Текст книги "«Боярское царство». Тайна смерти Петра II"

Автор книги: Адель Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Другая, счастливая помолвка

Это была помолвка князя Ивана Долгорукого и графини Наташи Шереметевой. И не в Лефортове, а на Воздвиженке.

…Дни стояли ясные, морозные, было Рождество. Солнце играло, как на Масленицу, земля укутана сверкающими снегами, пышными, как взбитые сливки. Шереметевский дом на Воздвиженке залит огнями – горели тысячи свечей. Мало того, и сам переулок освещён смоляными бочками, факелами. Подъезжают экипажи, сани, сотни карет, в переулке близ Кремля тесно…

В дальней комнате девушки наряжают невесту. По старинному обычаю, полагалось ей рвать волосы, плакать, но Наталья весела, и не потому, что Пётр I наложил запрет на сей обычай, а потому, что в радость ей это событие.

Уже встречают в зале гостей. Невеста в белом платье с голубыми отсветами, с жемчугом на шее, в маленьком парике с висячими жемчужинами надо лбом. Жених – в мундире серебряного шитья, в парике, выписанном из Парижа; он бледен, она – как маков цвет…

В кресле с резными орлами на спинке восседает Марья Ивановна, рядом с ней сундучок, в который она складывает подарки. Чего там только нет! Кольца и жемчуга, серьги и бисерные вещицы, футляры для духов, часы, табакерки и даже готовальня – европейское новшество!

Дядя Владимир Петрович по нездоровью своему не присутствует, и за старшего от Шереметевых – Пётр Борисович. Никто не сравнится с ним в любезности и обходительности. «Истинный граф, истинный сын своего отца!» – говорят о нём. Рядом второй брат – Сергей, который старается брать пример со старшего, но это ему плохо удаётся, ибо не может он скрыть грусть от расставания с любимой сестрицей.

В залу вошёл император – ладный, стройный, в мундире золотого шитья, рядом с невестой княжной Долгорукой. Она одаривает всех небрежными кивками, холодными улыбками извилистых губ, не может скрыть удовольствия от общего внимания. Государь же словно на что-то досадует…

Цесаревна Елизавета в сверкающем вечерним небом платье – воплощение доброжелательства, весёлости, русской красоты. Сродница её Анна Леопольдовна, напротив, держится чрезмерно просто, одета небрежно…

Долгорукие, как всегда, вместе. Алексей Григорьевич горделиво оглядывается, более внимания обращая на царскую невесту, свою дочь, чем на новобрачных. Впрочем, он доволен и Иваном – Шереметева умна, хороша собой, с характером, а Ивану, как коню, нужны железные шенкеля и плёточка.

Марья Ивановна еле держится на ногах, однако переходит из комнаты в комнату, не спуская умилённых глаз с жениха и невесты, всё примечает, во всём находит особые знаки, худые или добрые приметы. Архиерей широко перекрестил молодых – это славно. Жених подарил кольцо с жемчугами и гранатами – напрасно, жемчуг к слезам, ещё хуже – что уронил кольцо, и какое кольцо! Подарок фельдмаршала. Мол, пусть жениху подарит, когда вырастет, камень смарагд называется, он счастье приносит…

До глубокой ночи продолжается торжественная церемония на Воздвиженке. В полночь отъезжающие кареты, экипажи, сани, коляски запрудили переулок – ни пройти, ни проехать. В чёрном воздухе вспыхивают фейерверки, горят смоляные бочки, рассыпаются красные брызги – светло как днём! А с неба льётся слабый свет звёзд, сияние Млечного Пути, столь же таинственное и неведомое, как будущее жениха и невесты…

Князь Иван сдержан, молчалив, бокалы с вином лишь пригубливал, беседы вёл умные, толковые, даже пробовал играть на скрипке. С невестой держался на расстоянии. В мыслях-то, в сердце своём в объятиях её стискивал, ласкал, а в жизни только пальчиков холодных касался…

Свадьбу решили играть 18 января. И не только потому, что за день до того Наталье исполнялось шестнадцать лет, но оттого, что на тот же день назначена государева свадьба, а двойные свадьбы, известно, к счастью.

Три праздничных дня пролетели быстро, и Долгорукий вновь вернулся в Лефортовский дворец. А Наталье пришло время навещать своих сродников. В первую очередь дядю Владимира Петровича, который по нездоровью своему отсутствовал в день помолвки. Отправилась она туда с младшим братом Сергеем.

Дядя был уже на своих ногах, сердечная боль отпустила – и бурно выражал радость. На столе лежала простая еда: холодная говядина, капуста, квас, любимое дядино желе из клюквы. Он потребовал подробного отчета, как прошёл сговор, и Наташа охотно о том поведала (а потом описала в своих «Своеручных записках»):

– Ах, дядя, вправду сказать: редко кому случалось видеть такое знатное собрание! Вся императорская фамилия была на нашем сговоре, все чужестранные министры, все знатные господа, весь генералитет. Столько было гостей, сколько дом наш мог вместить… Ни одной комнаты не было пустой… А подарков сколько!.. Петруша поднёс Ивану Алексеевичу серебра пудов шесть – старинные великие кубки, фляги золочёные!.. Когда мы выходили – простой народ запрудил улицу, и крики стояли, и славили меня: «Слава Богу! Господина нашего дочь идёт за великого человека! Восславит род свой и возведёт братьев на степень отцову!»

– Вот и славно… – раздумчиво заметил Владимир Петрович. Он подвёл племянницу к шкафу. – Вот. – Взял в руки большую гербовую бумагу с начертанными на ней рисунками, знаками – родословное древо Шереметевых. – Дай Бог тебе внести в сие древо достойных потомков! И помни всегда девиз: «Бог сохраняет всё».

Дядя стар и болен, однако ничуть не утратил энергии и жизнелюбия. К тому же стал изрядно говорлив. Подобно всем петровским дворянам, которые вели суровую походную жизнь, а на старости лет забирались в свои вотчины или московские дома и отлёживались там, любил рассказывать молодым о деяниях предков. Он и сегодня пустился в воспоминания:

– Рохлей али пентюхов в нашем роду не было! Чести искали на полях сражений, и забота их не о себе была, а об России… Борис Петрович, батюшка ваш, будучи окружён турками, помню, приподнялся на лошади и крикнул солдатам: «Аль прорвёмся мы чрез поганых турков, аль не быть нам всем живы!» С умом и строгостью управлял предок ваш войском, однако не хуже того был и в мирной, домашней жизни. Смолоду себя к узде приучал, натягивал вожжи характера своего! Не чета мне, я-то кипуч, горяч… Вы, молодёжь, учитесь с младых ногтей уму-разуму…

А ты, Натальюшка, когда в чужой семье будешь, крепко себя держи. Долгорукие-то вон какое великое семейство, ежели не по-ихнему – загрызут. Ты им с первого дня достоинство своё покажи. Свёкор твой мёдом не мазан, иглы так и топорщатся… однако Иван добрый молодец и собой пригожий… Ежели не ссорно жить, так всё ладно будет…

Сергей, мечтавший о военной службе, попросил:

– А расскажите, дядя, про Василия Борисовича.

– Про Василия Шеремета? О, храбрее его в нашем роду вроде и не было! С охотой вспоминаю его… Да-а… Что самое замечательное в походной жизни его? Как он три дня у Белой Церкви неприятеля теснил! У него тридцать пять тысяч войска, у них семьдесят тысяч – поляки тогда с татарами соединились, у Шеремета половина русских, половина черкесов да калмыков, – как они за русского царя воевали, как кричали и взвизгивали – удержу не было! Шереметев во главе и всеми любим!.. И победил бы он всенепременно, кабы не изменники да не предатели. Тьфу, поганцы сатанинские!

– Как почитаешь, как послушаешь, – с наивностью заметил Сергей, – так диву даёшься: история вся – только войны да походы…

– А ещё, – подхватил дядя, – доносы да вероломства… Простой человек, правда, и без вероломства проживёт, а кто близко к трону – тот только того и жди… Уж какой верный слуга Ивану Грозному был наш Иван Васильевич Большой! Казань, Ливонию, Крым воевал, и поди ж ты, тоже стал неугоден… Нашёлся человек лядащий (дурной. – Ред.), написал на него донос – и всё, гневу царскому края не было… Скрылся тот в Белозёрском монастыре, но Грозный и там его настиг, в цепи велел заковать, железа пудов десять навесить на шею да ещё и письма писал поносные. Не приведи Господи!.. Немилость царская, донос да топор вострый – только того и жди!

Наталья подумала о молодом государе: что-то с ним станется?

Владимир Петрович помолчал, однако долго унывать он не умел и не без озорства добавил:

– Да и пусть! Лишь бы сердце своё не отягчить виною перед Отечеством да перед Богом! А цари да слуги на том свете поклонятся нам… Мы, Шереметевы, просты, упорны, позитур разных не ведаем, однако нрав имеем мирный, несклочливый. Ежели кто к царю с глупостями лезет, урезоним. Ежели государь велит на войну идти – готовы… А дела у нас, как молодая брага, играют.

В камине догорало. Вылетали искры, слышались шорохи падающих обгорелых поленьев. Дядя ворошил их.

Владимир Петрович протянул руку племяннику, тот помог ему встать. Поднялся так, что заскрипели диванные пружины, и подвёл гостей к наугольному столу, на котором лежало что-то, завёрнутое в холстину, развернул.

– Хочу передать вам… отцу вашему принадлежавшее… – Приподнял подсвечник, и предстала картина в чёрной раме с тёмным, еле различимым изображением. – Читайте, что тут надписано: «Кортын… Страстотерпец Георгий…» А вот ещё одна. – Он скинул покров со второй картины. – «Кортын… Филист, персона крыласта…» Картины сии старого малевания… Пусть хранятся у вас! – И вручил каждому по «кортыне»…

Под конец беседы с дядей Наташа уже сгорала от нетерпения – как-то там Иван Алексеевич? Как государь-император? Что творится в доме Долгоруких?

Вспомнили, как Брюс сказывал мифологическую историю про Лаокоона, как хотел тот предупредить Трою о спрятанных в деревянном коне воинах, но змеи подползли к нему и умертвили… А ну как Долгорукие (не Иван, конечно!) принесут горести государю?..

Счастливый тот день помолвки Наташи омрачился такими думами. Вспомнила ещё и гадание Брюсово: про цветок, из которого пчела нектар выпивает, а цветок вянет…

День Богоявления, Крещение Господне

А между тем Россия вступила уже в страшный свой 1730 год. Ещё немного, и скажет своё последнее слово главная повелительница XVIII века – смерть… А пока старая столица веселится по-молодому. Люди живут шумными гостеваниями, на столах красуются запечённые утки, гуси, а в знатных хоромах – фазаны и куропатки, украшенные белыми крыльями.

По причине великих морозов печи топили два-три раза на дню, и из печей таскали пироги. Иной раз к столу подавали до десяти сортов разных пирогов. Гости еле поднимались, вздыхали: «Охо-хо-нюшки, накормили меня, яко гуся рождественского!» – отлёживались день-другой, и снова всё сначала. Особенно не по себе делалось от тех гостеваний иноземным людям, важным посланникам, кои уже собирались в Москве, чтоб принять участие в свадебном обряде императора.

Алексей Григорьевич ошалел от счастья: ещё недели две – и он государев тесть!.. Братья его упивались общим почитанием. Василий Владимирович, фельдмаршал, сдерживал своих неразумных сродников, но Василий Лукич не разделял его благоразумия: мол, род ихний исстари ценили за деятельный характер, войдут они ныне в великую силу, как и положено. Князь Иван Алексеевич проявлял завидное проворство и сметливость. Княжна же Катерина пребывала в заботах о свадебных нарядах-украшениях, от неё не выходили портнихи и ювелиры, в том числе и Пелагея, без которой она, как взяла её от Брюса, не обходилась.

Единственный человек, с чьего лица не сходила печальная озабоченность, был император. В самый разгар связи его с Катериной расхворалась сестра Наталия, – И ноября она скончалась. Он же, еле дождавшись сороковин, под давлением Долгоруких объявил о своей помолвке. Петра мучило раскаяние – уж не оттого ли заболела сестра, что лишилась жизненной силы, увидав забавы его в доме Долгоруких?

Другая мысль, глодавшая его сердце, была участь отца и деда. В один из первых дней января император велел запрячь сани и отправился в Сокольники; случилось проезжать мимо бывшего Преображенского приказа – приказной избы. После коронации велел он уничтожить пыточную избу, а теперь хотел поглядеть, что там… Остановили лошадей, он вышел… Приказная изба была разрушена, но следы сохранились: торчали железные прутья, лежали остатки заиндевевших брёвен. Долго стоял Пётр, думая об отце, об участи августейших особ, и казались они ему невольниками несчастного Отечества… А потом бросился к саням и велел гнать скорее на Басманную, к Богоявленскому собору… Войдя в церковь, встал не на царское место, а в боковом приделе и долго молился, поминая ушедших предков и прося за них прощение у Бога…

Императора называли мальчиком, а он чувствовал себя старым. В нём видели богатырские задатки, он и в самом деле был находчив, сообразителен, но не уверен в себе. Как в глубине выросшего на худой почве дерева что-то разрушается, гниёт, червоточит, так и юного Петра постоянно омрачала некая мысль. По ночам снились беспокойные сны…

Пятого января 1730 года днём, вернувшись из Нескучного сада, где катался с принцессой Елизаветой, Пётр лёг отдохнуть и заснул. Проспав короткое время, открыл глаза, вскочил, но никак не мог вырваться из удушающего дурмана.

Что ему снилось? Будто дворец его – зверинец… Всюду клетки и звери, а у зверей – человеческие лица, и все к нему тянутся, клацают зубами, царапают когтистыми лапами. У чёрного медведя лицо Меншикова, рыжая лиса сходна с Катериной, а князь Василий Лукич – вылитая обезьяна… Пётр проснулся, но тут же снова повалился на диван, и опять охватило его сновидение. На этот раз явилась женская фигура в белом платье. Сестра, стоя за колонной, укоризненно глядела на него и манила пальцем. Он кинулся, в тот же миг она исчезла, скрывшись за колонной. Он водит руками, а там – никого, только туман… И вдруг – усатая голова, кот, говорит человеческим голосом: «На тебя я, друг мой, надеялся, а ты… Россия без отца сирота…»

Мечется во сне император, перекатывается с боку на бок, не может проснуться… Так и застал его Долгорукий – сел Пётр на постели, обхватил голову руками и мычит что-то нечленораздельное.

– Просыпайтесь, ваше величество! – бодро воскликнул Иван Алексеевич, только прискакавший от Натальи Шереметевой.

Тот закачался на кровати, застонал:

– Какой сон мне привиделся, Ваня!.. Ох, какой сон… – И стал пересказывать.

Долгорукий, не дослушав, рассудил:

– Сестра приснилась? Так ведь ушла за колонну, не позвала за собой – значит, и ладно, простила…

– Виноват, виноват я перед ней, Ваня… Твои-то сродники насели: объяви да объяви про невесту, а то, что Натальюшка моя в лихорадке, нипочём… А зверинец, зверинец-то к чему, Ваня?

– Ваше величество, всё пустое! Звери и есть звери, что с них взять?.. Наплевать да и забыть сон сей!.. Скажите лучше, Пётр Алексеевич, какие ваши дела-заботы на завтрева? Ведь Водосвятие, потом – Крещение.

Не без резона спрашивал о том Долгорукий: назавтра Шереметевы звали их вместе с государем к себе на Воздвиженку.

– Завтра? – переспросил царь рассеянно. – Помнишь, в Евангелии как написано? «И открылось небо, и Святой дух в виде голубя сошёл на Христа, и послышался голос Бога-Отца: «Се сын мой возлюбленный, в нём моё благоволение»…» К чему спрашиваешь? На Водосвятие на Москве-реке гулянье, где царю место в такой день? Всеконечное дело – где народ, на реке, когда будут воду святить…

А царь всё ещё был во власти сновидения.

– Ваня, а ведь кота-то я видел… Усы у него так и топорщатся, сам сердитый и говорит человеческим голосом: «На тебя я, друг мой, надеюсь, а ты…» Ваня, ведь это он! – Пётр поднял вверх палец. – Он спрашивал, исполняются ли его законы, а у нас законы только те, которые к веселию направлены, со тщанием исполняются. Велел он указы исполнять, к деловой жизни и учёности направленные, дьячкам приказывал учить латынь, прочие науки, а они?.. Нет, неладно живём мы, Ваня…

Мысль о Петре Великом для Петра малого постоянно оборачивалась укором. Но царский любимец потому и царский любимец, что знает, как отвлечь государя от мрачных мыслей: надобно говорить что-нибудь, балагурить. И Долгорукий, немалый мастер почесать языком, продолжал балагуры. Между делом ввернул и про Шереметевых: мол, приснилась ему Наталья Шереметева в обличье царевны-лягушки, что возле церкви была она, а церковь видеть – к свадьбе, вот какой сон, в руку!.. Едем завтра к Шереметевым!

– Запряжём сани да и поедем! – наконец взбодрившись и хлопнув себя по коленям, проговорил молодой государь и поднялся.

Вечером перед праздничным днём, Крещением, Наташа Шереметева молилась. Не за себя, не за жениха – нет, она молилась о государе: больно холодные дни, а надобно ему быть на Москве-реке, принимать народ, открывать празднование. И читала страницы в Писании о Крещении, об Иоанне Крестителе, молилась:

– «В те дни приходит Иоанн Креститель и проповедует в пустыне Иудейской, и говорит: покайтесь, ибо приблизилось царствие небесное. Тогда Иерусалим и вся Иудея и вся окрестность Иорданская выходили к нему и крестились от него в Иордане, исповедуя грехи свои. Увидел же Иоанн идущих к нему креститься, сказал им: «Я крещу вас в воде; но идущий за мною сильнее меня, я не достоин нести и обувь Его. Он будет крестить вас Духом Святым и огнём…» Тогда приходит Иисус из Галилеи на Иордан, к Иоанну – креститься от него. Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: «Так надлежит нам исполнять правду». И тогда Иоанн допускает Его. И, крестившись, Иисус тотчас вышел из воды, и се отверзлись Ему небеса, и увидел Иоанн Духа Божия, который сходил, как голубь, и ниспускался на Него…»

Утром Наталья встала чуть свет, накинула пуховый платок, сунула ноги в белые валеночки и кинулась во двор, к амбарам и погребцам. Сам государь будет у них нынче в гости! Надобно отобрать съестные запасы, наготовить угощений, проследить за всем. Сопровождали её три служанки.

Клетей и подклетей, сараев и амбаров в шереметевском дворе множество, и чего только там нет! В сараях – сёдла и узды, вожжи и оглобли, епанчи и попоны для лошадей. В амбарах крупы, отруби, мука разных сортов, перины, мешки меховые, холщовые пологи, обмотки, войлок. В клетях и подклетях – бочки, корчаги, фляги великие, горшки с молоком, сыром, сметаной, чаны с квасами да мёдами, ведёрки с лимонами, со сливами, вишни в патоке, красная рыба в рогоже… И везде чистота, и нигде худого воздуха, всякую неделю тут проверяют, не завелась ли плесень; ежели завелась – верх сливают, добавляют свежего рассолу, пускают в дело – ничто не пропадало в шереметевском хозяйстве. Пётр Борисович сам требует отчёта.

Молодая хозяйка впервые сама отбирала продукты и передавала их дворовым девушкам.

– Держи, – она протянула Дуняше бутыль, доверху набитую крохотными рыжиками, – глянь, какие бисерные!.. А вот клюква – государь жалуют клюкву в меду.

Спустившись в ледник, отобрала самых жирных гусей – что за ужин без гуся, запечённого в тесте? Иван Алексеевич не так гуся, как зажаренную корочку уважает.

На кухне кипела работа – топились печи, бурлило варево, потрошилась птица. А Натальино место теперь в гостиной – надо было проследить, как накрывают стол. Оглядев, хороши ли скатерти, какова посуда, побежала она на второй этаж, к бабушке. Вчерашний день нездоровилось ей, а как нынче? Захватив клюквенного морсу, с улыбкой влетела к Марье Ивановне.

В бабушкиной комнате время словно бы останавливалось. Эти старинные сундучки, воздух, домотканые изделия. Поставив морс, Наташа приобняла бабушку, спросила:

– Каково сердце-то?

– Ай, ничего, внучка, с моим сердцем ничего не станется до самой смерти, – отмахнулась Марья Ивановна. – Сядь-ко да погляди, чего я нашла. Эвон какое полотенце, матушка моя ещё вышивала… – Она развернула чуть тронутое желтизной полотенце с чёрно-красными петухами, вышитое крестом. – Рукодельница она была – страсть какая! В прежние-то годы всякая девка, царских ли кровей али подлого рождения, чуть не с детства приданое себе готовила, ткала, вышивала, шила. А это, матушка моя сказывала, вышивала она, когда невест для Алексея Михайловича выбирали… Знамо ли тебе, каково это делалось?

И хоть недосуг было молодой хозяйке, села она на маленькую скамейку возле кровати бабушкиной и выслушала её рассказ, как по весне и по осени привозили невест со всех краёв российских. В разных покоях рассаживали, они там одевались, готовились. Царь то к одной, то к другой заглянет, ходил неспешно. Но пуще, чем царь, глядели лекари да спальники, обсматривали, ощупывали: ладно ли у девицы плечо скатывается, нет ли худобы, хороша ли, бела ли кожа, блестит ли волос. А ещё – довольно ли в груди, обильна ли в заде невеста…

– Ой, да что это разболталась-то я? – остановила себя бабушка, вспоминая, что день сегодня особенный. – Да и ты, голубушка, сидишь-рассиживаешь. Ну-ка марш в гостиную, да гляди, чтоб ладно всё там было. Знаю я, эти Глашки да Палашки салфетки забудут, ножи не к месту покладут… Дай-ка им от меня по грошику, – она порылась в широкой своей юбке и высыпала мелочь, – знаю я: как не доглядишь за ними, так и осрамишься. Иди!

– Накапать в чашку камфары? – спросила Наташа.

– Делай, что говорю! – прикрикнула Марья Ивановна. – Ретираду – и марш!

В столовой уже сверкали зажжённые свечи – и в шандалах, и в канделябрах. Жёсткая новая скатерть топорщилась на углах, а середина её была заставлена: мерцала серебряная и золочёная посуда, в высоких штофах переливались вишнёвые, малиновые, лимонные настойки, огурчики пупырились иголочками, красная рыба горела яхонтом, мясные закуски, буженина подёрнуты влагой…

Время шло. Мороз уже изрисовал все окна, а гостей дорогих всё не было…

Не звенят ли колокольцы?

Не хлопнули ли ворота? Но было тихо.

Небо стало тёмно-васильковым, свечи на окнах – будто жёлтые цветки. Серебряные подсвечники синими огнями отражались и меркли в высоких зеркалах в простенках… Часы бьют уже девять раз: бом-м, бом-м… Но и в этот час никто не возвестил о приезде гостей.

Стало совсем темно. Зазвонили в последний раз колокола…

Настала ночь, тревожная и тягостная…

Но так и не появился царь, так и не стукнул никто в ворота…

А на Москве-реке в тот день собралось великое множество людей.

Во льду была проделана большая прорубь, пар от неё поднимался в морозный воздух, а вокруг ходили толпы вслед за священником. Начиналось освящение воды…

Поодаль стояли иноземные гости, наблюдая невиданное зрелище, – все эти дни дивились они московским обычаям, как на Рождество плясали ряженые, как с наговорами да приговорами гадали на Святках, как теперь на Водосвятие торжественно носили хоругви, мальчики славили Христа, и не умолкало «Во Иордане».

Ликование народа на реке достигло предела, когда подъехала шестёрка белых коней. Кони с красными попонами встали, и вышел император в шубе нараспашку, в красном шарфе и собольей шапке с синим околышем. Подняв руки, приветствовал народ, а получив благословение митрополита, присоединился к шествию вокруг проруби…

Хор, сперва нестройный, всё набирал и набирал силу. Зазвонили в колокола, на небе ярко вспыхнуло закатное малиновое солнце и осветило чудное зрелище. На берегу командовал своими гвардейцами Василий Долгорукий. Звучало:

– «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи… явися поклонение… Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленного Тя Сына именуя… Являйся, Христе Боже, и мир просвещай, слава Тебе!..»

Не одни священники, но весь люд возносил голоса к небу в искреннем молении.

И вдруг из толпы в каком-то угаре выскочил молодой парень. Чужеземцы не поверили своим глазам, когда он скинул с себя полушубок, кафтан, порты, бросил шапку на снег, перекрестился: «Крещаюся в Москве-реке за-ради царя нашего батюшки!» – и бросился в прорубь. В воде плавали белые, как сало, льдинки, дул ветер, от мороза сохло горло, трудно дышалось. Выскочил из проруби мужик красный, точно ошпаренный, с выпученными глазами, крикнул: «А ну, кто ещё разболокаться могёт?»

«Дикая и дивная страна», – качали головами иноземцы. Ещё более удивились они, когда царь с одобрением оглядел смельчака, обнял его и расцеловал. А потом снял с себя шарф и кинул тому на шею.

Народ восторженно шумел, неистовствовал, но…

Но уже ударил роковой час для русского престола: здесь ли, ранее ли царь заразился чёрной оспой… Пришла та зараза через его объятие с мужиком или ветер принёс её из Замоскворечья? Или пролетела комета хвостатая, в которой, доказывают, и обитают те микробы, – неведомо…

Ещё не кончилось гулянье, ещё идут в церквах службы, но царю уже неможется… Долгорукий с тревогой глядит на него:

– Каково, государь, чувствуешь себя? Едем ли к Шереметевым?

Ослабевшим голосом Пётр ответствует:

– Гони, Ваня, к дому.

…А на Воздвиженке мечется, носится по дому молодая графиня Шереметева. Чуть не в полночь явился посыльный с цидулькой от Ивана Алексеевича: так и так, мол, государю нездоровится, не ждите…

– Наталья, еду прикажи, какая портится, раздать дворовым, – сурово говорит Марья Ивановна, – а прочую назад в ледники…

– Да бог с ней, с едой-то!.. А ежели что худое с государем приключилось?

Бабушка не утешила, не разуверила, сухо заметив:

– Ежели мор – за грехи он в наказание нам даётся… А ты береги себя да молись. Вот и весь мой сказ!

Утром Наталья бросилась в домовую церковь Знамения. Там упала на колени перед Казанской иконой Божьей Матери.

– Господи, Ты можешь всё! Убереги государя нашего от напасти!.. Не пожил ещё, не порадовался милостивец наш!.. Сколько раз наставлял Ты нас, Господи, на путь истинный, давал силы, когда сникал подавленный разум, просвети ж и теперь, пошли отблеск лучей Твоих…

* * *

В числе гостей в тот крещенский день на Москве-реке была и знакомая уже нам леди Рондо, написавшая свои «Записки». А своей лондонской приятельнице она рассказывала:

– В те дни начала 1730 года великое веселье шло по России. Рождественские праздники были в полном разгаре. Устраивались торжественные церемонии, которые русские называют Водосвятием; при этом воспроизводят обряд крещения нашего Спасителя…

По обычаю, государь находится во главе войск, которые в этот день выстраиваются на льду. Несчастная хорошенькая избранница императора должна была в тот день показаться народу. Она проехала мимо моего дома с гвардией и свитой – такой пышной, какую только можно себе вообразить. Екатерина сидела одна в открытых санях, в дорогой собольей шубе, а отрок-император стоял на облучке позади её саней. Не припомню другого столь холодного дня, и я с ужасом думала, что надобно выйти из дому и ехать на обед ко двору, куда были все приглашены для встречи юного государя и его невесты при возвращении. Представляешь, эти молодые находились на льду, на таком морозе четыре часа!

Едва они вошли в зал, император стал жаловаться, что он замёрз и у него сильно болит голова. Лицо его было красно, воспалено, глаза больные – его отвели в опочивальню. Иван Долгорукий вышел и объявил гостям, что государю очень худо. Тут же призвали докторов. Опечаленная невеста попросила у гостей прощение – и все разъехались.

Полагаю, что большинство москвичей в ту ночь не спали: всё гадали, что же случилось с бедным юношей. Если простудился на Водосвятии – то ничего, молодой организм выдюжит. Однако сведения из дворца поступали с каждым часом печальнее… Прошёл слух, что в городе чёрная оспа…

Между тем на 19 января была назначена свадьба императора. Съезжались иностранные гости, губернаторы, воеводы. Свадьба должна быть двойная – это к счастью! В тот же день должен жениться Иван Долгорукий на Наталье Шереметевой. О них говорили: вот где истинная любовь, должно быть, навеки!

Неожиданно пришло радостное известие: царю лучше, кризис миновал! Все радовались, предвкушая великие празднества. И вдруг – неразумный поступок больного!

Оставшись один в своей опочивальне, будто желая себе смерти, Пётр Алексеевич поднялся с постели и растворил окно: «Дышать нечем!» Все передавали потом его последние слова: «Запрягай, Ваня, сани, еду к сестре своей!» Сестра его Наталия умерла незадолго до того.

И – что бы ты думала, дорогая? Я холодею, когда вспоминаю тот день 19 января! День свадьбы стал днём кончины юного императора…

Царская невеста? Ты спрашиваешь о ней? Судьба её ужасна! Долгорукие затеяли, вернее, продолжили своё чёрное дело. Дядья, братья, особенно князь Алексей Долгорукий – все приложили руку к тому, чтобы на троне оказалась… их дочь! Опутали князя Ивана, заставили подделать царскую подпись… Он плакал ужасно, как ребёнок. Помолвленная, но не обвенчанная с царём Екатерина, наоборот, окаменела. Я видела её мельком: бела как снег, голова горделиво откинута назад – одни шипы, одни колючки, ничего не осталось от розы!..

На похоронах императора её вообще уж было не узнать. Чёрное, злое лицо, взгляд – оторопь брала, губы сжатые. Кто-то обратился к ней: «Княжна…» Она тут же оборвала: «Я не княжна, я ваша государыня!» Вот так-то!

Ах, милая, как порою жестока бывает судьба! Я от души жалела молодого царя, но и Долгорукую я понимала. Моё впечатлительное сердце было обеспокоено судьбой юной бедняжки, которую разлучили с любимым человеком, а теперь она была лишена даже слабой награды – величия. Она переносила это стоически. Говорила, что скорбит о потере как подданная империи, однако как частное лицо она удовлетворена: кончина императора избавила её от больших мук, чем могли бы выдумать величайший деспот или самая изобретательная жестокость. Что стояло за теми словами – как догадаться? Ей представлялось, что, преодолев свою страсть к австрияку, она может перенести всё: ведь будущее сулило ей награду – российский престол…

Один джентльмен, тогда видевшийся с нею, поведал мне, что нашёл её совершенно покинутой, при ней были только горничная и лакей, которые ходили за нею с детства. Когда он выразил возмущение этим, она сказала: «Сэр, вы не знаете нашей варварской страны».

А вокруг русского престола уже завертелось чёртово колесо борьбы за власть. Явилась из Курляндии дочь Ивана, брата Петра Великого, Анна Иоанновна, 37-летняя дама, любовница графа Бирона, и заявила свои претензии на трон. Верховный тайный совет велел ей подписать «Кондиции» в пользу аристократов. Она подписала, чтобы добиться своего, но, боже мой, что завертелось с этими кондициями!

И сразу же возбудили дело против Долгоруких… Долго не хоронили бедного Петра, лежал он, молодой несчастный красавец, в ледяных погребах… Прошёл тайный слух: мол, оттого царя не хоронят, что помолвленная с ним Екатерина… ждёт наследника!.. Что далее случилось – это тайны мадридского двора, русского двора. Только в скором времени Анна Иоанновна, руководимая интриганом Бироном, со всей силой обрушилась на семейство Долгоруких! Дай Остерману, воспитателю Петра II, тоже досталось…

* * *

Леди Рондо была говорлива. Она надолго погрузилась в свои мысли, но продолжила свой рассказ, на этот раз о жизни в российской империи.