечалась поездка в Италию.

Федор Алексеевич залез на высокое сиденье ходка, взял в руки вожжи и не успел пошевелить ими, как Трошка послушно, мелкой плавной рысцой побежал знакомой дорогой.

Ехал не торопясь, не глядя по сторонам. Вспомнил, как весной, вот на этом же ходке, вместе со Славкой отмерили они путь от Коршуна до Брусничного, как тот убежал, не имея мужества сознаться в своих грехах.

Странно, почему же позднее Славка обрел в себе силу и сам пришел в милицию? И можно ли этот поступок считать началом Славкиного исправления?..

Свидания с подследственными не разрешались. Но директор Коршунской школы был на особом положении. Он пользовался уважением, и о его педагогическом таланте и большом сердце шла слава по всей области.

Больше часа просидел учитель со своим воспитанником в комнате, которая олицетворяла теперешнюю Славкину жизнь.

Комната была темная, мрачная и холодная, грязноватая, неуютная. Из нее хотелось немедленно выйти на улицу, в яркий солнечный день. Славка сидел перед Федором Алексеевичем осунувшийся, бледный, молчаливый.

– Ну как, Ростислав, жизнь-то оказалась сложнее, чем ты представлял? – тихо, почти шепотом, спрашивал Федор Алексеевич.

– Да… Ее на кривой не объедешь. – Славка глубоко заглянул своими черными неспокойными глазами в глаза Федора Алексеевича, словно хотел убедиться, что учитель верит ему.

Они замолчали. Славка думал о своей навсегда загубленной жизни. Федор Алексеевич – о том, что воспитывать молодежь надо не словами, а примером. Он представил себе вечно пьяного Славкиного отца, беспомощную мать. Первые годы он нередко вызывал ее в школу, требовал, чтобы она занялась воспитанием сына. А она в ответ заливалась слезами и твердила одно: «Что ж я-то могу? Я-то ведь ничего не могу…»

В молчании прошло еще полчаса. В дверь постучали.

– Ну, я пошел, Славка, прощай! – поднимаясь, сказал Федор Алексеевич. – Будь сильным волей. Будь настоящим человеком. Помни, что у тебя есть друзья.

Он крепко пожал Славкину руку и почувствовал, как хотелось сейчас Славке броситься к нему на грудь и оплакать свою распроклятую жизнь.

– Спасибо, Федор Алексеевич… – наконец сказал он, но поднять голову, посмотреть в глаза учителю не осмелился. И чуть слышно добавил: – Вере Каменевой скажите, чтобы лихом меня не поминала…

«Делегатом от народа» к Вартану Акоповичу пришла Фекла Ивановна. Пришла, как была на работе: в синем халате, в спадающих с ног галошах. Даже на плече забыла полотенце, которым вытирала посуду.

У Вартана Акоповича в это время сидел бухгалтер, и оба придирчиво просматривали документы. Фекла Ивановна не послушала секретаря, когда та пыталась остановить ее, вошла в кабинет, даже не постучав.

Вартан Акопович сердито поглядел поверх очков на непрошеную посетительницу.

– А я к вам, Вартан Акопович, по срочному делу… – Фекла Ивановна по-хозяйски села на стул, расправила юбку и, только теперь заметив полотенце, сняла его с плеча.

– Что случилось? – отодвигая бумаги, спросил Лабосян.

Фекла Ивановна только собралась ответить, но на столе зазвонил телефон.

Директор снял трубку. Провод ее так закрутился, что до уха она не доставала. Он стал раскручивать. Невольно вспомнилась своя роль, но по пьесе это надо было делать стоя. Он встал, взял в руки газету и принялся медленным движением руки раскручивать шнур.

– Алло! Слушаю вас, – с легким раздражением сказал он.

Послышался звенящий от смеха Сашин голос:

– О! Узнаю! Директор завода Семен Семенович?! Вартан Акопович! В Коршуне настоящее восстание. Весь поселок хочет быть на премьере, но билетов больше нет, а зал вмещает лишь двести человек.

– Подожди, Сашенька… – сказал Лабосян, осторожно кладя трубку на стол, и обратился к Фекле Ивановне: – Так что у тебя, Фекла Ивановна?

– Я все о том же… – И, подскочив к столу, сказала в трубку: – Ты, Саша, помолчи. Я уж тут сама от народа скажу… А ты, Вартан Акопович, послушай. В народе-то знаешь как про театр говорят? «Вот, мол, и в Коршуне теперича словно в городе. Есть на что поглядеть». А ты двести человек допустил, да и тех по блату. На дворе-то лето, директор. Неужто на заводской площадке разместиться нельзя? Ну, балаган какой состроить. Мужики вмиг сгоношат. И бесплатно.

Лабосян был рассержен.

– Да что ты в этом деле понимаешь, Фекла Ивановна! Какой балаган! Слово-то какое выискала!

А сам подумал, что к предложению старой женщины надо прислушаться.

Вскоре на большой площадке лесозавода – той, что выходит к берегу реки, коршунцы начали строить открытую сцену. Строили с охотой, торопились. И когда закончили, артисты сразу провели генеральную репетицию, а на следующий день состоялась премьера.

Восторг зрителей был особенно бурный, когда на сцене появлялись Саша или Лабосян. Саша играла главную роль – студентку-сибирячку, приехавшую на лето к дяде – директору завода. Здесь ее застала война. Дальнейшая ее судьба напоминала судьбу Зои Космодемьянской. В те минуты, когда Саша была на сцене с Вартаном Акоповичем, зрители забывали, что сидят на заводской площадке и смотрят пьесу. Им казалось, что перед глазами проходит сама жизнь.

Фекла Ивановна сидела в переднем ряду. Одета она была в новое сатиновое платье, коричневое в крапинку, которое надевала только по большим праздникам. Голова ее была повязана черным платком с разводами, на пальце сверкал до блеска начищенный медный перстень. Чувствовала она себя важным человеком: ведь главная артистка, да и половина остальных, – из интерната, ее «воспитанники». Чувство удовлетворения и гордости испытывал и Федор Алексеевич. Было приятно, что юные актеры увлечены своей работой.

Вартан Акопович участвовал в первом и последнем актах. Остальное время он провел за сценой, волнуясь за актеров. Минутами он задумывался: «Со стороны мое поведение кажется, наверно, странным. Веду себя как мальчишка». И становился степенным. Но вот за кулисами появлялся новый актер, и Вартан Акопович, забывая обо всем, бросался к нему с объятиями и снова становился таким же восторженным, как и его молодые коллеги.

Ваня и Вера сидели в третьем ряду, среди своих одноклассников. Обменивались репликами и веселыми замечаниями. Но и они замолкали, когда на сцене появлялась Саша в военной гимнастерке, в пилотке и сапогах, с охотничьим ружьем за спиной. Ее карие, подведенные глаза были незнакомы ни Ване, ни Вере. Обычно нежный, кругленький подбородок, всегда опущенный к шее, был сейчас волевым, приподнятым. Она ходила пружинистой мальчишеской походкой, решительно встряхивая головой. Движения ее были резкие и порывистые, а голос неузнаваемо низкий, глубокий. Большое впечатление оставила сцена, когда юная партизанка уходит в разведку. Вот она задерживается у костра. Здесь под гитару негромко поют бойцы.

– Дай, спою, – протягивает она руку к гитаре, садится на пенек. Долго, задумчиво перебирает струны, начинает петь:

 
Бьется в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
 

Она поет первые куплеты песни, положив гитару на колени и склонясь над ней:

 
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой…
 

Потом встает, прижимая к боку гитару, подходит к краю сцены и, задумчиво глядя поверх голов – туда, где за рекой подпирают небо вечнозеленые великаны кедры, продолжает:

 
Ты сейчас далеко-далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти – четыре шага…
 

– Ах ты, боже ж мой! – со слезами в голосе, громко вздыхает Фекла Ивановна.

Саша отпускает гитару и стоит, задумчиво глядя вдаль, – выжидает тишины. И когда стихают аплодисменты, решительными мальчишескими шагами возвращается к костру, подает бойцу гитару:

– Ну, Федор, до скорой встречи!

И говорит так, что и бойцы, и зрители понимают – не будет ни скорого, ни далекого свидания. Жизнь свою эта девушка отдаст за Родину, за людей…

Кто-то из зрителей всхлипывает. «Механики» волнуются – не могут закрыть занавес: веревки заело. Не двигается и Саша. С грустной улыбкой переводит она взгляд с одного бойца на другого. Недвижимы бойцы. С состраданием смотрят они на уходящую девушку. Потом на их лицах появляется напряженное ожидание: когда же закроется сцена?.. Наконец занавес дрогнул и пополз… И вот снова дружные хлопки и восторженные крики несутся из зрительного зала.

Саша кидается к Вартану Акоповичу и говорит:

– Здорово как получилось, Вартан Акопович! А мы не могли финал придумать! Вот и надо кончить спектакль затянувшимся молчанием, живой картиной! Это как многоточие получается.

Вартан Акопович взволнованно обнимает Сашу, говорит торжественно:

– Хорошо, Сашенька, хорошо!

Он недоговаривает мысли. А мысль такая: «После школы пошлем учиться в Москву».

Спектакль окончен. Народ не расходится. Рабочим хочется пожать руки своим товарищам актерам. К сцене бегут школьники. Не уходят и те, кто не имеет отношения ни к заводу и ни к школе. Им любопытно поглядеть на актеров, доставивших зрителям столько радости.

Вера бросилась к подруге, молча поцеловала ее.

Саша беспокойно оглядывалась. Почему в этот необыкновенный момент ее жизни не было рядом Вани?

А он так и не поднялся по новой лестнице. Остановился в кругу школьников, постоял, рассеянно послушал их веселый, восторженный говорок и не торопясь, никем не замеченный, пошел к реке.

Река начиналась тут же, за «Театральной площадью». По берегу к самой воде подступала ровная широкая дорога со следами машин. Воды почти не было видно. От берега до берега, всюду, куда хватал глаз, плыли бревна. Вернее, не плыли, а лежали, тихо покачиваясь и чуть заметно подвигаясь вперед.

А за рекой лежала обширная зеленая долина, расцвеченная пестрыми июльскими цветами. Кое-где в заречной долине поднимались молодые березки. Стояли они на тонких белых ножках, словно газом, окутанные мелкой ярко-зеленой листвой, сквозь которую проглядывалась темная, грозовая тайга. Тайга на сотни километров: на восток, на запад, на юг и на север. Всюду тайга.

Ваню неудержимо потянуло туда. Вспомнилось детство, безрассудные игры.. Он подошел к берегу, шагнул на одно бревно, на второе и проворно побежал на другую сторону. Это было опасно, но ему хотелось острых ощущений. Наконец он благополучно добрался до высокого берега, ухватился рукой за кустарник, поднялся на яр. Постоял немного и пошел по полям, не замечая, что топчет ногами хрупкие желтые лилии. У тонкого изогнутого ствола молодой березки он бросился на траву. Одуряюще пахло мятой и белоголовником. Небо было синее, безоблачное. Горячо и ласково дышал ветер. В воздухе звучал низкий бархатный голос:

 
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
 

«Как хорошо она играла сегодня», – подумал Ваня. Но почему же вместе с радостью в его сердце поднялось беспокойство?

Трезвый взгляд всегда был присущ ему. Он умел глядеть вперед. И теперь ясно представлял то недалекое будущее, когда Саша уедет в Москву и, конечно, будет принята в театральное училище. Он останется в Сибири, поступит в сельскохозяйственный институт. Они будут писать друг другу письма, встречаться во время летних каникул. А потом пути их неизбежно разойдутся. Ее будущее – город, его – село. Она отмечена большим человеческим счастьем – талантом, он – обыкновенный человек, с самыми заурядными способностями…

Но сейчас ему не хотелось заглядывать так далеко. Надо жить настоящим. Захотелось сейчас же сказать Саше о своем большом чувстве. Он вскочил и по старой тропинке, заросшей подорожником, клевером и ромашкой, побежал к реке.

На «Театральной площади» никого уже не было. Зрители разошлись, унесли с собой стулья и табуретки. И только песчаный наст, заслеженный сотнями ног, говорил о том, что здесь были люди.

Ваня поднялся за кулисы. Трое молодых рабочих убирали декорации. Саши не было. Он торопливо пошел к школе, но у ворот замедлил шаги. Те же сомнения вновь начали обуревать его: «Разве ей до меня сегодня? Она, наверно, и думать обо мне забыла».

Он постоял у ворот и направился домой. Из раскрытых дверей услышал оживленный разговор Вартана Акоповича и Макаровны: тенорок приемного отца с мягким акцентом на шипящих буквах и короткие, сухие, как выстрелы, фразы Макаровны.

Он смутно припомнил, как одиннадцать лет назад в детский дом пришел Вартан Акопович.

Этот человек показался мальчику великаном. А когда воспитательница спросила, хочет ли он иметь такого папу, Ваня ответил убежденно: «Так это же и есть мой папа».

И сейчас, прислушиваясь к голосу Вартана Акоповича, Ваня понял, как он любит этого человека.

Темнело. От реки за огородом повеяло прохладой и чуть уловимым запахом рыбы. Синее небо разрисовали красные блики заката. Набежал свежий ветер.

Ваня думал о Саше, о себе, о любви. Он думал о том, почему из всех девушек Коршуна выбрал именно Сашу. Что за странность такая – любовь? Зачем существует она на свете, если людям приносит такие страдания?

А Саша в эти минуты обливала слезами подушку.

Радость, которую пережила она сегодня, не могла заглушить обиду, боль, недоумение, которые первый раз причинил ей Ваня. Почему в самый счастливый момент ее жизни его не было с ней? Куда он исчез?