Текст книги "Сборник статей"

Автор книги: Адин Штайнзальц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

О тех, кто остается самим собой

Эмиграция требует от человека особого напряжения, устремленности к цели. В старые времена лучшими студентами в американских университетах были евреи. Сейчас их место заняли китайцы и корейцы. Почему? Да потому, что они хотят интегрироваться в новое общество, тогда как у еврейских детей, представляющих второе-третье поколение иммигрантов, уже нет той мотивации. Таким образом, выдающиеся успехи в учебе, стремление проявить себя, показать, что ты лучше или, по крайней мере, не хуже местных, – это одна из черт новых иммигрантов.

Будучи однажды в каком-то из английских университетов, я зашел в комнату одного студента. Юноша произвел на меня впечатление классического представителя высшего английского общества: вальяжная поза, небрежная манера говорить, неторопливые, полусонные движения. Он возлежал на кушетке и лениво цедил слова… И вдруг в комнате появился темпераментный еврейский парень. Позже я выяснил: тот, кто показался мне более выраженным евреем, представлял третье или даже четвертое поколение богатой, успешной еврейской семьи. А тот, другой, – до мозга костей англичанин – оказался сыном резника кошерного мяса в лондонской лавке, недавнего иммигранта.

Укорененному жителю страны не было нужды подстраиваться под окружающих, играть англичанина. Он мог позволить себе быть самим собой. А вот новый житель страны изо всех сил старался быть, как все в здешнем обществе. И в этом своем стремлении иммигранты зачастую выглядят смешно. Некоторые говорят на новом для них языке лучше, чем его носители, используя изысканные грамматические обороты, в то время как носители языка говорят так, как им вздумается.

О том, что лучше: уехать или остаться

Оставаться ли дома или уезжать – каждый решает для себя сам. Что бы я ни посоветовал своим детям и внукам, они все равно меня не послушаются, сделают по-своему. Впрочем, так и должно быть. Но если дома спокойно, если дома нет войны, конечно, лучше оставаться. В этом нет сомнения. С другой стороны, новые места влекут к себе – это всегда приключение, это новые возможности, новый шанс. Иногда дома, где ты прекрасно ориентируешься, знаешь все входы и выходы, притупляются острота и инстинкт поиска новых путей и новых возможностей.

Но даже если и ищешь новизны, то далеко не всегда осознаешь, что твоя жизнь и ты сам чем-то отличаются от твоих родителей. Один маленький израильский мальчик так представил свою жизнь: сначала ты ходишь в детский сад, потом в школу, женишься, рожаешь детей, со временем у них рождаются свои дети – ты становишься дедушкой, начинаешь говорить на идише и умираешь… Но он не заговорит на идише…

Капитан

Любавичскому ребе – 100 лет / 11 нисана 1902 года (24 марта в этом году) в г. Николаеве родился МЕНАХЕМ МЕНДЛ ШНЕЕРСОН /

Когда скончался Аврагам, пришли все великие мира сего сказать о нем слово похвалы» («Бава батра», 91а).

Ошибкой было бы считать, что монотеизм подарил человечеству наш праотец Аврагам. Вера в единого Б-га не была его изобретением: уж Адам-то знал, кем сотворен, и, естественно, был монотеистом. Его веру унаследовали и первые поколения человечества. И только позднее, в эпоху духовного падения, люди в подавляющем большинстве своем оставили веру отцов. Нет, Аврагам не изобрел монотеизм, он лишь предложил человечеству тот путь, который считал правильным. Как это часто случается, новое оказалось основательно забытым старым. Мы не знаем, что говорили «великие мира сего» тех времен об Аврагаме при жизни, но Талмуд сохранил для нас их слова, произнесенные ими, когда они собрались, чтобы оплакать его: «Горе миру, потерявшему вождя, горе кораблю, потерявшему капитана» (там же). Это не тавтология: если положение «мира, потерявшего вождя» плачевно (люди, народы, государства дезориентированы и растеряны), то судьба корабля, лишившегося капитана, куда более трагична: судно рискует никогда не прийти в гавань, если место у руля останется пустым.

Все сказанное выше об Аврагаме и его эпохе в полной мере относится к Любавичскому Ребе Менахему Мендлу Шнеерсону и к нашему времени. Мы остались без капитана, далеки от гавани, вокруг нас – бушующий океан, не знающий жалости. Что должны, что могут сделать моряки в такой ситуации? Капитан указал маршрут, назвал порт. Лучшее, что мы можем сейчас сделать, это не отклоняться от курса, проложенного им. Ребе был нашим капитаном более сорока лет. Остались его беседы, письма, статьи, составившие десятки томов. Но, парадоксальным образом, в этом обилии материала легко выделить главную линию. Она с годами становилась все более явной: готовьтесь, работайте – Машиах уже в пути. Трудно не задаться вопросом: неужели этот мир достоин сегодня прихода Машиаха? Посмотрите по сторонам – разве наша жизнь дает основания для оптимизма?

Двадцатый век был веком грубой силы, стального кулака. Никогда еще не было столько насилия, мучений и смерти. Человечности, святости, милосердию не осталось, казалось бы, места на земле. Все и вся подчинялось голой, наглой, самоуверенной силе. А Ребе повторял: Машиах уже идет, его приход близок. Многие говорили о вожде любавичских хасидов как о святом человеке, но никто не мог сказать, что он живет в башне из слоновой кости. Ребе знал мир и людей. Он получал тысячи писем и обращений в день. Естественно, в большинстве из них люди рассказывали ему о своих бедах, болезнях, проблемах. Он хорошо знал, что такое горе, боль, страдания. Ребе был серьезно и глубоко знаком с наукой; в молодости он занимался ею профессионально, но и с годами не утратил интерес к новейшим исследованиям и всегда был в курсе важнейших открытий и разработок. Его отличали глубочайший аналитический ум, отлично организованная память. И этот феноменально мудрый и стоявший обеими ногами на земле человек говорил о близком приходе Машиаха! Парадокс?

Книга Даниэля говорит о последней эпохе в истории человечества: эпохе железного идола – о времени холода и силы. Но перечитайте текст: металлический идол стоит на глиняных ногах, он не то, чем кажется. Мы привыкли видеть в нем силу, и это парализует нашу волю. Но есть ли она у него? Достаточно легкого толчка – и железный исполин рухнет. Но Ребе видел нечто куда более значительное, нежели призрачность зла. По его мнению, пересмотра требовало все наше отношение к миру и к самим себе, ибо нам только кажется, что каждый ведом своими страстями и плотскими желаниями. Нет, говорил он, это только маска, на самом деле все не так: каждый ищет любви, хоть немного любви, но просто не отдает себе в том отчет, да и не знает, как это желание выразить. И когда вы видите человека, рвущегося к могуществу, богатству, не торопитесь его судить: ему всего-то и не хватает что доброго слова, внимания. Просто он не осознает это и не знает, как этого достичь, вот и заменяет искомое суррогатами. Мир не таков, как мы привыкли думать. И наше дело – помочь скрытому проявиться. Он представляется нам полным неверия, но это только маска: люди ищут веру, плачут, молят о ней. Но само слово «вера» в наше время как-то даже неприлично произнести, вот и называют ее люди сотнями имен-масок. Мы должны и можем помочь им не только найти ее, но и суметь без смущения сказать: «Я верую». Нам выпало жить на закате эпохи идеологий, более того, в конце эры власти денег и силы. Люди уже не верят в то, что эти идолы могут решить любую проблему. Многие, по крайней мере внутренне, готовы обратиться к истинной вере в Б-га. Необходимо увидеть и распознать мир в его новом состоянии. Об этом и говорил Ребе, сотни раз повторяя – просьбой, советом, приказом: раскройте глаза, посмотрите вокруг!

Корабль остался без капитана, но тот еще успел предостеречь нас: вы увидите штормы, страшные волны и молнии, но помните – берег близок и курс проложен. Некогда в беседе с президентом Израиля Залманом Шазаром Ребе сказал: «Так же как я знаю, что через полчаса вы выйдете из этой комнаты, я знаю и то, что Машиах уже в пути». Он видел берег. Вопрос вопросов для нас не в том, как проложить курс, а в том, как не сбиться с уже проложенного. Моряки знают одно: капитан велел дружно и слаженно грести в указанном им направлении. Грести. То, что нас ждет, столь велико и необычайно, что мы обязаны объединить силы и отложить в сторону распри. Приход Машиаха – это, в иных терминах, конец истории. Что есть история? Последовательность войн, соперничеств, переворотов. Его приход – безусловное и необратимое воцарение мира и покоя на земле, а значит, конец истории. Ребе обращался ко всему человечеству, потомкам Ноаха: вы можете обрести свободу, стать лучше, и для этого не надо карабкаться в горы и пересекать моря. Просто дайте слово своей душе, будьте самими собой. Он был не главой раввинов, но капитаном корабля, на котором все мы плывем. Он обращался к каждому и говорил: дерзай, это в твоих силах! Ребе часто сравнивал человека с землей, в которой скрыты сокровища. Копнешь не там – найдешь только грязь (этим занимался Фрейд), копнешь рядом – только камни (этим занимался Адлер). Много чего еще там можно найти, но Ребе говорил, что в каждом есть то заветное, правильное место, где только копни – спрятан клад: серебро – любовь ко Всевышнему, золото – благоговение перед Ним, алмазы – вера в Него.

Вернемся в Аврагаму: «Драгоценный камень висел на шее его, всякий, кто видел его, исцелялся» («Бава батра», 166). Как тут не вспомнить исцеляющий взгляд Ребе, отмеченный в сотнях рассказов теми, кому посчастливилось с ним встретиться. Талмуд продолжает: «Когда Аврагам покинул мир, подвесил Всевышний этот камень к солнечной орбите». При жизни праведника камень излечивал только тех, кто находился в непосредственной близости от Аврагама. Теперь же его целительный свет стал достоянием всего человечества, как и сияние солнца. С уходом праведника его присутствие в мире и его влияние на мир становится даже большим, чем при жизни, – так учат наши мудрецы. Нам остается раскрыть глаза и увидеть, поверить, осознать, что, хотя корабль и остался без капитана, мы можем, должны достичь берега. Там, в порту, он нас наверняка уже ждет.

Иудаизм и современность

Стенография лекции, прочитанной р. А. Штейнзальцем на презентации книги «Взгляд», 21.05.02., Москва.

Рав Штейнзальц: Однажды в университете мне пришлось получать степень почетного доктора. Я сидел вместе с такими же несчастными, как я, в этих ужасно смешных шапках с висюльками. Я помню, что меня не интересовали тогда ни тексты лекций, ни темы, на которые говорили вокруг. Весь я сконцентрировался на том, чтобы не скатиться со стула, потому что представлял себе, как будет смешно, когда упадет эта шапка и я вслед за ней.

Тема, заявленная в лекции как «иудаизм и современный мир», «иудаизм и модерн», не нова: примерно 200 лет в еврейском мире ходит мода читать лекции на тему «иудаизм и что-нибудь еще». Только переводчик хотел рассказать русский анекдот по этому поводу, как я вспомнил его еврейский эквивалент. Одна из популярных тем – это «еврейский вопрос и слоны». И вообще этот стиль, этот жанр он настолько распространился, что один мой приятель, не еврей, один из крупнейших специалистов в области социологии религий, написал достаточно известную статью, которая называется «Слоны и лютеране».

Начать надо собственно с самой сложной части этой темы: что же все-таки такое «модерн», что такое «современность», что такое «современный»? У этого понятия можно выделить два традиционных понимания, которые может быть не взаимоисключающие, но, по крайней мере, серьезно отличающиеся друг от друга.

Первое простое определение – современностью мы называем то, что происходит в то время, о котором идет речь, то, что синхронно этому обсуждению. Понятно, в соответствии с этим определением нет ничего более непостоянного чем «современность». В каждый момент времени под словом «современность» понимается нечто другое. То, что современно и выраженное в словах.

Классический пример второй стороны этого определения – известный египетский папирус, где человек, очевидно, уже пожилой, жалуется на молодое поколение. В старые добрые времена дети уважали родителей, молодые уважали стариков, в общем мир был упорядоченным, понятным, добропорядочным, а сейчас. И он пишет о новом поколении, как они сходят с ума, что они творят, насколько общество беспорядочно. Это вообще интересно, это звучит очень современно. И не важно, что этому тексту примерно три с половиной тысячи лет.

Что из этого нужно, собственно говоря, извлечь. То, что в отличие от стереотипа расхожего, который говорит об изменении мира, люди не меняются существенно за такой скромный отрезок времени как две-три тысячи лет. Соответственно, многие вещи, которые кажутся несовременными из написанного и сказанного, объясняются не содержанием, а переменами в языке. То есть, то что звучит анахронизмом, очень часто звучит так из-за изменения языка, а не человека, или общества, или мира.

Есть в принципе целый книжный жанр, где об очень древней истории говорится очень современным языком, почти сленгом, и приходится согласиться с тем, что жаргон меняется, а многие вещи, которые были верны тогда, они верны и сегодня, а многие вещи куда меньше подвержены изменениям, чем реалии языка. Бен Адшор когда он пишет современным языком о событиях времен Юлия Цезаря, – это классический пример такого жанра, такого явления. Воспоминания Клаудия, которые рассказывают об очень давних событиях и написаны весьма современным языком, дают именно такую почву для размышления.

В свое время, когда я был моложе и у меня было больше времени и сил, я написал некую пьесу об Исходе из Египта, где события весьма давние были представлены в весьма современных понятиях. Фараон там выглядел почти как русский интеллектуал, и его поведение было естественно на фоне такой концепции.

Чтобы стало понятнее, я хочу объяснить о каком типе русского интеллигента идет речь. Это человек, который прочитал очень много книг. Накопленная информация не выстроилась у него ни в какую стройную систему, и более того, он почти ничего не понял из того, что он прочитал, но, поскольку он может долго, связно и красиво говорить на эту тему, то ему самому уже кажется, что он понимает то, о чем он говорит.

Фараон вполне вписывается в эту схему. Он разбирается во всем: в устройстве мира, в науке, в современных ему понятиях, в религии, и он говорит об этом. Он говорит без тени сомнения о том, в чем он не компетентен, и приближенные к нему, не сильно компетентные в этих вопросах люди начинают думать о том, что евреи не так уж и нравятся.

И собственно здесь следует отметить два момента. Первое – это то, что существует понятие «современность, модерн» и оно, как понятие, весьма изменчиво, неустойчиво и меняется со временем, что даже в русском языке видно по корню слова. Второе – постоянная составляющая мысль заключается в том, что людям всегда кажется, что старое оно – доброе, потому что молодое – оно незнакомое и угрожающее.

Все-таки попробуем найти некие черты, некое научное или около научное определение, может быть более узкое, чем то, что такое «модерн», в том смысле, в котором мы употребляем это слово – «современность, как понятие».

Если попытаться охватить временные рамки понятия «модерн», то надо отметить, что в науке: в истории, философии и в других, которые хоть как-нибудь оперируют этим термином, временные рамки будут: начало – несколько десятилетий до Французской революции, и окончание – середина 20 века. И действительно, люди, которые занимаются такого рода исследованием цивилизации и оперируют терминами, с середины 20 века и дальше говорят о постмодернизме. Не только о постмодернизме как понятии из русского искусствоведения, но и вообще, как о мировоззренческом, философском, изучающем и описывающем цивилизацию термине. Поэтому сейчас, хотя и было бы естественно говорить о современности как о времени, в котором мы живем, на деле получится, что в основном говоря о модерне, я остановлюсь на времени до середины 20 века, а не на том времени, в котором мы сейчас с вами живем.

Можно выделить ключевые фигуры. Это не будут люди, которые создали модерн. Это будут люди, которые весьма характерно его представляли: Руссо, Дарвин, Маркс и может быть даже Фрейд. Постмодернизм начинается с имен Эйнштейна, Айзенберга.

Если говорить о более тонких различиях, о более ярких чертах, сравнивая не любую эпоху с любой, а модерн, с постмодерном, то надо сказать, что, например, Французский позитивизм 19 века, это достаточно яркий образец, на котором можно увидеть чем один период отличается от другого.

С одной стороны, модерн, кажется нам, ломает все старые рамки: верования, социальные устои, основы устройства науки. С другой стороны, как это не покажется парадоксальным, именно модерн во всех его проявлениях, в научном и даже антирелигиозном, построен на вере, на глубокой, почти религиозной вере в те основы, которые он привнес.

Многие из вас еще помнят религию, которая здесь была – коммунистическую религию, которая по всем определениям является классической религией, кроме того, что ее носители, по игре случая, были атеистами.

Пусть вас не смущает, что есть религия, которую исповедуют атеисты. Это не только справедливо по отношению к коммунизму, но и в большей мере, справедливо по отношению к буддизму, о последователях которого тоже нельзя с уверенностью сказать, есть ли у них Б-г. То, чего у атеистов явно не было, вас тоже не должно смущать. Обе из них, и та которая официально существует, и другая, обладают четкой структурой, четкими ритуалами, главным жрецом, который является полубогом. В одном случае – это Далай Лама, в другом случае – это генеральный секретарь коммунистической партии.

С одной стороны, теория относительности, с другой стороны, теория квантов во многом нанесли непоправимый ущерб, невосстановимый удар по позитивизму. Чтобы установить в точности точку – вершину этого удара, надо сказать несколько слов о теории Гегеля, о том, как это изменило восприятие мира.

Если перевести это утверждение на совершенно непрофессиональный и всем понятный язык, то получается следующее. В принципе никогда не будут решены все проблемы. Проблемы определенного уровня можно решить переходом на более высокий уровень, который принесет новые проблемы. Гегель перевел это в некое общее утверждение, которое касается всех областей знания и возможной всей жизни в целом.

Мой друг, который уже перешел в лучший мир, и при жизни был профессором сравнительной теологии Иерусалимского университета, сформулировал это иначе, может быть, вам будет более понятно. Разницу между модерном и постмодерном он выразил так: в 19 веке, когда ученый видел черта, он говорил ему: «Сгинь! Ты не существуешь!». В наше время, когда ученый видит черта, он говорит ему: «Ты феномен, я должен тебя описать». Хотя это, возможно, недостаточно абстрактное, наукообразное определение, кажется, что оно достаточно ярко, понятно и доступно описывает разницу между модерном и постмодерном.

Безусловно, эпоха модерна временные рамки, которой мы положили раньше, была эпохой чрезвычайно плодотворной и интересной. В частности вся наука, с которой мы имеем дело в современном мире, с которой мы повседневно сталкиваемся, она вся создана в период модернизма.

Интересно, что не менее характерным продуктом модерна – можно утверждать что эти два продукта связаны – было создание тоталитарных режимов. Попробуем доказать, что оба конца этого феномена вырастают из модерна. Два условия для существования тоталитаризма это: первое, слепая вера в околонаучную, псевдонаучную теорию, как, например, – социализм; и второе, практическое существование технологий, позволяющих осуществлять, реализовывать тоталитарный режим.

Напоминаю тему. Мы собирались говорить не просто о модерне, а о модерне и еврейском подходе к нему. Давайте посмотрим, где две эти темы пересекаются. Попробуем определить еще раз для этих целей основания, на которых стоит модерн. Во-первых, это вера в абсолютную ценность человеческой свободы, когда предполагается, что потенциал всегда есть и он будет реализован, как только будет дана свобода и это всегда ведет к лучшему.

В скобках добавим некое научное или околонаучное замечание. Это может быть где-то на периферии, но надо отметить, что сам подход, сама идея, что человек может, если его не ограничивать развиваться сколь угодно далеко в любом из воображаемых направлений, эта идея получила смертельный удар с развитием современной генетики. Не надо упрощать и представлять себе, что война Сталина и его комиссаров с генетиками, это – то, что они отдавали предпочтение Мичурину и Лысенко; не надо выдавать или воспринимать это как простой идиотизм.

Есть в этом предпочтении, которое они отдавали любому бегству от генетики, своя глубокая логика. Логика состоит в том, что если я понимаю, что человек гораздо больше запрограммирован, гораздо меньше свободен, чем мне хотелось бы верить, то гораздо меньше причин идти на разного рода революционные эксперименты и пытаться менять природу человека. Потому что гораздо более понятно и гораздо более очевидно, что революционных перемен в принципе не будет.

Говорить о генетике крайне непедагогично. Я объясню, почему это непедагогично. У меня был горький опыт, когда я девочке, своей дочери, в возрасте лет десяти по неосторожности сказал, что, в общем-то, человек на 95–96 % такой, какой он родился, и только остальные 5 % можно поменять, воспитать, переделать и т. д. С тех пор всякий раз, когда я ей делал замечания или ругал ее за что-то, она мне говорила: «папа это 96 твоих процентов».

В фундаменте модерна лежала вера в то, что вещи можно изменить. Порядок в мире, реальность можно существенно изменить. Был еще один аспект в модерне, который не везде, но в большей степени проявлялся на Западе. Это поддержка и всяческое ободрение желания человека задавать вопросы.

И еще одно основание, которое в принципе универсально для всего периода модерна – это вера в прогресс. Надо понять, что хотя это и опирается на хороший научный базис, в частности, на Дарвинизм, но речь идет о вере. О вере в неизбежность того, что будет завтра лучше, чем сегодня.

Если вы посмотрите, проанализируете старые тексты в этом плане, вы увидите, что модерн совершил поворот почти на 180 градусов. Древний мир во всех его проявлениях от Скандинавских мифов и далее до наших дней нес в себе некую идею Золотого века. Этот век был некогда в истории, но сейчас миновал, за ним был Серебряный век с идеей о том, что все лучшее было некогда в прошлом. Поэтому, когда хотели что-нибудь дома похвалить, то говорили: «Это еще из старых времен, когда все еще было хорошо».

Модерн, в каком-то смысле, перевернул всю эту концепцию, и теперь ожидание лучшего перенеслось в будущее. Сегодня, когда я хочу продать кому-нибудь машину, ночной горшок или что-нибудь другое, я прежде всего объясняю, что это новое. Мне не приходит в голову сказать, что это из старых добрых времен. Я, правда, не знаю, существует ли такая реалия в России, но у нас в Израиле в 2002 году всегда рекламируются модели машин 2003 года – это стандарт на Западе. Завтрашнее молоко безусловно свежее, чем сегодняшнее.

Теперь, когда мы уже относительно убедились в том, что мы понимаем, что такое «современность» широко, пойдем в еврейский мир и посмотрим на это понятие со стороны. Это может выглядеть парадоксально, но еврейский подход к жизни очень не плохо уживается с теми определениями, которые мы дали для модернизма, и похоже они ему вообще родные. Еще раз, возвращаясь к тому, что может показаться парадоксальным, надо сказать, что хотя, модерн был временем весьма травматическим и кризисным для еврейства; но кризис этот не носил характера столкновения идеологий, а был скорее техническим, социальным, столкновением институций, столкновением неких норм, но не столкновением идей.

Давайте начнем со свободы выбора и свободы, свободы меняться. Мы говорили об этом. В принципе можно сказать, что это практически квинтэссенция еврейской ортодоксальной теологии, абсолютная вера в абсолютную свободу выбора и в свободу менять себя или нет. Это очень интересно, что есть у сказанного практический, технический выход. Когда бывает нелегко сказать о каком-то течении в иудаизме, остается ли оно органической частью иудаизма, или уже вышло наружу, то есть отделилось от иудаизма, как совершенно самостоятельная секта, или как нечто, вышедшее за пределы. Очень часто хорошим пробным камнем может служить вопрос свободы выбора: признает ли это новое течение неограниченную свободу выбора?

К примеру, вы сами можете проверить эту идею на отношении между иудаизмом, как исходной точкой христианства, и христианством, как сформировавшейся идеологией, и дальше к протестантизму, где эта разница будет еще больше. Точно также это справедливо по отношению к водоразделу, который отделяет иудаизм и большинство течений в исламе, вопрос о свободе выбора, о свободе человека меняться.

Как не велико разнообразие мнений наших теологов по разным вопросам, и как не велико разнообразие их позиций, как не далеки они друг от друга, в этой точке все они сходятся. Для многих из них это была весьма критическая тема; для многих из них было трудно ужиться с этим принципом, но и после обсуждений и споров с ним, последнее слово – всегда, что это одна из основ нашей веры, и с этим мы не можем спорить.

Вам, как людям, живущим внутри христианской культуры, должно быть весьма знакома сама идея того, что просто произвольно сверху спускается некая благодать, некая милость. Мы же верим в то, что Всевышний дает каждому ровно то, чего он заслуживает, и чего он стоит. Максимум того, во что мы можем поверить – это то, что иногда Всевышний дает заем, но он всегда его взыщет. Есть что-то весьма идеалистическое, и в то же время весьма позитивное, динамическое в этой еврейской уверенности, что будь, что будет, всегда выбор в твоих руках.

Кстати, это неплохо объясняет тот факт, почему евреи были вовлечены в такое количество переворотов и революций эпохи модерна. Это касается не только России, хотя русская история вам ближе в этом плане, но и всяких тех мест, где говорили и готовили переворот установленного порядка. Всегда вы там найдете в явной или в скрытой форме евреев. Может быть, нельзя здесь говорить о тождественности подходов модерна и еврейского, но есть большая степень подобия в этом императиве: ты можешь изменить – меняй!

Второе: мы говорили о том, что модерн вынуждает человека задавать вопросы. Мы, кажется, единственная религиозная традиция, религиозная культура, в которой основополагающая книга, речь идет о Талмуде, построена вся целиком на неосторожных, неприличных, не задаваемых вопросах. На критике. Вопросах и критике, вопросах и критике. И это есть содержание Талмуда.

Каждый кто не знаком с Талмудом, но знаком с людьми, которые учат Талмуд, знает, что даже забыв все, что они учили, они продолжают хранить, как самое нерушимое зерно, способность и готовность все время задавать вопросы: «откуда ты знаешь?», «может быть это наоборот?», «кто тебе сказал?», «почему ты в этом уверен?». Все это происходит не из-за атеистического скепсиса, а является частью религиозного требования, частью императива, в котором они росли.

В нескольких работах мне приходилось писать о весьма характерной стороне наших текстов. Я написал, что в языке эскимосов существует более ста слов обозначающих снег. В арабском – есть более ста слов как назвать верблюда. Понятно, что если человек живет среди снега, он обращает внимание какой снег: крупный снег, мелкий снег; снег, который подтаивает; снег, который прихватило морозцем; белый снег и снег чуть темнее – это все разные слова.

То же самое можно сказать о тех, кто живет все время рядом с верблюдом. В Талмуде есть очень много, по крайней мере, я знаю точно двадцать слов для обозначения понятия «вопрос».

Одна из проблем, с которой я столкнулся, переводя Талмуд на разные языки, состояла в том, что нет достаточного количества слов для передачи нюансов слова «вопрос». Есть разные, не однокоренные слова для обозначения вопроса серьезного и менее серьезного, вопроса разрешимого и неразрешимого; вопроса, который проистекает из ощущения противоречия, парадоксальности; вопроса, который проистекает из чтения первоисточника – и можно продолжать и продолжать этот ряд. Причина того, что у евреев есть так много слов для обозначения понятия вопрос, та же самая, что и у эскимосов для обозначения понятия снег. Человек, который живет в мире вопросов; человек, который живет вопросами, умеет различать нюансы между разными вопросами.

Есть целый жанр, который не знаком другим культурам, когда читателю предлагается не ответы, а вопросы. Рабби Акива Эгер, живший более двухсот лет назад, напечатал довольно большую книгу, которая вся состоит из вопросов, на которые он не знает ответов. Я хочу рассказать о том, что можно назвать «культурой задавания вопросов».

Был американский физик, американский еврей, получивший Нобелевскую премию, которому был задан вопрос: что собственно говоря привело его к такой жизни, что сделало его тем, кем он стал. Он ответил: «Все из-за моих родителей. Когда я возвращался из школы, они никогда меня не спрашивали, получил ли я хорошие оценки и хорошо ли я себя вел. Всегда они меня спрашивали, задавал ли я хорошие вопросы?».

Это безусловно важный компонент целой культуры, которая построена на вопросах, и не всегда на ответах. В этом смысле, привнесенное в цивилизацию модерном положительное отношение к вопросам, к сомнению, было для евреев не столько новшеством, сколько обращением к естественной части еврейской цивилизации, к одной из ее основ.

Третье. Третье, если вы помните, мы сказали – прогресс, вера в то, что Золотой век находится не сзади, а впереди. Некогда при совершенно других обстоятельствах и другом контексте мне пришлось писать статью, выдержанную в марксистском духе, о различии между религиозными деятелями иудаизма, христианства и ислама, причем это не была теологическая, а конкретно марксистская статья. Одна из важнейших точек, важнейших идей в этой статье была связана как раз с отношением к прогрессу. Мы, как евреи, евреи религиозные, как фанатически верующие евреи, мы верим, безусловно, в прогресс. Мы верили в это еще до того, как этот термин был введен в обращение.

Я приведу пример, для того чтобы стало понятно насколько это давняя идея, насколько это органичная идея. Я приведу некую историю, которая датируется 1–2 веком новой эры, временем после разрушения Второго Храма: «Беседу (спор) между рабби Акивой и римским наместником». Вам, для того чтобы был понятен вопрос, заданный римским наместником, я только скажу, что речь шла об обрезании: делать обрезание или не делать обрезание.