355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Аглая Дюрсо » 17 м/с » Текст книги (страница 7)
17 м/с
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 10:33

Текст книги "17 м/с"


Автор книги: Аглая Дюрсо



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Часть вторая
Май нэйм из Панама

Ничего тебе здесь не напомнит об этом. И не мечтай. Ни соус «Тысяча островов» в пластиковой упаковке, ни девицы в бикини, индивеющие поджарыми задницами па двадцатиметровых баннерах, никакое другое рекламное ухищрение электронных средств, пытающихся убедить, что райское наслаждение подстерегает в ближайшем супермаркете на Ленинградке.

МЕСТО

Рай находится совершенно в другом месте, в чем мы неоднократно убеждались. Что бы ни говорил Палыч, высаживаясь в захолустном аэропорту на «А» – то ли Альмеранте, то ли Абуэло (хотя и первое, и второе звучит вполне правдоподобно, потому что первое – это местный ник Колумба, а второе – название пиратского рома).

– Покажите мне идиота, который в тот раз бросил в воду монету! – вот что говорит Палыч, привычно вписываясь в пейзаж с цаплями по краю взлетно-посадочной полосы и пальмами, впечатанными в вишневое по случаю заката небо.

Потому что в тот еще раз мы, идиоты, предполагали, что в рай дважды не попадают, и перед изгнанием просто избавлялись от местной валюты.

Колумб искал это место (точнее, искал рай, а нашел это место) так. Плыл по морю все время вверх, говоря, что рай подобен женской груди: он-де мерно вздымается над морской пучиной. Сначала был остров, который Колумб назвал Попа, что значит «корма», Колумб разбил о него корму флагмана. Видимо, это был остров практически нулевого размера и не очень вздымался над пучиной. Потом были острова Бастиментос, Коренере и Бокас, потом уже Альмиранте. Что значит «адмирал». Так Колумб представлялся местным, потому что нам, европейцам, и в раю важно не ударить в грязь лицом.

Здесь дни похожи на кому, а ночи на эротический триллер, у сигарет здесь привкус пота, у кожи – привкус моря, море сверху похоже на скомканную фольгу, а приглядишься – видишь песок на глубине, тонуть не страшно. Здесь просыпаешься от шороха и умиленно думаешь «ежик», а потом «какой, к чертям, ежик! Это гигантский краб, пришел, гад, и воняет итальянской кухней». Здесь дождь опрокидывается на тебя плашмя, здесь звездное небо так подробно, будто это эфемериды, вычерченные богом, упавшим навзничь. А уж если звезда отрывается и падает, то делает это так обстоятельно, что успеваешь не только загадать, но и исполнить желание. Здесь сначала кажется, что все возможно, а под конец думаешь, что и черт с ним, даже если дальше вообще ничего. Потому что ты попал. Известно ведь, что легче пройти сквозь игольное ушко. Это место так мало, что обратный билет остался в Каракасе (Венесуэла, Южная Америка), а багаж улетел в Сан-Хосе (Коста-Рика, уже почти Северная). И так узко, что где-то посреди него Тихий океан мешается с Атлантическим. И знаешь, оно так далеко, что у местных так же мало оснований верить в наше существование, как у нас – в их. Под единственным международным телефоном на окраине столицы висит список городов, куда имеет смысл звонить. Если верить списку, Европы не существует. И правда. Когда ночью смотришь в ту сторону, откуда прилетел утром, невозможно поверить, что существует что-то дальше Атлантиды. Потому что все-таки очень много воды.

ВРЕМЯ

Когда захочешь опустить руку в воду (а ты захочешь это сделать), не забудь про часы. Потому что после можно их снять и выкинуть.

Все часы, приобретенные Колумбом по пути следования, остановились в этих местах. И адмирал (то есть на ту пору уже альмиранде) не повернул обратно с рекламацией, ибо был удовлетворен результатом. Рай, как известно, находится на истинном нулевом меридиане, где постоянно ноль часов ноль минут. То есть вечность. С вечностью здесь все по-старому. Здесь живут так, будто никогда не умирают. Я видела старика из местных. Он сидел посреди пыльной дороги с мачете в руках. Он ждал, когда с пальмы на мачете упадет кокос. В три часа пополудни по дороге проехал ржавый джип, припарковался у обочины и простоял там до вечера. Вечером кокос упал прямо на мачете.

Здесь никогда не спрашивают «который час» и на пристанях нет расписания, потому что всем известно, что лодочники руководствуются вдохновением, а не надобностями пассажиров.

И если уж ты попал сюда и твои остановившиеся часы валяются в номере, то тебе остается одно – не суетиться. И понять, наконец, что ты сидишь в кафе не для того, чтобы дождаться официанта, а потому что тебе интересно, сколько пеликанов спикирует в море у причала за два часа. Даже если все это время официант пытается разговорить зеленого попугая, сидящего на стойке. Если начать нервно оглядываться, будто ты ожидаешь чего-то большего от пустынного райского пейзажа, то тебя примут за американца. И на все твои просьбы ответят страшным словом «маньяна», что в переводе с испанского значит «завтра», а на местном диалекте «никогда». Там, где всегда ноль часов, завтра не наступает.

Американцы построили в столице этой страны небоскребы и фастфуды, наводнили ее оффшорными долларами, платными стоянками и чизкейками. По-моему, это достаточный повод их не любить. Но они приезжают сюда с благотворительными выражениями на лицах. Они говорят, что за экзотикой, но требуют почему-то кофе без кофеина и чеки. И страшно огорчаются, что чизбургеры в «Макдоналдсе» холодные. Представляю, как бы они огорчились, если бы им пришло в голову выйти из заповедника, который они для себя выгородили. Потому что черный ход «Макдоналдса» ведет на улицу, где нет небоскребов, а имеющиеся двухэтажки расписаны невообразимыми граффити, а мальчик, который должен был нести чизбургер и две кока-колы со льдом, самозабвенно колотит по барабанам, а остальные мальчики (которых еще не приняли на работу в «Макдоналдс», потому что им не приходило и не придет в голову туда трудоустраиваться) сидят на балконе второго этажа и смотрят, как первый мальчик колотит по барабанам. Третий час. А перила балкона обвалились года два назад, зато теперь с балкона удобно спрыгивать на крышу автобуса. Это большая удача. Потому что расписания автобусов здесь нет, как, собственно, и маршрутов. Маршруты водители составляют по вдохновению, а не по потребностям пассажиров. И об этом известно всем. Кроме американцев, конечно.

Американцы думают, что это из-за языкового барьера. Я первый раз видела, как они стесняются говорить на родном языке и листают разговорники. Наивные люди! Мой друг Палыч все первое пришествие в рай прожил (и прожил безбедно, надо сказать!) на единственной фразе: «Дос сервесас, пор фавор» (Пару пива, пожалуйста). Заветным словам его научил официант из кафе, где Палыч просидел часов пять. За это время он так научился не суетиться, что даже стервятники на фонарных столбах стали разглядывать его с интересом: падаль он уже или нет? А когда ночь навалилась на кафе, Палыч решился, наконец. Он показал официанту на стервятника и сказал: «Эль кондор пасо». За это ему было счастье в виде пива круглосуточно, льда, включенного телевизора, вида на пеликанов и пароля в рай.

КОРЕНЕРО

Когда приучаешься не суетиться, то начинаешь слышать, как гудит ветер в проржавевшем паровозе, стоящем на пустынном городском пляже. Или неожиданно для себя вычисляешь маршрут перемещения мороженщика в пространстве. Мороженщик кружит на зеленом велосипеде, впереди прилажен кулер, сверху – зонт, на поясе у него висят вафельные рожки. Он накладывает в рожок лед из кулера и поливает сверху сиропом. Пока он отсчитывает сдачу, лед тает и вытекает в вафельную воронку.

И в этот-то момент – момент бесследного исчезновения льда – как-то проясняется внутренняя логика этого места. Места, где дома построены из досок из-под ящиков, где штукатурка облезает за полсезона, особенно если это сезон дождей. Где агрегаты ржавеют так быстро, что не имеет смысла их покупать. Зато джунгли вырастают так быстро, что не имеет смысла уезжать с дачи в межсезонье. И даже оплот осмысленности и порядка – мэрия – славится тем, что это единственное место на острове, где в полдень можно постоять в прохладной тени каменной колоннады. Допираешь, наконец, до того, что известно каждому местному мальчишке, кидающемуся в тебя маракуйей. Вся материя – просто жалкий тлен, данный в обременительную нагрузку к морю и череде островов на горизонте. Которые, кстати, ни капли не изменились со времен Колумба.

Палыч говорит, что это не предел. То есть – не исток. Исток этого всего – там, на горизонте, на острове Коренеро. Потому что там живут индейцы, а они аутентичны без всяких бумазей из китайских магазинов. Без мороженого. Они не играют в баскетбол, не танцуют меренги с туристками и даже не воруют ящиков, чтобы настроить из них домов. Потому что их дома стоят на столбах, прямо в воде.

Мы решили, что созрели наконец-то для аутентичной истины.

Первый человек, которого мы увидели на Коренеро, был белым. Он сидел в клетке из прутьев. При ближайшем рассмотрении клетка оказалась подвесным креслом, но выглядел белый все равно как старый злой попугай. Он сказал, что местный ром отвратителен. Он сказал, что все бабы шлюхи. Он сказал, что море паршивое, в нем плавает туристское дерьмо. Потому что местные в море не ходят. Потому что у берега закопались два ската и живут там третью неделю. Он сказал, что сам живет здесь уже пятнадцать лет (и судя по трухлявости клетки, он не врал). И добавил, что это еще неплохо, потому что в тот сезон сюда приезжал немец, его ровесник, так его убило кокосом, потому что он спал под пальмой в шезлонге. Мы ему сказали, что он отлично сохранился для этих мест, и похвалили за правильный подход к жизни. (Кресло, в котором он висел, было прилажено к перекладинам на причале, над ним не было ни одной пальмы). Он немного посопел, потом сказал, что тому немцу еще повезло, потому что, чем жить, лучше здесь сдохнуть с кокосом на плечах. Он сказал: «Ром там» – и махнул в сторону мангрового болота.

Индейская деревня действительно упиралась задами в мангры. Там, отгоняя москитов, спали немногочисленные индейские мужчины. Еще там был индеец-альбинос, он был священным для этой деревни, но мужчины его все равно в свою компанию не принимали, и он разравнивал граблями песок на дорожке до домиков. Домики, как и полагается, были на сваях. Там женщины вышивали местную вышивку. Я купила две: летающих рыб и летающего козла. И это было ошибкой, потому что все они, включая детей, мужчин, стариков и альбиноса, приняли нас за американцев. Они окружили нас и не размыкали круг, пока мы не отдали все, включая ластик (я) и презервативы (Палыч). Потом Палыч закричал «на х…й, на х…й!», и это получилось вполне интернационально. Альбинос обиделся и пошел к своим граблям, а дети смеялись. Одну маленькую девочку я узнала. Она каждое утро приплывает на наш остров в крошечном каноэ и оставляет его у причала пожарной части. Остальных детей привозят в большом каноэ с мотором, а у этой – свое, белое, разрисованное цветами. Они в школе учатся играть на металлофонах, а в три часа дня уплывают к себе на остров.

Палыч потащил меня сквозь мангры, как Вергилий, ей-богу. Все в его обескураженном облике вопияло «истина не здесь».

За манграми был бар. Он стоял на сваях, там были гамаки, и пить надо было лежа, хоть я убеждала Палыча, что пить лежа вредно, а хозяйка бара, толстая усатая тетка, добавила, что ром отвратительный. Тетка была, наверное, испанка, но по виду – ведьма ведьмой. Надо было сваливать. Но Палыч заупрямился и сказал: «Дос, пор фавор».

Она спросила: «Вы знаете, что означает название бара?»

Мы в этих местах не впервые и кое-что знаем. Мы сказали, что это название ракушки. Хозяйка усмехнулась. Она сказала, что это – часть женщины. А ракушку уже потом так назвали, потому что она эту часть напоминает. Я догадалась, что это точно не грудь, потому что в задрипанном баре на краю мангр ничто не напоминало рай. Она сказала, что такую ракушку женщина дарит мужчине, и тогда все. И показала на ракушку, которая лежала на стойке. Это был чудовищно большой экземпляр, он был отполирован и сиял внутри розовой подкладкой. Такую ракушку, только поменьше, я видела на шее у местного олигарха. Когда-то он приехал сюда простым врачом, потом ему подарили ракушку. И его будто подменили. Он сиял ярко-голубыми глазами, пил мате и лучился энергией. Но как образованный человек, он смог обуять эту энергию и направить ее в правильное русло. Скупил права на международную игру, разбогател, купил себе остров, построил там замок и назвал его «Лимбо». У Данте в Лимбо живут невенчанные влюбленные. Это, между прочим, круг ада.

Палыч пожал плечами и сказал, что все погибло через женщин и им ничего не стоит погубить даже рай. Палыч знал, о чем говорил.

Он видывал местных женщин.

Впервые он встретился с ними еще у аэропорта. Две из них сидели в кафе, они были умопомрачительно красивы, и Палыч не мог этого не заметить. Когда он предложил им прогуляться, и они вышли из-за стола, одна оказалась непоправимо беременной, а другая – ростом с сидящую собаку. Палыч чуть не умер. Но быстро восстановился, потому что женщин здесь много, они ходят по улицам в разноцветных бигуди, а то, что ниже бигуди, – это шоколад с молоком, кровь с кофе.

Один раз мы застали здесь праздник независимости, и все женщины были тамбурмажорками в серебряных сапогах. (Я потом весь вечер упражнялась в патио со шваброй, но куда там. Райх писал, что здешние женщины двигаются в правильном ритме – фрикционном, а я не местная, у меня даже в Москве узурпированная квартира.) А второй раз мы попали на конкурс красоты. Там были невообразимые красотки, они ходили в венках из гибискуса прямо по пивным лужам. Потому что чествование происходило на баскетбольной площадке. Но праздники кончаются, а дарить ракушки кому-то надо. А повезло только той, неведомой, с олигархом. Да еще Майке. Ее полюбил красавец-мусорщик, подарил ей мопед. Но это на других островах. На этом, аутентичном, была только усатая ведьма и ее огромная ракушка.

– Так что будет, если подарить мужчине такую ракушку? – прицепилась я.

Усатая не ответила. Она третий раз принесла ром Палычу, потом присела рядом с ним и прочувствованно сказала:

– Да не дос-трес, пор фавор, а дубле, трипле! – что значит «двойной», «тройной». Как раз получалась привычная порция в сто грамм. Это, несомненно, была истина.

А ракушку-то я нашла. И подарила ее одному мужчине в средних широтах, где эндорфины надо выбивать с боем, как новогодние мандарины в годы моего детства. Этот мужчина никогда не был на Коренеро и поэтому стряхивает в ракушку пепел.

КОНТАДОРА

На Контадоре меня встречал и провожал Чарли. Вообще-то он всегда приезжает к самолету на своей повозке, переоборудованной, по-моему, из катафалка. На повозке написано: «Вилла «Романтика», ночь в двухместном номере – 40 долларов». Чарли нуждается в компании. Но мне все равно было приятно, что кто-то меня встретил, когда я приземлилась. Потому что к этому не было ровным счетом никаких оснований еще там, в аэропорту на «А». Все думали, что ураган зацепится за перешеек и дальше не пойдет, но он катился, как огромная скалка, прямо за нашим самолетом. А самолет был, между прочим, малой авиации и его швыряло от молнии к молнии. Дело было плохо. Штурман даже отложил газету. Да и в салоне все время пикало и мигало. Мы четыре раза заходили на посадку, и кто-то сказал, что лучше уж повернуть назад. Но судя по безнадежной свинцовости за иллюминатором, никакого «назад» уже просто не существовало, поэтому самолет приземлился. Ливень бил параллельно линии горизонта, пальмы стояли параллельно ей же, да и никакой линии горизонта не было. Был только этот. Чарли. Он закричал: «Хэлло, ай эм Чарли!» – и издал фиоритуру. Потому что Чарли – австриец.

Я поняла, что ничего хорошего здесь не будет.

Контадора – страшный остров. Там на берегу стоит паром «Баргузин», и мужчины с неприветливыми лицами пиратов Карибского моря перебивают на нем номера. Кроме залетных пиратов на Контадоре живут только слуги.

Потому что это остров очень дорогих вилл. Я своими глазами видела, как на вилле «Романтика» один шеф-повар набил морду другому шеф-повару, потому что у них возникли разногласия в рецепте приготовления омлета. Бедный Чарли! Он не знал, кого выгнать. Потому что, кроме как у Чарли, работать здесь негде. Виллы заколочены и, боюсь, их хозяева больше не нуждаются в омлете.

Контадора принадлежит дону Педро. И это не смешно. Я видела его антрацитовый бюст, стоящий на развилке трех осклизлых троп в джунглях. Повторяю, это не смешно. Надпись под бюстом проникнута какой-то подозрительной сыновней благодарностью. Отцу-основателю. Что, он насыпал, что ли, этот остров?

Практически насыпал. Дон Педро – колумбийский наркобарон. Он делает черное дело, у него нервная работа. И у него должно быть место, где он будет отходить душой. И такое заброшенное место в океане как нельзя лучше подходит. Хотя, кроме слуг, здесь еще есть полиция. На Контадоре у них участок в будке, на крыше живут ласточки, прилетевшие в теплые страны. Полицейские по очереди выходят и стучат палкой по столбу. Чтобы ласточки улетели и перестали гадить на национальный флаг. В этой стране нет армии, и все желающие послужить во славу отечеству идут в полицию.

Продукция дона Педро есть у каждого лодочника, но полицейские их не тревожат. Зато они почти месяц заглядывали в банку с недоеденными рижскими шпротами, оставленную заезжим латышским клипмейкером на пляжном шезлонге. В чем-то я их понимаю: рижских шпрот здесь отродясь не видывали, а кокаина – хоть засыпься.

Он продается по цене стирального порошка и в упаковках примерно такого же объема. Его рассыпают по столу не скупясь. Так домохозяйки в наших широтах рассыпают по столам муку, чтобы отбить на ней тесто.

Сам дон Педро существует только в виде бюста на перепутье тайных троп. Своим сотрудникам он раздает здесь участки. Эти виллы построены по всем правилам военной фортификации. Я ходила но вилле с внутренним патио, где когда-то был фонтан. Там каменные скамьи стояли с видом на океан. На втором этаже в спальне с синим мраморным полом сохранилась кровать. Она была в удручающем состоянии, потому что, видимо, бесхозные слуги приходят сюда предаваться утехам на барском ложе. Но самое грустное было внизу. Там была детская комната, на стенах нарисованы уточки. А в соседней комнате еще остался каркас искусственной елки и куча мишуры. Я нашла там покоробленное картонное приглашение. Хосе-Диего и Кристина звали кого-то на Рождество. В ключнице висели ключи, они подходили ко всем комнатам и к воротам, надо полагать. Но ворота были снесены бульдозером и завалены досками. Ключи я взяла на память, но потом испугалась и выкинула с причала.

Хосе-Диего, Кристина и другие сотрудники дона Педро любили устраиваться с размахом. У них были бассейны и зверинцы на каждой вилле. И теперь по острову бродят ручные павлины. Один раз меня по плечу похлопала паукообразная обезьяна.

Чарли убеждает меня, что не все здесь так плохо. Есть же «Романтика» и вилла известного кутюрье. Мне приходится вернуть Чарли к действительности: кутюрье здесь не живет. Чарли упорствует: но он может сюда приехать в любой момент. Не может, Чарли, потому что кутюрье умер, и об этом горевали все пидоры планеты.

Чарли деваться некуда. Он восемь лет назад выиграл двадцать миллионов в лотерею. Там, на далекой родине. И истратил эти деньги на свою детскую мечту. Его мечта похожа на страшные сны господина Эшера. У входа стоят гигантские шахматы, на кроватях покрывала с розанами, а вентиляторы так прихотливо извиваются под потолком, что я испугалась, как бы они не изрубили меня к утру в капусту вместе с булькающим гидроматрацем. Остаток ночи я коротала на диванчике в ресторане, Чарли не давал мне спать, страшно суетился, варил кофе, пек блины и даже пел, распугивая ночных птиц национальными подвывами. А под утро он показал на горизонт и сказал: «Киты». «Чарли, почему ты это все не бросишь и не уедешь к чертовой матери, то есть, прости, к родным пенатам?!»

«Там киты», – ответил Чарли и поволок меня на пляж, договариваться с Яном.

Ян – это лодочник на страшной облупленной лодке «Титаникус».

Я повернулась и показала Яну «три», он покачал головой и крикнул «восемь». Описать это невозможно. Потому что это очень страшно и немного напоминает детский бред при высокой температуре. Они заныривали под лодку, и их тени тянулись и тянулись. Ян был вынужден заглушить мотор, потому что там было два детеныша, и мы могли им не понравиться. «Титаникус» был размером с их плавник. Это самая большая лодка на острове. Мы стояли очень тихо, только я повизгивала, но это было непроизвольно. Спины ходили рядом, они без звука вздыбливались из воды, как затвердевшие волны. Они, эти спины, были не гладкие, как у дельфинов, а напоминали старые дерматиновые диваны с дач, на них были заломы и вмятины.

И тогда я протянула руку и потрогала. От прикосновения меня так пробивало только один раз – когда я потрогала скользкое тело только что рожденного ребенка.

А Чарли вдруг разделся и плюхнулся за борт, как большой тюлень. Потом они долго трясли часы, а Ян говорил, что Чарли распугал всех китов в океане.

По дороге Ян поведал, что у него жена белая и дом в Швейцарии. «Почему ты не уезжаешь?»

Ян сказал, что у него здесь есть земля, на прошлой неделе один американец предлагал ему два миллиона. «И что?»

С той стороны, где была «земля Яна», била волна, поэтому пришлось идти через мыс. Там росли не только банальные пальмы, но деревья, похожие на готические соборы, они уходили в землю раструбами, а наверху гудели.

Когда мы вышли, то увидели…

Белый берег.

Стаи красных крабов-призраков. Их были сотни, они как-то синхронно бегали боком и приседали. Будто танцевали танец маленьких лебедей.

Недалеко от берега, видно, был риф, потому что там океан как-то по-особому клубился, создавая иллюзию земли.

На пляже лежали обкатанные ракушки. Сломанные ракушки были красивее целых. Они напоминали архитектурные излишества модерна.

– Как называется это место?

– Плайя примера.

«Плайа примера» – значит «первый пляж».

Ни капли он не изменился, это точно.

Чарли перед отлетом утирал слезы тирольской шляпой, кричал, чтобы обязательно приезжала, какие там сорок долларов, все бесплатно, все включено. Еще он кричал, чтобы села у окна, сверху видно китов, это точно. Но потом двери самолета местной авиалинии открылись и вышли два человека – мужик с хвостиком и тетка в парео с лысой собакой. «Хэлло, ай эм Чарли!» Пока самолет не взвыл, я слышала фиоритуры. Хуже выпи, ей-богу.

ГИБРАЛЕОН

Что сказать про Гибралеон? Ни слова не осталось. Я скинула все на флэшку, положила ее в карман, чтобы, когда вернусь, отправить с гостиничного компьютера. А потом вышла на берег. Стояла уже ночь. Был отлив. Он оставил на берегу белый пластмассовый муляж стопы. Р-р 35. Это еще одно доказательство, что ангелы, покидая землю, отстреливают нижнюю ступень.

На берегу, помимо стопы, осталась вся география волн, она сияла под луной наплывающими друг на друга неровными полосами, выложенными крошечными светящимися микроорганизмами. Я складывала их в карман. Но в кармане ничего не светилось, там осталась только мокрая флэшка, безнадежно загубленная.

Не осталось также ни одной фотографии Гибралеона. И слава Богу, потому что – ну и что получил бы адресат? Несколько банальных видов для глянцевых буклетов.

И когда я поняла со всей пронизывающей ясностью, что ничего не остается, я пошла на дальний мыс и легла там на камни. Я была одна на этом острове (не считая Палыча, он суетился на пляже, пытаясь снять на свою камеру цейтрайфер отлива).

Я лежала и плакала. Я плакала и повторяла: «Господи, за что?» Потому что я понимала, куда меня занесло и что вокруг творится. И мне было совершенно не ясно, чем я это заслужила. Потому что жила я так себе, врала помаленьку, изменяла друзьям, изводила близких, недолюбливала животных и орала от недосыпа на детей. Может, я плакала от страха. Потому что за этот аванс еще непонятно, чем расплачиваться. Но потом подумала: насрать. И стала плакать просто от счастья. Потому что, как выясняется, счастье – это осознание того, что ничего не останется.

Когда отлив, этот мыс вырастает в многоярусный балкон. Его ярусы так изгрызены прибоем, что сами уже напоминают черную каменную пену. Его плато изрезано руслами. В них остаются гуппи и тритоны. По камню надо идти босиком. Он такой теплый, что с щекоткой впитывает влагу со стоп. В шесть утра прибудет вода. Балкон зальет, гуппи унесет в море, камень, уйдя под воду, зашипит и остынет. Унесет даже ногу ангела. Вот так.

В полшестого, когда на камне еще можно сидеть, поджав ноги, нет красок. Только свет. Из-за Гибралеона выскальзывает каноэ и катится по черной воде, как перо по гладкой столешнице. Как хорош был бы парус над лодкой, думаю я. Да какой тут парус, полный штиль. Но кто-то неведомый уже поднял парус. И он тлеет на ч/б этого рассвета, как какой-то глупый избыточный лепесток. А потом включают цвет, все это открыточное излишество. И это даже бессмысленно запоминать. Потому что никто не поверит.

Наверное, надо остаться. Потому что ничего не жалко: ни несуществующей Европы, ни зарплаты, ни музыкального центра, ни ипотечного кредитования. Даже себя не жалко. Если я останусь на этом мысу и засохну, как вобла, а потом умру, то я этого даже не замечу. Потому что на Гибралеоне как-то не бросаешься в глаза.

На пляже я нашла Палыча. Он сказал, что ему показалось, будто он тоже плакал. Врал наверняка. Палыч плакал, только когда ему в глаза попали стрекательные клетки медузы. Он сказал, что хорошо бы остаться. Мы сидели, смотрели в океан и надеялись, что лодочник Ян заблудился. Что его носит теперь где-то у берегов Чили, а мы сгинем тут. Без возврата. Без Европы. Без сознания. Без стыда.

Палыч сказал, что готов подносить канистры с бензином лодочникам. Он сказал, что готов перекрашивать «Баргузин». Я сказала, что хотела бы остаться здесь и быть летчиком малой авиации. Я бы носилась в любую непогоду, подо мной плескались бы киты, старики и море. Еще у меня была бы карта. И я время от времени смотрела бы на нее, и мне становилось легче: карты для местной авиации очень подробные. Я в любой момент могла бы убедиться, что Гибралеон существует. Из меня вышел бы идеальный летчик. Потому что я даже в хорошую погоду не читаю газет.

БОКАС ДЕЛЬ ТОРО

Если оседать, то на Бокасе. Как этот чудик, который по главной улице возит на веревочке действующую модель самолета. Говорят, это бывший оператор французского сюрвайвера, приехал, окончательно сбрендил и остался. Но он утверждает, что абсолютно здоров. Он думает, что он – отставной диспетчер местного аэропорта.

За четыре года он ни капли не изменился. Ночевать он уходит в служебку бильярдной «Луп», потому что «Луп» держит его соотечественница. Матильда. Она обожает приваживать в «Луп» европейцев, она готовит им пина-коладу, потом танцует на барной стойке, рискуя попасть руками в вентилятор, а потом засыпает на бильярдном столе.

«Барко ундидо» тоже не изменился. И его хозяева. Они по-прежнему похожи друг на друга как две капли, а вместе похожи на Артемия Троицкого. Четыре года назад мы выяснили, что «барко ундидо» – значит «потонувший корабль», он потонул прямо у берега, рядом с баром братьев. Впрочем, тогда же мы выяснили, что они никакие не братья: один приехал из Кентукки, а другой – из Огайо. Когда из бара уходит последний посетитель, а тех, которые не могут уйти, раскладывают по гамакам на заднем дворе, братья заводят свой тримаран и под вопли Боба Марли уносятся в беспросветную морскую тьму. Лодочники говорят, что они поехали на Бастиментос. Потому что на Бастиментосе растет сенсимилья, и это знают все. Но утром береговые службы обнаруживают братьев в самых неожиданных точках Карибского бассейна и буксируют их на Бокас, привычно укоряя авантюристов, мол, куда вас опять черти понесли. А братья твердят, что им – на Ямайку. Но покорно возвращаются. Потому что их держит недвижимость. Потонувший корабль.

Утром Матильду можно встретить на пустынном городском пляже. Она ходит по кромке прибоя и кричит на волны.

Говорят, Бокас – первый остров, где высадился Колумб. Но есть версия, что задолго до Колумба здесь побывал другой европеец, безбашенный ирландец святой Брандан. Брандан составил приблизительную карту этих мест, которую назвал «план блаженных островов». Наверное, Колумб не раз сверялся с этой картой, а когда сошел на Бокасе, то сказал: «Ну надо же, ни капли не изменился!»

Палыч говорит, что на Бокасе не оставляет ощущение, что взрослые уехали.

Это, конечно, не так. На Бокасе не оставляет ощущение, что взрослые сюда никогда не приезжали.

На главной улице стоит пожарная часть, пожарники выгнали из ангара красную машину и целыми днями в этом ангаре орут страшными голосами: играют в баскетбол. Вечером они забиваются в пожарную машину и едут на танцы на Феерию дель Маре. Феерия идет вдоль моря и упирается в баскетбольную площадку. Там местные мужчины орут страшными голосами: играют в баскетбол. Вечером, когда на площадке дискотека, они собираются в забегаловке, где чадно пахнет пережженным маслом, и смотрят телевизор. Один раз я видела, как они смотрели фильм про Вторую мировую войну во Франции. Они смотрели, как дети смотрят «Звездные войны». По выходным все мужчины (исключая старого негра, но включая пожарников) собираются в церкви, которую построили очередные миссионеры в трогательном, хоть и бесполезном порыве. Они собираются и играют там на барабанах. Старый негр по вечерам играет на саксофоне. Он разучил «Саммертайм» и играет ее удручающе плохо. Но ни капли не парится по этому поводу, даже предлагает всем желающим сыграть эту композицию на их дне рождения или похоронах.

У них есть незыблемые ценности. Это хорошие лодочные моторы, бойцовские петухи и праздник всех святых.

Они живут, как хотят.

У них тряпье из ситца, они смотрят телевизор в кафе, потому что мало у кого есть телевизоры. Но у них есть все для счастья. Потому что, оказывается, для счастья мало нужно.

У них всегда саммертайм. А это чистый эндорфин.

Я своими глазами видела, как Палыч бросал с причала деньги. Он бросил даже двухдолларовую купюру, хотя утверждал, что именно эту купюру надо носить в кошельке, чтобы не переводились деньги.

У нас был самолет через полчаса, а мы все копались на причале, видно, хотели остаться.

Бес сомнения. Бес возврата. Бес Европы.

Ничего тебе здесь не напомнит об этом, и не надейся. Но когда ты будешь месить ногами раскляклый картон на Ярославском оптовом рынке, неотличимая от других теток этой полосы, давно и безнадежно проигравших битву за эндорфин, вспомни, чего ты достигла, дорогая Аглая. Как на скрипучем, прогнившем причале пахло рыбой, орхидеей, водой и бензином, а ты запихивала в бутылку это письмо. А потом подумала: «Стоп, надо же подписаться». Но это было самым трудным. Потому что есть места, которые меняют тебя до неузнаваемости, и ты не помнишь, кто ты и что ты. И тебе, по большому счету, это безразлично. На футболке, утратившей цвет и форму, еще читалась надпись. И это было спасением. Ну конечно же! «Май нэйм из Панама».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю