Текст книги "Германия"

Автор книги: Аделия Амраева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Аделия Амраева
Германия
Цикл рассказов

О конкурсе

Первый Конкурс Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков был объявлен в ноябре 2007 года по инициативе Российского Фонда Культуры и Совета по детской книге России. Тогда Конкурс задумывался как разовый проект, как подарок, приуроченный к 95-летию Сергея Михалкова и 40-летию возглавляемой им Российской национальной секции в Международном совете по детской книге. В качестве девиза была выбрана фраза классика: «Просто поговорим о жизни. Я расскажу тебе, что это такое». Сам Михалков стал почетным председателем жюри Конкурса, а возглавила работу жюри известная детская писательница Ирина Токмакова.

В августе 2009 года С. В. Михалков ушел из жизни. В память о нем было решено проводить конкурсы регулярно, каждые два года, что происходит до настоящего времени. Второй Конкурс был объявлен в октябре 2009 года. Тогда же был выбран и постоянный девиз. Им стало выражение Сергея Михалкова: «Сегодня – дети, завтра – народ». В 2011 году прошел третий Конкурс, на котором рассматривалось более 600 рукописей: повестей, рассказов, стихотворных произведений. В 2013 году в четвертом Конкурсе участвовало более 300 авторов.

В 2015 году был объявлен прием рукописей на пятый Конкурс. Отправить свою рукопись туда может любой совершеннолетний автор, пишущий для подростков на русском языке. Судят присланные произведения два состава жюри: взрослое и детское, состоящее из 12 подростков в возрасте от 12 до 16 лет. Лауреатами становятся 13 авторов лучших работ. Три лауреата Конкурса получают денежную премию.

Эти рукописи можно смело назвать показателем современного литературного процесса в его «подростковом секторе». Их отличает актуальность и острота тем (отношения в семье, поиск своего места в жизни, проблемы школы и улицы, человечность и равнодушие взрослых и детей и многие другие), жизнеутверждающие развязки, поддержание традиционных культурных и семейных ценностей. Центральной проблемой многих произведений является нравственный облик современного подростка.

В 2014 году издательство «Детская литература» начало выпуск серии книг «Лауреаты Международного конкурса имени Сергея Михалкова». В ней публикуются произведения, вошедшие в шорт-лист конкурсов. Эти книги помогут читателям-подросткам открыть для себя новых современных талантливых авторов.

Книги серии нашли живой читательский отклик. Ими интересуются как подростки, так и родители, библиотекари. В 2015 году издательство «Детская литература» стало победителем ежегодного конкурса Ассоциации книгоиздателей «Лучшие книги года 2014» в номинации «Лучшая книга для детей и юношества» именно за эту серию.

 
А они уезжают.
Навсегда уезжают…
Я с ними прощаюсь,
не веря нагрянувшей правде.
Плачу тихонько,
как будто молю о пощаде.
– Не уезжайте! – шепчу я.
А слышится: «Не умирайте!..»
Будто бы я сам себе говорю:
«Не уезжайте!..»
 

Роберт Рождественский

От автора

 
Давно Поволжье ждет дождя,
Земля лежит в ничейной зоне,
Но до сих пор глаза вождя
Суровы так и непреклонны.
 
 
Я чувствую тяжелый взгляд
Моей державы и сограждан.
И буду сломлен я однажды,
Мне сны об этом говорят…
 
 
Уходит из-под ног земля,
Где до сих пор нас не признали.
Прощу и попрощаюсь я,
Неси, судьба, в чужие дали…
 

Владимир Штеле

Сейчас у меня много друзей – в России, в Украине, в Казахстане… С ними я переписываюсь, созваниваюсь, встречаюсь иногда, их я поздравляю с праздниками, им могу пожаловаться, с ними могу поделиться радостью. А есть такие друзья, которых я, возможно, никогда не увижу. Но ни на минуту не возникло у меня ощущения, что дружба закончилась. Потому что детская дружба – она навсегда.

Истории, которые я расскажу, затрагивают много судеб. Одна из этих судеб – судьба целого народа. Народа, который во время войны переселяли массово на Урал, в Казахстан, Сибирь, Республику Коми, на Алтай. Просто за язык, просто за принадлежность к определенной, враждебной на тот момент – немецкой – нации. У этого народа было много бед: трудармии, «зоны» спецпоселений, безразличие и ненависть со стороны всех остальных. Тяжелое было время.

После распада СССР Германия позвала свой народ домой. И начались массовые возвращения на родину.

Но я хочу рассказать не об этом. Не о возвращенцах. Я хочу рассказать о тех, кто остается, кто ждет писем и верит в дружбу. Я хочу рассказать о себе… И о самом главном моем «враге», который смог стать мне другом…

Вместо пролога

Я уставилась в компьютер. Сайт настырно просил хоть какие-то данные… А у меня их не было. Никаких. Только имя. Имена. Много имен… «Жди меня – Wait for me» горело наверху экрана черным. «Горело» и «черным» – сочетание странное, но верное. Именно так горели во мне имена, те, что я еще помнила. Те, что никак не могла забыть.

«Иногда люди уходят живыми», – выскочило из скайпа. Макос хотел поддержать. Такая у него манера – давить посильнее, чтобы в какой-то момент – раз! – и пожалеть. Будто невзначай, будто нечаянно. Тогда, когда я решу, уже не нужно. Не нужно жалеть и поддерживать: сама справлюсь.

«Хочешь сказать, не стоит искать?» – застучала я нервно по клавиатуре.

«Отчего же… Хочу сказать, что, как бы ты сейчас ни поступила, все к лучшему. Все так и должно быть». – И Макос добавил после этих черных на белом слов мишку. Веселый мишка, раскинув лапы, обнимал.

«То есть если я не найду…» – начала я писать, но Макос опередил.

«Люди уходят и остаются, теряются и находятся. Когда мы этого хотим. Именно мы. Ты захочешь – они найдутся. Захочешь – так и уйдут».

Люди уходят живыми… Сложно все это. Зря я взялась с утра просматривать свой старенький фотоальбом. Есть ведь Макос. И я ни на кого не злюсь больше… Все прошло. Все ушло. Так жаль, что ушло. Так жаль, что не обняться… Хотя бы мишками.

«А если их и сайт не найдет?» – Я поставила плачущий смайлик.

«Найди их в себе».

«Как?»

У Макоса всегда все просто. Хорошо, что он умеет делиться этой простотой, тогда, когда приходит пора «нечаянно» и «невзначай».

«Как ты нашла в себе ее».

Карандаш в скайпе замер. Я ждала, хотя уже знала, что Макос имеет в виду. Карандаш снова зашевелился:

«Германию…»

Расставание первое
Крокодил

Витя меня раздражал. Это ужасно, когда за тобой таскается едва умеющий ходить малыш!

– Мам, он противный! – сказала я важно, даже руки скрестила на груди для пущей убедительности.

– Доча, он же маленький совсем. – Мама говорила несерьезно, умилялась. – Ты же старше его, должна за ним присматривать.

Соседка, тетя Света, сидела рядом с мамой на скамейке и улыбалась, понимающе подмигивая.

В такие моменты казалось, что эта спасительная скамейка, ради посиделок на которой мама выходила по вечерам на улицу и брала меня с собой, моя любимая скамейка, самая лучшая на свете, не такая уж и хорошая, не такая уж и волшебная. Уговорить маму бросить швейную машинку и пойти гулять, выйти из душной однокомнатной квартиры, где грудой свалены перчатки – готовые, испорченные, недошитые, – всегда было волшебством. Волшебством этой маленькой, деревянной, окрашенной зеленым скамейки. Сама я на ней никогда не сидела. Я играла в шалаше у Димки.

– Мама, скажи ей, пусть не ломает ветки в моем шалаше! – обиженным тоном говорил тете Свете Димка.

– Она же маленькая. – Тетя Света переглядывалась с мамой.

– Я не маленькая! – топала я ногой и победно шла в шалаш – разжигать огонь из собранных веток.

Только Димка грубо выбивал из рук спички и кричал:

– Вот дура! Что, спалить мне тут все решила?

А его друзья похихикивали, сидя на старом, потертом коврике, цвет которого зависел от погоды. Пыльная и солнечная – серо-желтый. Дождливая или пасмурная – темно-серый. Они даже ставки делали, пока я прыгала вокруг Димки, пинала и толкала его за «дуру», пока я делала все, чтобы отобрать наконец коробок спичек, который до этого стащила у мамы из верхней полки. Уж очень тяжело мне доставался этот коробок: приходилось воображать себя скалолазом, перешагивать с одного шкафчика на следующий и карабкаться. Но коробок оставался у Димки, а я бежала к маме.

– Мама, он у меня спички отобрал! – с ревом сообщала я.

И вскоре осваивала новые высоты, которые мама находила для спичек.

Шалаш Димке я лично помогала мастерить – искала ветки с мамой, ходила по соседям и просила все, что они называли «старым хламом». Это благодаря мне в шалаше появился ковер. И благодаря мне там была жестяная кружка. И утюг, тот, который еще на углях. И тазик дырявый, пластмассовый. А еще футболка брата, правда, с дыркой на спине, по центру. И вот после всего этого Димка смел говорить, что шалаш только его!

– Мама, скажи ей! Кататься буду я! – кричал Димка, когда я вцеплялась в багажник его нового велосипеда.

Велосипед сверкал на солнце разноцветными бликами, а его красная рама горела тем самым костром, который мне все никак не удавалось разжечь.

– Дима, отдай. Она же девочка! – всплескивала руками тетя Света.

– Да, девочка! – подтверждала я и тянула велосипед к себе.

Кататься я не умела, но за шалаш мстила почти каждый вечер – водила велик по улице туда-сюда. Димка стоял у скамейки, в такие минуты – волшебной. Стоял злой и заплаканный. А друзья его снова делали ставки и подставляли друг другу лбы для щелбанов…

Я бы водила этот велик, с блестящим багажником и огненной рамой, до самой ночи, до того времени, когда станет «уже поздно» и надо будет идти домой. Но всегда из соседнего подъезда, как карликовый мишка, вываливался Витя. И бежал ко мне, а потом за мной. По пятам. Спотыкался, падал, поднимался и снова шел. А я еще больше ускоряла шаг, чтоб еще раз упал, чтоб больнее упал, чтоб отстал. И он падал еще несколько раз. В конце концов Витя начинал реветь, мама принималась меня ругать, а Димка торжественно отбирал велосипед.

Вот как все это стерпеть? Я не могла терпеть. А мама повторяла, как зазубренное стихотворение про глупую муху и храброго комарика, которое мы учили с папой:

– Доча, он же маленький совсем!

Маленький, маленький…

– Ну и что! Я тоже маленькая! – ответила я.

Но отчего-то это признание вызвало у всех мам на скамейке смех.

– Вот видишь, – тоненьким голоском сказала Юля, мама Вити, – он тебя любит, жить без тебя не может. Ты не обижай его, пожалуйста.

– Это почему от его любви я должна страдать? Не буду за ним смотреть! Пусть не ходит за мной!

Но Витя все равно ходил за мной по пятам. Молча. Почти беззвучно. А я от него убегала…

Как-то утром мама позвала меня к окну. Шел дождь. Она открыла окно, чтобы я могла прокричать дождику:

– Дождик, дождик, лей, лей, чтобы было веселей!

Я протянула руки вперед, за бельевые веревки, чтобы ангелочки принесли мне прямо на ладони капельки счастья. Так мама говорила: каждую каплю дождя на землю приносят ангелы, каждая капля дождя – это счастье.

– Ого, как много ангелов! – шептала я. – Ого, как много счастья!

Дождь хлестал меня по рукам, щекотал, смешил. И тут я увидела: там, внизу, на площадке перед домом, с машины выгружали доски, железные прутья и стволы деревьев, без коры и почерневшие от воды.

– Мама, мама, а что это?

Мама принесла мне в пиале талкан[1]1
  Талкан – толченая кукуруза.


[Закрыть], разбавленный молоком, с сахаром, посмотрела в окно и сказала:

– Не знаю. Развлечения вам, наверное, будут строить.

Кому это – нам и как развлечения можно построить, я узнала уже через два дня. Мы вышли на улицу и увидели толпу детей, незнакомых, нездешних. Видимо, из других домов, тех, что стояли напротив наших, вдалеке. Но что там дети! Все они лазали по странным конструкциям, которые выросли из земли на голой площадке. На той самой, где мы собрались однажды со всех четырех соседствующих домов, когда было землетрясение.

Брат тогда остался спать дома, а меня папа вынес на руках, завернув в одеяло. Дома качались, а дяденька-великан тряс позади них сетками с пустыми бутылками. Видимо, сдать пытался, да вытащить всё не мог. Я даже представила, как он распахивает окна, проталкивает ручища и шарит по кухням и кладовым в поисках пустых бутылок. Мама тогда причитала, а папа все говорил о том, что земля трясется и что поэтому нужно выходить на улицу. Даже если ночь. Но они врали, чтобы меня не напугать. Я-то знаю, что за домом был великан и он шумел бутылками. Пустыми.

– Мама, что это? – Я крепко сжала мамину руку, отчего-то испугавшись незнакомых детей и непонятных, появившихся из ниоткуда сооружений.

– Детская площадка, доча, – радостно сообщила мама. – Теперь вы можете тут качаться на качелях, лазать, вон, на турнике. – Мама показала на какие-то буковки «П» (мы только вчера с папой выучили эту букву по букварю).

– А кто они? – Я ткнула пальцем в первую попавшуюся на глаза незнакомую девочку.

– Они вон в тех домах живут. – И мама махнула рукой куда-то вдаль. – Пальцем показывать на людей нельзя, доча. Это некрасиво.

– Угу, – буркнула я и пошла вперед.

К девочке. Потом к мальчику на качели пошла. Потом пошла на… Папа сказал, что это крокодил. На него все забирались по хвосту и спрыгивали с головы, которая разинула в страшном оскале пасть. Ну те, кто до головы доходил. Многие падали, кто-то спрыгивал еще на середине длиннющей спины.

– Тут равновесие держать надо уметь. – Димка выпятил грудь и зашагал к крокодилу. Легко прошелся по нему и спрыгнул. – Вот так! Ты ни за что не повторишь!

– А вот и повторю! – насупилась я и полезла на четвереньках по хвосту.

– Разве это так делается? Вот неумеха! – Димка прошелся еще раз, оттолкнув меня.

– Я повторю! – снова буркнула я, раскинула руки, как Димка, и вскарабкалась по хвосту на спину крокодила.

– Повторюшка-хрюшка! – Димка засмеялся и пошел к друзьям – они как раз повисли на самом маленьком турнике.

– Сам такой!

– А я за тобой не повторял! За тобой Витёк повторяет!

Я аж зарычала. От волшебной скамейки со всех своих коротких ног ко мне мчался Витя.

– Доча, – крикнула мне мама, – не забирайся на крокодила, а то Витя упадет!

Терпение надулось, как воздушный шарик, красный, как Димкин велосипед, пламенный, как не удавшийся в шалаше костер, и лопнуло. Я снова полезла на крокодила. На этот раз дошла до середины и спрыгнула. Витя стоял внизу и смотрел.

– Доча, я кому говорю?

Я полезла опять. На середине остановилась. Повернулась к Вите и насмешливо проговорила:

– Что? Не можешь так, да? А я отсюда не слезу! Ты достал уже! Не ходи за мной!

Постояла немного, покачалась, стараясь поймать потерянное равновесие, потом дошла до головы и спрыгнула. Тут же побежала обратно к хвосту и снова вскарабкалась на спину крокодила. Витя пошел за мной. Обхватил руками крокодилий хвост и ногами стал отталкиваться. Добрался почти до вершины, завалился на бок и… упал…

Я услышала глухой стук, но дошла до конца и только потом спрыгнула. Витя заголосил, заплакал, сидя на земле под хвостом крокодила.

– Вот дура! – прибежал Димка. – Обязательно было лазать, пока он не упадет?

Димка взял Витю на руки и понес к бежавшей навстречу Юле.

– Дильназ, а ну-ка быстро домой! – крикнула мама грозным голосом.

Так грозно, что возразить я не решилась. И Димке доказывать, что не дура, тоже не стала.

– Витя тебя любит, – говорила мама за ужином. – Он тебя каждый день высматривает в окно, ждет, когда ты появишься на улице. Только тогда и просится на улицу, чтобы с тобой гулять. Юля рассказывала, что, если он начинает капризничать, она сразу ему говорит: «Дильназ такого мальчика никогда не полюбит» или «А вот Дильназ маму слушается». Витя после этих слов игрушки собирает. Даже ест, когда ему говорят, что Дильназ кашу любит.

– Я ее не люблю. – Отчего-то мамина гречка в горло больше не лезла. Я оттолкнула тарелку.

– Дело не в этом. Потерпела бы уже…

Ничего плохого с Витей после падения не случилось.

А терпеть и вправду осталось немного. Послезавтра мы должны были уехать. Насовсем. В деревню.

«Там так здорово! Выходишь за дверь и – ррраз! – улица!» – радовалась я, когда мама сообщила мне о переезде.

Мы даже щенка у тети Светы присмотрели. Она одна во всей округе держала в квартире собаку. И собака ощенилась.

«Мальчик – мой». – Димка попытался отобрать у меня лохматого песика.

«Дима, – строго сказала тетя Света, – мальчика заберет Дильназ, когда они уезжать будут. А нам и Маськи хватит!»

Димка аж заплакал. И два дня со мной не разговаривал, даже из шалаша выгонял. Но мальчик все равно стал моим! Он изо всех щенков самый красивый был!

В то утро на улицу, на детскую площадку, папа с братом вынесли кровать. Утреннее солнце словно потягивалось, отойдя ото сна. Было прохладно. Я развалилась на кровати, пока родители, брат и дядя таскали в дядин грузовик мамины полки и шкафы. Из соседнего подъезда вышли они – Юля и Витя.

– А я уезжаю от тебя! В деревню! Там лучше, чем здесь. И там нет тебя! – похвасталась я Вите.

Юля взяла Витю на руки, он обнял ее за шею и заревел.

– Ах, Дильназочка, ну зачем ты так?

В гости к тете Свете мы приехали через месяц или два. Я взахлеб рассказывала Димке про Тузика, щенка, и про деревню. Про то, как часто я бываю на улице, про наших коров, про теленка. Димка слушал и не перебивал. Впервые. А я гордилась.

– Пойдем в шалаш? – предложил Димка.

Я сначала обрадовалась, но тут же опомнилась:

– Не пойду. Сейчас Витя выскочит и снова будет преследовать.

– Не будет. – Димка перестал улыбаться. – Они с Юлей в Германию уехали. Как вы – насовсем.

Я не знала, где она – Германия. Дальше, чем моя деревня? Ближе? Далеко от Димки? Но я ничего не спросила. Почему-то захотелось прижаться к маме, крепко-крепко. Я прибежала на кухню, по щекам уже текли слезы.

– Мама, мама!

– Что такое? Тебя опять Дима обидел? – Тетя Света аж встала, рассердившись.

– Не трогал я ее! – Димка стоял в дверях и разводил руками.

– Мама… – Я прижалась к маме сильнее. – Теперь меня никто не любит?

– Глупая, почему это?

– Витя в Германию уехал!

– Он и из Германии любить может.

– Поехали к нему в гости, пожалуйста! – Попросила я и посмотрела на маму.

Она улыбнулась и погладила меня по голове.

– Вот вырастешь и поедешь.

– А сейчас нельзя?

Димка показывал мне шалаш, все то новое, что он там устроил: ковер почистил, новый «хлам» собрал – вот ложка, вот у папы ключи двух размеров стащил…

А я не слушала. Впервые.

Расставание второе
Немецкий

Я ненавидела немецкий! Я его не выбирала.

– Über allen Gipfeln ist Ruh, in alien Wipfeln spürest du…[2]2
  «Надо всеми вершинами покой, во всех верхушках деревьев ты ощутишь…» (нем.) – отрывок из стихотворения И. В. Гёте «Ночная песня странника».


[Закрыть] – выводил на доске Игорь Владимирович, проговаривая каждое слово медленно, по слогам, До того как нам ввели немецкий, училась я хорошо. А теперь стала троечницей. Только это вовсе не потому, что я чего-то не понимала или не могла усвоить. И вовсе не потому, что «обленилась», как сказала про меня классная, когда жаловалась родителям на недавнем собрании. Просто я не выбирала немецкий. Хотя и потерянное право выбора не главное. Главное – Ира…

Когда я пришла на первый в моей жизни урок, то села за первую парту, которая стояла напротив учительского стола. Я знала: учительницу я буду звать «учительницей». Разве можно по-другому? Мама уговаривала меня по дороге в школу:

– Твою первую учительницу зовут Майра Калидаевна. Так и нужно ее называть. Повтори: «Майра Калидаевна».

– А что, будут еще другие?

– Да, но это потом. Майра Калидаевна, – настаивала мама.

– Лучше просто «учительница», – упрямилась я.

– Нет, доча, так нельзя. Принято называть по имени и отчеству.

– Но ведь «учительница» лучше?

– Нет, – мама улыбнулась, – это некрасиво.

Она привела меня за руку в маленькую школу с деревянными скрипящими полами. Провела в большой и светлый класс. Пока мы шли по коридору, казалось, что мы идем по тоннелю. А когда мама распахнула дверь кабинета, я явственно увидела свет: он ударил в нас из огромных окон, проник внутрь, окружил, закружил… Мне показалось, что я перестала дышать, что я разучилась дышать, что здесь, в заполненном волшебным светом кабинете, не нужно уметь дышать.

– Вот твой класс.

Эти слова казались особенными, как заклинание, после которого вернулось сознание; свет, застлавший глаза, стал менее властным, и я смогла вздохнуть. Мой класс… Мой…

Я отпустила мамину руку и подбежала к парте, той самой, о которой с утра сообщила родителям: «Я буду сидеть напротив учительницы». Бросив на сиденье портфель, я села и провела рукой по крышке парты. В самом верху ее наклонной поверхности была длинная выемка.

– Для ручки, – услышала я позади мамин громкий шепот.

Тут же я достала ручку и положила в это углубление. В кабинет заходили другие дети с родителями – в основном с мамами. Мамы оставались у двери, а мои будущие одноклассники осваивали дальние парты. Я посмотрела на ручку – она, вся цветастая, словно радуга, лежала на бледно-голубой крышке парты. И мне нравилось, как она смотрится на этой поверхности, мне нравилось сочетание ярких красок со строгим цветом стен кабинета и парты. Я встала, огляделась, улыбнулась маме и снова уставилась на ручку. Но вдруг гармония нарушилась: рядом послышался стук, а ручка скатилась на пол. Я зло посмотрела на источник шума. На соседнее сиденье парты бросила свой рюкзак наглая темноволосая девочка.

– Привет! – сказала она. – Я Ира. Давай вместе сидеть? Я тоже возле учительницы хочу.

Мне захотелось сказать: «Нет! Я одна буду тут сидеть!» – но Ира полезла под парту и протянула мне ручку-радугу.

– Вот, ручка упала, – промолвила она.

Мой кулак разжался. Мне пришлось улыбнуться в ответ.

Конечно, Ира была никакой не наглой. Мы стали с ней лучшими подругами, ведь оказалось, что она, так же как и я, любила собирать картинки с мотоциклами – вырезки из газет и журналов, наклейки. Сначала мы хвастались каждой новой добытой картинкой прямо на уроке, когда Майра Калидаевна ходила по классу или объясняла что-то у доски. Но через месяц нас рассадили. Отчего-то Майра Калидаевна решила, что девочки обязательно должны сидеть с мальчиками. Меня посадили за последнюю парту третьего ряда с толстым и противным Пашкой. А Иру – за третью парту первого ряда с тихим Муратом. И приходилось ждать перемены, чтобы полюбоваться «харлеями» и «ямахами» друг друга. Но, несмотря на такую пропасть между нами во время уроков, в остальное время мы все равно были лучшими подругами.

Ирин папа был военным. Он привозил ее в школу откуда-то издалека, как она говорила, из «военного городка». Где этот городок, я не знала. Но представляла целый город, как Алматы, где люди ходят только в военной форме и строем, где у всех одно место работы – армия. По утрам они бегают, в обед стреляют, а вечером роют окопы. Причем вместо машин, автобусов и трамваев по городу разъезжают танки.

Иногда Иру не привозили: у ее папы почему-то не получалось. И такие пропуски Ире обычно прощались, с нее не требовали справок и объяснительных. А я всегда расстраивалась, когда случались такие дни. Еще бы! Ведь летом я Иру не видела вообще.

Как-то, когда мы были уже в третьем классе, Майра Калидаевна прервала урок и пригласила двух незнакомых учителей.

– Это Шолпан Абдильмановна, учитель английского языка, и Игорь Владимирович, учитель немецкого языка, – объяснила она.

«Я на английский пойду. Мама сказала, что мне он нужнее. Пойдем со мной?» – прочитала я в брошенной Ирой записке.

Майра Калидаевна позвала двух мальчиков, они принесли откуда-то два стула. Незнакомые учителя сели за стол Майры Калидаевны, открыли журнал, какие-то тетради и стали называть поочередно фамилии и что-то записывать.

– Асанова Сигора! – Шолпан Абдильмановна вопросительно осмотрела класс и нашла Сигору, которая тянула вверх руку. – Так, моя хорошая, ты будешь у меня в группе. На английском.

– Бабаев Султан! – Игорь Владимирович нашел Султана быстро. – Будешь учить язык Гёте.

– Что вы хотите этим сказать, Игорь Владимирович? – вдруг как-то неестественно засмеялась Шолпан Абдильмановна. – Давайте я буду перечислять, кто из великих людей творил на английском языке!

– Я ничего такого не имел в виду…

– Ну-ну! От Байрона и Шекспира до Мадонны!

Игорь Владимирович смущенно улыбнулся и ничего не ответил.

– Валиева Дильназ! – дошла очередь до меня. – Ты в группе немецкого языка.

Ира громко цокнула, а я внутренне сжалась. Мне было все равно, какой иностранный язык учить. Мне было важно, чтобы мы с Ирой учили один и тот же.

– Каражаев!

– Заворотний!

Я ждала фамилию Иры с нетерпением и страхом.

– Трибрат! – наконец вызвала Иру Шолпан Абдильмановна. – Милочка, будешь учить английский.

Внутри меня случилось землетрясение, и мне показалось, что стены нашей с Ирой дружбы треснули. Трещина тянулась по ним, разрасталась ветвистым деревом. Я чуть не заплакала…

И все бы ничего, если бы немецкий и английский проходили где-то в соседних кабинетах или хотя бы в одном здании. Но нет же! Игорь Владимирович прямо с урока увел часть класса, немецкую группу, в здание большой школы, туда, где учились старшие классы. Там, на третьем этаже, в самом дальнем кабинете, мы долго слушали, как важен немецкий язык и почему он стал таким популярным, записали несколько букв алфавита и прослушали, какие звуки они обозначают, а потом мужской голос из динамика напевом проговорил алфавит. Парты в кабинете были высокими, а стулья – отдельными. По всей стене висели какие-то листочки с надписями и красочными картинками. А по плакату над доской Игорь Владимирович провел указкой, приговаривая:

– Deutsch lernen – Deutschland kennenlernen. Изучать немецкий язык – значит узнавать Германию.

Только мне было как-то плевать и на немецкий, и на Германию. Важно было одно: пока я томлюсь здесь, в незнакомом и чуждом месте, под гнетом Игоря Владимировича, Ира там, в родном и любимом классе, учит другой язык и отдаляется.

– Попроси родителей, пусть переведут тебя на немецкий, – уговаривала я. Ведь я уже попытала счастье.

Мама поговорила с Майрой Калидаевной, потом с Игорем Владимировичем и в итоге объяснила мне, как слабоумной:

– Игорь Владимирович – очень хороший, молодой и перспективный педагог. У него на уроках много новшеств, каких ты не увидишь у Шолпан Абдильмановны.

Но Ира как-то отмахнулась от моей просьбы:

– Родители обрадовались, что я на английский попала.

И вообще, Ира стала меняться. С каждым новым уроком иностранного языка. Она даже смеялась вместе со всеми, когда мы, «немцы», возвращались после парного урока из большой школы, опоздав совсем немного, а мальчишки из английской группы кричали нам:

– Что, фашисты, пришли? Мы все равно вас побьем!

Вот тогда я возненавидела немецкий язык! А Игоря Владимировича я невзлюбила сразу, как только он увел нас из маленькой школы в первый раз.

– Дильназ, задержись, – вдруг попросил Игорь Владимирович, когда прозвенел звонок.

Я готова была взорваться, разлететься по классу осколками гранаты. Но послушалась.

– Присядь.

Я плюхнулась на стул.

– Ты способная девочка. И если постараешься, то можешь без всяких усилий получать по немецкому пятерки. У тебя, как мне кажется, способности к языкам, – тихо и спокойно говорил Игорь Владимирович. – Но отчего-то ты словно противишься. Отсюда и тройки.

Я молчала.

– Ты могла бы освоить язык сверх школьной программы. – Игорь Владимирович откашлялся. – Ты не хочешь посещать дополнительные занятия по немецкому языку? – Он пристально посмотрел на меня.

– Не хочу.

– Значит, ты не хочешь подружиться с немецким языком? С великими Гёте, Шиллером, Гейне? С Бетховеном, Бахом, Моцартом? Со Штраусом…

– Не хочу, – перебила я.

Игорь Владимирович задумался.

– Шекспир тебе ближе?

– Да! – сказала я грубо. – И Уильям Харли с братьями Дэвидсонами[3]3
  Братья Дэвидсоны – основатели компании по производству мотоциклов «Харли-Дэвидсон».


[Закрыть]!

– Хорошо. Я постараюсь перевести тебя в английскую группу.

Когда я, запыхавшаяся и радостная, вбежала в класс, урок математики уже давно начался. Майра Калидаевна строго взглянула на меня, и я быстро проскользнула на место.

– Фашистский шпион вернулся с задания, – донеслось с первого ряда. – Королевская армия, оружие на изготовку! Убить фашиста!

С Саида что возьмешь? Его хлебом не корми – дай поиздеваться. Но меня обидело другое: Ира противно щерилась и бросала в мою сторону насмешливые взгляды.

– Что, фашистка, уставилась? – хихикнул Саид.

– Угомонись наконец, а! – ткнул его кулаком в спину Сашка.

Но было поздно. Я заплакала. И убежала…

– Игорь Владимирович… – Я влетела в класс ненавистного немецкого языка, не постеснявшись ни сидевших за партами старшеклассников, ни стоявших в глазах слёз. – Я буду ходить на дополнительные занятия!

Игорь Владимирович вывел меня из кабинета, дав какое-то задание старшеклассникам.

– Почему ты плачешь?

– Они фашистами обзываются! – ревела я.

– Кто? «Англичане»?

– Да-а-а…

– Ты знаешь, что значит слово «фашист»?

– Да. Немец!

Игорь Владимирович улыбнулся, присел на корточки.

– Нет, это не совсем так. Давай на первом дополнительном занятии я расскажу тебе, кто такие фашисты, хорошо?

– Угу. – Я вытерла слезы.

Целую четверть я не разговаривала с Ирой. Все нападки «англичан» я парировала так, как меня научил Игорь Владимирович:

– Сам фашист. Фашист – тот, кто издевается над людьми!

Три раза в неделю я ходила на дополнительные занятия, где, как говорил Игорь Владимирович, «приобретала новых друзей»: Гёте, Шиллера, Хайне, которого отчего-то все называли Гейне, Бетховена… На последней линейке, перед каникулами, я должна была читать стихотворение Гёте и его перевод на двух языках, потому что неделя шла как раз наша – неделя немецкого языка. А Гёте переводил и Лермонтов, и даже Абай Кунанбаев.

Я сидела и повторяла казахский перевод – он давался мне тяжелее всего, – когда подошла Ира.

– Давай проверю, – предложила она.

– Не надо. – Я снова углубилась в книгу. – «Карангы тунде тау калгып…[4]4
  «Темной ночью гора дремлет» (каз.).


[Закрыть]»

– Что, если мы в разных группах, то больше не лучшие подруги? – обиженным голосом проговорила Ира.

– Ты сама меня фашисткой обзывала!

– Я не обзывала!

– Но и не защищала!

– Но ведь было смешно… – Ира говорила так жалобно, что я постепенно переставала на нее злиться. – Мы же шутили.

– Ничего себе шутки!

– Ну прости… Давай снова дружить, а?

Мы молча смотрели друг другу в глаза. Мне вдруг захотелось прыгать от радости, обнять и расцеловать Иру, закружить ее в безумном танце счастья. Но я только протянула ей книгу:

– Проверишь?

 
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного…
 

Я сделала небольшую паузу, как учил меня Игорь Владимирович.

 
Отдохнешь и ты.
 

Вся младшая школа аплодировала мне, но я видела только Иру. Она стояла впереди и так усердно хлопала, что аж подпрыгивала. А меня изнутри раздирала любовь. К Ире и к Гёте…