Текст книги "Багрянец"

Автор книги: Адам Нэвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– У вас всегда использовали самый первый неандертальский ручной обоюдоострый топор. Должно быть, вы считаете, что разделывать им – традиция. Но я в минуты красноты предпочитаю листообразное лезвие, острое, как бритва. Люблю вонзаться глубоко – так глубоко, как лежат в земле осадки девонского периода. Я не мясник, Финн, – в этих краях нет мясников. Мы обладаем сдержанностью и точностью, которых вам, обезьянам, всегда не хватало.

Из-за спины Адриан вынул длинный кусок темного кремня, тщательно обтесанного, как острие копья.

– Прекрати! – наконец приказала Джесс из кресла тихим голосом, не утратившим силы. – Ты не знаешь красноты, и никогда не знал, Адриан. Ты знаешь только то, что я тебе показала – отмель, берег, но не глубину, где леденеет кровь. А сейчас мы на глубине, все мы. Этот цикл начался, когда ты лежал в пеленках. Достаточно, или ты познаешь ярость, красную, как эта земля. Она теперь так близко – она никогда не спит. Она вечна. Не думай, что я не приведу ее сюда.

Адриан посмотрел на нее с ухмылкой и крикнул, чтобы его расслышали за рыком Финна:

– Что ты мне сказала, Джесс, в самом начале? Как объяснила? Дай-ка попробую вспомнить – ах да, тогда ты хотела провести демонстрацию на этом наркомане с микрофонами. Ты сказала: единственное, что имеет значение, – выживание.

Ты сказала, племена, чтобы выжить, всегда должны были проявлять безжалостность. Выжить. А разве в древности одно племя не поглощало другое – снова и снова? На этой самой земле? Такова наша история, дорогая. Ты сама так говорила.

Мы живем во времена изобилия, не борьбы за выживание. По крайней мере, жили. Ничто из этого вообще не должно даже происходить, но некоторые из нас еще не достигли своего конца – и мы не достигнем. Во всяком случае, не скоро. Твои источники ошибаются.

Видишь ли, Джесс, ты не одна. Не единственная ведунья – есть и другие. Краснота любит силу, и только силу. И она уже некоторое время тянется дальше – на запад, а у твоей славной эпохи истекает срок годности. Проблема в том, что ты никогда этого не понимала и вошла в типичнейший период… вырождения. Увы, история повторяется. Мы все видели надпись на стенах. В смысле, на стенах пещеры.

Адриан схватил Финна Уиллоуза за пряди волос, слипшиеся от гематитовой краски, и задрал его голову, будто ягненку на скотобойне.

Его рука стремительно прошла под ухом Финна, с легкостью, говорившей о долгой практике, перерезав ему шею, но все звуки в этот момент заглушил вопль близнеца Финна – Нанны Уиллоуз. Ее крик заполнил все стильное кафельное помещение до самой крыши.

Тони упал на голые ягодицы с шокированным выражением на дряхлом лице. Остекленевшими глазами он смотрел, как кровь его сына льется горячим потоком на кафель и красными нитями бежит к решетке.

За работой Адриан что-то говорил сквозь стиснутые зубы. Страшно было видеть его свиные глазки между собачьих челюстей – взгляд человека в маске, охваченного краснотой, стал звериным, жестоким, и в то же время говорил об уме и целенаправленности, исключавших всякое сочувствие.

Отпиливание головы заняло гораздо меньше времени, чем казалось. Наркотическое опьянение семьи Уиллоузов почти прошло, и мало что осталось, дабы притупить их всеобщий ужас. Полностью отделив голову наследника фермы Редстоун от костлявых плечей, Адриан поднял ее за жиденький хвостик волос.

Единственный здоровый глаз Финна удивленно смотрел на его семью, а бородатая челюсть слабо дрожала, хватая воздух, хотя последние слова он уже произнес.

Его мать завыла в кресле, и этот жуткий звук, казалось, проник под землю, отдавшись эхом в самых потайных и темных закоулках древних каменных туннелей.

Тони Уиллоуз хотел присоединиться к ней в древнем горестном плаче, но у него не хватило дыхания, и обычного хора не получилось. Смерть сына – нечто, чего Тони не мог себе представить до этого момента, – казалось, сломала и истощила его.

Слуги, державшие Финна, отпустили обессилевшее тело и оттащили его сестру от ее престарелых родителей. Нанна лишь умоляюще посмотрела на мать, своим молчанием словно признавая, с жестокой иронией, давно ожидаемую судьбу. Все глубокие морщины, исполосовавшие некогда прекрасное лицо, дочь Уиллоуза в тот миг поистине заработала во второй раз. Она не издала ни звука.

Теперь, когда Тони сидел на своем голом красном заду, а его дочь скрутили у стены, Адриан, не тратя времени, перешел к ведунье, уронив голову Финна на кафель под своими забрызганными ногами. Стук черепа о керамику оказался куда отвратительнее, чем хруст, с которым кремний перепиливал хребет.

– Ты хорошо нам послужила, старая гиена, – Адриан зажал загорелой рукой рот Джесс Ашер, заглушая ее вой. – Ты привела к нам нечто чудесное – никакой моей благодарности не хватит. Хотя насчет костного мозга… я знаю, ты любишь традиции и тщательно следуешь тому, что видишь, но эта деталь всегда казалась мне ненужной.

Тебе надо было идти в ногу со временем, а ты этого не сделала – и смотри, старая дурочка, что с тобой стало. Тебе в любом случае недолго остается – ты и ходить не можешь. Надо было семье похоронить тебя в камне, когда твои ноги отказали – тогда-то все и началось. Но ты продолжала и заходила все дальше, дальше и дальше, и теперь у твоей коляски отвалились колеса, девочка моя. Краснота просто так не проходит. Знаю, знаю – мы все это видели, и это очень грустно, но у нас есть новая королева. С новыми менеджерами все будет хорошо.

Обещаю, о тебе хорошо позаботятся. Тебя положат в славное гнездышко глубоко в скале. Наши потомки, что нас переживут, будут молиться твоим костям. Они будут лежать там, где их никто не откопает; твои похороны справят со всем почетом, со всеми традициями и ритуалами – мы знаем, как это делается, – зайдя за спину Джессики Ашер, Адриан перерезал ее сморщенное горло, проведя кремнем, точно косой, от одного дряхлого уха до другого. Взъерошенная голова теперь болталась, свесившись набок и изливаясь горячей жидкостью из второго рта под челюстью. Адриан указал лезвием на Тони:

– А ты, старик, и Нанна побежите. Скорее всего, недалеко – мой дом стоит у крутой ложбины. Но наша роща здесь – это не пещера. То, что нужно дать, мы собираемся добывать на земле. Ты слишком близко подпустил это, но теперь этим займемся мы. Есть и другие способы сдерживать их. Невероятно, – он кивнул на окна: – Вы всё увидите лично, воочию. Должна встать прекрасная луна, и, если выдастся безоблачная погода, старая Крил настигнет вас при хорошем освещении. Мы всё увидим отсюда – лично я дождаться не могу.

Ты кормил красноту, будто любимого пса, но не думаю, что она будет к тебе благосклонна. Ты сам заметил, какими жадными они стали – все из-за тебя, и другие кланы с этим согласны. Сам нарвался, старик. А сук надо посадить обратно на цепь.

Тони не слушал: он видел только труп Джессики Ашер. Адриан замолчал, проследил за его взглядом и скорчил гримасу отвращения:

– Думаешь, она протянула бы долго? Сомневаюсь. Рано или поздно Крил растерзала бы вас всех в клочья в той развалине. Ты подпустил их слишком, слишком близко – они не должны были вообще выходить за пределы рощи. Ты перекормил их – из ума, должно быть, выжил.

– Ты не понимаешь, – залепетал Тони. – Думаешь, мы собирались? Ты не представляешь, чего они требуют…

– Да, да, Тони. Но я хочу, чтобы ты понял: твой приговор – своего рода искупление за то, что ты поставил под угрозу всех нас. Да, мы до сих пор сидели в сторонке как бедные родственники, но, когда речь идет о нашем выживании, мы совершенно безжалостны. От стариков пора избавляться. Так всегда было.

Адриан удосужился осмотреть себя – его рубашка и штаны спереди насквозь промокли. Он сказал жене:

– Дорогая, мне надо переодеться. Скоро будут гости.

Шейла кивнула, поднялась с трона и сошла с пьедестала осторожно – ноги дрожали.

52

Потираясь носом о волосы Вальды, Хелен вдыхала аромат вишневого шампуня, из-под которого чувствовался особый запах ребенка – его нельзя было заглушить.

Дочь, развалившаяся у нее на коленях, сосредоточилась на телевизоре, где шел мультик. Блестящие феи, взрывы розового и, кажется, жабы стремительно сменяли друг друга.

До этого Вальда разыгрывала сценки с коллекцией игрушечных белок, полные сложного этикета, а Хелен смотрела дайджест новостей. Потом она сменила канал, чтобы Вальда успела посмотреть мультфильмы перед сном.

Теперь девочка ложилась спать в половине девятого – когда ее мама вернулась из Девона, ей разрешили идти в постель часом позже. И даже уложив Вальду и подоткнув ей одеяло, Хелен оставалась сидеть у постели или лежать рядом с дочерью, пока та не заснет: пять месяцев назад Хелен серьезно рисковала лишиться такой возможности навсегда.

Она не ждала, что кошмары когда-нибудь закончатся. Хелен часто просыпалась, вздрогнув, и обнаруживала, что волосы насквозь промокли от пота после того, как она возвращалась во сне в Редстоун.

В такие ночи она всегда вылезала из постели и заглядывала в соседнюю дверь к маленькому спящему человечку, потому что в таких снах они с Вальдой обычно тонули в черной воде под небом без света. Дочь звала на помощь, но как усердно ни плыла бы Хелен к ее крошечной бледной головке, качавшейся на ночных волнах, ей не удавалось ни достичь девочки, ни хотя бы приблизиться. Вода уносила Хелен все дальше и дальше.

Еще в снах за матерью и дочерью гонялись твари, похожие на больших псов, по той самой земле, где Хелен некогда искала карьер, в котором ее брат делал записи. В подобных кошмарах огромные мускулистые силуэты, которые Хелен никак не могла разглядеть получше, смеялись, лепетали, лаяли по всей долине. Маленькие ножки Вальды не могли двигаться быстро, и Хелен приходилось тащить ребенка на руках; ее сердце колотилось, готовое разорваться, а ноги немели и становились неповоротливыми.

Еще ей иногда снился Линкольн – обычно она видела его у кромешно-темного входа в пещеру, или туннель, или расщелину в скалах: все эти отверстия окутывали длинные лозы и фиолетовые цветы, нервировавшие Хелен.

В подобных сценах Линкольн улыбался и говорил с ней – о чем, она, проснувшись, никогда не могла вспомнить. Но его речь была невинна, а просыпалась Хелен с сильным ощущением, что брат знал все о ней и Вальде.

Иногда он представал перед ней – настолько живо, насколько вообще можно видеть кого-то во сне, – маленьким мальчиком в одеждах, о существовании которых Хелен совершенно забыла. Маленький Линкольн играл у входа в пещеру на тоненькой дудочке; Хелен бросалась к нему, и тут он начинал плакать и тянуться к сестре, будто к маме, но его неотвратимо и медленно засасывало назад, во тьму, где голос начинал затихать. Как бы Хелен не плакала, как бы не умоляла остаться, Линкольн продолжал уходить спиной вперед, пока его веснушчатое личико не пропадало из виду.

Хелен была благодарна каждый раз, когда просыпалась утром или после дневного сна и не помнила сновидений. Самым счастливым пробуждением для нее оказывалось то, перед которым ей ничего не снилось.

Хелен теперь плавала больше, чем когда-либо раньше, не позволяя ужасу затопить ее при взгляде на ясно-синюю воду бассейна в развлекательном центре; она заставляла себя лезть туда и усердно плавала, пока не выбивалась из дыхания и не чувствовала, что плечи горят.

Другие члены местной группы самопомощи в Саттон-Колдфилде, а также психолог, у которого Хелен проходила когнитивно-поведенческую терапию, как один считали, что плавание – положительный знак для Хелен: она побеждала свою травму.

Вальда захихикала – что-то в мультсериале показалось ей смешным. Ее мать попыталась тоже улыбнуться, но почти все ее внимание было поглощено увиденным в вечерних новостях. «Кажется, ферма и то, что под ней, теперь всегда в новостях».

Три миллиона сто семьдесят пять тысяч сто сорок семь килограммов – по новейшим (обновляемым) оценкам полиции, именно такой ежегодный урожай наркотиков давали четыре подземные плантации на ферме Редстоун.

Хелен с трудом запоминала, сколько членов совета Брикбера и советов в соседних боро подали в отставку: только что очередные два члена местного правительства покинули свои посты из-за обычных обвинений в получении грязных денег; их попытки объяснить, что крупные суммы, поступавшие на их банковские счета, они заработали «консультированием», звучали жалко.

Пятерых офицеров полиции – включая двух старших должностных лиц и комиссара графства по борьбе с преступностью – либо отстранили от должности, либо они сами ушли, прежде чем им предъявят обвинения. Также велось расследование о причастности одного из детективов к нескольким убийствам и похищениям.

Ниже по пищевой цепочке арестовали ряд электриков, строителей, работников разных специальностей, персонал одного центра распределения продуктов в полном составе, владельцев четырех крупных яхт и даже одного директора школы; одну базу отдыха и четыре вновь построенных отеля закрыли ввиду их причастности к трафику.

Расследование шло уже пятый месяц: приморский городок и сельхозугодья вокруг вывернули наизнанку, обыскав каждый сарай и лодочный домик от Брикбера до устья Диллмута. Вскоре после того, как Хелен и Кэт «спасла» полиция, нашли знакомца Хелен, человека по имени Фил – члена команды лодки, на которой ее вывезли в море. Хелен и Кэт обнаружили вскоре после того, как журналистка вернулась из первой подземной плантации, когда женщины шли к сараям фермы Редстоун. С тех пор Фил был очень полезен для следствия.

Хелен и Кэт разлучили в полицейском участке Диллмута: журналистку долгое время держали под стражей из-за того, что она сделала со свиномордым рулевым с больной ногой, который вывез на своей новой лодке Хелен в пролив и хотел утопить.

Эту лодку также приобрели на незаконные деньги. Сейчас судно держали на полицейском причале в качестве улики, дожидаясь нового процесса, где Хелен придется свидетельствовать.

Во время безумного красного времени, которое пережили они с Хелен, Кэт также убила пожилую женщину: по утверждениям журналистки, та вместе с сыном держала ее в заточении в собственном доме, хотя настоящих их имен Кэт не знала. Личность убитой установили, но тело так и не нашли; ее сын – местный житель и член криминальной организации на ферме Редстоун – по-прежнему находился в коме. От ударов журналистки он получил черепно-мозговую травму.

Теперь в новостях больше не показывали фото Линкольна, полученное от его матери и сделанное за год до исчезновения. На фото он сидел в мамином саду и улыбался – возможно, только что сказал одну из своих знаменитых шуточек. Точные даты мать не помнила, но сын заезжал к ней на пару дней после того, как изучал какие-то каналы в центре Бирмингема и делал там записи эха и прочих звуков. Она сфотографировала Линкольна, потому что у него отросла длинная рыжеватая борода и матери показалось, что он как две капли воды похож на ее отца.

Фото Линкольна показывали в числе семнадцати других пропавших или предположительно совершивших самоубийство в разных точках юго-запада. Теперь дела этих людей поставили под вопрос и снова открыли – некоторые тянулись аж из восьмидесятых. Из всех них Хелен узнавала только своего брата и фотографа Стива.

Останки некоторых из пропавших обнаружили в бесчисленных туннелях и пещерах под так называемыми «Семью Карьерами»: удалось установить, что зубы и осколки костей принадлежат шести людям. Однако нечто, приведшее человеческие останки в настолько плачевное состояние, ни полиция, ни криминалисты, углублявшиеся все дальше под красную землю Редстоуна, не смогли ни поймать, ни увидеть.

Считалось, что семья, возглавлявшая преступную организацию, сбежала вскоре после прибытия полиции на ферму Редстоун – на следующее утро после того, как Хелен доплыла до берега во имя спасения своей жизни и будущего дочери.

Семья Уиллоузов (теперь печально известная), которую Кэт искала в тот самый момент, когда Хелен обнаружила журналистку после резни на ферме, состояла из престарелой четы и их детей-близнецов среднего возраста: с детьми Хелен имела краткое знакомство, но не с родителями. Никого из них так и не поймали.

Отец семейства, Тони, некогда был знаменитым музыкантом, но Хелен о нем никогда не слышала до того разговора с полицией у койки в больнице Диллмута. Она также никогда не видела видеозаписей из передачи «Проверка серыми костюмами» и с фестивалей, которые теперь транслировали все каналы: в одном отрывке из семидесятых Тони Уиллоуз играл на мандолине, в другом – выступал в Небуорте, нарядившись в костюм для танца. Хелен понимала, почему столько людей столько времени не могли поверить во всю эту историю: Тони никак не проявлял потенциал к управлению обширной организованной и беспощадной преступной группировкой.

Самой большой тайной оставались «боевые собаки», которым семья скармливала своих жертв и которые убили первых двух полицейских, приехавших на ферму, а также расчленили восемь членов странного и отвратительного культа на службе у наркоимперии. Животных так и не нашли – либо их уничтожили и скрыли останки, либо сбежавшие Уиллоузы прихватили псов с собой, и те, как и хозяева, гуляли на свободе. В настоящий момент полиция искала семью в Испании и Португалии.

Журналистка Кэт, общение Хелен с которой было столь коротким, долго пробыла в больнице. Когда женщин подобрали у еще дымившегося сарая, Кэт осталась под охраной полиции и помогала с «допросами».

Все обвинения с нее сняли, но слухи о ее психическом здоровье не переставали ходить – Кэт перевели в соответствующую лечебницу на севере. Хелен и Кэт ни разу не разговаривали с того дня у Редстоун-Кросс, когда на глазах у Хелен эта женщина – гламурная журналистка, которую она не узнала ни во вторую, ни в третью встречу, – собственными руками забила человека заостренным камнем.

Наконец Хелен отвлеклась от свежих новостей и собственных мрачных воспоминаний и посмотрела на время.

– Пора спать, – прошептала она, крепко обнимая дочь и вытирая влажные глаза о волосы девочки.

53

Палата Кэт напоминала ей ее же комнату в университетском общежитии: односпальная кровать, ламинированный стол со встроенными полками, один стул, синее ковровое покрытие, жесткое, точно проволочная мочалка, и кошмарные шторы. В общем, место, где она чувствовала себя комфортно и безопасно.

За последний месяц ей с каждым днем все больше не терпелось уехать, но сейчас, вечером перед последней ночью в этой комнате, Кэт стало грустно. Чувство странно походило на то, что она испытывала больше двадцати лет назад на университетском выпускном: Кэт предстояло начинать с нуля в мире, где у нее не было работы и почти не было денег на банковском счету.

Теперь Кэт думала, что каждому не повредит иногда пожить в психиатрической лечебнице – спрятаться от всего, что причиняло боль там, снаружи. Теперь эта мысль казалась куда менее безумной, чем пять месяцев назад. Жизнь в больнице оказалась не такой уж плохой: правильно подобранные препараты, литры чая, долгие разговоры с людьми, которые ее слушали, время и место, чтобы по-настоящему обдумать свою жизнь вдали от дома, возможность впервые в жизни выспаться и в кои-то веки наплевать на свой вес – все это послужило хорошим лекарством.

Кэт разгладила рукой одеяло на кровати и подумала, не стоит ли сходить в туалет: живот заболел от нервов.

На следующее утро должны были приехать Редж и Делия: они, без сомнения, прибудут ровно в десять, секунда в секунду. Кэт могла только представлять, с какими лицами они каждый раз смотрели на указатель госпиталя с логотипом Национальной службы здравоохранения в конце дороги. Они оказались очень добры к Кэт: дальнейшее дастся им нелегко.

Улыбнувшись, Кэт подумала, что сказал бы Стив о предстоявшей жизни Кэт наедине с его родителями:

«Ну, Кэт, ты же все-таки убила двоих. Одного – камнем, другую, мать ее, скалкой. Конечно, мама будет нервничать, когда ты поселишься в комнате для гостей. В детали она вдаваться не станет, что бы ни случилось, но, поверь мне, спать будет с одним открытым глазом».

Поглядев на живот, Кэт сняла руки с постели и погладила еще не родившегося ребенка. Она часто говорила с этим маленьким чудом, и, в ее воображении, его отец, Стив, делал то же самое.

Делия и Редж хотели помочь ей с ребенком, и Кэт признала, как сильно и бескорыстно они любили своего сына, – а теперь она носила их внука. Это оказалось единственным во всей жуткой истории, что обрадовало кого-либо из них.

Кэт поклялась себе, что предстоящие битвы с Делией (которая не сможет, конечно, не проявлять с ребенком свои собственнические замашки) она будет вести так, как ее научили на сессиях когнитивно-поведенческой терапии: полученные навыки помогут ей понять, что она чувствует, когда Делия заходит за черту. Кэт до сих пор испытывала сильные наплывы, когда она остро чувствовала свою виктимность и свое бессилие, но агрессию, порождаемую этими ощущениями, она теперь гораздо лучше умела подавлять. Эту часть себя она называла – и всегда будет с этого момента называть – краснотой. Внутри Кэт всегда жила краснота, и она сейчас даже думала, будто с остальными все так же. Но Кэт никогда не думала, что у красноты нет границ.

Кэт собиралась продолжать терапию – ей это нравилось. Делия уже нашла группу в Северном Девоне, там, где Кэт будет жить. Как и в лечебнице, Кэт встретит таких же, как она, – людей, перенесших психотические эпизоды и нападения жестоких преступников.

Родители Стива продали ее дом и нашли Кэт новую квартиру, где она потом будет жить с сыном, а также тщательно продумали перемещение невестки из больничной палаты до их летнего домика в Корнуолле. Там, с ними, Кэт проведет первые несколько недель на свободе, а потом отправится в свой новый дом – квартиру к западу от пустошей. Они показывали ей фото, и квартира Кэт понравилась.

Теперь Делия иногда даже держала ее за руку. Кэт наконец-то по-настоящему вошла в семью Стива. Он сам тоже оценил бы иронию.

Кэт промокнула глаза костяшкой кулака.

Ее компьютер и все книги, упакованные, ожидали часа, когда за ними приедет Редж на своем «Рендж-Ровере». Последний раз эта комната была настолько по-спартански пустой ночью, когда Кэт сюда привезли. Ее мысли вернулись в то время.

В охраняемой больнице Кэт продержали пять месяцев. Сначала с фермы ее отвезли в отделение неотложной помощи при большой больнице в Торбее: там находился кабинет для психиатрических обследований.

Было быстро установлено, что Кэт пребывает в состоянии «с высокой степенью риска» и переносит «тяжелый психотический эпизод». Согласно Закону о психическом здоровье от 1983 года, ее объявили «значительной угрозой» для себя и «окружающих» из-за «высокого уровня агрессии и жестокости», проявленного у себя в доме и позже на ферме.

Кэт ответила, что такой «высокий уровень жестокости» пошел ей только на пользу, иначе она не дожила бы до освидетельствования.

Она согласилась на лечение в этой больнице, рекомендованное докторами в неотложке, хотя ее согласие им было не нужно, – вот каким тяжелым случаем казалась им Кэт. Даже после всего пережитого их суждение о ее психическом здоровье шокировало и расстроило женщину – так теперь ее видели другие люди, включая Реджа и Делию, хотя они и старались это скрыть.

Мысль о том, что Кэт представляет «угрозу вреда» окружающим, причиняла не столько боль, сколько стыд, однако она не смогла долго и убедительно с этим диагнозом спорить.

Когда Кэт клали в больницу-тюрьму, никто не одевал ее в смирительную рубашку: ее просто провели в комнату, где вкололи антипсихотиков, чтобы уменьшить беспокойство и тревогу, поглощавшие Кэт за пределами фермы.

Сначала у нее пересохло во рту, мускулы сводило тиком, Кэт занервничала, потом ее стало клонить в сон, она лишилась всякого желания говорить, часто испытывала головокружение и запор. В таком состоянии ее привезли в эту больницу, где она оставалась до сих пор.

С антипсихотиков Кэт сняли, едва выяснилось, что она беременна, из-за их побочных эффектов.

Даже худшие из этих эффектов прошли за несколько дней после прекращения приема, но клеймо «маниакального расстройства» оставалось, и Кэт необходимо было держать взаперти, тем более что она настойчиво рассказывала о своих мыслях и галлюцинациях насчет сарая на ферме. Ее анамнез также не внушал доверия.

* * *

Прошлым вечером

Кэт села за стол и записала свои чувства в дневник.

За этим столом она проводила так много времени, что поясница начинала болеть и требовался массаж. Структуру планируемой книги Кэт уже вполне хорошо представляла благодаря всему собранному онлайн, из газет и журналов, в которых теперь репортажи и статьи о семье Уиллоузов, убийствах и наркоферме не прекращались никогда.

«Стержнем» этой книги станет ее собственная история: Кэт уже написала пролог, дополнив его отрывками из своего дневника в психиатрической лечебнице. После этого она с читателем перенесется далеко назад, на ту самую пресс-конференцию в Плимуте, где миру официально сообщили о находках в первой пещере.

У Кэт были связи в издательствах, и она знала, что ее история вызовет немалый интерес, и даже позволяла себе мечтать о поочередном выпуске глав в газете. Она также расскажет, каково это – впервые стать матерью: несколько раз избежать верной смерти, но получить чудесное вознаграждение – ребенка, которого, по словам врачей, она не могла зачать.

Закрыв журнал, Кэт выглянула в коридор за дверью – все было тихо. Тогда она вернулась за стол и открыла косметичку. Кэт не красилась все эти месяцы, даже когда приходили родители Стива или Шейла, но завтра она выйдет в боевой раскраске.

Она взялась за любимую красную помаду и почувствовала раздражение, когда пальцы задрожали. Обводя губы, Кэт вдруг ощутила безрассудный позыв провести помадой по лицу и дальше.

Должно быть, цвет помады взбудоражил ее воображение: Кэт закрыла глаза, и ей снова представилось, будто под ее лицом существует второе, красное.

Она открыла глаза и размазала помаду на верхней губе, оставив красную полосу у рта, потом размазала еще дальше по щеке.

К лицу, коже под волосами и горлу прилила кровь. Кэт стало очень жарко, и она, как ни странно, ощутила чувство вины.

Руки и ноги ослабли.

Охваченная беспокойством, она прислонилась к спинке стула, положив руки на живот и испытывая внезапное сексуальное возбуждение – редкое явление за прошедшие пять месяцев. Кэт почувствовала и другую странную, неожиданную потребность – бежать. Ее тело словно открыло до сих пор недоступный источник энергии. Эти ощущения не были неприятны – напротив.

Из любопытства Кэт растерла по обеим скулам еще помаду, потом наклонилась вперед на мягком кресле и стала более уверенно втирать косметику, медленно, чувственно обводя кости под глазами, облачая свою бледную кожу в красный.

Когда она выпрямилась, от вида собственного лица в зеркале у нее перехватило дыхание.

Закрыв глаза, Кэт успокоилась. На этот раз она не стала гнать прочь картины, появившиеся в голове; она позволила им расти, обрести форму.

И тогда перед ее взором предстала земля под белым небом, бледные просторы, открытые и дикие.