Текст книги "Искатель. 1991. Выпуск №1"

Характер у меня и правда скверный, – мягко ответил Вадим. – Только кому-то ведь надо мертвых прибирать, а родственники этого часто не умеют. Сам ведь себя усопший не причешет, не обмоет. А хоронить тоже надо по-людски, по– божески. Я и хочу, чтобы всем хорошо было, – Вадим помялся, не решаясь сказать непривычные слова, но сказал: – Долг чтобы отдать. Мы остаемся, а их уже там встречают.

Ты хороший мужик, – расчувствовался Юрка. – Слушай, попробуй забыть, что я ангел, ну, вроде как просто парень,

сосед, например, посоветоваться зашел? Мне ведь посоветоваться не с кем. Я в ангелы-то случайно попал, и власть мне дала страшная, видишь – меч, убивать я, значит, должен, ангелом смерти меня называют.

Ангел гибели? Губитель? – ужаснулся Вадим.

Не знаю. Не думаю, – прислушался к себе Юрка: слово «губитель» ему решительно не понравилось, – во всяком случае, душу могу забрать любую. Хотя и не палач. Палач ведь убивает тех, кого к нему приводят. А мне что же, самому за преступником бегать, да еще и не знать, за кем?

– Георгий, – сказал Вадим решительно, – если тебе такая сласть от Бога дана, так не затем ли, чтобы ты со звездою сразился?

– Постой, постой, какая это звезда? – заторопился Юрка, вспомнив, какая звезда и где она.

Наверное, Господь направит твою руку, – серьезно сказал ему Вадим. Ои стал вдруг очень бледен, задышал со свистом, губы посинели,

Ох, не умирай ты, Вадим, – забеспокоился Юрка. – Я вовсе не за этим тебя позвал.

Ничего, – вяло пробормотал тот, – мне вообще-то жить незачем. Возьми меня к себе, Георгий. Мне уж и так давно хотелось повеситься, только страшно было. Все долги мои розданы, и взять с меня нечего, и жить мне скучно.

Нет, живи еще, – отмахнулся Юрка. – Может, договорим потом, если получится. Душу-то я твою спасу, а вот земную жизнь – вряд ли. Прощай пока!

Он оторвался от садовой скамейки, поднялся вверх. Человек снизу следил за ним исполненным веры и покоя взглядом. Юрка долго видел его, пока не отвлекся на другую фигуру – огромную статую бывшему великому грешнику, а позднее святому – Владимиру. «Надо же!» – подивился Юрка: памятник был рассчитан именно на него, на то, что он подлетит поближе и взглянет святому в лицо. Увидеть это лицо снизу, с земли, не представлялось возможным – Владимир стоял на краю обрыва. И сбоку тоже лица этого не увидишь, только бронзовый далекий профиль. Внизу у постамента суетились скелеты, щелкали фотоаппаратами, терзали музыку. На пришествие ангела настроены явно не были, явись перед ними Юрка – не признали бы или разбежались от непонятного. Для людей любая неожиданность страшна.

Вадим был единственным человеком, с которым Юрка мог разговаривать напрямую. Нет, возможно, еще существовали такие, только ему они не встречались. Они, по-видимому, старались не проявляться, не выделяться из серой толпы, потому что бывало это чревато недобрым. Впрочем, рано или поздно властители все равно увязывали огонек веры, тихо горящий в глазах, с жизнью духа и стремились потушить его любой ценой. Тогда оставалось только – руки крестом: сдаюсь, не могу больше, кто может – пусть идет дальше, через меня, по мне, пусть подбирает выпавшее из рук, пусть несет до новой вершины, Мудрость чудаков и чудачества мудрых.

А мир вокруг, как всегда, пребывает в неустойчивом равновесии, когда все шатко, валко и грозит обрушиться, но держится, держится из последних сил под атомной сенью сегодня, как под пальмой миллион лет назад, и кто знает, когда человек чувствовал себя в большей опасности.

Черное солнце, подобно вентилятору, гнало и гнало на серый мир горячий солнечный ветер. Ветер этот подхватил и понес одинокого ангела смерти, пока тот не тормознул, зацепившись за что-то железное или стальное, – опору, выдуманную человеком. Вокруг снова был знакомый пейзаж – пустыня. Юрка сел на бурый камень, еще раз собрался с мыслями и решил заняться спасением душ, понимая, что это ему было по силам.

Теперь он летел на вопль, как на маяк. Боль человеческая взмывала к небесам приливными волнами. Души вылетали стаями и метались испуганными голубями. Скелеты то сноровисто, то неумело уничтожали друг друга. Рвались припаркованные в людных местах машины, фаршированные горючим. Сталкивались в открытом море и просто разваливались, тонули корабли. Падали, ввинчиваясь в воздух, как в расплавленный металл, хрупкие, будто бумажные журавлики, лайнеры. Торпеды выныривали из океана хищными, ищущими убийства рыбами и распарывали борта бронированных кораблей легко и мгновенно. Взрывались химические заводы, газовые тучи наплывали на города, проливаясь смертоносными дождями. Зрели-набухали у полюсов планеты скопления бед, боли и невозможности что-то изменить. Юрка раньше даже представить себе не мог, что небо полнится стоном. Милиционер, общающийся с преступниками, видит вокруг одну человеческую нечисть. Врачу больные заслоняют мир.

Для Юрки, ставшего отныне как бы небесной «Скорой помощью», все звуки слились в нескончаемый призыв о помощи. Но почему души вскрикивают, вылетая, так, что слышишь их, но не проявляются при жизни? Почему, кроме последней предсмертной отчаянной боли, страх и желания торжествуют над миром? Почему не всесильна любовь, которая искала бы путь от души к душе? Не вера, что вела бы, сплачивая и объединяя? Но нет! Чаще страх и желание. И сплошной крик боли, лебединая песня, черт бы ее побрал.

И черт побирал. Чаще всего Юрка опаздывал. Раньше его на месте гибели появлялась черная братия, шкодливая и нахальная. Иногда Юрка сцеплялся с ними. Это были мелкие стычки, вроде как до армии на танцплощадке. Правда, вздорный характер и дурная слава определенную службу Юрке сослужили: черные старались не связываться с ним. Их добыча все равно превосходила Юркину, потому что они были мобильнее, везде успевали первыми. А увидев Юрку, в крайнем случае, без излишних разговоров выпускали из когтей прихваченную душу и сматывались по своим черным делам.

Несколько раз попадались Юрке белые ангелы, точнее, розовые. Но то были настоящие небожители: спокойные, уверенные в себе. Души они принимали, будто собирали яблоки в осеннем южном саду. С Юркой в контакт не вступали. Юрка попробовал раз заговорить с ними, но почувствовал такой космический холод, что общаться с соратничками зарекся.

Битые Юркой черные порой грозились напоследок: дескать, прижмем тебя в узком месте, перышки-то пообтреплем. Юрка на их угрозы плевал. Он хулиганов и в детстве не боялся, а с тех пор, как род войск для себя выбрал, и подавно. Как оказалось, выбрал он тогда не только род войск, но и судьбу, только ведь знать своей судьбы никому не дано. А вот то, что угроза – любимое средство слабых, он всегда помнил. Сильные до угроз не снисходят.

Однажды, ринувшись на зов, Юрка обнаружил, что вопль исходит из узкого отверстия в земле – шахты. Метались поверху скелеты, причем угадывались в них люди во плоти.

Юрка уже заметил, что в моменты волнения или отчаяния люди как бы проявляются, только разговаривать с ними бывает некогда, не до того – спасать надо. Юрке нравилось считать себя «Скорой помощью», хотя правильнее было бы именоваться похоронной командой, командой из себя одного. Спасать живых он не мог. Он только отбирал, выхватывал души из черных когтей, уповая на вечность и абсолют. Зло убивало, а он сотрудничал со злом, раз не мог вернуть их к жизни. И от мысли об этом временами у ангела опускались крылья.

Можно было, наверное, не лезть в шахту, а подождать, когда души вылетят наружу, и тогда уже спасать, но Юрка увидел черную тень, скользнувшую в ствол, и нырнул следом не задумываясь. И зря – там, в тоннеле, его и прижали. Четверо на одного. Детская драка на кулачки. Черные были верткими и жилистыми. Подземье для них – дом родной. Можно было вырваться в небо, но Юрка не собирался уступать бесславно поле боя. Свалка получилась бездарная: в узком пространстве не развернуться, а четверо всегда сильнее одного. На открытом месте Юрка бы с ними иначе разговаривал. Только успевал он сгрести одного, как трое цеплялись по-бульдожьи. В конце концов схватились за крылья, выламывая, а один стал старательно, с оттяжкой лупить по ребрам. Юрка задохнулся от негодования. Он готов был сдохнуть, но не уступить, во второй раз сдохнуть. И поэтому, решившись, щелкнул мечом.

Пламя рванулось – какая там зажигалка! – будто молния. Юрка крутанулся на каблуках, очерчивая зону гибели, и опять, во второй раз услышал он стон земли. Стены шахты сдвинулись, сверху загрохотали тяжелые камни. Казалось, меч пропорол мешок, в котором все эти глыбы лежали до случая. Гнулись, треща, крепи, ломалось и рвалось сложное шахтное оборудование. Земля дышала и качалась. Знакомое по прошлой жизни чувство ужаса схватило Юрку и сразу покинуло, уступив место тоске. Кажется, он опять сделал что-то не так: злобный хохот настиг его снизу, сквозь стоны земли. Юрка шарахнулся вбок, в горизонт, к заваленному стволу. Пробросился вверх. Он слышал команды по громкой связи, кто-то плакал в телефон, и плач этот, преобразованный мембраной, он тоже слышал.

А невдалеке умывался кровью и слезами шахтерский городок. Дома щерились выбитыми стеклами, потрескивали арматурой, скрежетали песком и прахом.

Нельзя было доставать меч, нельзя.

Он хотел снова нырнуть в шахту, но больная земля его не пустила. Земля вздрагивала всякий раз, когда он пытался приблизиться, и каждый толчок приносил новые разрушения.

Юрка чувствовал себя настолько усталым, насколько может устать ангел. Он бы напился – если б мог напиться. Сломался бы – если б мог сломаться. Он слишком недавно был живым, чтобы не помнить, как это – жить, и каково умирать, а тем более – погибать. Неужели ему уготована вечная служба похоронщика, как во время чумы, – в кино он видел однажды похоронщиков в одеждах, пропитанных дегтем от заразы, в масках и с горящим трутом. Пугая людей уже фактом своего появления, они крюками зацепляли тела погибших, чтобы трупы не отравляли живых. Неужели такова теперь и его роль, неужели это навсегда? Ведь впереди вечность.

Ангелам не больно, но как передать муку бессилия?

Вдруг решившись, Юрка двинулся к замку людоеда. Дома и улицы на его пути в очередной раз изменились. С трудом, будто что-то мешало, не поверху, а понизу, не на бреющем полете, а едва ли не по-пластунски продвигался он теперь по узким улочкам. Уже не было вокруг толстостенных домов с высокими потолками и окнами-бойницами, домов, похожих на тюрьмы. Да они и были тюрьмами, эти дома, в которых проживали сплошные заложники власти, – само проживание в подобном доме с чужой казенной мебелью и пайком превращало человека в заложника, в фальшивого божка, чья жизнь – сплошной праздник до срока. А в срок его режут. Иной обитатель такого дома был бы счастлив сменить свои хоромы на влажный климат полуподвала. Но в полуподвалы попадала впоследствии его семья, сползая с просторных высот во влажные низы. Если не брали, разумеется, всех вместе... Юрка хорошо помнил эти здания стиля архитектурных излишеств. Но их больше не было: вокруг стояли одни лабазы и терема. Почему, кстати, так похожи эти два слова – терема и тюрьма?

Замок в центре города, в центре холода, на бетоне и средь бетона, и непонятно было, выше он стал того высотного здания, которое заместил собой, или остался прежнего роста, только смотрелся теперь совсем грозно и неприступно. Хотя – двери были открыты. Но не было Юрке пути сквозь эти страшные открытые двери. И не миновать их было, наверное. Двери манили, но и отталкивали. Значит, все еще не пора.

Почему, собственно, его так тянет именно в страшный замок?

– Вадим! – позвал Юрка. – Вадим, отзовись!

Он перенесся от страшных дверей в унылую комнату, где Вадим лежал на постели, а на табуретке рядом с ним была разложена нехитрая трапеза, «цыбуля з олиею» на местном наречии, еда постная не из-за поста, а от бедности и непритязательности.

Юрка пробросился по комнатенке туда-сюда, чтобы снять инерцию полета, и опустился на хилый табурет рядом.

– Ты ешь, ешь, – сказал он.

Сидел он теперь больше для удобства собеседника, чем для своего удовольствия. Он уже привык свободно размещаться в пространстве, понимая, что доверительного разговора ке выйдет, если явится он Вадиму во весь рост, во всем блеске своем.

Я думал о тебе, – Вадим откинулся спиной к стенке, посмотрел на Юрку внимательно.

Вот, спросить тебя пришел, что такое звезда, – сказал Юрка, – я ведь ангелом -то, недавно стал и многого не знаю.

Не то могильщик, получается, не то санитар. Надоело души таскать. Мне бы с автоматом в бой, а не с санитарной сумкой. Знать бы только, какое оно, глазное зло. Раз Бог назначил в ангелы десантника, значит, настало время драки. А я до сих пор не у дел.

Что я могу ответить тебе? – помолчав, сказал Вадим. – Я маленький человек, и звезды никогда не видел. Она – над миром. Одни говорят – звезда, другие – дракон, а на земле сейчас время заклинаний. Только заклинаниями бед не выправишь. Сам знаешь, добро и зло поменялись местами, и их не отличить. Бога отменили в рассуждении, что сами умнее Бога. И никто вроде не пострадал. Пострадали все вместе. Но когда вместе – это практически незаметно. А поскольку некого стало любить и некого бояться – тут сплав такой, тонкий и прочный, – то стали любить и бояться придуманный и на постамент водруженный фантом. Но Бога идолом не заменишь.

Понимаешь, Вадик, – Юрка обращался к человеку, который был много старше, не свысока, а как двадцатипятилетний священник обращается к старухе: «Дочь моя», и она к нему: «Батюшка!» – Понимаешь, я ведь едва армию отслужил, и сразу убили меня. Сначала хотел только одного – найти убийцу и отомстить. Но такое множество вокруг смертей, столько бед – я и забыл про свою. Мне бы звезду эту страшную отыскать, раз от нее все зло. А то – войны кругом, убийства, насилия. Ради чего-то я поставлен ангелом, верно? А по одному рубить бесполезно, я пробовал. Тут не меч, а напалм нужен.

Это не метод, – сказал Вадим серьезно. – Зло – оно где-то фонтаном бьет, так мне представляется. Бьет фонтаном наверху, на горе, а растекается вниз ручьями и брызгами. Мне тоже бывает трудно проходить мимо. Я уж и на улицу стараюсь зря не выходить. Третьего дня иду мимо рынка, смотрю – наперсточники. Ну, шарик крутят, скорлупкой его накрывают: угадай, где шарик. Кругом толпа веселится, а женщина плачет, на пятьдесят рублей ее раскрутили. Я попытался вмешаться, так, оказывается, один крутит, трое охраняют, рядом. Они меня и побили. Да ловко так.

– Что же делать? – заскрежетал зубами Юрка. – Почему их всегда вечно четверо – на одного? Почему, когда защитить кого-то хочешь, только хуже делаешь? Есть ли предел этому, а?

Юрка махнул рукой и стремительно вылетел в окно. Рванул над землей, взбираясь все выше и выше. Отчаяние вскипало в нем на всех, на самого себя. Рождающихся он не замечал, на умирающих не реагировал. «Пропади все пропадом!» – укрылся от мира в вышине, ие откликаясь на призывы.

Только когда душа Вадима негромко позвала его. Юрка опомнился, заспешил. Душа взлетела одна, наособицу. Черные роились вокруг, но дороги Юрке не перебегали. «Прости», – скользнула мимо душа. «Прощай», – пожалел ангел: верил же мне человек, надеялся, жил без меня и долго бы еще прожил, И вечно-то долги остаются за мной.

Черные сгруппировались и взяли Юрку в полукольцо. Юрка, препроводив душу, присматривался заинтересованно и недоброжелательно. Увидел среди черных рыжего, мохнатого, как фокстерьер. Страха в Юрке не было – ангелу ли бояться?

Вас к себе просят, – заморгал мохнатыми ресницами рыжий.

Что у меня просят? – изумился Юрка. В это время чья– то запоздалая душа устремилась ввысь, Юрка прибрал ее щелчком, а рыжий завистливо посмотрел на исчезающую у Юрки за пазухой душу, сглотнул и повторил:

Вас к себе просят. Нужны.

Ну, раз я нужен, пусть сам и является,

Честью просят, – взмолился рыжий. – Не могут сами явиться. Нельзя. Или вы боитесь?

Чего? – дернулся Юрка, собирая остатки злости. Злость, направленная вовнутрь, не вечна. Выжигая все внутри, обращается она наружу. И злости, обращенной наружу, обязательно нужен противник. Враг. – Этих, что ли, бояться, черных? Мразь болотную? Да не стоят они удара огненного меча!

Тогда летим, – пригласил рыжий.

А внизу, на разноцветном рынке: «Кручу-верчу, обмануть хочу!» – приговаривал жгучий брюнет, вращая по фанерке черный подозрительный шарик. Кто-то вновь плакал. И не было уже Вадима, чтобы если не помочь, то хотя бы закричать в голос.

Праведники нечасто живут средь живых.

За спиной у рыжего крылья пламенели, как первомайские флажки. Юрка летел за ним, поругивая себя за уступчивость и за любопытство. Маршрут рыжий выбрал знакомый: летели на юг. Опять вокруг стелились пески и громоздились горы. Склоны были пусты – ни стонов, ни выстрелов не доносилось. «Может, у них перемирие», – подумал Юрка.

Сзади, перестраиваясь на лету, словно вертолеты сопровождения, двигались черные.

Ты давно в ангелах? – попробовал заговорить с Юркой рыжий.

Не твое дело.

Значит, недавно, – удовлетворенно кивнул тот, – да, мне говорили. Не кипятись. Я не враг тебе. Не там врагов ищешь.

Друзья, стало быть? – удивился Юрка. – Ну-ну.

А сам оглядывался: уж очень знаком был пустынный пейзаж. Ларкох-бэто – всплыло чужое название. Да, Ларкох, горный массив такой. Посреди ущелье узкое. Там пехота пыталась несколько дней пробиться к месту падения вертолета, на котором летели генерал с сопровождающими. «Духи» сбили вертолет американской ракетой. Красные так и не пробились, послали полосатых – десантников. Им пришлось идти стремительно, за ночь. К рассвету ноги отяжелели, казалось, пути не будет конца. «Веселее, – подбадривал сержант, – чего ты землю сапогами гладишь, как бабу по животу!» – хотя шли, конечно, не в сапогах, какие сапоги в Афгане? Он, Юрка, три пары кроссовок по этим горам истоптал.

Остатки вертолета были похожи на разломанную игрушку. Генералу голову оторвало, пилоты обгорели так, что страшно было смотреть, Юрка почувствовал запах смерти.

Потом как-то в этих же местах встречали караван, его ждали три ночи и два с половиной дня. Когда мало воды, время ожидания запоминается отчетливо, каждый час. Но дождались, «тойоту» с разведчиками пропустили, как и положено, «мерседесы» зажали вплотную. Те, что сопровождали на «мерседесах» груз, дрались, как сволочи. Не до последнего патрона – патронов у них было с избытком, аж до последней гибели бились «духи», и двоих наших ребят прихватили с собой на тот свет. Саню-тюменца и летеху Дементьева. А когда «духов» пришибли всех до одного и вызвали уже вертушку, чтобы сваливать в часть, во второй машине обнаружили то, из-за чего так держались за груз охранники: героин, килограммов двести. Аккуратные такие полиэтиленовые пакеты. Непрерывно ругаясь на чем свет стоит, они перетаскали героин в пещеру, где ранее отсиживались, поджидая, и обложили смертельный груз чудом не взорвавшейся взрывчаткой из другого «мерседеса». Такого количества мин-ловушек, как в этой пещере, сапер Стасик отроду не ставил.

Через неделю или дней через десять на самой дохленькой, плюгавенькой минке, выведенной наружу из этой пещеры Али-Бабы, подорвался старый пастух. Что-то привлекло его внимание, он потянул, а Стасик свою работу знал и делал безупречно. На взрыв прикатила бетра, ребята вылезли посмотреть. Пастух сидел на земле, одну ногу совсем оторвало, другая болталась на жиле, и три пальца на руке как отстригло. Оставшимися пальцами он тыкал в землю рядом и бормотал что-то невнятное. Не стонал, не плакал, наверное, был в шоке.

Сверху дорога казалась совсем узкой тропинкой. Горы стояли отвесно, а дорога змеилась, иногда пропадая из виду, потом пропала совсем. Вершины сгрудились. В их теснине, где не было больше коридоров и расселин, Юрка увидел вдруг выбоину, и на ней Прикованного, распластавшего по камню бесполезные крылья.

Собственно, Прикованного Юрка увидел не сразу. Сначала – глаза, как два прожектора, вычленившие ангела из чреды сопровождения и притягивающие к себе. Боль и ненависть читались в этих глазах, и еще, возможно, стыд – за собственную неполноценность. Всесильный, он был несвободен. Известно, что слепые прекрасно слышат, у безногих чрезвычайно развиты мышцы рук. Наверное, могущество и несвобода тесно связаны, а может быть, даже взаимообусловлены. Да и что такое свобода? Всего лишь возможность делать лично то, что за тебя и так готовы сделать другие – только прикажи.

Издавна известно, что Всевышний свободен, а Злоначальный сидит на цепи, как сторожевой пес, прикован и терзаем. Он, конечно, отказался бы от власти, дай ему свободу. Но свободу никто никому не в состоянии дать.

В жизни Юрка знал многих, кто отказывался от свободы делать самому ради права приказывать другим. Между прочим, лукавый язык означил словом «приказчик» не того, кто приказывает, а того, кому подаются команды. И многим прощались жуткие зверства, потому что прикрывались они приказом свыше. И никак не дотянуться до того, кто приказы отдает.

– Губитель? – спросил Прикованный с холодным равнодушием, которое никак ие соответствовало огню, полыхавшему в огромных глазах.

Ангел смерти – поправил Юрка.

Самолюбив, – усмехнулся Прикованный. – Что же тогда санитаром работаешь? Ты же убивать поставлен.

Убивать? – вскипел немедленно Юрка. – А кого убивать? Может, тебя убить надобно? Так я готов.

Верю, верю, – растянул Прикованный тонкие губы в усмешке. – Знаю, что убивать связанного ты научен. Или я путаю? Только успокойся, я тебя не затем звал. Посмотреть на тебя хотел.

Много чести, – не унимался Юрка. – Но раз зазвал в этакую даль, смотри, любуйся. А я пока, – он вытянул руку и сгреб подвернувшегося черного, – этого, что ли, казню именем божиим.

Да на здоровье, – совсем разулыбался Прикованный, а черненький в Юркиной руке съежился и повис испуганным зайцем. – Только всякое зло противно божескому порядку. Так что имя Его тебе ни к чему. На зло молящего Бог не слушает.

Утомил, – сказал Юрка, разжимая руку. – Говорил бы сразу, что просишь, зачем звал.

Посоветовать хочу: люби себя. Только себя люби, понимаешь? И всем, кому сможешь, объясни это. Любить нужно только себя.

Не понимаю, – удивился Юрка.

Поймешь, – сказал Прикованный.

И Юрка вновь попал в вязкое поле чужой мысли, чужой обиды и чужой боли.

– Любишь ли ты Бога? – спрашивал Прикованный. – Сколько душ было растоптано из жертвенной любви к Христу! Сколько погибло мимоходом, когда шли страна на страну, род на род, стенка на стенку, возглашая: «С нами Бог!» И за Магомета шли тоже стенка на стенку. Возлюбленный Мао стоил обожествленного Гитлера и Сталина – отца народов. Как только главным становится лозунг любви – к Богу, Отечеству или нации, это означает, что человека не принимают в расчет. Что человек не имеет цены сам по себе, а ценится лишь степенью его любви, одобряемой свыше. Нельзя любить людей вообще, надо любить самого себя, свою семью, своего ребенка. Любовь, в которой массы участвуют в едином порыве, – отвлекающий маневр, чтобы свободней убивать и грабить.

– Но что я могу? – оправдывался Юрка. – Ведь люди не видят и не слышат меня. Я несу им смерть, а не любовь.

Ты пойми и запомни, – настаивал Прикованный. – Когда тебе придется поднять свой меч, себя люби, а не Бога и не Идею, не человечество в целом, не людей вообще. Только так может спастись мир.

Я подумаю, – сказал Юрка.

Он не успел еще далеко отлететь от толпы черных, как увидел знакомого беса. Бес явно набивался на встречу, и Юрка тормознул.

Ты где пропадаешь, приятель?

Вот, – с готовностью отозвался бес, – материал для тебя подготовил. Досье. Все честь по чести.

Какой материал? – переспросил Юрка, догадываясь, впрочем, о чем речь.

Сам же просил, – обиделся бес, – Убийц разыскать. Я старался. Ознакомить или разберешься?

Разберусь, – сказал Юрка, протягивая руку. Бес немедленно всучил ему свернутый плотный, похоже, пергаментный листок, хотя Юрка отроду натурального пергамента не видел.

Но всех – мне, – поторопился бес. – Ты обещал!

Не суетись, – Юрка развернул свиток. На нем, как на экране монитора, немедленно возникли и побежали строчки:

«Гоглидзе Михаил Автандилович, продавец наркотиков, сутенер, перекупщик валюты. Стрелял по ошибке: ждал облаву. Не виновен».

«Суспицкий Вячеслав Михайлович, фарцовщик, заинтересован пещерой Али-Бабы. Желал совместных действий. Шагов предпринять не успел. Не виновен».

«Аминова Тамара Валиевна, сожительница Гоглидзе, присутствовала при убийстве. Помогала выносить покойного и уничтожать улики. Не виновна».

«Александрова Ирина Игнатьевна. проститутка, больна СПИДом, в покойнике не заинтересована – искала контактов с присутствовавшим Филом. Не виновна».

«Филипп Дж. Стоун, корреспондент, спекулянт, заинтересован в информации об Афганистане. Об убийстве не осведомлен. Не виновен».

Постой-ка, постой-ка, – возмутился Юрка, потрясая листком, – что же это получается? Никто не виновен, а меня пришибли? Что же, сам я, что ли, виновен?

Так ведь и тебя никто не винит за тех, кого ты на войне убивал, – развел мохнатыми лапками бес, – Здесь ведь счет другой.

Да за них меня бы и дома никто не винил! – вспылил Юрка. – Война есть война. Там и меня могли убить, одинаково.

И так – одинаково, – успокоительно сказал бес, – тем более что тебе сейчас ничего не стоит у каждого из них душу вынуть и мне вручить. Верно же?

Вот черт коварный, – еще больше рассердился Юрка, – только о собственной выгоде печешься. Как же их души забирать, если сказано – не виновны.

Подумаешь! – не согласился бес. – Смерть ко всем приходит, и к праведникам, и к негодяям. Ты за эти сорок дней сколько уже душ прибрал? Что же, думаешь, все они преступники, или им жить надоело? Это, брат, лотерея: оказался на пути ангела смерти – и пора, час пробил.

– Неужто всего сорок дней прошло? – спросил Юрка. – Мне показалось, сто лет.

Сегодня ночью будет сорок, – подтвердил бес, – Не сомневайся, у меня к счету дар. Да я и перепроверил, дата все-таки.

Дата, – согласился Юрка. – Юбилей. И я даже знаю, кажется, как ее отметить.

Возьмешь меня с собой? – попросил бес заискивающе.

Не могу, извини. В другой раз.

Выходило, значит, идти в замок. Да, только это и оставалось, на этом все сходилось. «Пусть будет спуск, и сноза подъем, пусть будет снова дорога, только б услышать: «Рота, подъем! Рота, подъем! Тревога!» – всплыли в памяти самодельные стишки Сережки Рябого, романтика с ГСМ в ташкентском аэропорту. Дрянные стишки, а вот врезались, будто впечатались.

Как и прежде, дверь в замок была открыта. Самые страшные двери всегда открыты. Запирают на ночь глупые конторы и банки, но всегда, днем и ночью, зимой и летом открыта дверь Комитета госбезопасности. Только всех ли туда впускают?

Юрка собрался перед дверью и кинулся в проем. Но тотчас был выброшен оттуда тупой нерассуждающей силой – будто грузовик взрывчатки сдетонировал. Юрку зашвырнуло так резко и далеко, что он не сразу понял, куда попал, не сразу даже осознал, что произошло: в очередной раз вокруг перед ним лежала пустыня. Это была не та пустыня, которую он слишком хорошо знал при жизни и куда его все время заносило теперь. В противовес бесцветно-серому городу пустыня была кинематографически-яркой. Пролитой кровью рыжели железистые булыжники, В лучах забытого оранжевого солнца сияли скалы.

На маленьком неприлично торчавшем вверх утесике стоял человек – во плоти и в рубище. Юрку человек заметил не сразу, но увидев, исступленно обрадовался.

Ангел? – разлепил он потрескавшиеся губы. – За мной?

Чего? – зло удивился от неожиданности Юрка. – На хрен бы ты мне облокотился?

Но ты же ангел? – Человек недоуменно распахнул запавшие глаза.