Текст книги "Багрянец"

Автор книги: Адам Нэвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Реликты

41

Обмазав себя красным, надев маски, они шли по дороге – мать и ее любимый сын, толкавший ее коляску. Каждая трещина и кочка в асфальте, сопровождавшаяся вздрагиванием и прыжками резиновых колес, а также шагами худых обнаженных тел, была им знакома.

– Все закончится там, где началось, – сказало существо в кресле-коляске то ли Финну, то ли себе.

В нос ее сыну струилась вонь от черной маски, болтавшейся на голове старухи: маска пахла старыми псами, сохнувшими у костра, и потом, ставшим от возраста резким. Запах маски был сильнее запаха навоза из загонов для пони, или дождя на асфальте, или холодного густого аромата разворошенной земли. Маску старухи носили задолго до того, как она ее нашла, – точного возраста этого головного убора семья до сих пор не знала. Его неопрятная грива окутывала острые плечи старухи много-много раз, как окутывала многие другие плечи до нее.

– Тише, матушка, – ответил Финн, потягивая носом. – Мы всё решили. Это всего лишь временное затруднение.

Лохматая голова в коляске задергалась и издала надрывный, хотя и приглушенный возглас:

– «Ты видела… они… шевелятся?» – вот что она мне сказала!

Сын кивнул, как кивают, когда слушают вполуха что-то, что слышали уже очень много раз.

– Кто мог знать, что оно будет двигаться так быстро? – продолжала старуха скулить через дикую морду мохнатого шлема, не получив от Финна ответа. – И что подойдет так близко?

– Я знаю эту историю, матушка.

Огромный, размером с голову бизона, черный шлем, украшенный спереди дьявольской обезьяньей гримасой, взъерошенный, всклокоченный, вскоре склонился вперед, будто существо в кресле уснуло. Зубастый рот продолжал ухмыляться, а пустые глазницы смотрели на дорогу под вращающимися, стучащими колесами.

Между лохматыми челюстями бездонного рта красное и неестественно морщинистое лицо закрыло глаза – его владелица вспоминала, как впервые выпала из времени. Пассажирка коляски действительно забылась, но не сном, а грезами о давно прошедших временах, столь же живых для нее, сколь произошедшее неделю назад.

Сорок лет назад она вошла в залы того, что здесь было до нее. Если бы она этого не сделала, ни за что не прожила бы так долго.

– Я никогда не увидела бы этот день, – пробормотала она. – Наш последний день на посту пастырей.

– Матушка, это не так, – сын ее услышал. – Это не конец.

В тот далекий миг девчонке показалось, что стены под землей шевелятся – и она была права. Та девчонка открыла Крил, и это стало далеким началом; она слишком быстро умерла, не поняв, что ею овладело, что она выпустила на свободу своим ужасом.

– Это произошло задолго до того, как мы узнали их природу, сынок. Финн? Ты со мной, мой мальчик?

– Я рядом, матушка, – вот. – Финн протянул руку и погладил зубы в хорошо сохранившихся деснах маски – пыльные, неровные клыки цвета смолы. – Мы повернемся вокруг твоей колонны. Нужно все сделать, как только там окажемся, матушка. У нас как раз достаточно людей, и Крил снова прямо у нас под ногами.

– Она была такая милая, веселая. Совсем дитя.

«Всего лишь ребенок, ничего больше – такова была та первая девчонка, предтеча. Иногда Джесс даже вспоминала ее имя – Мэдди Гросс. Также она с горечью вспоминала, какую неплохую игру эта девчонка вела в „салоне“ мужчины Джесс на ферме; как страстно хотелось этой милой овечке урвать хотя бы кусочек от славы Тони.

Тот привлек внимание юной Мэдди в таверне близ Дилмута. Мужчины всегда находили, для чего использовать девочек вроде Мэдди».

– Тони. Трубадур.

– Он тоже здесь, матушка, – видишь, с Нанной впереди? Мы вместе. Мы сделаем это вместе, как всегда делали.

«Но как он ковыляет, как сгибается над палкой. Теперь Тони – старик, который не может идти без дочери. И все же он – по-прежнему самовлюбленный мальчишка-садист, которого она забрала себе в Германии давным-давно».

– Здесь все про него слышали.

«Как все обожали ее мужчину – Тони, павшую звезду, купившую заброшенную ферму на перекрестке».

– Но под землей, сынок…

«Там, под землей, красота Мэдди не имела значения – важна была только ее беспомощность».

– Не просто наше прошлое – мы узрели нечто бесконечно более великое.

– И увидим гораздо больше, матушка. Вместе. Не здесь – здесь все кончено. Но мы выживем, подобно красноте. Как и всегда.

– «Как далеко ты готова зайти?» – спросила я ее. Как там ее звали?

«Тогда, сорок лет назад, темнеющее сумеречное небо сурово, зловеще нависало над ними, но девчонка по имени Мэдди Гросс все равно пошла за Джесс под землю через старую дверь в карьере. На ней были красные ботинки с толстыми квадратными каблуками и особенный замшевый жакет, принадлежавший ей, Джесс, женщине Тони, – той самой, которую Мэдди предала в ее же доме и там же нашла ее жакет.

Джесс выбрала этот фиолетовый жакет со стразами в Копенгагене, когда встречалась с Таллом. Там, под землей, Джесс не знала, как поднять с девчонкой этот вопрос: соперница пустила корни глубоко, стала дорога Тони. Джесс просто хотела напугать ее где-нибудь, где было темно, – да, в темноте. И все – она только хотела ее напугать».

– Это оказалось вне моей власти, сынок. Краснота пришла и наполнила собой воздух.

– Да, матушка. И нельзя заставлять ее ждать теперь – она на пороге.

«В тот день, сорок лет назад, никто не катил ее старые кости по неровному асфальту в уродливой коляске, будто младенца. Ее сына даже не зачали еще».

– Мы с той милашкой бежали по лугу к карьеру, точно нимфы. Какие у нас были длинные черные волосы, сынок.

«Этот день, сорок лет назад, близился к вечеру, и к тому моменту никто на ферме не спал уже три дня. Все забежали внутрь, прячась от дождя, и легли на полу и диванах. Вполне обычное дело, но, когда все произошло – когда девчонка в красных ботинках пропала под землей, – все остальные спали или были под кайфом.

Кто-то с лейбла звукозаписи принес в те выходные кокаин – на самом-то деле он хотел поговорить про новый альбом. Фотограф Терри тоже приехал из Кенсингтона и принес на плече сумку с марихуаной. Иногда Джесс вспоминала ту старую компанию».

– Тогда менеджером твоего отца был Брайн, сынок. Он оставил свой «Роллс-Ройс» на какой-то дороге за километры от нашей фермы, потому что машина застряла, и пришел пешком с бутылкой вина в каждой руке, а на пальце принес пакет из «Хэрродз» – в нем были таблетки. Его машина стояла там целую неделю, пока ее не отбуксировал сюда настоящий фермер.

– Да, матушка.

– У меня под землей был фонарик, а у бедной Мэдди – нет.

«Именно луч в руке Джесс нашел изображения внутри пещеры – такие пугающие и в то же время уверенно и элегантно вписанные в камень. Джесс не могла забыть эти древние, инфернально прекрасные произведения».

– Карта. Гобелен. История. Я поняла это только позже.

– И как же прекрасно ты ее прочитала, матушка.

«Искусство, одновременно абстрактное и подражающее жизни, использовавшее линии, выведенные природой в камне за тысячелетия, и дополняющее их собой, поразило ее. Под рукой художника одно становилось другим… Разве не в этом заключалась природа этой земли, которую Джесс познала ближе всех, – не в преображении?»

– Она смотрела на нас, сын. До сих пор от этого дух захватывает.

«Впадина в камне, обведенная человеком, образовала огромное звериное око, искусно изображенное охрой, толченой костью и углем и вечно смотревшее на жителей зала. Как давно открылся этот глаз, она и догадаться не могла; но, когда Джесс и Мэдди упали в хранилище через отверстие, око пристально наблюдало за ним.

То была первая найденная Джесс большая палата, но далеко не последняя».

Теперь куда более старшая версия молодой Джесс весело смеялась в коляске:

– Той девчонке… Мэдди Гросс тогда стало не до смеха!

– Не сомневаюсь. Мы немало кого отучили смеяться, верно, мама?

«Голос Мэдди так быстро изменился – чистая тьма вмиг убивала веселье, неожиданный холод пробрался в самые их души. Эти женщины были врагами, соперницами, но стоило им с Мэдди там оказаться, как они немедленно прижались друг к другу, а вид жуткой живописи на скалах тут же развеял и усталость, и опьянение, и похмелье, длившееся уже несколько дней. Вечеринка у них на ферме удалась на славу – начало никто не помнил, конец терялся вдалеке».

– С твоим отцом, сынок, нелегко было жить… Я и раньше бывала внизу – убегала от него. Внутрь, через расщелину, но так глубоко – никогда».

«В тот раз мы с глупой Мэдди зашли гораздо дальше и глубже. Мэдди в красных ботинках и драгоценном жакете Джесс; хорошенькая дурочка, которую лапал ее мужчина».

– Она не была невинной!

– Они все не невинны, матушка, – усмехнулся Финн.

«Может быть, Тони богат» – вот что определенно думала девчонка. Любознательный умишко, но крошечный и тупой. С другой стороны, откуда людям было знать, что у него не осталось денег? Ферма стоила гроши.

– Я просто хотела ее напугать…

«Когда она и Тони начали встречаться, ферма, должно быть, казалась очаровательной в своем запустении. Мрачные руины, старые орудия, брошенные настоящими владельцами, – тут поколение за поколением прилежно и методично обрабатывали землю.

Бывшие владельцы – семья из местных жителей – трудились на земле, выживали, видели, как карьеры открылись и закрылись, как взлетало и падало их собственное благополучие, как их род сократился до двух тощих человек, продавших эти руины Тони.

Два фермера – престарелый мужчина и его сын; мать семьи лежала в земле уже пять лет, жены у сына не было. На этих измученных, опечаленных, немногословных людях их семья закончилась, и они позволили хиппи в белых ковбойских сапогах купить их дом за хорошую цену. Вот что бывает, когда бросаешь Крил ради креста.

Призраки этих фермеров смеялись над бородачами, приезжавшими к Тони из Лондона в совершенно неподходящей обуви и ковылявшими в ней по густой скользкой грязи на лугах и во дворах».

– Это было идеей твоего отца.

«Тони мечтал жить на ферме; убежать подальше от системы, от начальников, менеджеров, бухгалтеров, налоговиков; от этих змей, узурпаторов, предателей, эксплуататоров, ложных пророков, манипуляторов, иждивенцев… подальше от всех них, и от Джесс тоже. Но она так и не отпустила Тони – некогда он обещал ей детей, вдали от бессонного, утомительного, непостоянного существования менестреля, который всегда в дороге.

А больше всего Джесс хотела освободить Тони от самого себя и склонности к безумию, процветавшей в его хрупкой мальчишеской голове».

– Я хотела семью и детей… мы собирались усыновлять.

– Краснота дает, – сказал Финн. – Всегда дает и давала.

«Такова была их мечта – стать молодой семьей на старой ферме, далеко-далеко от всего, что отвлекало и уничтожало ее мужчину. Вместе она и Тони снова стали бы детьми на заре времен, когда еще не началась история и не появился дядя, на которого надо работать.

Когда Тони вышел из больницы в Суррее, она спрятала его вдали от всех, поддерживала его желание сеять и пожинать, брать пищу у земли, выращивать „траву“, настаивать сидр, вставать и ложиться вместе с солнцем».

– Я начинала думать, что это возможно – твой отец видел, как это делают другие. Покупают фермы в Эссексе. Он завидовал им, но так и не смог измениться.

«Точь-в-точь как их сын Финн, посеявший новый урожай и сделавший их такими богатыми. Но отец Финна хотел просто лениво царствовать: находясь на гастролях и в Лондоне, он мечтал о небольшом личном государстве, которым было бы легче управлять и где его окружали бы восхищенные подданные. Его надел в Девоне стал бы подобен Эдемскому саду: никаких туристов, только пара местных ферм на красной земле.

Но какую странную музыку он нашел бы в этой части света, застрявшей в стародавней межвоенной эпохе? Шестидесятые прошли мимо Брикбера и Редхилла. Эти места обещали полнейшую изоляцию, но Тони она принесла только уныние и депрессию. Тишина долин и шелест моря за скалами вскоре поглотили их, и дни стали гулкими от одиночества.

Он снова начал пить, взялся за самокрутки, служившие ему костылями, и оказался в том же лабиринте собственных пороков, что и прежде. Он никогда не просил пустоты и забвения; ни безопасно сосуществовать с веществами, ни жить без них Тони не мог, и тьма снова взяла над ним власть. Месяц за месяцем его свет медленно угасал, и Тони стал подражанием самому себе».

– Он переехал сюда, и хуже с ним ничего случиться не могло.

«Его инструменты собирали пыль; призраки врагов терзали его, и Тони начал спорить с ними громким шепотом; лицо его приобрело болезненно-желтый цвет, и единственное, что веселило менестреля, – вечеринки и девушки вдвое моложе него. До того дня».

– На красной земле нельзя отдыхать, дорогой Финн. Ее нужно обрабатывать. – «Ею нельзя и владеть, но на время она пускает к себе управляющих». – Наше время прошло.

– Ее обработали до красноты, матушка, наша драгоценная ведунья.

«Самым страшным в тот день, под красной землей, вдали от слабого жидкого солнца, стало понимание, что здесь, внизу, едва ли что изменилось. Все под землей оставалось статичным на протяжении стольких лет, что Джесс не могла даже охватить их своим умом зараз. Когда на стенах появились эти изображения? Кто их сделал? – спрашивала она, но кто бы ей ответил? Изможденный старик и его тихий сын с желтыми глазами не сказали ничего, продавая Тони ферму. Обнаружить заброшенные карьеры и заросшую ненадежную землю, из которой некогда добывали окись железа и делали краску, можно было лишь при должном усердии; а найденные Джесс тоннели не знали шахтеров – они образовались естественным путем и остались чисты. Их древние входы засы́пались землей или поросли плющом, но оставались открытыми.

Наверно, эти картины на стенах важны, ценны? Без музыки откуда им сколотить состояние – из фермерства? Все это вращалось в ее уме. Джесс сама того не знала, но в той палате исполнились ее три желания».

– Именно здесь, мой умница-сынок, будущее решилось.

«Как решалось и будет решаться всегда».

– Красная земля нами овладела.

«Под кровавой почвой она увидела все о бывших местных обитателях, в древности оставивших на земле о себе память, как и ее семья в свое время. Картины показали ей идеи, которые раньше и в голову не приходили.

После первых художников пришли другие, поселились тут, срубили деревья в долинах, обнажили землю, исполосовали ее бороздами. Со временем Джесс увидела все: скотина топтала обнаженные, сухие холмы; землю ранили ради добычи минералов; и само место, и люди здесь покрывались ранами и шрамами, причиняли вред и получали его, а почва сворачивалась, словно кровь. Но некогда земля была дикой, как ее мужчина и все, кто был с ним; а здесь, под красным перекрестком, лежало место, которое – Джесс сразу почувствовала – всегда жаждало снова стать диким.

Джесс ясно помнила, что чувствовала перед этой наскальной живописью – она ощутила себя зерном, на кратчайший миг попавшим в загадочное чудесное место».

– Это твой отец загнал меня под землю с этой дурочкой. Как ее звали?

«Его любовницу? Мэдди. Ее звали Мэдди, и Джесс отвела эту дурочку очень глубоко».

– Я даже держала ее за руку, как моя дочь держит за руку его. Как бледна была ее рука, Финн.

«Последние пути. Та дорога стала для девчонки в красных ботинках последней. А эта – последней для ее собственной семьи».

– Дети мои.

– Не плачь, матушка, не расстраивайся. Тише, тише. Мы на месте. Теперь обернись краснотой, матушка, поверни детей вокруг себя, любимая. Ты – наша колонна.

«То самое первое лето, подобных которому не случалось».

42

Небо над морем темнело, ветер дул с востока, беспокоя воду вдали и неся с собой холодные колючие брызги.

Патрульная машина остановилась на вершине долины, где земля обретала неприятно знакомый вид: сквозь ветровое стекло Хелен узнала дыры в асфальте и заросшие обочины. Она с горечью вспомнила, с каким облегчением обнаружила перекресток в тот самый первый раз – именно здесь, запыхавшись и утомившись после крутого подъема, она нашла то, о чем говорила последняя запись Линкольна, сделанная на компакт-диске.

Тогда стальные ворота, ведущие на тропу, были открыты, а створки скрывались под листвой. Теперь же их заперли, и двое мужчин стояли у ворот, лениво прислоняясь к металлическим прутьям, словно в ожидании незваных гостей.

На случай дождя (который теперь стучал по крыше автомобиля) охранники надели зеленые резиновые сапоги и дождевики, закрыв лица капюшонами, а под капюшон надев шапки. Они прятали подбородки под застегнутыми шерстяными куртками, так что лица было плохо видно.

За воротами нестриженая трава, сорняки, изгородь и деревья сплетались в трубу, ведущую прямо к ферме. Один лишь взгляд в эту трубу пробудил в Хелен воспоминание, как псы бросались на нее, загоняя в живую изгородь. «Кент».

Оба офицера полиции вышли из машины и начали разговор у ворот. Хелен приоткрыла заднее окно, но ничего не расслышала.

Она находилась в безопасности в полицейской машине, но это не мешало ей часто дышать от нарастающей тревоги. Ей хотелось, как только полицейские вернутся, выбраться из машины и уйти. Здесь было небезопасно – Линкольн никогда больше ничего не записал, после того как поставил здесь микрофоны. Они бросили его в красноту.

Хелен позволила полиции уговорить ее вернуться, хотя офицеры ей не верили.

С полицейскими у ворот говорил только один из незнакомцев: его ленивая осанка дышала неуважением к должностным лицам – поведение невежливое и, без сомнения, утомительное для полицейских. Офицер-мужчина напряженно скрестил руки.

Констебль говорила от лица обоих полицейских, подкрепляя слова движением рук, торопливо мелькавших, как две белые вспышки, в сером мире. Они расследовали убийство – или скоро будут расследовать.

Второй незнакомец, который молчал, смотрел в землю, сунув руки в карманы и плотно натянув капюшон на голову.

Хелен не сводила глаз с его овальной головы, обтянутой «гортексом». Лицо разглядеть она не могла, но ломаный, худой силуэт казался знакомым. «Та сволочь с лодки, что стояла у нее на плечах?» Надо, чтобы полицейские заставили его показать лицо.

Вернувшись в машину, офицер-мужчина успокаивающе улыбнулся со словами:

– Мы на верном пути, – и заговорил в рацию на плече. Воздух затрещал от помех и голоса. Хелен удивилась, как люди, говорящие по рации, хоть что-то понимают. Однако офицер вкратце доложил оператору об успехах и упомянул «препятствие расследованию».

– Немного на бровях, хотя и рановато, – заметил он, видимо надеясь, что Хелен и оператора позабавит ситуация и незнакомцы у ворот, – и алкоголем от них не пахнет. Впускать нас не собираются.

Задним умом Хелен догадалась – «наркотики»: вот что офицер имел в виду. Она немедленно подумала о Линкольне – его развитие в подростковом возрасте, да и потом, уже за двадцать, подкосили вещества. А там, где наркотики, всегда найдутся преступные склонности и преступный элемент.

– Мы осмотрим все внутри, – закончил офицер свой доклад и повернулся к Хелен под бессмысленный шум голоса оператора: – Нужно втолковать этим молодым людям, что мы расследуем нечто серьезное.

Уверенность молодого офицера ее тревожила.

– Мне это не нравится, – сказала Хелен. – Тот, худой… не знаю, но он кажется знакомым. Не вижу его лица – заставьте его показать лицо. Может, я тогда пойду, а вы вернетесь без меня? Мне очень неловко.

– Конечно, прямо сейчас. Но сначала нужно провести рекогносцировку и спросить владельца – старую рок-звезду, что у него есть на земле, где этот карьер, и видел ли он вашего брата. Ваше описание пары с собаками у нас есть, но вести машину дальше мы не сможем – они говорят, у них нет ключа к замку, – офицер закатил глаза. – Так что мы перескочим через ограду, найдем старика Тони Уиллоуза и карьер и быстро вернемся. Я за милю вижу, они что-то скрывают. Мы скоро будем. – Прежде чем Хелен могла снова возразить, офицер вылетел из машины с изяществом спортсмена.

Когда Хелен рисовала свой путь на планшете для офицеров, один из детективов без мундира сказал, что ферма на перекрестке принадлежит старому музыканту:

– Какому-то древнему хиппи, сумасшедшему, но безвредному.

Хелен и офицеры в мундире никогда о нем не слышали. Детектив, кажется, сказал, что его звали Тони Уиллоуз – именно так: фамилия как дерево[4] 4
  Willows (англ.) – ивы. (Прим. перев.)


[Закрыть].

Теперь они собирались оставить Хелен в машине и пойти на ферму. При этой мысли она почувствовала себя такой же беззащитной, как той ночью в воде.

Хелен дрожала в куртке, которую ей одолжили в больнице: морской холод не спешил покидать ее кости; и все же она опустила окно до конца, чтобы попробовать расслышать разговор.

Вдали затрещал мотоцикл, разнося эхо по долине; когда оно затихло, послышались несколько длинных нот, будто из свистка.

Нет, не свистка, а дудочки – да, Хелен слышала музыку, а вскоре к ней добавился нарастающий ропот голосов, будто разогревался хор или недовольно шумела небольшая толпа. Звуки немного напоминали о записях Линкольна.

Между головами офицеров Хелен удалось рассмотреть лица незнакомцев, когда они вздернули подбородки, услышав дудочки. У мужчины потолще было красное лицо алкоголика; его Хелен тоже уже видела, хотя не понимала пока, где.

– Ключа нет, вот и все, я уже сказал, – услышала она его слова. – А вы так и не объяснили, зачем вам заходить.

Констебль наклонилась к нему, понизив голос, так что Хелен не расслышала, но ее слова, очевидно, вызвали беспокойство у второго, тощего незнакомца в капюшоне, который повернулся к машине.

– Отойдите от ворот. Повторять не буду, – констебль снова заговорила громче.

Краснолицый толстяк только ухмыльнулся ее словам, а Хелен вспомнила, где его видела: это он ревел в микрофон на празднике в деревне Редхилл.

Лицо второго она тоже смогла разглядеть: он пытался заглянуть в полицейскую машину – «хочет увидеть, кто внутри». Ввалившиеся, будто втянутые, щеки, сломанный нос, шрамы от прыщей – «Ричи». Крыса с лодки. Один его вид, пусть и не очень отчетливый, пробудил призрачное ощущение костлявых рук вокруг лодыжки, когда Ричи поднял ногу Хелен, чтобы сбросить ее в море. На нем должна быть ее метка – Хелен его оцарапала.

Ветер вокруг машины будто замер, Хелен выпрямилась и прочистила горло, чтобы крикнуть полицейским. И тут напряжение прервал женский крик – далекий, но тревожный.

Полицейские посмотрели на деревья вдали.

– Так-так! – крикнула констебль и опустила голову к рации на плече.

Издалека – должно быть, рядом с источником крика – залаял шумный собачий хор. Хелен захотелось снова оказаться на больничной койке.

Двое у ворот неуклюже бросились бежать по частной дороге, громко хлопая резиновыми сапогами. Ричи далеко обгонял своего толстого и нетрезвого товарища.

Хелен попыталась ухватиться за дверь машины, но ее мышцы и руки работали медленно, еще не оттаяв.

Констебль-мужчина полез через ворота первым; металлический барьер протестующе затрясся, но, оказавшись на другой стороне, он крепко придержал прутья, помогая своей сослуживице. «Они собирались туда».

Сердцебиение Хелен отдавалось в горле и ушах. Высунувшись из машины, она крикнула:

– Это он! Он был в лодке! Тощий ублюдок в капюшоне!

Констебль оглянулась на нее, кивнула и крикнула в ответ:

– Оставайтесь в машине! – и снова опустила рот к рации. Ее коллега уже догонял безмозглого толстяка.