Текст книги "Борхес. Из дневников"

Автор книги: Адольфо Бьой Касарес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Понедельник, 28 ноября. Борхес: «Чтобы воспевать море, не нужно никаких специальных знаний, не требуется разбираться в кораблях и мореплавании, как Киплинг, или в ихтиологии. Поэту даже не надо лезть в море, а то еще утонет».

Среда, 7 декабря. Борхес: «Художники не говорят уничижительно: ‘Это чистая живопись’, равно как и скульпторы с архитекторами: ‘Это чистая скульптура или чистая архитектура’. А вот писатели заявляют: ‘Это все чистая литература’ или ‘Все остальное – литература…’»[46]46
  «Et tout le reste est litterature» (франц.) [Verlaine. Art Poetique. //Jadis et Naguere (1884)]. (Прим. автора.)


[Закрыть]

1961 год

Воскресенье, 1 января. Бьой: «Сантаяна говорит, что ‘happiness is the only sanction of life’[47]47
  «Счастье – единственное оправдание жизни» (англ.) — «Little Essays» (1920) американского философа и писателя Джорджа Сантаяны (1863–1952).


[Закрыть]». Борхес: «Лучше достойная печаль, чем идиотская радость».

Вторник, 13 июня. Борхес: «Маседонио сказал одному зануде: ‘Если вы ждете трамвай, не обязательно ждать его у меня дома’».

Суббота, 15 июля. Борхес дарит мне экземпляр «Новой английской Библии»[48]48
  Перевод Библии на современный английский язык, Новый Завет вышел в 1961 г., Ветхий – в 1970-м.


[Закрыть]. <…> Читаю ему в Четвероевангелии эпизоды с Пилатом и распятием. Борхес: «Я уверен, что все это правда. Я не про чудеса, разумеется… Но кто мог бы такое придумать? Не какой-то невежественный ученик. Какой романист мог бы написать лучше разговор Христа и Пилата, иудея и римлянина? Каждый обретается в своем мире, говорит в crosspurposes[49]49
  Не понимая друг друга (англ.).


[Закрыть], и никто не прибегает к костюмированным глупостям, к дотошным выдумкам в стиле Вальтера Скотта или Флобера. Различие дано изнутри. А что может быть лучше сна жены Пилата, умывания рук, доброго разбойника, ‘Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?’? При чтении эти эпизоды снова и снова берут за живое; они волнуют в любой редакции».

Четверг, 27 июля. Борхес говорит, что великим открытием Гитлера, великим открытием политиков, вопреки тому что пытался доказать Достоевский, стало то, что у людей нет частной жизни: «У людей нет возлюбленных, они не садятся за книгу, не хотят выкроить часок, чтобы поспать после обеда, но они всегда готовы к церемониям, массовым актам, парадам и проч.».

Четверг, 3 августа. Бьой: «Раньше я не решался выбрасывать книги с дарственными надписями, но ясно же, что нельзя без конца забивать дом ненужными вещами». Борхес: «Надо вырывать страничку с посвящением». Бьой: «Ах, черт! Рука как-то не поднималась. А потом они появляются в книжных лавках, и люди думают, что ты их продал». Борхес: «Или возвращаются к тебе домой. Как-то утром я выкинул целую кучу в металлическую корзину в подземке, а после обеда очень застенчивый и очень бедный паренек явился ко мне домой с этими книгами. Я дал ему пять песо и поблагодарил, но не отважился попросить, чтобы он унес их снова».

Пятница, 1 сентября. Борхес: «Ни один писатель не застрахован от написания плохих книг. Зачастую весь секрет в интонации: если удается подыскать подходящую интонацию, роман или рассказ получаются хорошие, даже если сюжет не ахти. И напротив, неверная интонация может загубить самый лучший сюжет. ‘Персилес и Сихизмунда’[50]50
  «Странствия Персилеса и Сихизмунды» (1617) – роман Сервантеса.


[Закрыть] – книга, обреченная с первой фразы, она очень плохо начинается. А вот ‘Дон Кихот’ начинается хорошо: ‘В некоем селе Ламанчском…’ и т. д. Сервантесу явно нравились авантюрные книги. Подобно Дон Кихоту, он готов был провести жизнь за чтением рыцарских романов. Но прислушался к голосу разума и осудил их в ‘Дон Кихоте’, а затем уже со спокойной совестью поддался искушению и занялся тем, что ему действительно нравилось: написал ‘Персилеса’».

Четверг, 7 сентября. Борхес: «Как человек Лорка показался мне очень неприятным. Как поэт…»

Пятница, 3 ноября. Согласно письму Борхеса, на углу евангелистской церкви Остина написано: «No fire like passion; no shark like greed»[51]51
  «Сильнее страсти нет огня, и нет акул страшней корысти» (англ.).


[Закрыть].

1962 год

Пятница, 6 апреля. Говорим об американском сленге. Борхес отмечает: «Изначально (к 1870 году) ‘jazz’ означал половой акт, или глагол совокупляться’: ‘he jazzed her’; затем суматошное движение, и, наконец, – музыку».

Четверг, 12 апреля. Борхес: «‘Кантос’ Эзры Паунда начинаются переводом трех или четырех страниц песни одиннадцатой ‘Одиссеи’. Какого эффекта он добивается? Ироничного?»

Среда, 23 мая. Борхес: «По мнению Шопенгауэра, есть три категории писателей. Худшие – кто никогда не думает; затем те, кто думает, когда пишет, и, наконец, те, кто думает, прежде чем написать. Шопенгауэр считает, что последние лучше всех. В отношении философских очерков он прав, но в рассказах и в поэзии лучше, если писатель думает по ходу дела, а не пишет под диктовку памяти. Хотя стихи Честертона великолепны, они страдают этим недостатком. При всех удачных пассажах видно, что Честертон следует заранее придуманной схеме».

Четверг, 24 мая. Борхес: «В ‘Святилище’ стиль Фолкнера больше соответствует сюжету, чем в других книгах. Фолкнер – единственный хороший шекспировский писатель нашего времени, в смысле напряженности и великолепной, выразительной фразы». Бьой: «А Конрад?» Борхес: «Нет, у Конрада много ‘fine writing’[52]52
  Тонкостей стиля (англ.).


[Закрыть], но нет шекспировской напряженности, подобной растущему приливу. Сам я предпочитаю Конрада, думаю, Конрад выше как писатель, но, если бы шекспировский характер считался высшим литературным достоинством, Фолкнер стал бы величайшим писателем наших дней». Ищем еще. Борхес: «Может, Гюго». Бьой: «Отдельные абзацы Джойса, хотя там всегда есть некий ироничный фон, снижающий напряженность». Борхес: «Наверняка Джойс повлиял на Фолкнера». Бьой: «Я мало знаю Д’Аннунцио». Борхес: «Д’Аннунцио скорее напоминает Ларрету[53]53
  Энрике Ларрета (1875–1961) – аргентинский писатель, дипломат, общественный деятель.


[Закрыть] или худшее из Уайльда. Чтобы казаться утонченным, он увлекается сложностями и красивыми штучками». Бьой: «Этим грешит Гюисманс, в ‘Наоборот’. Пожалуй, еще Баррес»[54]54
  Морис Баррес (1862–1923) – французский романист.


[Закрыть]. Борхес: «А как с напряженностью у Барбюса?» Соглашаемся с Джорджем Муром в том, что нелегко писать во весь голос и удачно.

Четверг, 31 мая. Борхес: «Стране ни к чему тратить огромные суммы на культуру». Бьой: «Раз надо тратить на все остальное, то они считают, что, если не тратить и на культуру, – значит ее недооценивать». Борхес: «Может, книги, школы, даже университеты – это органы культуры, но я убежден, что от лекций, конгрессов, грантов мало толку. Если человеку интересна тема, вы не помешаете ему говорить о ней. Я прочитал множество лекций безвозмездно. Не думаю, что они были хуже платных».

Четверг, 14 июня. Борхес: «Недостаток Мильтона в том, что он пишет о первозданном мире, о творении языком, перегруженным более поздними понятиями человека XVII века, который знаком с Грецией, Римом, Израилем и начатками наук. Шекспир тоже об этом не заботился, но для него это не так важно».

Четверг, 21 июня. Борхес говорит: «Слава Шекспира поражает. В конце концов, кажется невероятным, что он нравится такому количеству людей, не очень чутких к слову. Своего рода гонгоризм. Он, видимо, не считал себя писателем. Писал потому, что были под рукой актеры и театр и возможность зарабатывать деньги».

Борхес: «Мы, писатели, сначала воюем с традицией и классиками, а затем, вкупе с нашей войной, становимся частью традиции. Поэтому позднее мы несколько примиряемся с ситуацией. Теперь молодые писатели это обнаружили, они пишут и действуют с оглядкой на историю литературы. А поскольку все подражают Франции, в изобилии возникают литературные движения, авторы распределяются по поколениям и так далее».

Пятница, 10 августа. Борхес говорит об умершем вчера Германе Гессе: «В ‘Паломничестве в страну Востока’, в ‘Игре в бисер’, возможно, и найдется какая-нибудь любопытная идея, но исполнение неудовлетворительное. ‘Степной волк’ написан кое-как. Эти вещи Гессе или Чарльза Моргана[55]55
  Чарльз Морган (1894–1958) – английский романист и драматург.


[Закрыть], намеренно напоминающие XVIII век, дарят читателям надежду, что им наконец попадется великая книга, та самая великая книга… В литературе рано или поздно срывают маску с любого. Придет время, когда фальшь Германа Гессе и Чарльза Моргана откроется. Гессе нравилась „педагогическая провинция“, о которой писал Гёте[56]56
  «Годы странствий Вильгельма Мейстера» (1821), II. (Прим. автора.)


[Закрыть]. Писатель, не замечающий, что слово ‘педагогическая’ обдает ушатом холодной воды, видимо, не отличается слухом…»

Вторник, 9 октября. Борхес: «Мадарьяга[57]57
  Сальвадор де Мадарьяга (1886–1978) – испанский писатель и дипломат.


[Закрыть] говорил, что коммунистические диктатуры наших дней хуже инквизиции, поскольку последняя позволяла творить великим сатирикам, таким как Кеведо. Вообще-то Кеведо – сатирик весьма странный. Он особо не рисковал: в Испании высмеивал французов, королей Англии… Держался safe side[58]58
  Безопасная сторона (англ.).


[Закрыть]. Он хоть раз высказался против королей Испании, против католической религии? Высмеивать толстяков, рогоносцев, портных, лекарей – значит не высмеивать никого».

Воскресенье, 14 октября. Борхес: «Как мог такой человек, как Джойс, с его даром слова, не понять, что ему противопоказано писать романы. Поскорее бы прошла слава Джойса, ведь это просто беда: она оболванивает писателей и даже толкает их к прискорбному подражательству. Часто я не могу вести разговор из-за похвал, расточаемых собеседниками в адрес ‘Улисса’ и ‘Финнегана’, и особенно из-за их спокойной уверенности в том, что я разделяю их энтузиазм…»

Борхес: «Утверждение французских романистов Роб-Грийе и Бюгора о моем влиянии на них не имеет смысла. Как я мог оказать влияние на эти длиннющие книги?»

Воскресенье, 4 ноября. Борхес: «Коммунизм предлагает ад и сулит рай. Капитализм уверяет, что, дабы не скатиться в коммунистический ад, нужно по-прежнему вести всегдашнюю суровую жизнь. Люди, естественно, предпочитают коммунизм».

Пятница, 30 ноября. Борхес: «Идея Империи – чисто латинская: римляне, испанцы, Наполеон создавали империи. Германцы, напротив, так ее и не поняли: викинги могли стать властителями мира, но предпочитали освобождать завоеванные города и требовать выкуп, за что их и ненавидели. Англичане владели своей огромной империей не без стыдливости. Киплинга, посвятившего жизнь прославлению имперской идеи, покарали незаслуженным забвением. С истовостью неофитов немцы усвоили идею Империи, но не сумели воплотить ее в жизнь: их ненавидели всюду, где бы они ни оказались. Теперь у американцев есть все для утверждения империи, но они старательно ее отвергают и насаждают торговый империализм, который всем опротивел, так как никто его не понимает (все понимают лишь силу оружия)».

1963 год

Среда, 5 июня. Борхес: «Лучший Лорка – тот, что пишет андалузские и цыганские поэмы. Когда он возомнил, что может писать все что угодно, когда он написал верлибром ‘Поэта в Нью-Йорке’, получились ужасные стихи». <…>

Читаем стихи Неруды и Паса. Пасовские, пусть порой неказистые и не без глупостей, явно лучше. Борхес: «В ‘Оде Лорке’ Неруда в конце говорит о своей тоске мужественного мужчины[59]59
  «Такова она, жизнь, Федерико, и это дары, / которые может тебе предложить моя дружба, дружба мужчины мужественного и печального». «Ода Федерико Гарсиа Лорке». Перевод В. Столбова. В кн.: «Местожительство – Земля, II часть» (1931–1935). (Прим. автора.)


[Закрыть]. Он пишет о нежном цветке и боится, что его заподозрят: вот ведь беда. Несравненно лучше стихотворение Мачадо на смерть Лорки[60]60
  «Преступление было в Гранаде» (1937). (Прим. автора.)


[Закрыть]: тут чувствуется настоящее вдохновение».

Воскресенье, 9 июня. Беседуем о По. Борхес: «Самое трудное в литературе – это роскошь. Всякое золото на письме становится жестью; всякое сокровище – хламом. По потерпел крах, Гюисманс тоже…»

Понедельник, 10 июня. Борхес говорит, что малые народы обречены впадать в национализм. Бьой: «Конечно, аргентинцы не были националистами, пока собирались стать великой нацией. А теперь мы нация второго порядка, и у нас полно националистов». Борхес: «Да, мы утратили надежду стать великой нацией. Шотландцы и ирландцы – националисты; англичане – нет. Все евреи – националисты».

Воскресенье, 14 июля. Борхес: «Странная у нас ситуация: пишем на языке, нам неприятном; наш стиль складывается из пропусков; мы избегаем слов, которые нам противны. А потом какой-нибудь испанец с удивлением отмечает скудость нашего словаря. Только для писателя, который не чувствует себя в языке, как дома, подобно Конраду, стиль – это инструмент». «На днях, в статье ‘Times Literary Supplement’ о Кафке я прочитал, что ситуация чешских евреев, писавших на немецком языке, была похожа на нашу; даже для Гейне (то есть и для немецких евреев) ситуация была более-менее сходной».

Суббота, 17 августа. Борхес: «О дружбе, одной из лучших тем в литературе, уже нельзя писать, так как она внушает мысль о педерастии. Что за гнусные люди… Все опошлят».

Вторник, 24 сентября. Спрашиваю, правда ли, что ему больше нравится писать рассказы, а не эссе. Борхес: «Да, если только не привносишь в эссе что-то от рассказа».

Суббота, 28 сентября. У нас дома обедают Борхес и Пейру. Сильвина при поддержке Пейру доказывает, что писателям надо лучше платить. Борхес так не считает: «Литературы в мире и так достаточно. Зачем поощрять избыток? Людям нужно больше еды, одежды, мебели, а не стихов. Хорошее вознаграждение поощряет плохую литературу. Я поддерживаю мнение иудеев о том, что человеку необходимо занятие – плотника, кузнеца, какое угодно, а если у вас к тому же есть что сказать – пишите».

Затем говорим об ангажированной литературе. Я замечаю, что вечно забываю смысл этого словосочетания, и подозреваю, что должен держаться подальше от постоянного соблазна – путать его с тем, что практикуется в России. Борхес: «Нет. Ангажированная литература подразумевает свободу автора, свободу неизменно защищать конкретную политическую партию, религию. Однако в России царит полная свобода, чтобы примкнуть к одному лагерю, но никак не к другому. Никто не создает ангажированную литературу в пользу плутократии. Разве что в пользу католицизма… Будь я христианином, стал бы протестантом. Не приверженцем Church of England, нет: пресвитерианцем, Church of Scotland, это церковь без епископов, вполне абстрактная».

Четверг, 3 октября. Борхес: «Я сегодня узнал об Оксфорде кое-что, оправдывающее англофильство. Не знаю уж, в каком College есть War Memorial, мраморная доска с именами студентов, павших на войне. Так вот, поскольку среди них были немцы, которые погибли, сражаясь против Англии, их имена записаны там, напротив остальных: они ведь студенты колледжа, которые погибли на войне, сражаясь за свою родину. Не думаю, чтобы немцы сделали подобное. Помнишь? Гитлер стер имена евреев, которые погибли в Первую мировую, сражаясь за Германию. Да и французы так бы не поступили. Ну а про нас и говорить нечего».

Среда, 23 октября. Продолжаем работать с Борхесом над рассказом о Бонавене. Я замечаю, что, когда грустишь, пишется лучше. Борхес: «Пожалуй, просто человек больше заряжен. В конце концов, тихое счастье несколько тривиально». Бьой: «Когда ты счастлив, уступаешь лени. В грусти не так; ты ищешь прибежища в работе, не хочешь из работы выходить». Борхес: «Об этом пишет Киплинг. Работа спасает тебя вопреки тебе самому».

Вторник, 31 декабря. Борхес: «Если любовь не приносит счастья, она ни в коем случае не должна становиться источником несчастья».

1964 год

Вторник, 18 февраля. В Мар-дель-Плата. В половине седьмого утра приезжают Борхес и Мария Эстер Васкес[61]61
  Мария Эстер Васкес (р. 1937) – аргентинская писательница, друг и соавтор Борхеса, автор нескольких книг о нем.


[Закрыть]. Мы с Борхесом немного прогуливаемся по округе. Он говорит: «Кажется, дело обстоит очень хорошо. Если все так пойдет и дальше, мы поженимся в этом году. Знаешь, у меня было немало проблем. В общем, я себе всякое воображал. Все это исчезло. Я мог бы жить нормально».

Слушаем диски с джазом. Борхес замечает: «Странный они народ, американцы. В других странах поют об обычных ситуациях. У них не так. Точно неизвестно, о чем поется, да и музыка вроде не соответствует словам. Под веселую музыку человек говорит о самых грустных вещах… о грустном говорится застенчиво. И надо же, они придумывают миллион сочетаний звуков, манер пения, новых стилей… Одни не похожи на другие. Может, мы зря занимаемся писательством? Единственная стоящая вещь – это музыка».

Четверг, 16 апреля. Борхес: «Как мог выглядеть диалог с Вергилием? Найти с ним общий язык оказалось бы непросто, ведь он считал бы само собой разумеющимися столько аллюзий, для тебя непонятных. Тоже с Гомером или Гесиодом. Да и с самим Шекспиром. С писателями XVIII века, напротив, проблем не было бы. Хосе Эрнандес показался бы нам испанским сеньором? Не думаю. Скорее Сан-Мартин[62]62
  Хосе де Сан-Мартин (1778–1850) – национальный герой Аргентины.


[Закрыть]. Мы сами говорим иначе, чем тридцать лет назад».

Пятница, 10 июля. Бьой: «Для аргентинца писать – значит бежать от одного слова к другому. Мы вынуждены прибегать к синонимам, и стиль получается нарочитым». Борхес: «А Гонгора и Кеведо – разве не так писали? Разве они тоже не бежали? Разве они не укрывались в латинских словах? Возможно, всякий литературный язык, всякий литературный стиль таков. Испанцы пишут с большим комфортом. Более непринужденно. Они чувствуют себя в языке свободно».

Среда, 16 декабря. Читаю Борхесу копию протокола суда над Иосифом Бродским, поэтом-переводчиком, осужденным за тунеядство в Ленинграде: мол, мало работал и недостаточно зарабатывал. Борхес: «Обвиняемый тоже вносит свою долю кафкианства: он похож на обвинителей, сам погружен в этот мир. Понятно, не будь этого, его бы просто убили». Бьой: «Судья ведет себя как прокурор. Конечно, там судья не может держаться беспристрастно: это было бы подозрительно». <…> Замечаю: «Когда его в чем-то обвиняют, а он ссылается на пример известного писателя, на него нападают за то, что он посмел сравнивать себя с великими. Даже не знаешь, как несчастному отбиваться».

Вторник, 22 декабря. Борхес: «Похоже, власти Восточного Берлина подражают Кубе. В Берлине, как и на Кубе, дети из буржуазных семей не могут учиться дальше средней школы; а дети рабочих, напротив, обучаются в университетах. Вот неразумные: не понимают, что так они сохраняют деление на классы, классовые различия. Завтрашние буржуа будут хвастаться праправнуком-попрошайкой. Я полагал, коммунисты гордятся тем, что обеспечивают равноправие для всех людей. [Мой племянник] Луис говорил, что ни одно правительство не думает о завтрашнем дне, они озабочены лишь сиюминутным эффектом своих действий». Бьой: «Эти люди не думают о будущем, они его лепят, но посмотрите – как! Люди считают, что нельзя воздействовать на развитие общества декретами. Это неправда». Борхес: «Меня всегда поражало, что в русских фильмах бедняки показаны красивыми, смелыми, умными, а богачи – подонками. Я полагал, что они считают бедность бедой; похоже, что нет: это лучшее состояние для человека. Но люди так не думают».

1965 год

Вторник, 11 мая. Борхес: «<…> Сервантес постоянно изобретал сложные, трудоемкие бессмыслицы. Пасторальные новеллки, вставленные в ‘Дон Кихота’, доказывают, что Сервантес не верил в свой роман. Или что ему надоели Дон Кихот и Санчо. Его увлекал другой вид повествования, более сложный и абсурдный. Видимо, ему занятнее было писать ‘Персилеса’, а не ‘Дон Кихота’. В Перу мне сказали: ‘Есть испанские писатели, но нет испанской литературы’. Думаю, это правда: в Испании хорошие книги не дали потомства. Какая школа родилась из ‘Дон Кихота’? Он оказался бесплодным. Этаким мулом».

Понедельник, 19 июля. Борхес говорит, что, когда в Колумбии его попросили дать совет молодежи, готовящейся взяться за литературный труд, он порекомендовал: «Читать только то, что нравится. В рамках того, что нравится, отдавать предпочтение классическим авторам или, по меньшей мере, тем, кто писал в иные эпохи. Избегать испанских классиков. Читать переводы: возможно, они плохи по части стиля, но, вполне вероятно, хороши по части мысли. В переводах читателю важно знать, кем восторгаться. Если перевод в стихах, не исключено, что человек думает, будто восхищается Пиндаром, а на деле он восхищается Родольфо Пугой[63]63
  Родольфо Пуга – аргентинский журналист.


[Закрыть]. Поэтому лучше переводить прозой».

Пятница, 30 июля. Маргарита Бунге сказала Борхесу: «Неруда смалодушничал. Зная, что ты приедешь в Чили, он уехал в деревню, чтобы не встречаться с тобой». Борхес: «Поступив так, он повел себя по-джентльменски. Он коммунист и знает, что я антикоммунист; оба мы претендуем на Нобелевскую премию. Его обязательно спросят о моей кандидатуре: выступать с нападками на нее – грубо, приветствовать – неискренне. Вероятнее всего, каждый попытается топить другого с помощью dump praise[64]64
  Убийственные славословия (англ.).


[Закрыть]. (Пауза.) Однако не думаю, что именно мой приезд заставил его отправиться в деревню. Наверняка возникло что-то другое, не имевшее ни малейшей связи со мной».

Вторник, 19 октября. Борхес: «Думаю, нет никого выше Данте. Шекспир, по-моему, несколько безответствен, чтобы возносить его на такую высоту. Не думаю, чтобы он был способен выстроить нечто подобное ‘Божественной комедии’. Он был наделен красноречием, достоинствами, но их достаточно и у Данте». Сильвина: «А сонеты? Они прекрасны, хотя тебе и не нравятся». Борхес: «И у Данте они неплохие. У Шекспира тема сонетов очень уж странная…» <…> Бьой: «Ты ставишь ‘Божественную комедию’ превыше всего?» Борхес: «В литературном плане выше нее только Евангелия. Пожалуй, Гомер – великий писатель, но он несравним с Данте и авторами Евангелий. Есть хоть один по-настоящему эпический момент во всей ‘Илиаде’? По-моему, нет». <…> Я ему говорю, что из Плутарха и Монтеня выбираю Плутарха; по-моему, он богаче и увлекательнее. Борхес соглашается.

Понедельник, 1 ноября. Борхес говорит, что немцы ненавидят евреев, поскольку узнают в них собственные недостатки: «Они очень похожи. Раболепны, но при этом деспотичны, если чувствуют себя хозяевами положения. И потом, еще бы им не беситься, раз евреи умнее».

1967 год

Вторник, 3 января. Борхес: «История – вещь настолько загадочная, что задаешься вопросом: а не лучше было бы, если бы войну выиграли немцы? Они поделили бы мир, как того хотели, между Германией и Англией. Коммунизма не было бы. Да и нацизма тоже: после победы нацизм прошел бы, как болезнь». Бьой: «Сомневаюсь. И не верю в долговечность этого идиллического раздела». Борхес: «Я тоже. Но как изумились бы те, кто мечтал о коммунизме как о благородном учении, как о рациональном порядке, когда им показали бы диктаторов, тайную полицию, концлагеря». Бьой: «Авторы идеи фаланстеров». Борхес: «Фурье, Оуэн».

Понедельник, 15 мая. Борхес говорит, что вначале он был сторонником русской революции и что русские фильмы о революции заронили в нем первые сомнения. Борхес: «В них совершенно отсутствовало великодушие по отношению к побежденным. Сквозила жуткая низость… Честертон утверждает, что объявлять о полной победе невозможно; во всякой победе должно быть некое поражение». Говорим об «Александре Невском». Борхес: «Он так тебя и не воодушевил?» Бьой: «Ни капли». Борхес: «Ибарра говорил, что он похож на отечественные фильмы. Ну а атака псов-рыцарей?» Бьой: «Атака еще куда ни шло, но сама битва – просто катастрофа. Удары постановочные, как в театре, с деревянными или картонными мечами, и еще угадывались отверстия в спинах лошадей, чтобы рыцарь пролезал и ходил своими ногами. А что ты скажешь о буржуях-купцах и их алчных взглядах?» Борхес: «Было сказано, что фильм должны понимать неграмотные мужики». Бьой: «И это шедевр? Нет. Это фильм для неграмотных мужиков. К тому же битва и фильм не реалистичны, так как халтурны. Они стремились к реализму и потерпели неудачу». Борхес: «Хуже всего оказался ‘Броненосец Потемкин’».

Воскресенье, 11 июня. Говорим о войне между арабами и израильтянами. Борхес отмечает, что все стихийно становятся на сторону варварства, против цивилизации: «Что за мерзость. Они очарованы подлостью. Вспыхни война между швейцарцами и саамами, все стали бы на сторону саамов. В войне между варварской страной и цивилизованной, даже если правота на стороне варваров, следует желать победы цивилизованной нации для блага всего мира. Это просто удача, что испанцы, англичане и французы завоевали Америку, а не краснокожие и индейцы из пампасов захватили Европу. В этой войне между арабами и евреями все перонисты и коммунисты, руководствуясь безошибочным чутьем, выбрали худшую сторону, сторону зловещую. Разумеется, нынешние арабы – это совсем не те, что возводили Альгамбру. Да и египтяне – вовсе не египтяне времен фараонов и пирамид: это кочевники, одолевшие египтян; люди Омара, которые сожгли Библиотеку и снесли бы пирамиды, будь им это под силу. Это все равно что жильцов, сменявших друг друга в одном доме, называть одинаково».

Пятница, 28 июля. Составляем списки любимых – не обязательно замечательных – писателей, и сходимся на Джонсоне, Де Квинси, Стивенсоне, Гейне, фра Луисе де Леоне, Эсаде Кейроше[65]65
  Жозе Мария Эса де Кейрош (1845–1900) – португальский писатель.


[Закрыть]. Когда я называю Кафку и Пруста, Борхес не отрицает и не утверждает. Добавляет Монтеня (я соглашаюсь) и спрашивает, не слишком ли тщеславен вариант Уайльда. Бьой: «Пока его не знаешь, любишь; не уверен, останется ли он столь любимым, когда его узнаешь». О Джонсоне, Де Квинси, Стивенсоне Борхес замечает: «К тому же они были хорошими людьми».

Воскресенье, 30 июля. Борхес отмечает, что слова «рег-donare», «perdonar», «pardonner», «forgive» и даже соответствующие слова в немецком и англосаксонском языках несут в себе идею дара, дарения: «Идея прощения пришла к германцам из Рима. У них было понятие кары и мщения, но не прощения. Это сложное понятие. Даже теперь многие употребляют слово, не понимая его». Добавляет, что слова «sad» (печальный) и «satis» (сытый, довольный) изначально значили одно и то же.

1968 год

Понедельник, 1 июля. Борхес рассказывает, что в «Насьон» ему предложили написать автобиографию. Он признает, что это позволит навести некоторый порядок и отмести предвзятые суждения. Он сможет раскритиковать ультраизм, креольские выходки. Бьой: «А заодно и лабиринты с зеркалами. Все, что несущественно». Борхес: «Надо быть осторожнее и не писать автобиографию, подобно Честертону[66]66
  «Автобиография» (1936). (Прим. автора.)


[Закрыть], с обилием символов и иносказаний. Его биографии, написанные Мейзи Уорд[67]67
  «G. К. Chesterton» (1944) и «Return to Chesterton» («Возвращение к Честертону», 1952). Мейзи Уорд (1889–1975) – английская писательница. (Прим. автора.)


[Закрыть], намного лучше». Бьой: «Тебе также не следует писать автобиографию подобно Киплингу, превосходную, но оставляющую многое за скобками. Киплинг был очень скрытным. Ты не такой. Ты нескромен, и нескромности выходят у тебя неплохо. Напиши ты книгу, подобно Киплингу, получится игра в Киплинга, и ты не будешь самим собой». Борхес: «Я постоянно перечитываю ‘Кое-что о себе’; кажется, даже помню целые абзацы наизусть».

Вторник, 9 июля. Борхес от души потешается над оратором, которого услышал на съезде писателей в Сантьяго [де Чили]; тот, расхваливая советскую молодежь, заявил, что ее кумирами являются Че Гевара и Евтушенко: «Удивительные, оригинальнейшие люди: восхищаются оплаченным ими же человеком, который убивает и грабит для расширения советской империи, и поэтом, которого помнят за стихи, подобные ‘Бабьему Яру’, где тот отважно называет еврея братом. Отлично, что он так поступает, но что это за молодежь, если она выбирает такого поэта из всех?» <…>

Борхес: «Я знаю, имеются сомнения относительно существования „я“, но никто не сомневается в том, что существование общества еще более сомнительно».

Суббота, 5 октября. Борхес замечает: «Диктатуры пользуются тем, что никто не любит признавать свой страх. Действительно, обделавшись со страху, ты изображаешь энтузиазм, пылкое участие в общем великом деле. Потом скажешь, что заблуждался, это вроде не так стыдно… Fooling who?[68]68
  Кого мы дурачим? (англ.)


[Закрыть]»

Борхес: «В этой стране мы уже двести лет силимся пристойно пожарить мясо, а все получается как подошва. Пора бы кончить с этой показухой».

Четверг, 17 октября. Борхес говорит: «Суинберн извлекает из языка все, что тот способен дать». Составляем список авторов, обладающих этим качеством: Мередит, Теннисон, Шекспир, Гюго, Дарио.

Воскресенье, 22 декабря. Обсуждаем женщин и курьезные причитания сэра Томаса Брауна о том, что люди не могут размножаться, как деревья. Борхес: «Не думаю, что дефект женщин именно в этом. У них это в голове». Бьой: «Я думаю о них как о a choice of evils[69]69
  Своего рода напасть (англ.).


[Закрыть]. Борхес: „Ну, не настолько“. Бьой: „Как это не настолько} Я не расстаюсь с этой, потому что сравниваю ее с той, и не знаю, что мне сулит следующая“. Борхес: „Прав был Сэмюэл Джонсон, утверждая, что, если женщина проповедует, ее надо хвалить не за то, что она делает это хорошо, а за то, что она вообще это делает, как собачку, стоящую на задних лапках“[70]70
  Джеймс Босуэлл «Жизнь Сэмюэля Джонсона», «31 июля 1763 года». (Прим. автора.)


[Закрыть].

1969 год

Суббота, 28 июня. Борхес: „Похоже, Шекспир писал по два текста для каждой пьесы; один для писательского удовольствия, второй для постановки, acting text[71]71
  Текст для постановки, с ремарками для актеров (англ.).


[Закрыть]. Считается, что от ‘Макбета’ сохранился лишь acting text, а от других пьес – первый, литературный. Поэтому ‘Макбет’ – лучшая из его пьес“.

Воскресенье, 28 декабря. Борхес: „‘Предпоследняя дверь’? Отличное название! У Мальеа выдающиеся способности придумывать хорошие названия. Жаль только, что он упорно приделывает к ним книги“.

1971 год

Понедельник, 17 мая. Борхес: „Приходится выбирать между криминальными русскими и туповатыми американцами. Туповатыми, но все же ловкими коммерсантами: они отвратительно влияют на Англию. Повсеместно. Нынче беседа между писателями обязательно касается авторских прав. Я познакомился с этой знаменитой писательницей Айрис… Мердок. Она показалась мне half-wit[72]72
  Слабоумная (англ.).


[Закрыть]. Притчетт[73]73
  Виктор Соудон Притчетт (1900–1997) – английский писатель.


[Закрыть] чуть лучше. Но ненамного“.

Суббота, 10 июля. За обедом Борхес внезапно говорит: „Думаю, нет никакого смысла в том, чтобы я каждодневно работал с Норманом[74]74
  Норман Томас Ди Джованни (р. 1933) – литературный секретарь Борхеса, переводчик его новелл на английский.


[Закрыть] над переводами моих рассказов на английский. В этом есть что-то нездоровое – постоянно возвращаться к собственному прошлому. Да и какое мне дело до переводов? Я аргентинец и пишу, чтобы меня читали здесь. Мне семьдесят два года: успех меня не волнует. Успех в США или Европе – что он для меня значит? По правде говоря, успех мне совершенно безразличен. Это просто абсурдно – извечно продолжать эту работу. По-моему, осталось десять томов. Если я и дальше буду все переводить, лучше больше не писать, ведь из-за всего вновь написанного растет объем непереведенного“.

1972 год

Пятница, 14 января. Борхес: „Люди говорят мне о Кортасаре, как о предателе, потому что он принял французское гражданство. По-моему, это совершенно не важно. Или после сей волшебной операции он разлюбил нашу фирменную вареную сгущенку – „дульсе де лече“? За пределами России быть писателем-коммунистом очень просто. Достаточно заявлять, что ты – коммунист. Читая Кортасара, ты замечаешь что-то особенное? Это в России им приходится подстраиваться под определенные правила“.

1973 год

Воскресенье, 4 февраля. Беседуем о метрике. Бьой: „Английский пятистопный ямб звучит как испанский или итальянский одиннадцатисложник“. Борхес: „Я никогда не изучал метрику; всегда доверял слуху“.

1974 год

Среда, 23 января. Борхес говорит по телефону, что правит корректуру своего „Полного собрания сочинений“: „Поразительно, какую чушь я написал. Такие книги, как ‘Эваристо Каррьего’ и ‘Обсуждение’, невозможно исправить. Напечатаю их, как есть, и отмежуюсь в приписке“. Бьой: „Насколько я помню, ‘Обсуждение’ – восхитительная книга“. Борхес: „Ну, не знаю насчет ‘Обсуждения’, но что можно ждать от книги об Эваристо Каррьего[75]75
  Эваристо Каррьего (1883–1912) – аргентинский поэт, друг семейства Борхес.


[Закрыть]? От книги о насекомом? Странно, но Эваристо Каррьего был остроумен в разговоре. Хотя если подумать, вовсе это не странно, ведь разговор вытекает из контекста, но человек пишет в одиночку, никакого контекста нет, приходится его создавать, а в голове нет ни одной мысли“.