Текст книги "Приключения Рустема"

Автор книги: Адельша Кутуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Прощай, Казань!

Если говорить по правде, то Рустем струсил, но не настолько, чтобы забыть, что он невидимка. Этот человек злой и хитрый, и избавиться от него тоже нужно хитростью. Подкравшись к столу, Рустем сгреб пробирки и с силой бросил их на каменный пол. По стенам брызнули осколки. Схватив колбочку, Рустем пустил ее в потолок, как раз над тем местом, где стоял ошеломленный Матвей Кузьмич. Ага, коленки трясутся! Матвей Кузьмич поджал губы и схватился за голову. Он ждал нападения. Но стало тихо, и в этой тишине хлопнула форточка и заколыхалась штора.

«Неужели сбежал в форточку?» – ахнул Матвей Кузьмич. Ради предосторожности не опуская от головы рук, он сделал несколько робких шагов, ожидая какой-нибудь новой опасной выходки пришельца. Сказал вслух:

– Он действительно подумал, что я могу выпустить газ. А я бы очень хотел ему помочь.

Услышав эти слова, невидимка должен был снова заговорить – так казалось Матвею Кузьмичу, для этого он и обмолвился вслух о своем желании помочь. Но лишь хрустнуло стекло под каблуком, отчего Матвей Кузьмич вздрогнул, и в распахнутую форточку с шорохом вошел ветер.

Прошло пятнадцать минут.

«Уж не померещилось ли мне все?» – спросил себя Матвей Кузьмич. Вставив в дверь ключ, он прислушался и вышел в коридор. Вернулся и тяжело опустился на стул, держа руку на пульсе.

Пока он, прикрыв глаза, считал удары, кто-то быстро прошел наискосок кабинета, и опять тот же голос приказал:

– Слушайте внимательно, я здесь не был, и вы ни с кем не говорили. Иначе... Ни слова.

В кабинете осталось битое стекло, остался Матвей Кузьмич, так и не приоткрывший глаз, а только вздрогнувший ресницами...

Как трудно узнать человека, как легко ошибиться!..

Рустем зашел в телефонную будку:

– 0-35-46? Кто со мной говорит? Товарищ подполковник? Да, это я. Нет, я не мог увидеть профессора. Да, конечно, ходил, но к Богданову меня не пустили. Кто? Я не знаю фамилии. Матвей Кузьмич. Он меня заманил, начал стращать, хотел взять кровь. Он назвался Богдановым. Нет, больше я туда не пойду. Что? Сейчас, бегу на вокзал. Матвей Кузьмич работает вместе с Богдановым. До свидания.

«Бегу на вокзал» – это пришло сразу. Уехать сегодня же – там видно будет, что делать дальше. Надо действовать. В Казани тихо – не бомбят, можно и в кино пойти, и мороженое купить на углу, а где-то далеко – фронт, и дым закрыл солнце. Когда передают «Последние известия», прямо на улице у репродуктора останавливаются люди и молча слушают. Тревожно. У Пети Старостина глаза стали большими, и смеяться он перестал: отца у него убили, и весь класс молчал около Пети Старостина, около его парты. Война, фашисты... Открылся страшный смысл этих слов: мальчик без отца, человек без дома, беженцы на дорогах, сгоревшие села. Теперь надо мстить. Мстить за Петю Старостина. О, как он будет мстить!

Рустем сжал кулаки. Он шел, опустив голову, точно нес все горе земное – и ничего не видел он, и никто не видел его. Он шел к вокзалу.

Решено – он едет. И привокзальный сад, и вокзал были наполнены военными и женщинами, и музыкой, и детьми, и слезами.

Здесь все смешалось – и непонятно: то ли все приехали, то ли все уезжают, то ли все смеются, то ли все плачут. Война!

У ограды спит девочка, спит средь всего этого шума, обняв куклу. Она не узнает, куда ее везут. Рядом мальчик держится за мешок. Ему тоже хочется спать, но голова сестры удобно пристроилась на мешке и никак нельзя лечь рядом. Война. Как хочется спать мальчику. Вот он наклоняется все ниже, все ниже. Подбегает мать.

– Не спи, сынок. Подожди, маленький. А то украдут мешок. Я вот только билеты возьму. Ах, боже мой... Теперь ты у нас один мужчина.

– Я потерплю, – отвечает мальчик. И женщина убегает к кассам. Рустем стоит рядом с мальчиком. Тот уже заснул, держась за мешок. Когда же придет мать? Мальчик сторожит мешок. Рустем сторожит мальчика, его сестру и куклу. И течет ночь. Появляется мать и, опустившись подле детей, обняв их руками, как птица широкими крыльями, тоже засыпает. Война.

– Когда на Москву?

– Да я не знаю.

Рустем открывает глаза. Около него разговаривают. Женщина и дети завтракают хлебом и луком. Все трое выспались. Смахнув последние крошки с подола, женщина берет мешок, мальчик – чемодан, девочка – куклу.

– Приедем в Москву, все узнаем. Намучились.

Что они узнают в Москве? Рустем тоже направляется к поезду. И видит подполковника. Тот тоже уезжает в Москву с маленьким чемоданчиком.

Вот повезло. Вдвоем спокойнее и веселее. Можно будет поговорить. Нельзя все время молчать.

Рустем зашел в вагон за подполковником и, прострелив бегом коридор, встал у дальнего окна. Поезд дернулся, и поплыли мимо лица, всплеснулись платочки.

– Только возвращайся. Слышишь? Воз-вра-щайся. – Девушка бежала, прижав кулачки к груди. Девушка кричала, и слезы стояли в ее крике.

Били колеса, заглушая голоса. Девушка отстала. Только рука с платком плескалась в воздухе: возвращайся! Рустем помахал девушке, но вспомнив, что рука его невидима, снял с головы стоящего рядом мужчины фуражку и протянул ее уходящему перрону. Вдоль поезда поплыла фуражка. Кто-то вскрикнул:

– Фуражка! Фуражка!

Рустем вернул фуражку назад, на голову остолбеневшего мужчины. Тот, ничего не понимая, смотрел прямо перед собой. Наверно, он сильно любил девушку. Две женщины ахнули:

– Он гипнотизер. Иллюзионист.

Невидимка улыбался. Он прижался лбом к холодному стеклу и тихо сказал:

– Прощай, Казань. Прощай.

И несли колеса, повторяя на разные лады:

– Про-про-щай! Возвра-щай-ся!

В поезде

Дорога, дорога... Большое слово. Кто дружит с дорогой, тот многое узнает.

Рустем вел себя скромно и незаметно. Ничего не случилось удивительного в этом пути. Подполковник – Рустем уже знал, что зовут его Яков Михайлович – устроился в четвертом купе и сразу же забрался на верхнюю полку. Он очень устал за эти дни. От бессонницы шумело в голове. Если бы он знал, что в коридоре его ждет Рустем! Ждет, чтобы о многом рассказать – о Матвее Кузьмиче. Ведь об этом человеке обязательно надо знать Якову Михайловичу. Уже прошло два часа. И потом у Рустема нет даже хлеба, чтобы немного утолить голод. Конечно, можно войти в любое купе и взять со стола что угодно. Но Рустем не хочет быть воришкой. Яков Михайлович накормил бы его, и со сном они что-нибудь придумали. Впрочем, с едой можно подождать, а вот спать хочется – просто мочи нет. Закрыть бы глаза и слушать колеса – они укачивают. А сесть некуда. Пассажиры выходят в коридор покурить и долго глядят в окно на пролетающие деревья, перебрасываются словами. Будто негде больше поговорить.

Рустем перешел в соседний вагон. Им владело одно желание – непобедимое желание спать. Но и здесь он не встретил ничего утешительного. В тамбуре был слышнее грохот колес и сна поэтому было меньше. Он повернул назад, в вагон дяди Якова, но дверь уже заперли, и Рустем, вцепившись в ручку, чуть не заревел с досады. В этот момент он увидел подростка, висящего между вагонами. Вдруг сорвется!

– Сам знает, если повис. – Рустем посмотрел наверх. На крыше вагона сидели люди и пели.

 
Соловьи тихой ночью поют,
Отпевают военное лето.
Соловьи очень грустью поют,
Утром в бой – мы не спим до рассвета.
 

На остановке Рустем все-таки перебрался в мягкий вагон. Дядя Яков обедал. Никого рядом не было. Соседи по купе вышли на станцию поразмяться. Яков Михайлович аппетитно нарезал мясо.

Рустем взял крайний кусок и отправил в рот. Пока Яков Михайлович смотрел в окно, Рустем выпил стакан чаю. Ах, что это был за чай! И хлеб какой, а уже о мясе и говорить нечего. Яков Михайлович, обернувшись, даже прихлопнул в ладоши. Чудеса и только! Другой бы испугался... а он запел:

 
В дом приходят гномы
Ночью...
Накормлю я их. Накормлю.
 

Рустем написал на клочке бумаги несколько слов и положил перед Яковом Михайловичем: «Спасибо. Я поел. Хочу спать. Где мне лечь?» Яков Михайлович откинул одеяло с верхней полки. Сбросил вниз ремень и фуражку.

 
Постель готова
Ложись, мой сын.
Приснится сон, ты мне расскажешь.
 

У двери кто-то стоял и с интересом слушал Якова Михайловича.

– А у Вас баритон, голубчик. Песню только такую не слыхал. Это, может быть, из оперы?

– Не смейтесь. У меня такая привычка: петь что-нибудь, когда настроение есть. Хотите чаю?

– Спасибо. Я уже пил. Поспать, видно, любите. Ночь далеко, а постель готова.

– Хочу отоспаться сразу за год.

– А я, знаете, не могу в дороге спать. Книгами балуюсь.

– Может, и мне дадите что-нибудь почитать?

– Пожалуйста, выбирайте.

На полке лежала кипа книг. Яков Михайлович взял сверху одну и углубился в чтение. Он читал быстро, перебрасывая страницы – сначала он просто делал вид, что читает, но потом настолько увлекся, что забыл о Рустеме. А Рустем спал. Он притомился и спал, раскинув руки, спал глухим сном усталого человека.

– Это вы храпите?

Яков Михайлович вздрогнул.

– А что? – спросил наугад. – Видно, и вправду я придремнул. Потом дочитаю.

Он отложил книгу и лег рядом с Рустемом. Лег тихо, боясь помешать ему. А поезд летел. И странно, на самом краешке верхней полки спал большой человек, а остальная часть полки была пуста. И как он не падал? Все, кто видел это, улыбались.

Рустем проснулся поздно.

– Тише, не шуми, – шепотом сказал Яков Михайлович. – Если надо поговорить, выйдем в тамбур.

– Пойдемте, – тоже шепотом сказал Рустем. Стараясь не шуметь, они выбрались в коридор – здесь никого не было.

– Измучился? – спросил Яков Михайлович. Голос его тепло ударил по сердцу.

– Я теперь один. Мне нельзя даже ни с кем заговорить. Всегда один.

– А ты сам с собой разговаривай. У тебя есть то, чего у других нет. А ну-ка, подними выше голову.

– Я улыбаюсь. Мне не повезло как-то.

– Ты о Матвее Кузьмиче?

– Да.

– Тебе повезло. Нет, ты не понимаешь... Ты помог нам открыть врага. Разве тебе этого мало?

– Правда? – чуть не закричал Рустем. – Я тоже подумал, что это враг. Иначе он не стал бы меня задерживать. С вами мне спокойно, дядя Яков.

– Я тебя не вижу, но слышу. У тебя хорошее, доброе сердце. Слушай меня. Ты приготовил себя к большим делам и должен все очень хорошо взвесить. Скоро мы приедем в Москву. Там расстанемся и, может быть, больше не встретимся. Запомни мои слова... Ты слушаешь меня?

– Слушаю, дядя Яков.

– У нас с тобой одна Родина, один большой дом и нет ничего его дороже. Сейчас этот дом хочет сжечь фашист. Он жесток. Он глумится над старым и малым. Он топчет сапогом хлеб. Он пришел в наш дом, чтобы убить и растоптать все, что мы построили. Человек без дома не может жить. А когда человека в его же доме хотят превратить в жалкого раба, тогда не жди пощады. И мы с тобой должны защитить Родину. Иди, расправив плечи и с открытою душой. Пусть тебя никто не видит, но слышит: свой человек – доброе, чужой – беспощадное. Если веришь в себя, ты силен. Не трогай добра тех, кто пострадал от войны. Но и не ходи голодный. Я был на войне. Это страшное место. Береги себя и пиши мне. Что узнаю о тебе я – услышат и твои родители. За них не беспокойся. Ты меня понял?

– Да.

Рустем покраснел.

– Дядя Яков, помните, я взял у вас клятву не говорить никому о нашем разговоре в кабинете. Теперь я даю вам клятву. Никогда и нигде я не изменю своей Родине. Пусть отсохнет мой язык, клянусь. Я невидимка, и фашист не найдет меня, а я его найду везде.

Утром, чтобы не мешать дяде Якову, Рустем отправился в соседние вагоны. С тех пор, как он стал невидимкой, он вслушивался в себя, разговаривая сам с собой. Это вошло в привычку.

Он вошел в туалет и с интересом посмотрел в зеркало. Он увидел там только свои глаза. Согласитесь, читатель, что странно видеть только одни глаза – и странно, и необыкновенно. Рустем надвинул пониже кепку.

Поезд остановился. Рустем спрыгнул с подножки, чтобы размять ноги. Увидел старика со старухой. В лаптях, с заплечными мешками, они словно бы остановились мимоходом поглазеть на поезд.

Старик все время хмурился.

– На Петра пришла похоронная, – сказала старуха.

– Убивалась?

– Ясное дело. Маша глядеть уже не может, как наревелась. Беда.

– Бе-да-аа, – протянул старик. – Была бы шапка-невидимка, надел бы Семке на голову и сказал бы: «Иди, сынок, оторви голову поганому Гитлеру».

– Оторвать бы. Святое дело, – откликнулась старуха.

Грянул гудок, и Рустем вернулся в вагон. Яков Михайлович еще спал. А в соседнем купе уже шумели, кто-то напевал. Рустем зашел туда. Здесь угощались курицей, и Рустем, решив, что трое от одного не пострадают, присоединился к ним, завтрак получился на славу.

Вот и Москва. Весь вагон зашумел, задвигался. В коридор выплыли чемоданы. Рустем стоял в тамбуре, готовясь сойти первым. Якова Михайловича он потерял в толпе. И увидел только на вокзальной площади. Не боясь, что его услышат, Рустем попрощался:

– До свидания, дядя Яков.

– Значит, расстаемся!

– Да, – голос Рустема был грустным.

– Во всяком случае, ты зайди-ка ко мне. – Яков Михайлович достал блокнот. – В течение трех-четырех дней до десяти утра я буду находиться по этому адресу. Зайдешь?

– Зайду.

Мимо к стоянке машин хлынула толпа. Спустя минуту, Яков Михайлович позвал:

– Рустем! Ты где?

Но отозвался ему лишь один из прохожих:

– У вас потерялся сын? Пусть объявят по радио – найдется. Надо только пройти в вокзал.

Яков Михайлович вздохнул и пошел к трамваю.

Глаза в воздухе

Два дня в Москве – и много, и мало: Красная площадь, метро, Кремль. Голова пойдет кругом. И она действительно закружилась у Рустема. Выйдя из Кремля, он увидел легковую машину с открытой дверцей и решил отдохнуть на мягком сиденьи – ведь нельзя же человеку все время ходить. Только он пристроился и прикрыл глаза... как заснул, а когда проснулся, рядом с ним сидел генерал и изучал, разложив на коленях, военные карты. Машина уже была за городом. Остановилась она на аэродроме. Солнце горело на крыльях истребителей. Пока генерал беседовал с летчиками, Рустем обошел вокруг самолета, с уважением наглаживая ладонью по крепкой обшивке.

Когда вернулись в Кремль, был уже вечер. Генерал ушел, и Рустем опять остался один. Его томило одиночество. Он медленно пошел по улице к Большому театру. Теперь ему не нужны были билеты – такая свобода сначала ему нравилась, но скоро надоела – никто его не видел, никому до него не было дела. Если бы раньше он попробовал пройти без билета, поднялся бы шум, а сейчас... он был невидимкой и мог взять свободно любой билет бесплатно – только подойди к кассе и протяни руку.

Но ему бесплатный билет не нужен.

Он сидел в зале и слушал концерт.

Выступал мальчик-скрипач. В черном строгом костюме он был похож на маленького взрослого человечка, исподлобья глядящего в зал. Ему долго аплодировали, и мальчик, взяв скрипку под мышку, кланялся. Рустем тоже хлопал и думал. Вот бы рассказать Вали об этом концерте – тот от зависти язык бы проглотил.

После концерта народ разошелся, а Рустем остановился у мягкого дивана в фойе – здесь отлично можно было выспаться.

Утром он вскочил от крика:

– Что это такое? Поглядите, глаза будто в воздухе висят. Ай!

Бросив к ногам тряпку, уборщица прижала ладони к щекам. Рустем кинулся прочь. Ну, вот, начинается: сначала глаза, потом нос, потом... Он спешил к Якову Михайловичу. Еще рано, и он должен быть дома. Надо что-то придумать.

Рустем без стука вошел в комнату. Яков Михайлович сидел за столом.

– Здравствуйте, – сказал Рустем. – Вы меня видите?

– Нет, – ответил Яков Михайлович.

Рустем отнял от глаз ладонь.

– А теперь?

Яков Михайлович даже привстал.

– Я вижу два черных глаза. И, кажется, из них вот-вот потекут слезы.

– Я не знаю, что делать, дядя Яков. Теперь мне опасно ходить по улицам. Люди будут шарахаться. Нужно закрывать глаза, но не могу же я все время ходить с закрытыми глазами.

– Да-аа. Положение серьезное, – сказал Яков Михайлович.

– Мы что-то должны придумать. Знаешь что, пойдем-ка к одному ученому. Он все объяснит.

– А кто он такой?

– Академик Караваев. Профессор Богданов много о нем мне рассказывал. Этот ученый знает все растения и выращивает новые. Надо идти, Рустем.

– Надо, – согласились глаза.

Старый академик принял их в лаборатории, похожей на сад. Он как-то уютно умещался среди множества цветов, близоруко щурясь поверх очков и покашливая.

– Здравствуйте, здравствуйте, – сказал он. – Пойдемте в мой кабинет.

...Здесь я немножко отвлекусь. Когда я собирал материал для повести, я подолгу беседовал с Яковом Михайловичем. Не один стакан чаю выпили мы с ним. О, как взволнованно рассказывал, он о приключениях Рустема. Как любил быстро повзрослевшего мальчугана, ставшего невидимкой... Я говорю «любил», потому что, пока я писал повесть, Яков Михайлович... Но об этом после.

Я прочитал две тетради, переплетенные кожей – это был дневник Якова Михайловича. Ведь у каждого в жизни случается такое, о чем хочется написать и как-то сохранить в памяти.

Несколько страниц из «Записок Я. М. П.» я сохраняю и переношу полностью в повесть.

Из «Записок Я. М. П.»

«Я стал естествоведом. И как это оказалось интересно! Это целый мир со своими законами, одно государство, где правит свет солнца. И во всем виноват мальчишка, которого я и в глаза не видел. Да его и не увидишь. Он стал невидимкой, съев цветок папоротника. А я углубился в книги. Не сумели мне во время положить под руку книги о Мичурине, о Бербанке, о Тимирязеве, Павлове. И вот теперь они лежали передо мной, а я будто вернулся в детство и, не зная, с какой начать, начал выбирать книгу с картинками. Наконец взялся за книжку американского садовода Лютера Бербанка. Он смотрел на меня с портрета. В изящном костюме среди вишневого сада он походил на доброго волшебника. И вот я забрался в этот сад. Чего я там только не увидел!

Вот гигант-вяз, протянувший могучие ветви – встанешь под них, и неба не видно. Можно подумать, что вязу сто лет, а ему всего пятнадцать. А вот близко-близко к вязу, точно прислонившись слегка, стоит громадное ореховое дерево – «королевское», так назвал его Бербанк. Я прошел в аллею лилий: среди белых великанов стояли карлики – так мне показалось, когда я смотрел на лилии. Я сорвал чернослив, и он едва уместился на ладони. Бербанк «поколдовал» над летней розой, и она стала цвести круглый год. А гордый подсолнух, который смотрел только на солнце, после того, как прикоснулся к нему Бербанк, склонил свою тяжелую голову к земле.

Может быть, и в лесу, когда мальчик пришел за бабушкиной сказкой в заросли папоротника, родилось чудо? Сколько я перерыл книг, но нигде я не встретил сведений, что папоротник цветет.

Нужны были столетия, чтобы из древнего папоротника появился в земной толще каменный уголь. Как знать, возможно, в ту далекую пору целое лето поднимались белые цветы папоротника. Однажды Тимирязеву принесли липовые листья с крупными пятнами и спросили: «Что это, Клемент Аркадьевич? Липа погибает? Он улыбнулся. – Нет. Это не болезнь – это жизнь. Сахар, сахар, друзья мои». Оказалось, что в очень жаркие дни листья превращают влагу в пар и откладывают кристаллики сахара. Откуда же взялись цветы папоротника? Сахар?

Кончится война – я обязательно займусь садоводством. Начну с розы. О, если бы у меня что-то получилось. Ведь смог же американец Джорджи Скупер вырастить розу в пять метров. И цветы на ней были с черными бархатными лепестками. Черная роза. Он же первый сорвал и голубую розу. И, наверное, сам удивился, увидев розу, наполовину белую, наполовину нежно-красную. До сих пор, я знал одну березу – среднерусскую. А на Дальнем Востоке тоже есть береза, но ствол ее крепок, как железо; не то что топор, пуля – и та не берет его.

Заманчивый мир открылся передо мной

В прошлом веке жители одного небольшого городка смеялись друг над другом – у них стали распухать носы. И смех, и грех! Какие только порошки они не пили, какими мазями не пользовались – ничто не помогло. Как июль подоспеет жарой – глаза начинают слезиться и носы распухают. И что бы вы думали, – во всем были виноваты дикие ореховые деревья из породы «Астраханских», посаженные на улицах города по приказу самого градоначальника. Пришлось выбирать: или ореховые деревья или нормальные носы...

Я вспомнил, что Рустем говорил: «Когда я рвал папоротник, в лесу было светло». Откуда появился этот свет? Молния? Цветы?

Сначала мне казалось невероятным подойти к кому-то и сказать: «Знаете, я час тому назад разговаривал с невидимкой». Кто бы поверил? «Зафантазировался человек» – сказали бы. Но академик Александр Павлович Караваев не рассмеялся мне в лицо – слишком взволнованно и серьезно я рассказал ему о невидимке. Сначала я пришел к нему один, а потом с моим новым невидимым другом.

Академик похож на Льва Толстого – смотрит спокойно, говорит неторопливо. Он разговаривал с нами, как со старыми знакомыми. Удивительный старик, ничем такого не удивишь. «Природа на все способна», – только и сказал он. Глядя на него, я вспомнил своего деда, добролицего, широкобородого, с усталыми руками на коленях – его я мог слушать целыми днями, он всегда рассказывал о том, чего никто не знал. А когда я спрашивал его, откуда он столько знает, дед отвечал:

«С мое проживешь – голос земли начнешь понимать».

Вот слова академика Караваева:

– Я сам долго работал над созданием краски, которая смогла бы сделать предметы невидимыми. Такая краска не повредила бы нашим самолетам. Конечно, человек по своей сути в природе – против войны, он рождается, чтобы жить, а не воевать, но пока... Задавали ли вы себе вопрос – почему я вижу вас, почему вы видите меня? А в темноте? Разве ночью вы не двигаетесь ощупью даже в своей комнате? Значит, причиной нашей беспомощности в темноте является отсутствие света. Все предметы отражают свет, поэтому мы их и видим. Невидимка же не отражает лучей света и потому он незрим.

– Но его одежда? – спросил я. – Ее мы тоже не видим.

– А представьте себе воришку. Он украл и сбежал. И вот по его следу идет собака. Очень долго идет и находит вора. Почему? Его след сохранил запах... Ну-ка, дружок, надень мою шляпу, – обратился академик к Рустему.

– Надел, – сказал Рустем. Шляпа повисла в воздухе. Нельзя было не улыбнуться.

– Если бы он поносил мою шляпу день-два, она тоже стала бы невидимой. Ее пропитало бы то же излучение, которое пока нам неизвестно. Как след человека сохраняет его запах, так и одежда невидимки – его излучение.

...А ты дружок, – сказал академик Рустему, вернее, шляпе и глазам, – пойми, что тебе нельзя ничего надевать из чужой одежды.

– А если будет холодно?

– Надо что-то придумать. Да, с этим вопросом действительно сложно.

– И глаза никуда не спрячешь.

– С глазами еще сложнее. Если их спрятать, ты ничего не увидишь.

Академик не спешил с ответом на главный вопрос – почему именно цветок папоротника обладает такой чудесной силой.

Когда мы собрались уходить, Рустем спросил:

– Но когда-нибудь я ведь стану видимым?

– А ты хочешь?

– Нет. Пока...

– По-моему, тебе еще долго быть невидимкой. Только надо опасаться очень сильных ультрафиолетовых лучей.

– А что это такое?

– Лучи солнца.

От академика мы вышли в солнечный день, и Рустем потянул меня за рукав:

– Перейдем на другую сторону, там тень.

Потом, немного помолчав, грустно сказал:

– А я любил загорать...

На Тверском бульваре мы сели на скамейку. Я сделал вид, что читаю газету. Никто не обращал на нас внимания.

Мы тихо разговаривали.

– Дядя Яков, мне уже пора на фронт.

Я не видел его глаз, вероятно, он опустил голову. Тонкий прутик чертил на земле рельсы.

– А на какой? Ты думал об этом?

– Где трудно, туда...

Гитлер начинал летнее наступление.

Зима отбросила его от Москвы. И тогда, как обозленная собака, Гитлер бросился на Приволжье. Бросился жечь, убивать, рушить. Какое сердце не заболит, в каком сердце не родится ненависть, когда убивают твоих близких. Когда дороги, русские дороги с березками по обочинам, топчет безжалостный сапог смерти. Горит хлеб, горят деревни, улетают птицы...

– Ты поедешь на фронт, а там жарко. Там трудно, Рустем.

– Да.

Я подарил ему пистолет, когда мы вернулись домой. У него загорелись глаза. Он, как взрослый, пожал мою руку:

– Спасибо. Первых десять фашистов я убью от Вашего имени, дядя Яков.

Когда-нибудь, после войны, мы с тобой пойдем в кино, – сказал я. Не знаю почему, но мне вдруг захотелось поговорить с ним как с простым мальчишкой – заядлым киношником и футболистом. – Сразу на два фильма сходим и мороженого наедимся. А потом куда? На стадион?

– Конечно, на стадион.

– А сейчас давай разберем пистолет. Ты должен знать его устройство.

Прошло не больше часа, и Рустем спрятал пистолет в карман. Он готов был стать бойцом. Он готов был в дорогу. Его глаза смотрели спокойно и я подумал о том, как рано пришлось ему стать взрослым, – мяч бы гонять да на солнышке загорать, да смеяться, да за птицей следить высокой. Но вот война подошла к порогу твоего дома...

Проводил я его до вокзала на машине. Не стану описывать, как прощался с ним. Будто в последний раз видел черные глаза, в последний раз держал его руку. Сказать бы ему слова особенные, потрепать по голове, но мы простились молча.

– Держись поближе к кухне в дороге, – сказал я. – С гвардейцами едешь.

Глаза улыбнулись.

– Постараюсь.

– Вот и все, иди в вагон. Дай обниму.

– Мать с отцом успокойте.

– Обязательно.

Вернувшись в Казань, я с головой окунулся в работу. Лишь изредка я думал: как он там? Кто с ним рядом? Не мерзнет ли по ночам? Что-то не пишет, не подкралась ли беда?

Наконец я получил письмо. Его принесли утром и секретарша удивилась, увидев, как я просиял – она привыкла видеть меня хмурым и, наверно, думала, что я и улыбаться-то разучился. Письмо было коротким.

«Дядя Яков!

Воюю! Не писал раньше, потому что хотел выполнить слово, которое дал вам. Я не хвастаюсь – десять фашистов узнали, что такое Россия.

Адреса у меня нет. Если долго не будет от меня писем, значит нельзя писать, но я жив и бью фашистов. Как у нас дома? Привет бы передать всем.

Расад».

Смотри-ка, – Расад, Рустем Асадуллин. Воюй, мой мальчик, остерегайся шальной пули, а когда война кончится...»