Текст книги "Приключения Рустема"

Автор книги: Адельша Кутуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Два солдата

За поездом по верхушкам сосен катилось солнце. Оно уже занималось костром заката, когда эшелон прибыл на станцию. Быстро разгрузились, по широким настилам скатили машины, пушки. Было тихо. За дорогой начиналось поле. Ветер шел по кончикам поднявшихся колосьев, настороженный, едва приметный. Казалось, вот-вот сорвется он и упадет волнами на рожь.

По глухой тишине и стрекоту кузнечиков никак не верилось, что совсем недалеко проходит фронт, но из ржи смотрели в небо зенитки, а вокруг дороги чернели вывороченной землей воронки.

Кто-то вдруг крикнул:

– Воздух! В рожь!

У обочины остались замаскированные ветками машины. Рустем тоже побежал в рожь. Но небо было пустым. Оставленное солнцем, оно несло большое облако, и никаких самолетов не было. Рустему не терпелось увидеть их – и любопытно, и страшно.

Рядом в ложбинке лежали два солдата. Рустем подполз к ним и прислушался к разговору. Пожилой солдат спокойно смотрел в небо. Он будто и не боялся ничего, а просто прилег отдохнуть и вот задумался – наверно, вспомнил дом.

Второй, молодой и смуглолицый, сняв пилотку, глядел беспокойно – видно и он впервые, как Рустем, ждал самолетов.

– Ну что, увидел?

– Чего?

– Самолет. Не елозь, ложись и жди. Сегодня ночью много идти придется, дай ногам отдых.

– Откуда ты знаешь, что ночью?

– А ты, видать, к войне непривычный. В новинку тебе все.

– В первый раз я...

– Тогда других слушай, пока не обвыкнешь. Ложись. А ночью, я предполагаю, долгонько нам идти... Прилетел, голубчик, закружился, вот тебя сейчас угостят, – проговорил пожилой солдат, с прищуром вглядевшись в облако.

– Слышишь, верещит, фашистская «рама».

И вот показался самолет с крестами на крыльях. Тут же ухнули зенитки.

– Никому не стрелять, – передали по цепи. Но кто-то не выдержал и выстрелил несколько раз подряд.

– Вот дурень! – сказал солдат. – Зенитка бьет, взять не может, а он из винтовки. Герой!

– Пусть стреляет. Случайность может быть.

– Умный ты, гляжу. Обучишься. Ты думаешь, она бомбить пришла, «рама»-то? Вот полетает, полетает, засечет, что надо, и по радио передаст своим бомбардировщикам – мол, на станции стоит эшелон, по дороге шла колонна, укрылась во ржи, один дурак стрелял оттуда. Понял? А те и тут как тут... Вот видал – смывается. Не сбили. Теперь жди гостей. Самое лучшее ночью – темнота. А сейчас придется место менять.

И действительно, раздалась команда:

– Выходи, стройся!

Полк двинулся дальше. Рустему не хотелось расставаться с добродушным, видавшим виды солдатом, и он пристроился с краю колонны, стараясь шагать в ногу.

– Откуда? – спросил солдат.

Рустем вздрогнул и прикрыл глаза ладонью. Неужели глаза увидел и спрашивает. А если ответить? Кажется, что и говорить-то разучился.

– Из Казани я, – опередил Рустема молодой солдат. Рустем опустил голову – очень хотелось ему заговорить, сказать: – «Вот я, я тоже иду с вами, меня только не видно...»

– Татарин, значит, если из Казани?

– Да.

– А я из Сибири. Был когда-нибудь у нас?

– Нет.

– Много потерял. Сибирь, она вот где у меня, – солдат положил руку на грудь. – Считай, половина России-матушки. И татары у нас там есть.

Он словно припоминал что-то и посветлел лицом. Пыль лежала на его погонах.

– Слыхал про Хасана Гумерова?

– Нет.

– Да-аа... Никак у нас с тобой разговор не получается. В Сибири ты не был, Хасана Гумерова не знаешь. А что знаешь?

Молодой солдат обиделся. Даже отвернулся куда-то в сторону: дескать, говори себе, а я вот и не гляжу на тебя. И вдруг, резко повернувшись к старому солдату, отрезал:

– Ничего я не знаю. Хасана Гумерова не знаю, Сибири твоей не знаю.

– Осерчал. Эх, голова. Шучу же я. Шутка – минутка, а веселит час. Я, что ли, виноват, если ты Сибири моей не видел, по тайге с ружьишком не лазил. А Хасан Гумеров друг мне, понимаешь, воевали вместе. Вот и медаль на пару взяли. – У старого солдата на груди светилась медаль «За отвагу». – Гумеров, он тоже из Казани, с лица только другой, да и ростом пониже, а парень что надо. Отстал я от него, пока в госпиталях отлеживался. Ладно бы жив он был, случится – встретимся... А тебя как звать?

– Фатых Уразаев.

– А я Федор Громов. Вот и хорошо мы с тобой познакомились. Человек человека греет. – Солдат что-то вспомнил и, улыбнувшись, пошевелил усами. – И воевать я тебя научу. В атаку идешь, Фатых, не думаешь о смерти. Забываешь. Тут у тебя перед глазами враг, и злость на него поднимается. Ужасно большая злость. Пуля подле уха посвистывает, смерть играет. Кто потрусливее, того она и находит. Главное, не трусить. На меня вот один фриц бежал, а я ему как крикну: « – Их бин сибиряк Федор Громов!», то-есть по-ихнему это значит: «Я сибиряк Федор Громов», – гляжу, фашист и споткнулся, а тут и конец ему. Знай наших, а я еще пуще ору: « – Их бин сибиряк Громов», – страху нагоняю. А на меня глядя и Хасан как свистнет да аукнет:

« – Их бин татарин Хасан Гумеров!». ...Да ты под ноги-то не гляди, голову повыше подними, ногам станет легче. Пообвыкнешь. Военная жизнь сразу не дается.

Рустем не отрывал глаз от бойкого солдата. Возле него совсем не страшно было, но Рустем устал. Прилечь бы на траву и заснуть. Он и сам не заметил, как отстал и присел у березы, вытянув ноги. Полк шел мимо. Запыленные гимнастерки, загорелые лица, выцветшие на солнце пилотки, тяжелый шаг, гряда пыли вдоль колонны. За колонной показались машины. Рустем обрадовался и забрался в кузов. Так он проехал несколько минут и, утомленный, было задремал, но скоро опять прокатилась команда:

– Воздух!

Дорога опустела. Машины остановились. Гул повис в воздухе. Вылезать из кузова не хотелось. Закинув голову, Рустем принялся считать самолеты: один, два, три... пять... десять. И тут началось! Рустем зажал уши – визг и грохот окружили его, казалось, никуда от этого ужаса не спрятаться. Самолеты пикировали и сбрасывали бомбы. Били зенитки, но их почти не было слышно. Больше всего бомбили станцию. Оттуда поднимался дым. И там, где раньше во ржи прятался полк, тоже было темно от клубящегося дыма. Два самолета кружили над дорогой. Плавно разворачиваясь, они заходили с разных сторон, а Рустем зажмуривался и прижимал ладони к ушам. Какая-то сила выбросила его из машины, и он очнулся в придорожной канаве. Грохот стих, и всплыла тишина, но ненадолго – все началось снова.

Припав к земле, Рустем ждал, когда самолеты уйдут.

Одному под открытым небом было не по себе. «Найти бы Громова» – подумал он.

– Наши летят! – крикнул кто-то.

– Ага, удирают!

Немцы ушли. Наши истребители приклеились к их хвостам. Воздушный бой разгорелся за лесом.

Солдаты выходили из ржи на дорогу. Закуривали. Раненых пронесли в машины. Немного погодя раздался залп, Рустем кинулся туда. Возле телеграфного столба, сжав в кулаках пилотки, стояли солдаты у свежей могилы. На фанере, прибитой к столбу, было написано несколько фамилий. Одна из них оказалась знакомой – Фатых Уразаев.

Через трудности

Шли всю ночь. Темнота стояла у глаз. Солдаты устали. Привал был где-то там далеко, за полосой рассвета. Ни папироски не вспыхнет, разговоры вполголоса. Хоть бы песня поднялась к звездам – прошла бы усталость, сон отлетел прочь. Но нельзя петь. Тишина нужна. Вздрогнет солдат на ходу – задремал. И только Громов все шутит: « – Ноги на то и даны, чтоб шагать. До краю земли дойти можно...» Будто и не устал он, будто всю жизнь ходил ночью.

– Привал! – с облегчением проносится по строю. Кто сразу засыпает, едва только коснулась голова травы, кто курит, пряча в кулаке огонек, кто портянки перематывает.

Рустем заснул. Сон охватил голову теплом, и закружилась карусель.

– Спать, – шептала трава. – Спать...

Когда проснулся, кругом было пусто. Полк ушел. Рустем бросился на дорогу, но сразу же снова опустился на траву – ноги не слушались, затекли. Во рту пересохло. Где найти воды? Хотя бы глоток. И он почему-то вспомнил летний день на даче: он стоит посреди двора, и бабушка окатывает его из ведра водой. Как хорошо было бы сейчас оказаться над светлой струей воды!

– А еще считаешь себя солдатом, – сказал Рустем вслух. – Надо было дома сидеть.

На дороге то и дело проносились машины. Закричать: – «Посадите»? Никто не услышит.

А небо накоплялось тучами, как большой голубой чан, где вот-вот закипит и заплещется дождь. Тучи вытягивались в одну линию, тяжелели и вдруг будто вздохнула облегченно их темная сердцевина, и полился дождь.

Рустем обрадовался – под таким дождем, завернув по колено штаны, мальчишки бегают по лужам, мокроволосые, со счастливыми лицами, где сияет восторженное: «Дождь!». Но то было в городе, у мирных тихих домов, а здесь Рустем стоял у придорожной ямы, ловя лицом капли, а потом, не выдержав, лег грудью на траву и принялся пить дождевую воду, собравшуюся круглым зеркалом на дне ямы. Он пил и не мог оторваться. Одежда вымокла, зябкие пупырышки усеяли кожу – будь дома, он бы переоделся, согрелся чаем, а здесь стой, как мокрый гусь под большим небом. Нет, стоять на одном месте нельзя, надо идти. И он пошел, оскальзываясь, не обращая внимания на машины.

В деревню он вошел, устало волоча ноги. Улицы заросли травой. До войны это было радостное и светлое село, петухи кричали, ведра звенели у колодца – теперь здесь торчали над развалинами закопченные печи, сиротливо веяло от горелого дерева. Сохранилось всего пять-шесть домов, но и они смотрели неприютно, точно тоже ждали смерти.

Рустем увидел палатки с красным крестом. Заспешил, жадно втянув горячий запах жареного лука. На кухне, куда он подошел, топилась печь и вкусный пар шел от огромных котлов. Здесь, прижавшись спиной к теплу, можно было ни о чем не думать, только вдыхать сытный запах, только наслаждаться теплом.

Обогревшись, Рустем взял со стола хлеб и прицелился к котлетам, аппетитно шипящим на сковороде. Он отправил, сам того не заметив, три котлеты в рот, пока не почувствовал, что сыт, согрет – и в это время около него раздался крик:

– Куда подевали котлеты? Ах ты, боже мой! Начальство ждет, а что я скажу?

Выскользнув на улицу, Рустем забрался на сеновал чудом сохранившегося дома.

Ночью он видел сон. Война окончилась. Гитлер убежал в темный лес, но его поймали. Поймал Рустем, и все удивились, что кто-то привел Гитлера в деревню, а сам скрылся... Бабушка бы, конечно, разгадала этот сон.

Так, вспоминая подробности сна и еще переживая ночную погоню, Рустем подошел к палатке, куда принимали раненых. Их спускали с машины на носилках. Рустем стоял рядом, вглядываясь в обескровленные лица, точно мог кого-то узнать.

Когда последние носилки вынесли из машины, появился быстрый лейтенант и махнул рукой шоферу:

– Поехали.

Рустем забрался в машину.

Просохшая дорога неслась под колеса. Кругом стоял острый запах молодой травы. Подбрасывало на внезапных ямах. Рустем крепко держался за сиденье, но от резкого толчка все-таки ударился головой о стенку – в ушах зазвенело. Потом он понял, что это звон не от удара – где-то разорвался снаряд. Машина пошла медленнее, петляя. На дороге стало больше воронок...

Говорят: «Кто ищет, тот всегда найдет». Было и голодно, и холодно, и недосыпать приходилось, и ног от усталости не чувствовать – Рустем вышел на передовую линию фронта.

Расад

Это были люди какой-то не виданной доселе отваги. Казалось, они даже забыли о смерти. Точно одно большое сердце, они встали перед врагом. Откатывались танки, остановленные нечеловеческим усилием.

Воевал и Рустем, и в первом же бою шальная пуля задела левую ногу. Рана была легкой, но кровоточила. Прихрамывая, он отбежал к развалинам дома. Его мало беспокоила рана, в конце концов не так уж было больно, а после того, как перевязал ногу платком, и малая боль прошла – не идти же разыскивать санитаров. Мучило другое: в первом бою, не успев даже выстрелить, он был ранен. Если так будет продолжаться, могут и убить. И никто об этом не узнает. Даже домой никто не напишет письмо. Нечаянно потревожив рану, Рустем вскрикнул. Пронзительная боль прошила ногу. Что теперь делать? Надо терпеть. Вот лейтенант, когда ему раздробило руку, не кричал и не стонал, лицом только побелел, в глазах затаил боль. Надо терпеть. Не сидеть же здесь и не ждать манной каши.

Он пробрался к блиндажу. Разведчики готовились к заданию, перед ними лежала карта.

– Эх, если бы их шугнуть с тыла, – сказал один.

– Сейчас туда не проберешься.

– Ночью можно.

– Пробовали, сам знаешь. Прожекторами все высвечивают.

– Нам бы из окопчика кого-нибудь взять за язык.

– Ну да, сидит фриц, язык высунул, тебя ждет...

Тепло в блиндаже, накурено. Около людей всегда тепло, и рана не болит. Подживает. Теперь ясно, что делать. Вот только наступит ночь.

И ночь наступила, чернотой покрыла город, спрятала развалины. Изредка длинная пулеметная очередь разрывала темноту. Рустем шел по самой середине дороги. Немцы вдруг принимались бешено стрелять, точно всполошившись со сна. Рустем пережидал. Прожекторы раскатывали ленты света, обшаривали землю. Ракеты красными, белыми, зелеными звездами падали с неба.

Рассвет застал его на перекрестке дорог. Роса лежала на траве. Розово засвечивалось небо.

Около дерева, постелив на землю плащ, сидел немец. Ему не спалось в окопе. Он просто смотрел перед собой. Губная гармошка лежала рядом на плаще.

Рустем выстрелил. Из нагрудного кармана офицера достал карандаш и записную книжку. Крупно написал: «Я убил. Партизан Расад». Немного подождал – не проснулись ли в окопе. Нет, было тихо. Фашисты спали, уже привыкнув к выстрелам. Рустем в рост подошел к окопу, сказал громко:

– Вы дождались своего! – и выстрелил несколько раз. Что тут поднялось! Немцы били из автоматов в пустоту. Приняв офицера у дерева за партизана, стреляли по нему.

А Рустем, проникнув в самую гущу фашистов, награждал каждого пулей, повторяя:

– Это за дядю Фатыха! Это за дядю Якова! Это за всех!

Так продолжалось несколько дней. Каждое утро в немецких окопах находили короткую записку: «Я убил. Партизан Расад». Это имя стало символом грозного мстителя. И Рустем с удовольствием слышал, как гортанно и гневно выкрикивал какой-то толстый офицер:

– Ферфлюхте Расад!

Офицер успокоился, когда упал на землю. В глазах его застыл ужас.

А Рустем шел дальше. Ночью он наткнулся на немецкие машины со снарядами. Машины, наглухо закрытые брезентом, таили в себе смерть. Рустем два часа трудился подле колес, штыком убитого часового протыкал шины. Когда кончил, лицо было мокрым. И здесь оставил пометку: «Партизан Расад».

Утром прикатил полковник с красными глазами. Он размахивал руками, выстроив перепуганных часовых. Он грозил каждому расстрелом. Часовые стояли ни живы ни мертвы. Рустем поднял камень и ударил визгливого полковника по голове. Тот разом сел, вытаращив глаза. Пока кругом стреляли, Рустем поднес к глазам полковника записку: «Партизан Расад». Полковника от страха хватил удар. Последнее, что он успел сделать, – поднять руки.

Татарская песня

Рустем жил среди врагов. Они не знали, когда и откуда ждать нападения таинственного Расада. Уж не сам ли дьявол ходит по окопам? Что толку увеличивать посты? Он проберется везде.

А «дьявол» уплетал на свежем воздухе горбушку хлеба. Ему надоело слушать разговоры немцев. Услышать бы свою родную речь, хоть песню. Он прикрывал глаза, ложась на траву, вспоминал школу – шумные перемены с беготней по коридорам. Он вспоминал, как получил двойку и целый вечер прятал от матери глаза. Уже ложась спать, он, глядя в сторону, сказал: « – Я получил двойку...» Да, далеко теперь дом. Будь он там, ни одной двойки не стояло бы в дневнике.

...Вспоминая, Рустем смотрел в небо, где звездами копилась ночь. Рядом загалдели фрицы. Рустем запустил в них камнем. Как по приказу раздались выстрелы и установилась тишина.

– То-то... – проворчал Рустем.

Глубокой ночью он не выдержал и запел. Эта песня была тоской по родному языку.

 
Пусть шумит наша песня...
 

– пел Рустем вполголоса.

Обер-лейтенант Фогель не спал. Ему померещился кошмар. Он заткнул уши пальцами, но песня не смолкала. Песня звучала в офицерском блиндаже. Фогель отлично помнил: он лег последним, запер дверь на два засова. Что за чертовщина! Откуда взялась песня? Он поднял краешек одеяла, выглянул. Темнота и песня. Обер-лейтенанта бил мелкий озноб. Он вспомнил заповедь: «Единственно верный друг немецкого офицера – пистолет» и, дрожащей рукой вытащив из-под подушки пистолет, выстрелил в песню.

После выстрела полуодетые офицеры, как горох, высыпали из блиндажа. Едва ворочая языком, Фогель принялся рассказывать. Его подняли на смех.

– Тебе уже и во сне кажутся партизаны, – рявкнул офицер в кальсонах.

А Рустем лежал на полу, пуля пробила рукав, но руку не задела. Он рассердился:

– В песню стреляете, да? Убить ее хотите? Я вам покажу, как стрелять в песню.

Он выбрался из блиндажа. Неподалеку он спрятал в яме гранаты. Сейчас он их отыщет.

Обер-лейтенант Фогель теперь уже ничего не помнит. Но если бы ему случилось выйти из блиндажа сразу, он наверняка запомнил бы слова песни:

 
Пусть шумит наша песня...
 

А потом взрыв.

Смерть

За одного убитого фашиста немцы расстреливали десять ни в чем неповинных людей. Они приходили в деревню и расстреливали взрослых и детей. Им было все равно. Рустем видел, как били детей, его погодков, и ему тоже было больно. Он сжимал губы. Поднималась злость. После взрыва в блиндаже немцы кинулись в деревню. Они разыскивали Расада. О да, они были щедры – они не только били и истязали – за пойманного партизана Расада, они обещали в награду лошадь, корову и еще денег. А если Расад не будет найден – сгореть деревне дотла, не быть ни одной живой душе на пепелище.

Рустем увидел Фогеля. Того самого. Живуч оказался фашист. Обер-лейтенант важно расхаживал по улицам деревни. За ним по пятам шли молодчики с автоматами.

– Где партизан? – бесновался у каждого дома Фогель. – Ми вам покажет!

Он посещал деревню каждый день, высохший от злости и похудевший от тревоги.

– «Погоди же. Погоди, – думал Рустем. – Мало тебе? Сполна получишь...»

У входа в блиндаж стояла усиленная охрана. Рустем вошел в блиндаж. Фогель сидел за столом и кусал ногти. Он будто что-то собирался писать, но не притрагивался к чернилам. Рустем с отвращением смотрел на немецкого офицера... Убить его? Это просто, но тогда на другой же день сгорит деревня. Расселся здесь, как хозяин! Рустем пинком отшвырнул валявшееся полено. Фогель вздрогнул, как от удара по лицу.

Ввели пленного солдата в изодранной гимнастерке. Его видно сильно били, прежде чем привести на допрос. Со лба текла кровь, руки закручены сзади.

– Пришель! – завопил Фогель, оторвавшись от ногтей и выскочив на середину блиндажа. – Партизан?

– Я не партизан, – ответил русский солдат.

Он смотрел в бешеные глаза фашиста, спокойно и прямо. Изможденное лицо, заросшее рыжей щетиной, показалось Рустему очень знакомым. Подойдя поближе, Рустем чуть не вскрикнул: «Федор Громов!».

– Кто же ты есть? – допытывался Фогель.

– Солдат я. Солдат Красной армии.

– Воеваль?

– Своя земля, своя воля. Ты хочешь взять мою волю, а я тебе ее не отдам. Понял?

– Коммунист?

– Коммунист.

– Какая часть?

– Не скажу.

– Скажешь! – Обер-лейтенант, сжав кулак, ударил Громова по лицу. – Скажешь!

И будто сам испугавшись собственного крика, сел на место.

– Хоть убей, не скажу, – сказал Громов.

Фогель выхватил пистолет. Наклонив голову, пошел на Громова. Рустем дернул обер-лейтенанта за рукав и сказал тихо в самое ухо:

– Зитцен зи зих![1]1
  Зитцен зи зих! – Садитесь!


[Закрыть]

По щекам офицера пошли красные пятна, он разом побледнел и обмяк, опустившись на табуретку. Попробовал себя ущипнуть – уж не сходит ли он действительно с ума? Поглядел на стол. Там лежало неначатое письмо, но странно – на листе появились слова:

«Фогель! Я твоя смерть. Я все знаю. Перед тобой стоит Федор Громов. Если не веришь, спроси сам. Я все знаю, что будет завтра с тобой. Ты понял? Теперь ты будешь выполнять мой приказ: не тронешь никого в деревне, а тех, кого схватил, выпустишь. Федора Громова проводишь до конца деревни и отпустишь. Я твоя смерть. Советую не забывать об этом.

Расад».

Фогель окончательно лишился ума. Он глядел на лист бумаги, не отваживаясь обернуться.

– Чего встали? Убирайтесь! – гаркнул он на конвоиров и повернулся к пленному,

– Как зовут – Федор?

– Да, Федор.

– Фамилия?

– Громов...

Обер-лейтенант немного знал русский язык, но ужасно картавил. И задавая сейчас вопросы Громову, он страшно боялся исказить русские слова. Кого он боялся прогневать? За спиной никто не стоял, по крайней мере там была пустота. Офицер достал сигарету и зажег спичку. Она погасла. Зажег еще одну, – и она погасла. «Смерть моя тушит», – горестно подумал Фогель и смял сигарету.

Все требования Расада он выполнил.

А вечером писал обер-лейтенант письмо домой:

«...Милая Матильда, зачем мы пришли сюда? Кто я теперь? Во мне сейчас не осталось ни ума, ни воли. Постоянно по пятам за мной ходит страх. Я ничего не могу поделать. Мы убиваем людей и сжигаем дома. Нам мстят партизаны. Они невидимы. Я даже ночью думаю о смерти. Она стоит рядом. Наверное, больше не увидимся...»

Рустем сунул в карман Громова письмо в Казань, а сам отправился в лес искать партизан. Они должны быть в лесу.