Текст книги "Дом малых теней"

Автор книги: Адам Нэвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 23

И вот она вновь в комнате, в существование которой не поверила бы, не окажись в ней сама. Десяток детских деревянных стульчиков выстроился в два ровных ряда. Стульчики белые, расписаны животными, стоящими на задних лапах и одетыми совсем как люди.

Кэтрин сидела на одном из двух мягких стульев для взрослых, стоящих по обе стороны проектора, словно позаимствованного из музея кино. Должно быть, на них когда-то сидели мать и дядя Эдит в окружении своей неживой труппы и смотрели записи представлений, которые сама Эдит называла мистериями жестокости. Мод ждала, пока Кэтрин устроится в детской, чтобы начать показ.

Экраном служила белая простыня, заменившая задник идеально сохранившегося кукольного театра Мэйсонов – гигантской сборной конструкции, что занимала всю ширину комнаты и была сделана из разъемных блоков, чтобы можно было ее переносить из комнаты на задний двор и обратно. Каркас, плунжер и просцениум были сделаны из дерева и покрыты золотой и алой краской. Наличие темно-фиолетового раздвижного занавеса указывало на возможность менять декорации на сцене.

Театр сам по себе был произведением искусства, заслуживавшим отдельной выставки. Он был значительно больше немецких и итальянских передвижных подмостков – работая в Музее Детства в Бетнал-Грин, Кэтрин видела подобные штуки ежедневно.

Кэтрин задалась вопросом, существуют ли какие-то распоряжения касательно этой части наследия М. Г. Мэйсона – не будет же Эдит владеть этим всем вечно. Ни о каких наследниках речи не шло, а на продажу театр не выставлялся. Так что же станет с последним плодом странных фантазий дядюшки Эдит?

Прежде чем оставить Кэтрин наедине с театром, Эдит рассказала ей, что после войны Красный Дом посетили люди из «Би-Би-Си», чему дядя поначалу сильно обрадовался, но потом он столь же сильно огорчился. По словам Эдит, во время Второй Мировой войны М. Г. Мэйсон, посещая кинотеатр в Хирфорде, решил, что кино – отличный способ ознакомить широкую публику со своим мало кому известным творчеством. Да, его мольбы о мире, воплощенные в жутких образах крыс, дали результат, обратный желаемому, но впоследствии он перешел к задумкам еще более масштабным. Или так ему тогда казалось. Похоже, его племянница и хранительница наследия не вполне понимала эти его задумки. Но съемочная группа из «Би-Би-Си», приглашенная снимать его кукольные драмы, так и не вернулась после первого посещения и не стала транслировать те кадры, что были засняты в Красном Доме.

Рассказывая об этом, Эдит использовала несколько иные формулировки, но, исходя из фактов, Кэтрин предположила, что одного визита в Красный Дом было для «Би-Би-Си» более чем достаточно. И теперь, сидя перед экраном и чувствуя, как внутри нарастает неприятное напряжение, предвестник грядущих мерзопакостных ощущений, она вполне понимала такое решение съемочной группы.

Когда Мод выкатывала Эдит из комнаты, та бросила напоследок:

– У нас осталась единственная копия. Они сочли, что фильм будет слишком вредить детской психике.– Одно воспоминание об этом страшно рассердило старуху.– А дядя и не говорил, что это для детей! Они, как и все прочие идиоты, решили, что его театр – всего-навсего развлечение для младенцев. Сами они такие же недоумки, как и те, кому якобы адресованы дядины пьесы!

Слушая эту гневную тираду, Кэтрин подумала: вдруг в недрах «Би-Би-Си» сохранились исходники фильма? Одна копия осталась здесь, и в связи с прибытием бобины с пленкой в пятидесятых-незнамо-каких годах в Доме возник такой ажиотаж, что Мэйсон купил по сходной цене проектор. В ту пору обитатели Красного Дома еще не были так стеснены в средствах. Проектор по-прежнему работал.

Просмотр планировался сугубо приватный. Ни Эдит, ни Мод, исполнявшая обязанности киномеханика, остаться с ней не пожелали, быстренько покинув комнату. Может быть, фильм им надоел, ведь он служил одним из весьма немногих развлечений в Красном Доме, и его обитатели, возможно, уже насмотрелись до тошноты. Но раздумья Кэтрин о том, а знает ли вообще Эдит, что в мире существуют телевидение, радио, музыка, резко оборвались – ее вниманием всецело овладело происходящее на экране.

Если первый кадр представлял собой некое заявление о намерениях, то Кэтрин с удовольствием воздержалась бы от просмотра всего, что последует за этим вступительным изображением, заполнившим экран на всю длину и ширину – оскалом, намалеванном на черно-белом гипсовом лице.

Судя по участкам стершейся записи, мерцанию и плохому качеству пленки и отсутствию звука, кадры были сняты задолго до заявленных пятидесятых. По изначальному замыслу глаза на лице, заполнившем экран, должны были излучать восторг или радостный задор, но выражение их потускнело. Округлые младенческие черты, в том числе и нарумяненные щечки, покрывала паутина черных трещин. Нос отсутствовал. На его месте зияла уродливая дыра. В застывшей тусклой ухмылке читалось звериное наслаждение тем шоком, что испытывал зритель.

Прическа куклы походила на нелепый парик, современный клоунский атрибут, налакированный или смазанный бриолином по обе стороны от прямого пробора. Голова была старая, скорее всего, изготовленная еще в домэйсоновские времена. Однако Кэтрин уже видела нечто подобное в своих снах. Вид этой головы резко пробудил в памяти что-то из ее трансов, что-то касающееся детей из спецшколы. И не скрывалась ли эта марионетка в детской под одеялом сегодня утром вместе с другими? Кэтрин вздрогнула, вспомнив копну курчавых черных волос на подушке. Ну нет, никакой связи с ее личными проблемами кукла иметь не могла. Одно время у всех манекенов-чревовещателей и марионеток, изображавших мужчин, были похожие головы, да и подобные прически встречались нередко. Да, она видела чепчик в спальне, но куклы-девочки из 1880-х тоже носили чепчики. Однако она так и не могла понять, откуда такие образы могли возникнуть в ее детском воображении.

Камера отъехала, и на экране показалась вся фигура целиком. Кэтрин заерзала на стуле. Жабо на шее и потрепанный бархатный камзол указывали на эпоху Тюдоров, но ноги… ноги были сугубо мэйсоновские. Задние лапы большой собаки поддерживали верхнюю часть тела, существо принялось беззвучно хлопать своими щербатыми деревянными руками, удаляясь на край сцены. Движениями кукла, собственно, и напоминала цирковую псину, обученную ходить на задних лапах. Кэтрин показалось, что она увидела ниточки, но, возможно, эти яркие проблески были всего лишь дефектами поврежденной пленки.

Занавес раздвинулся, и Кэтрин увидела ту самую сцену, которую сейчас закрывал экран. Только в фильме на заднике сцены в мельчайших деталях были изображены подземелье со множеством влажных камней и одинокое зарешеченное окошко. Деревянные декорации опускались сверху.

Замызганная, безвольно висящая на цепях фигура пыталась поднять деревянную голову и посмотреть в камеру. Лицо было перепачкано темной жидкостью, отчего некоторые из черт стали неразличимы. Но на резном деревянном пнце отчетливо выделялась аккуратная бородка, характерная для мужчин елизаветинской поры. Лицо у марионетки было печальным, но благородным, даже царственным, что вызвало у Кэтрин ассоциации с Христом и Карлом Первым одновременно.

Печальный утонченный лик обрамляли темныe густые кудри, спадавшие на льняную запятнанную блузу; наряд довершали рваные лосины. Ступни ног были непропорционально крупны и покрыты белесым пушком.

Голова наклонилась и шевельнулась, произнося какие-то слова. Если бы фильм был звуковым, арестант, скорей всего, вещал бы о своих бедах. Кэтрин поймала себя на том, что испытывает облегчение из-за отсутствия звуковой дорожки.

Занавес закрылся. И открылся снова.

Во второй сцене арестант выглядел еще более скорбным и несчастным; он стоял возле деревянной скамьи в суде или каком-то обветшалом административном здании. В этой сцене по явился второй персонаж – жутковатый человек-заяц, яростно жестикулирующий тонкими передними лапками. На морде зайца ярко горели глаза – громадные и абсолютно белые. Вокруг распахнутого рта, черного и мелкозубого, посверкивали остатки усиков. Кэтрин совершенно точно видела эту мерзкую голову на одной из кроваток в детской.

Обвислое тело зайца торчало из деревянного ящика, служившего трибуной. Мех на его груди был потрепан и блистал проплешинами. Отчетливо проступали два ряда сосков. Заяц был облачен в черную мантию и шелковый парик и, должно быть, председательствовал в суде над человеком. Во всех последующих сценах он один имел отчетливо человеческий вид.

Когда занавес вновь открылся после сцены суда, действие пьесы перенеслось на убогую, заваленную мусором улицу. На мастерски прорисованном заднике проглядывали кучи грязи и скособоченные домишки. Теперь арестант был водружен на колесо, с обода которого свешивалось его измученное, но гордое деревянное лицо.

Декорации тоже поменяли. И хотя нарисованы они были отменно, новый задник придавал дерганым, но пугающе реалистичным движениям марионеток на сцене слегка умиротворяющий оттенок искусственности. Их перемещения по сцене были настолько аутентичны, что Кэтрин пришла к убеждению, что здесь имела место не просто съемка движущихся марионеток, а покадровая анимация. В конце концов, не стоит так уж полагаться на память Эдит.

Из-за кулис на сцену промаршировала разношерстная толпа обряженных в лохмотья фигур и с самым зловещим видом окружила колесо. Кэтрин разглядела дерюгу, керамические лица, деревянные зубы и уши, как у животных. У одних были собачьи лапы, у других – деревянные ножки, обутые в остроносые кожаные башмаки.

В воздух вздымались, потрясая дубинками, маленькие белые ручки, иногда между ними мелькала щетинистая лапа. Животным безумием толпы дирижировал заяц, который скакал и резвился на краю сцены. Он был председателем во второй сцене и, похоже, упивался этим положением.

Развернувшись замызганными спинами к зрителю, толпа окружила колесо и заслонила человека, привязанного к нему. Их тоненькие ручки с дубинками поднимались и опускались, поднимались и опускались, снова и снова обрушиваясь на арестанта.

Кэтрин прикрыла глаза руками и лишь иногда посматривала на экран сквозь пальцы, покуда бойня не закончилась. После минутной экзекуции утомленная толпа громил разбрелась.

Тонкие деревянные конечности жертвы были размозжены. Сквозь утлую одежонку торчали темные, влажные щепки.

Кэтрин предположила, что, скорее всего, именно во время этой сцены мэйсоновской мистерии жестокости режиссер с «Би-Би-Си» понял наконец, может и неохотно, что такое действо не годится не только для детей, но и вообще для кого-либо.

Несмотря на износ пленки, которая теперь то светлела, то темнела, словно будучи на грани сгорания прямо в проекторе, Кэтрин попыталась разглядеть, как толпа поднимает вверх изломанное тело жертвы. Злобная чернь барахталась под тяжестью громоздкого шеста, на котором крепилось колесо.

Занавес сошелся. Но ненадолго.

Искалеченная фигура арестанта вновь появилась, привязанная к колесу на вертикальном шесте. Но на сей раз шест располагался высоко, по центру сцены, на абсолютно черном фоне, идеально передающем состояние холодного небытия. И вновь Кэтрин показалось, что это несчастное деревянное лицо произносит сейчас неслышный из-за отсутствия аудиодорожки монолог на камеру, потому как, хоть его тело и было страшно изуродовано, стеклянные глаза на длинном лице были открыты.

Кэтрин всей душой надеялась, что это финал, но самое худшее было еще впереди.

В следующей сцене, вновь на фоне декорации города, человекообразная орда в лохмотьях вернулась, чтобы оказать внимание останкам своей жертвы, оставленной на ночь под безликим небом поразмышлять о своем разломанном естестве. Но на этот раз толпа подошла к колесу, демонстрируя почтение и благоговение. Они принялись щупать и изучать поломанного человека.

Первая фигура в капюшоне, выделившаяся из толпы оборванных крестьян, вытянула длинные, обросшие мехом руки, схватила и оторвала голову казненного арестанта. Затем вор прокрался на авансцену и принялся поглаживать длинные локоны похищенной головы своими черными руками. Но куда омерзительней толстокожих пальцев, нежно гладящих кудри, столь похожие на женские, была темная обезьяноподобная морда, ухмылявшаяся зрителям и скалившая зубы из-под капюшона. Будто бы живая. Слишком живая.

За спиной обезьяны-побирушки, прижавшей к себе оторванную от тела голову, прочие участники массовки принялись тянуть, трясти и дергать останки казненного, пока весь он не развалился на части в их руках, преимущественно деревянных. Исступленный акт осквернения тела подошел к концу. Завладев своим фунтом мяса, каждый счастливчик вцеплялся в него, прижимал к груди и, сгорбившись, поспешно уносил, явно пребывая в восторге от такой добычи. Одна за другой марионетки покидали сцену, пока на колесе и на оскверненной земле под ним не осталось ничего.

Улыбчивый получеловек-полупес, открывавший спектакль, вернулся в финале и быстро выбежал на задних ногах на центр сцены. Оказавшись там, он обратил внимание публики на коллекцию сосудов и ящичков, установленных на маленьких дорических пьедесталах вдоль задней части сцены. Они были раскрашены и походили на изысканно украшенные шкатулки или затейливые вазы. Один предмет напоминал раскрытую книгу, только вместо страниц там была крошечная скелетная рука. В позолоченной коробке со стеклянной крышкой лежала ступня. В маленьком сундучке, обитом шелком, хранилась челюстная кость. Похоже, то был реликварий для частей тела казненного человека.

Кэтрин было интересно, кто же этот человек – осужденный, казненный, расчлененный, а потом почитаемый как мученик, но любопытство пересиливала глубокая тревога по поводу безумца, создавшего столь отталкивающий кукольный спектакль. Хоть Мэйсон и перешел с крыс на марионеток, темы, похоже, остались прежними.

Изображение на экране окончательно выродилось в мерцающее ничто, и Кэтрин принялась наощупь искать выключатель. За ее спиной в продолжающей вращаться катушке колотился кончик пленки. Ослепительно ярко горел белый экран.

Глава 24

На какое-то время Кэтрин оставили одну. В ожидании она рассматривала маленькие белые стульчики и гадала, организовали ли съемку Мэйсон с сестрой, или детишкам здесь однажды взаправду явили все это безумие. Ни один из этих вариантов не облегчал ей душу, и желание поскорее убежать из этого обиталища чуть не воплотилось в реальный побег.

Она могла понять крыс. В диораму с крысами чувствительная душа творца вложила всю горечь потери младших братьев, весь ужас, пережитый на войне. Но явленное ей зрелище склонялось к некоему болезненному гротеску, преступному примитивизму, взывающему к кровожадному и бесчеловечному пониманию воздаяния, к чему-то из Средних Веков в духе Тюдора и династии Стюартов. Быть может, даже к чему-то еще более древнему и темному. Ее все никак не оставлял вопрос, каким же Мэйсон вернулся сюда с войны.

Сюжет постановки был прост и взывал скорее к чувствам зрителя. Вычурно-яркая история была рассчитана на невзыскательную публику и отличалась омерзительными актерами и животно-грубой подачей. К пятидесятым годам безумие Мэйсона, видимо, достигло пика. Но чего у зрелища было не отнять, так это производимого эффекта: даже записанное на некачественную пленку, лишенное звука и показанное на куске белой ткани, оно впечатляло.

Никакой свойственной фильмам тех лет дрожи изображения, никакого впечатления павильонной съемки. Эти фигуры на сцене не были похожи на двумерные картонки и не тряслись, как марионетки в кукольном театре. Кэтрин не была уверена, что они вообще крепились к нитям, которые непременно бы серебрились на затемненном фоне.

Сцена была достаточно большой для маленьких актеров, но фигуры на ней никак не могли быть детьми – у некоторых персонажей виднелись очевидно звериные лапы. Все их движения были естественными: «деревянные» части двигались рывками, «животные» – плавно. Судя по всему, спектакль либо был снят кадр за кадром с помощью фотокамер, либо дядюшка Эдит собрал для съемок команду профессиональных кукловодов. И актерами здесь явно выступали те самые куклы, что Кэтрин видела в детской, – их головы нельзя было спутать с другими. Несомненно, в этой постановке в полной мере обрел воплощение мрачный и отталкивающий талант Мэйсона… И она была первым за многие годы зрителем.

Экран был сделан из грубой холщи. Многослойные портьеры были разведены по бокам и прихвачены шелковыми «поясками» неизвестным декоратором. Над сценой не было ни мостика, ни платформы – никакой площадки, где могли бы разместиться кукловоды. Сцена упиралась в глухую стену. Если Мэйсон и его сестра выступали кукловодами, где же они прятались? Не за холщовым же экраном.

Приглядевшись получше, Кэтрин поняла, что подмостки перед ней – на деле настоящее произведение искусства. Они, судя по всему, были разборными, каждая деталь была подогнана друг к другу с филигранной точностью и усердием. Портьеры были сшиты по высшему разряду – такие могла сработать только очень искусная мастерица, коей, по-видимому, и была мать Эдит, Виолетта.

Похоже, эта комната цокольного этажа стала для театра последним пристанищем. Что было тому причиной? Видимо, зрители устали от кровавых мистерий. Или сам Мэйсон устал от жизни – стал слишком стар, чтобы выплясывать над марионетками. Интересно, а на какую публику он вообще рассчитывал? Что за цель стояла у него перед глазами, когда он работал над этим?

Снаружи донесся скрип колес инвалидного кресла Эдит, и Кэтрин отступила на шаг от подмостков. Если хозяйка застанет ее за несогласованным осмотром, добром это не кончится – почему-то так ей казалось.

К тому времени, как дверь с щелчком открылась, Кэтрин уже заняла свое место позади допотопного проектора.

– Что вы делаете? – с ходу возмутилась Эдит.

– Простите…

– Он же перегреется! – старуха кивнула на аппаратуру.

– О, извиняюсь. Я в любом случае не собиралась его трогать.

Мод поднялась со своего места и остановила бобину. Стараясь избежать осуждающего взгляда покрасневших глаз Эдит, Кэтрин прошла к окну, отдернула занавеску и приоткрыла ставню. Свежего воздуха ей и впрямь не хватало.

– Ну, так что думаете о фильме? – нетерпеливо осведомилась старуха.

– Ну…

– Что «ну»? Говорите, девушка.

– Ну, для своего времени это очень умно. Движение всех персонажей… Это же было снято покадрово?

– Вы о чем?

– Удивительный объем работы. Адский труд. Наверное, не один час ушел…

– Что за чепуху вы городите. То были живые актеры, они репетировали. Представление само по себе выглядело иначе. В ту пору, когда жил и работал мой дядя, репетициями почти никто не утруждался. Но, отрепетировав все тщательно, дядя мог не бояться за успех своего спектакля.

– Так Мэйсон работал не один? – спросила Кэтрин, окончательно сбитая с толку.

– Он доверял лишь моей матери, костюмеру и специалистке по реквизиту.

Убийственно серьезный тон, которым Эдит вещала о творчестве своего дяди, едва не поставил Кэтрин на грань истерического смеха. Неужели старушка хочет убедить ее в том, что представление с куклами реально? Да, от такой толку ждать нe приходилось.

– Остается лишь дивиться тому, как в игре столь маленьких актеров заключалась столь великая мощь, не правда ли?

– М… думаю, правда.

– Свидетельство величайшей победы гения моего дяди – то, что его работа оказывает впечатление даже вот так, через бледную пленочную копию более красочного оригинала.

– О да.– Возможно, следовало подыграть воодушевленным заблуждениям старухи. Тут логика была неприменима – чтобы уйти отсюда с победой, требовалось на время прикинуться побежденным этими безумными фантазиями.

– Сохранился лишь этот фильм. Самая первая мистерия жестокости, которую разучил мой дядя. Очень древний сюжет. Иногда мне кажется, сама судьба распорядилась так, чтобы именно этот фильм уцелел. Были и другие, но пленки пришли в негодность. «Лицо за окном» и «Мертвец-свидетель» погибли.

– Вы говорите – разучил?

– Да! Неужели вы совсем ничего не знаете о нашей великой истории театра? Барнаби Петтигрю и Уэсли Спеттил разыгрывали эту пьесу на ярмарках долгие-долгие годы – и на Сторбриджской, и на Ворчестерской она побывала. Даже Ковент-Гарден и Бартоломью-Фэйр без неё не обошлись. Всякий раз она производила фуpop. Только благодаря ей великий Генри Стрейдер не был предан забвению.

– Кто?

– Знаете, мой дядюшка верил, что голова Маэстро-Обличителя создана руками Билли Первиса, великого марионеточника и резчика по дереву. И Обличитель был всякий раз готов откликнуться на зов моего дяди и делать то, что предписано ему именем: обличать!

– Прошу прощения, но кто такой Генри Стрейдер?

Эдит воинственно раздула ноздри.

– Величайший из них! Первый из Мучеников , о коем слышал свет! Вас совсем ничему в школе не научили? Хоть сейчас-то слушайте! Вам ведь только что была явлена история его печальной кончины. Название этой постановки – «Бедолагу Генри Стрейдера вознесли на колесо»! За свои воззрения, за свое искусство он был убит в Смитфилде. Да-да, на этой земле, близ Лондона! Точную дату я, увы, забыла… Убит якобы за крамольничество, за то, что недалекие считали колдовством! Уличная толпа после растерзала его бренное тело… То был первый урок истории, услышанный мною от матери в этой самой комнате!

– Боюсь, нам о нем в школе не говорили.

– Какое же скудное образование вы получили. Хотите сказать, вы не знаете ничего о Великом Лондонском Шествии Стрейдера?

– Увы, я…

– Калеки следовали за ним, милая. С ним и его труппой они прошли от Сторбриджа до самого Лондона. Поговаривали, что это второй Крестовый поход детей, но власти предпочли назвать это восстанием. Он стал столь велик и могуч, столь неподвластен им, что они сочли необходимым уничтожить его! Убили его на глазах у собственной труппы – представьте себе только! Поэтому он и есть Первый из Мучеников Театра. Настоящая героическая личность! Он родился в этих краях. Фрагменты его тела были признаны священными, и кое-что даже было возвращено в эту часть света после его гибели. Вот что узнала я здесь.

Кто-то был слишком легковерным в детстве, чуть не сказала Кэтрин, раздраженная тем, что ей снова скормили какую-то сказку. Получается, Мэйсон стал продолжателем некой театральной традиции – но почему же она, некогда интересовавшаяся театром, ни разу не слышала обо всех этих Петтигрю, Первисах и Бог знает о ком еще? Нет, определенно она тут теряет время. Куклы не продавались – это были реликты, зачем-то сохраненные Эдит, любопытные, да, но не более того. Первый день ее визита был на исходе – а они и близко не подступили к тому, что было действительно важно.

– Мой дядя сохранил целую английскую традицию, дорогуша. В разное время разные дурни обвиняли подобных ему в схождениях с дьяволом, чертом… ха! Знаете ли вы, что и Тиберий, и Клавдий9 в свое время наложили на них табу? О, эта труппа знавала опасные времена. Вся их история – летопись запретов, хроника беспрестанной цензуры.– Перейдя на шепот, Эдит округлила глаза словно бы в страхе.– Вы видели, что стало с бедным Генри Стрейдером в Смитфилде за то, что он дерзнул возродить традицию, за свой поход наперекор Церкви и Власти. Он был первым Мучеником, чье имя мой дядя смог сыскать в пыли веков. Но были ведь и другие. И до него, пусть их следы уже и не найти, пусть имена забыты… и после него, само собой.

Откинувшись на спинку инвалидного кресла, Эдит улыбнулась, обнажив желтые зубы. Багаж собственных знаний и необразованность собеседницы явно радовали ее.

– Знаете, одним летом, когда я была еще совсем девчонкой, дядя вынес театр и труппу на лужайку и явил несколько известных ему представлений. Мученик никогда ничего не предавал бумаге – слишком то было опасно. Многое было утрачено, но в свое время он был куда популярнее этого недоучки Шекспира. Еще до того, как мне исполнилось десять лет, я узрела и «Судьбу Ворожеи», и «Жертвенную красоту». Ну скажите мне, многие ли юные леди в наше время могут похвастаться тем же?