Текст книги "Дом малых теней"

Автор книги: Адам Нэвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 21

Уже минут двадцать прошло с того, как Мод закрыла дверь спальни и ее шаги в коридоре стихли, а Кэтрин все еще не могла отойти от изумления. Комната, в которую она попала, ничуть не изменилась с самого начала XX века, и здесь было на что посмотреть.

Ее кровать, односпальная, с латунным каркасом, была застелена кружевным покрывалом и декоративными подушками, явно сделанными вручную, притом лет сто назад. В нише рядом с окном и туалетным столиком стоял огромный умывальник, украшенный сложным орнаментом. Там же находились расшитое полотенце, мыльница и кувшин с водой. Что-то похожее Кэтрин доводилось видеть только в старых каталогах изделий художественной ковки, которые она листала в музейных архивах.

Помимо этого, в комнате был узкий гардероб красного дерева с декоративными перламутровыми вставками по обе стороны длинного вертикального зеркала. Письменный стол и стул, выполненные очень элегантно, располагались справа от туалетного столика. Каминная решетка вычищена, пыли или следов грязи Кэтрин не смогла обнаружить. Лакированный пол почти полностью был закрыт красно-зелеными коврами ручной работы. Под каймой стеганого покрывала обнаружился настоящий ночной горшок, что заставило Кэтрин засомневаться, есть ли в этом доме привычные для современного человека туалеты. Все это даже показалось ей немного смешным. Красный Дом – золотая жила.

Она сделала несколько фотографий на телефон, и ей ужасно захотелось отправить их Леонарду. Но уровень сигнала на телефоне отображался красным крестиком – связь пропала еще на подъезде к Магбар-Вуд. А значит, в Интернет отсюда не выйти. Ощутив себя отрезанной от мира, Кэтрин начала испытывать тревогу, ведь именно сейчас ей как никогда необходима была возможность позвонить близким людям в случае чего. Она словно вышла в открытое море на маленькой озерной яхте – а небо пророчит ей бурю.

Ее комната находилась на третьем этаже в задней части дома. Это полностью соответствовало известным ей порядкам, принятым у зажиточных викторианцев. Хозяева и гости спали на третьем этаже Красного Дома, второй предназначался для всяческих увеселений, а первый использовался для хозяйственных нужд.

Такое следование традициям старины ничуть не показалось Кэтрин очаровательным. Ведь оно означает, что в доме существует система строгих правил, с которыми она вполне может попасть впросак. Возможно, что любая ситуация, которая возникнет между Кэтрин и хозяевами, будет опутана бесконечно сложной паутиной процедур, традиций и норм поведения. Повсюду, словно капканы, таились прегрешения и унизительные оплошности. Несоблюдение малейших нюансов неписаных – и неведомых Кэтрин – правил поведения гостя было чревато вспышками гнева или долгим молчанием. И где-то там, на этом же этаже, в длинных, темных коридорах, среди обшитых деревом стен, бордовых штор и запертых дубовых дверей находилась комната Эдит Мэйсон. Сама мысль о том, что хозяйка дома так близко, вынуждала Кэтрин чувствовать себя под пристальным наблюдением. Теперь, когда она оказалась в своей комнате, не было ни малейшего желания выходить наружу.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, она начала разбирать дорожную сумку, установила на столе цифровую камеру и ноутбук. Начать опись и составление каталога можно было прямо здесь, атмосфера этого места располагает к такой работе. В какой-то момент ей нужно будет пригласить профессионального фотографа, чтобы тот смог представить дом во всей красе. Пусть люди будут ошарашены тем, что увидят в аукционном буклете. Комнаты, не тронутые с момента смерти М. Г. Мэйсона, их обстановка и мебель, изысканные детали того времени, экспонаты… Это будет выглядеть как программа большой международной выставки. Красному Дому не нужен оценщик, ему нужен музейный хранитель. Как такое вообщe возможно? Как возможен такой дом?

А ведь еще были марионетки М. Г. Мэйсона, которые Эдит хотела показать ей во второй половине дня, или, как она выразилась, «представить им вас». Если Мэйсон сумел обмануть ее чучелом собаки, трудно представить, с каким мастерством он изготовил своих марионеток. По словам Эдит, в этих работах его видение обрело свое окончательное воплощение. Они создавались не для публики и, похоже, никогда не становились объектом наблюдения случайного зрителя. Ее внимания ждали так же и куклы – она успела увидеть только малую их часть.

Все дело в том, что Эдит была разорена. Потому Кэтрин и оказалась здесь. Может быть, Мод некоторое время не платили, и появление оценщика стало для нее неприятным напоминанием об их плачевном материальном положении. Это объясняло, почему с ними было так трудно, так что Кэтрин должна все время помнить, что сложившаяся ситуация очень некомфортна для хозяев Красного Дома. На их поведение нужно закрыть глаза и молча вытерпеть все выкрутасы.

Расставив вещи по местам, Кэтрин стала рассматривать искусно выполненные гравюры на стенах комнаты. Пять оригиналов в рамках на фоне темно-красных обоев. Она не распознала подпись художника, но навскидку отнесла их к середине восемнадцатого века.

Под потолком горела лампочка, но освещение было тусклым и красноватым, так что ей пришлось подойти поближе. Две гравюры над изголовьем кровати представляли собой сценки из стародавней сельской жизни. Возможно, сатирические, поскольку лица персонажей были карикатурно искажены – большие носы, выступающие подбородки. Эти лица излучали цинизм, даже жестокость. Персонажи вертелись возле тележки, на которую был водружен помост или сцена.

На третьей гравюре изображалась опять-таки сцена с занавешенными кулисами и задником, перед которым кривлялись разнообразные фигуры. Их поношенная одежда относилась к эпохе Тюдоров, но она не могла определить, были то бродячие артисты в масках или марионетки. На нечетких лицах резко выделялись лишь белые глаза и неприятные ухмылки. Зрители представали грубыми, неотесанными, звероподобными существами с огромными разинутыми ртами и дикими глазами.

На двух оставшихся гравюрах она увидела рыночную площадь со множеством детей. Это, без сомнения, были беспризорники, маленькие оборванцы. Тощие, как скелеты, с огромными глазами. Некоторые опирались на костыли. Одного из них тащила по ухабистой земле в деревянной тележке девочка постарше в замызганном платье. Театр, к которому тянулись дети, располагался на заднем плане, и что за действо там происходило, было не разобрать.

Кэтрин подошла к окну, намереваясь открыть его и пустить в комнату больше света, а заодно и посмотреть на сад, расположенный за домом. Как и на фасаде, окно было трехчастным, готическим, навешенным внутри створного переплета.

Снаружи несколько мух бились в витражные стекла. Мух она уже видела утром, когда шла в дом. А ведь близилась зима. Лето, конечно, подзадержалось, но обилие мух было столь же несезонным, как и теплая погода. Их рой буквально окружил дом.

От наблюдения за мухами Кэтрин отвлекло что-то белое, промелькнувшее внизу. Она оперлась о подоконник и выглянула.

В дальнем конце заросшего сада, между рядами неухоженных яблонь, она заметила движение. Фигура в белом двигалась туда-сюда по небольшому кусочку пространства, словно выполняя какую-то работу.

Кэтрин подумала, что это может быть Мод, но фигура была слишком худая и длинная. Может, садовник? Нет, этим садом явно никто не занимался много лет. Деревянная беседка практически развалилась, стены сада заросли ежевикой и плющом. Несколько предметов, по-видимому садовые украшения или мебель, превратились в заросшие холмы. Сквозь неподвижную сень ветвей проглядывал каменный краешек не то песочных часов, не то кормушки для птиц.

Снующая туда-сюда фигура была облачена в белые одежды. Она то исчезала на мгновение, то появлялась вновь среди густой зелени, поглотившей сад, но вот, похоже, зацепилась и принялась за что-то дергать, пытаясь высвободиться. Присмотревшись, Кэтрин убедилась, что это мужчина. Высокий мужчина.

На мгновение он появился в просвете густой листвы и повернулся в сторону дома. Он заметил Кэтрин в окне. Но она не видела ни его лица, ни даже головы: что-то скрывало его внешность.

Поняв, что этот странный убор – всего лишь сетчатая защитная маска пасечника, она расслабилась. Человек медленно поднял вверх обе руки. Большие ладони в защитных перчатках помахали ей. Или, может быть, поманили, приглашая спуститься к нему. Нет – потом человек показал в направлении луга и энергично повторил жест, словно указывая, что ей нужно уйти. Убраться отсюда.

Ее словно поймали за подглядыванием – Кэтрин отшатнулась от окна и вернулась в полумрак. Затем почувствовала, что нужен какой-то ответный знак внимания, надо по-дружески помахать рукой. В доме где-то внизу хлопнула дверь. А когда она снова выглянула в окно, мужчина в белом исчез. Исчезли и мухи.

Прошло минут десять, и, когда в ее дверь резко постучали, Кэтрин вздрогнула от неожиданности. Она обернулась, пригладила волосы, одернула юбку. Это, должно быть, Мод пришла проводить ее. Но ей не хотелось оказаться один на один с домоправительницей, которая еще и словом с ней не обмолвилась и не объяснилась насчет записки.

Предупреждения.

– Да? – пискнула она и прокашлялась.– Входите.

Раздался повторный стук. А потом – тишина.

Мод не стала входить, но было ясно, что Кэтрин вызывают.

В коридоре было темно. Слабый свет едва просачивался из арочного витражного окна п дальнем конце. Дальше по коридору, на некотором расстоянии от двери в свою комнату, Кэтрин увидела приземистый, громоздкий силуэт Мод, но не могла определить, куда он развернут и смотрит ли домоправительница на нее.

Определив, что Мод движется прочь от ее комнаты, Кэтрин последовала за ней, цокая каблуками по деревянным половицам. Этот цокот гулко отдавался от стенных панелей. Любые звуки, исходящие от Кэтрин, были здесь нежелательны и неуместны. Весь остальной Красный Дом молчал, словно в знак скорби по кончине некоего великого человека, тогда как она, бесцеремонная и нежеланная гостья, этот траур грубо нарушала. Движения Мод сопровождались лишь отчетливым шарканьем. Кэтрин зареклась поменять эту обувь на туфли с мягкой подошвой.

Снизу, с лестницы, овивавшей холл, донесся трезвон колокольчика Эдит.

Глава 22

На вторую встречу старуха явилась в твидовом костюме – практичном и совсем не похожем на вычурное черное шелковое платье, в котором Эдит щеголяла в первый день. Видимо, тогда она пускала пыль в глаза – одна из тактик, о которой Леонард предупреждал ее. Но прическа Эдит была снова сооружена из шиньонов и накладок, уложенных в конструкцию, казавшуюся слишком тяжелой для маленькой старушечьей головки. Лицо под огромным париком выглядело более изможденным, чем когда-либо, если такое вообще было возможно. Пронзительное напряжение во взгляде Эдит ослабло, будто бы ее накачали седативными средствами. Ее глаза были затуманены, рот приоткрыт, что придавало старухе туповатый вид. А зубы – или протезы оных,– остро нуждались в починке.

Эдит подобралась и сверкнула глазами, чем положила конец осмотру ее внешности.

– Надеюсь, комната вас устраивает?

– Да. Очень славная.

– Вот и славно, что славная. Прежде, когда особняк пребывал в более добром здравии, она пользовалась большой популярностью у гостей. Но те времена уж прошли. Кстати, а кто пользовался ею в последний раз? – она посмотрела на Кэтрин слезящимися глазами, словно ожидая от гостьи ответа, потом обратилась к Мод:—Нам не пора, дорогая?

Взгляд домоправительницы прошил Кэтрин насквозь, как будто та была недостойна ее внимания или вообще не существовала. Мод покатила кресло Эдит в соседний коридор третьего этажа. Кэтрин предполагала, что театр марионеток располагается на первом этаже, рядом с диорамами.

– Вы же собирались показать мне марионеток вашего дяди,– робко окликнула она.

Ее не удостоили ответа.

Между двумя коридорами третьего этажа пролегало около дюжины комнат. Все они были закрыты и погружены во тьму, на их двери едва падал красный свет, просачивавшийся через арочные окна в дальних концах обоих проходов. Кэтрин подавила желание попросить включить свет, дивясь при этом, как глаза старух могут вообще что-то разглядеть в такой темнотище.

Мод остановила коляску у второй двери погруженного в полумрак коридора, рядом с комнатой Эдит и, не дожидаясь разрешения уйти, заковыляла прочь, даже не взглянув на дверь, у которой оставила хозяйку. Похоже, ее резкий уход был вызван какой-то внутренней обидой.

– У вас все комнаты меблированы? – спросила Кэтрин, все еще играя роль прилежной оценщицы.

– Разумеется. Все осталось на своем месте.

– Полагаю, вас удивит сумма, которую вы можете выручить за ваши… вещи.

– Разве недостаточно того, что мы вынуждены расстаться с шедеврами моего дяди? Вы хотите выдернуть из-под нас всю мебель до последней дощечки?

– Нет, я просто имела в виду… Я хотела сказать…

– Не стоит. Чем больше времени я провожу в вашем обществе, тем больше убеждаюсь, что ничего толкового вы сказать не можете.

Сначала Кэтрин застыла, сраженная этой эскападой, потом вспыхнула от гнева и сжала кулаки. Почему она должна мириться с этим? Что бы она ни сказала, какое бы мнение ни отважилась высказать – все получалось невовремя и некстати. Ей начало казаться, что все ее пребывание в Красном Доме подчинено какому-то тайному регламенту, все разыгрывается по сценарию, из которого она не знает ни строчки.

Она не знала, сколько еще сможет продержаться, зато понимала, что после разрыва с Майком и рецидива трансов визит в Красный Дом окажется ей не по силам. Стоило Кэтрин вспомнить о Майке и эпизодах, ей сделалось совсем тошно и паршиво. А ее надежды, что она сможет здесь как-то отвлечься, представлялись теперь совершенно несбыточными.

– Прошу прощения. Я не думаю, что…

– Тихо! Дверь. Вон там. Сюда, дорогуша.

Кэтрин взялась за латунную ручку в овальной металлической оправке.

– Не трогайте ручку! Если я не буду сопровождать вас, они вообще не поймут, кто вы и что вы.

– Простите, я не уверена, что правильно понима…

– Они совсем отвыкли от зрителей. От чужих. Надо проявлять такт и уважение. Всегда. Дядя объяснил мне их сущность.

Кэтрин не могла взять в толк, о ком или о чем толкует Эдит. Она застряла в бредовом сне. Реальность Красного Дома все время ускользала от понимания, постоянно оборачиваясь чем-то нереальным, гротескным даже.

Эдит понизила голос до благоговейного шепота:

– Они робкие и ранимые существа. Когда-то они давали представления. Но это было очень давно. Они хрупки, как люди, и невинны, как дети, и могут быть столь же жестоки. Они безгрешны и кажутся безучастными, когда спят, но это лишь видимость. Они ждут. Как ждали моего дядю. Как и все дети, дорогуша, они вырастают и идут своим путем.

Кэтрин закрыла глаза и пожалела, что не может закрыть и уши, чтобы не слышать чушь, которую несла Эдит. Визит, судя по всему, провален. Никакой нормальной описи сделать не выйдет, аукциона не будет – потому что Эдит Мэйсон сбрендила. Здесь вообще ничего не получится, сколько ни выворачивай мозги, сколько ни мучайся – ей все равно не пересилить того, что время и изоляция сделали с этими жалкими старушенциями.

Во взгляде Эдит сверкнул заговорщический огонек:

– Однажды они нас зачаровали, но они не игрушки. Они слишком могущественны, чтобы с ними играли. Как говорил мой дядя, познать их по-настоящему – значит познать страдание и подлинный ужас. Ибо они трагичны. Рядом с ними надлежит вести себя с осторожностью, страхом и почтительностью.– Эта околесица в устах Эдит звучала упреком. Или, по меньшей мере, предупреждением.

Кэтрин сочла нужным смолчать. После такой «вводной» ей как-то расхотелось смотреть на марионеток. Ее также не вдохновляла перспектива притворяться, будто она видит в марионетках живых существ, – а в присутствии Эдит это было обязательным, судя по всему, условием. Именно так старуха относилась к чучелам и, скорее всего, к куклам. Но пока она не закончит с описью имущества, придется играть по таким вот извращенным правилам. И, похоже, это маразматическое отношение к беличьим чучелам и старинным немецким куклам предстоит выказать всем участникам аукциона. М-да, та еще ситуация.

Возможно, все это было каким-то изощренным розыгрышем старухи. Эксцентричной шуточкой, о которой пыталась предупредить ее бессловесная прислуга.

Эдит смерила дверь взглядом уважающим, но каким-то испуганно-забитым, после чего чинно кивула, будто бы довольная собственной мини-репризой.

– А теперь, если вы готовы отнестись к ним так, как хотели бы, чтобы относились к вам, давайте зайдем,– сказала она.

Кэтрин повернула ручку. Внутри царил мрак. Скрип петель был единственным звуком.

– Включатель там, на стене. Во-о-от там,– прошептала Эдит отчего-то зловеще.

Из лампочки в тяжелом стеклянном абажуре брызнул неяркий желтый свет.

Комната оказалась довольно-таки просторной. Стены здесь не были красными, как во всем остальном доме, а белыми, с ручной росписью масляной краской. На пасторальных лугах не менее пасторального вида зверюшки занимались обычными человеческими делами: пили чай, играли в гольф – таков был непреходящий лейтмотив картин. Но Кэтрин не успела толком оценить декор – ее вниманием завладело скопище маленьких белых кроваток со стальными рамами, детских на вид… Да, собственно, это и была детская.

Ее чуть не пробило на смех. Дети-марионетки. Ну-ну.

– Пойдемте же к ним,– прошептала Эдит. Кэтрин закатила инвалидное кресло в комнату, приметив, что на каждой кровати – маленькая головка на подушечке. Хорошо хоть, что не лицом к двери.

– Так, остановитесь здесь. Достаточно.– Эдит подняла руку в перчатке.

Да мы ведь сюда заехали дай Бог на один полный оборот колес, хотела сказать Кэтрин, но выполнила просьбу старухи молча. Ей в общем-то не нужны были эти указания, чтобы остановиться – марионетки никогда ей не нравились. Их дерганные движения приводили ее в детстве в страх. Ей казалось, что шаткие-валкие деревянные ножки вот-вот переступят или экран, или авансцену, и шагнут к ней, в зал, в настоящий мир.

Однажды в доме бабули, увидев по телевизору куклу-чревовещателя, она забилась за диван. Движение тонких конечностей какого-то мохнатого зверя на ниточках, увиденное во младенчестве в давно забытой детской телепередаче, навсегда врезалось в ее воображение как нечто запредельно жуткое.

Да и порой во время работы ей становилось не по себе, когда приходилось иметь дело с большой человекообразной старинной куклой. Зачастую она недоумевала, как же так вышло, что ее настороженность по отношению к этим искусственным человечкам ужилась с теми нуждами, что накладывала на нее профессия. Не раз и не два она задавалась вопросом, не тянул ли ее к тому, чего она в детстве так боялась, некий внутренний магнетизм, ужасный и неосязаемый.

Ее тревога на пороге детской переросла в подозрение, что она здесь, в Красном Доме, вовсе не для того, чтобы произвести оценку, а чтобы погрузиться в мир бреда, больной выдумки и старческого слабоумия. Она была здесь гостьей, и ее предназначение покамест оставалось туманным. Она оказалась во власти безумной старухи, которая может обозлиться на нее и выгнать взашей, лишив шанса, что дастся раз в жизни. Потому что никогда в целом мире второго такого не будет.

Эдит коснулась руки Кэтрин. Кончики пальцев старухи были жесткими, словно под белыми а гласными перчатками скрывались наперстки.

– Не прикасайтесь к ним. Они этого не жалуют.

Кэтрин с радостью подчинилась, испытав облегчение оттого, что в этом тусклом свете может видеть лишь головы кукол. Судя по рельефным очертаниям маленьких тел под чистым постельным бельем, размером они были с маленьких детей – с поправкой на несоразмерно большие головы. Не слишком привлекательные пропорции. Она рассчитывала, что хрупкие фигурки марионеток, мастерски наряженных матерью Эдит вплоть до мельчайших деталей костюмов, будут висеть на пучках еле заметных нитей – но вот чтоб такое…

Из-за того, что большинство головок были прикрыты или полуприкрыты простынями и повернуты лицами к окну с закрытыми ставнями в дальнем конце комнаты, создавалось невольное впечатление, будто куклы подражают шалунам, притворяющимся спящими и тихо хихикающими в подушки. А еще комната напоминала морг, переполненный детскими трупиками, чьи лица были не очень тщательно прикрыты простынями.

Марионетка на ближайшей к ней кровати, насколько Кэтрин могла разглядеть по видимым из-под одеяла чертам, напоминала скорее животное, нежели человека. Затрепанная голова с густыми усами и открытым черным ртом, откуда торчали зубы цвета слоновой кости, смахивала на заячью.

Рядом с «зайцем» лежало существо в чепчике, похожее не то на видавшую виды лису, не то на поношенного барсука. Она с омерзением осознала, что марионетки, скорей всего, представляют собой еще одну разновидность мэйсоновской таксидермии и пошиты на основе останков животных.

Но более всего напрягала мысль, что Мэйсон соорудил для них кроватки и выделил отдельную комнату.

– Марионетки издревле играют роль посредников. Вы же знали, дорогуша? – выдала Эдит очередную порцию бреда, и Кэтрин очень захотелось, чтобы старуха умолкла.—Дядя говорил мне, что изначально они были сотворены народами древности как воплощения богов и духов… Может быть, даже ангелов, носителей сакрального знания. Кукловод передавал миру их волю. Он был священником, шаманом, мудрецом. Его труппа – это вестники иного мира. Вот почему всякий раз, когда на сцене вспыхивает свет и появляются они, в театре возникает особое напряжение. Мы не хотим признавать этого. Мы трепещем втайне. Ни одно из исполнительских искусств не сравнится с этой драмой. Согласны, дорогая моя?

Эдит повернула тощую голову, глаза ее излучали восторг, особенно неприятный для Кэтрин здесь, рядом с кроватками.

– Чем объяснить сокрытую в них жизнь? Вот каким вопросом вы бы задались, увидев представление дядиной труппы. Кто же режиссер? Кто ведет актеров? В итоге ни мой бедный дядя, ни мать так и не нашли ответа.

Ясен пень, что не нашли, подумала Кэтрин, да и тебе не дано.

– Можете смеяться над словами старухи, но все ваше неверие есть неверие слепого, бесчувственного мира, утратившего связь с незримым, неспособного принять волшебство и таинство. Большая часть этого дара была утрачена еще до дядиных времен. Но он обрел его, обрел заново в мире, настроенном на уничтожение этой невинности, этого чуда. Обрел, оживил и сохранил. Он сделал неведомое ведомым, незримое – зримым. Нет искусства более высокого! И вы должны вновь научиться детской доверчивости и открытости ребенка, или все это скроется от вас навсегда.

Взгляд Кэтрин метался от затылка грубо вытесанной головы, милосердно скрытой вздыбившейся подушкой, к чему-то, похожему на лохматый черный парик, распластавшийся по наволочке, словно паук-птицеед.

В дальнем от Кэтрин углу она увидела нечто, напоминавшее морду собачьего чучела, а рядом – и от этого у нее живот свело – голубенький, чуть запачканный оборчатый чепчик, из-под которого выбивались роскошные каштановые кудри. Казалось, что под клетчатым пледом спит живая девочка. И было в ней что-то до жути знакомое.

В том немногом, что она увидела, не было никакой невинности и никакого волшебства. Эта марионеточная труппа служила зримым проявлением безумия ее создателя – безумия, порожденного войной, утратами, жизнью в изоляции.

У подножия каждой кровати стояла пара крошечных башмачков или тапочек. Под закрытыми алыми шторами располагался большой кожаный сундук с рядами заклепок на гранях и стыках. Кэтрин не сомневалась, что перед ней тот самый сундук, который она видела в гостевом доме в Грин-Уиллоу. Если бы свет был лучше, при ближайшем рассмотрении она определенно увидела бы под железным замком нанесенные по трафарету инициалы М. Г. М.

– Позвольте их вам представить.

Ой, вот только вот этого не надо…

– Итак, вот это – Сумасбродка Молли-Крошка. Рядом с ней Увалень Джон. Вон там – Гнида, Рифмоплет, Плут Пиликала и Несносный Трепач. В дядиных спектаклях эта четверка всегда играла злодеев. По другую сторону – Клуша Гризель, Честная Искусительница и Прелестная Розамунда. А под дальним окном – Профессор Никто. Когда-то их было двенадцать, но бедняжки Джек Пудинг и Попелотта Пьянь давным-давно потерялись, да так и не нашлись.– Эдит понизила голос до чуть слышного шепота.– Для такой сплоченной труппы то была страшная трагедия. Мне не следовало бы даже произносить здесь их имена. Остальным это не понравится. Что ж, не будем больше тревожить их покой.

– Не будем,– выдавила из себя Кэтрин.

– Свет. Быстро!

Эдит не успела договорить, как рука Кэтрин уже была на выключателе.

– Вывезите меня. Мы и так успели им досадить.

Оглядываясь назад, чтобы убедиться, что ни одна головка не повернулась и не смотрит за их отступлением, Кэтрин недостаточно проворно выкатила коляску из комнаты. Пока она толкала Эдит в коридор, ее охватило странное чувство. Такое она прежде испытывала только во время паники на работе, перед лицом противника, но теперь у нее возникло стойкое ощущение, что обитатели комнаты слушали ее мысли. Что каким-то непонятным образом ее чувства усилились в этой комнате. А еще больше тревожила мысль, что ей придется спать на том же этаже, где располагалась детская.

Она попыталась говорить спокойно:

– Замок. То есть дверь. Ключ. Не нужно запереть комнату?

Эдит выглядела довольной.

– Нет, что вы. Эта дверь всегда открыта. Вы же не стали бы запирать ребенка в комнате?