Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Адам Чарторижский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

В качестве адъютантов мы имели доступ к великим князьям. Оба они были поглощены своими обязанностями при дворе, в семье, в военной службе и множеством мелочей, которыми должны были заниматься как командиры двух гвардейских полков. Утро, до обеда, было поглощено этими занятиями, больше утомлявшими физически, чем доставлявшими пищу уму, хотя требовалось большое внимание, чтобы не сделать ни малейшего упущения по службе.

Великий князь почти всегда обедал с императором. Послеобеденное время было единственным моментом, когда с ним можно было поговорить более свободно, но он большею частью бывал очень утомлен утренними выездами. Ему надо было немного отдохнуть, а затем наступало время идти вечером к императрице. Итак, мы имели основание сожалеть о наших досугах в Царском Селе, которые, как я это и предчувствовал, никогда больше не повторились.

К весне 1797 года император отправился в Москву на коронацию. Весь Петербург потянулся в этом же направлении. Зима уже близилась к концу, но холода стояли еще очень сильные. Завсегдатаи петербургских салонов, лежа в санях, закутанные в меха, встречались и обгоняли друг друга по дороге в Москву – кто скорее приедет в эту древнюю столицу? Москва имела тогда совсем особенный вид, который, вероятно, изменился после пожара и после того, как она была перестроена по новому плану.

Она тогда представляла из себя скорее совокупность нескольких посадов, чем один город, потому что различные части города отделялись друг от друга не только садами или парками, но обширными полями, частью вспаханными, частью лежавшими впусте. Отправляясь с визитами, часто приходилось ехать больше часа для того, чтобы добраться до другой части города. Повсюду, наряду с безобразными лачугами, видны были роскошные дворцы, в которых жили Голицыны, Долгорукие и разные другие носители исторических имен, в своем аристократическом существовании находившие успокоение от испытанных ими при дворе огорчений или разочарований. Посреди обширной старой части города возвышался Кремль, нечто вроде укрепленного замка, окруженного зубчатой стеной, за которой в виде беспрерывного базара помещались лучшие купеческие лавки. Старая резиденция великих князей московских, полная памятников старины, была местом, где должно было произойти торжество коронования. Император и императорская семья, расположившиеся там на это время, должны были довольствоваться весьма тесным помещением.

Коронационные церемонии продолжались несколько дней. Император с семейством остановился на одну ночь за городской заставой. На следующий день, в сопровождении огромного кортежа, они торжественно въехали в Кремль. Здесь у собора митрополит московский Платон, считавшийся самым умным и самым ученым иерархом русской церкви, приветствовал императора текстами из Священного Писания. Затем совершился обряд коронования, после чего все возвратились во дворец с такой же торжественностью; наконец, состоялся царский банкет, во время которого императору, императрице и их семье, находившимся на эстраде, под великолепным балдахином, прислуживали высшие сановники. В течение нескольких дней происходили еще разные небольшие торжества, которые я помню не особенно ясно. Император умножал их число; он страстно любил их и думал, что в обстановке торжеств он больше выделялся и своей фигурой и своими хорошими манерами. Как только он появлялся в публике, он начинал идти размеренным шагом, напоминая героя античной трагедии, и старался выпрямлять свою маленькую фигурку; но едва лишь он входил в свои аппартаменты, как тотчас принимал свою обычную походку, выдавая этим усталость, причиненную ему только что сделанными усилиями казаться величественным и внушительно-изящным.

Публичным церемониям предшествовали генеральные репетиции, для того чтобы каждый знал свое место и предназначенную ему роль. Мы с братом, в качестве адъютантов великих князей, присутствовали при этих репетициях. Император, можно сказать, подобно деятельному, думающему обо всем импресарио, сам занимался постановкой сцен. Павел обнаруживал известное кокетство, желая показать себя в более выгодном свете перед дамами. Однажды он захотел выступить во главе любимого батальона своей гвардии, с алебардой в руках, чтобы самому отдать должные почести императрице, им же собственноручно коронованной.

Император приказал польскому королю следовать за ним в Москву. Он требовал его присутствия на всех торжествах коронования. Королю пришлось следовать за блестящим кортежем, окружавшим императора и его семейство. Станислав-Август играл там печальную роль. Когда во время необычайно длинных церковных служб и обрядов, предшествовавших коронованию, измученный за день, Станислав-Август сел на предназначенное для него место на трибуне, император, заметив его, послал сказать ему, что он должен встать и стоять все время, пока они будут в церкви, чему бедный король поспешил повиноваться.

После окончания коронационных торжеств император с семьей переехал из Кремля в другой дворец, более обширный, называвшийся Петровским и находившийся в другой части города. Остальные дни, проведенные в Москве, император посвятил празднествам, парадам и военным упражнениям. Устроены были иллюминации и народное угощение, наподобие того, как это делалось в Петербурге. Дворяне дали в честь императора бал, в обширном помещении, где они собирались постоянно. Праздники эти совсем не были веселы и не удовлетворяли ни ту, ни другую сторону. Они все время были более утомительны, чем приятны, и все гораздо более радовались их окончанию, чем возможности на них присутствовать.

Многочисленные депутации, присланные от всех губерний империи, получили приказ явиться для представления императору и принесения присяги. Депутаты польских провинций имели очень удрученный и смущенный вид. Все это были граждане свободной Польши, лица известные в своих воеводствах; многие выдвинулись на последнем сейме или занимали государственные должности. Они видели своего низложенного короля, грустно сидящего на трибуне, и проходили мимо него, чтобы на коленях принести присягу чужеземному государю, властелину их отечества. Я с грустью увидел некоторых своих знакомых и не мог порадоваться нашей встрече. Я был поражен происшедшей в них переменой. На них лежал отпечаток смущения, страха, чего-то вроде упадка моральной силы, чувства унижения, испытываемого ими, благодаря необходимости присутствовать при этом торжестве.

Среди литовских депутатов я встретил Букатого, занимавшего в продолжение нескольких лет в Англии пост посланника короля и республики.

Это был простой в обращении человек, с большим здравым смыслом. Он приобрел уважение англичан и их правительства. Некоторые из его английских друзей, в знак привязанности, дали при крещении своим детям его имя, по английскому обычаю. Я с матерью часто обедал у него в Лондоне. Тогда он был полным и здоровым, чему немало способствовал портер; настроение духа у него было всегда веселое. Теперь я нашел его похудевшим, с бледными, впалыми щеками; платье, ранее едва облегавшее его полноту, привезенное им, видимо, еще из Англии, или сделанное по тому же покрою, теперь падало складками на его исхудавшем теле. Он шел пошатываясь, с опущенной головой. То был как бы образ того, во что превратилась Польша. Ни одного слова утешения или удовлетворенности нельзя было от него услышать. Мы пожали друг другу руки на прощание, и он вскоре по возвращении из Москвы умер в своей провинции, в Минске.

Смерть Екатерины и восшествие на престол императора Павла, приближавшее к трону великого князя Александра, ни в чем до сих пор не изменили политических взглядов этого князя. Напротив, все, что произошло со времени этих событий, казалось, утвердило его в его мнениях, в его личных желаниях и решениях, в осуществимость которых он верил. Когда у него оставалось несколько свободных минут после утомительных занятий по военной службе, которым он отдавался с жаром, как потому, что любил их, так и потому, что желал выполнить как можно лучше волю своего отца, внушавшего ему постоянный страх, – он всегда говорил мне о своих планах и о будущем, которое он хотел приготовить России. То причудливый, то пугающий, а иногда и жестокий деспотизм его отца, последствия этого деспотизма, как немедленные, так и те, которых надо было бояться в будущем, производили сильное и тяжелое впечатление на благородную душу великого князя, преисполненного мыслями о свободе и справедливости. В то же время его ужасали огромные трудности его положения, которые ему суждено было испытать в ближайшем времени. Предстоявший ему в будущем обряд коронования и все связанные с ним торжества, совершенно противоречившие его тогдашним принципам и природным наклонностям, вызывали в нем усиленный дух протеста.

Мы с братом добились трехмесячного отпуска и собирались уехать из Москвы прямо в Польшу к нашим родителям. Великий князь был опечален и обеспокоен тем, что близ него не останется никого, кто бы его понимал и кому бы он мог довериться. Беспокойство его усиливалось по мере того, как приближалось время нашего отъезда и разлуки на несколько месяцев. Наконец, он попросил меня составить ему проект манифеста, которым он желал бы объявить свою волю в тот момент, когда верховная власть перейдет к нему. Напрасно я отказывался от этого, он не оставил меня в покое до тех пор, пока я не согласился изложить на бумаге мысли, беспрестанно его занимавшие. Чтобы успокоить его, надо было исполнить его желание, которое все больше волновало его и которое он высказывал все настойчивее. Итак, я, хотя и наскоро, но как только мог лучше составил этот проект манифеста. Это был ряд рассуждений, в которых я излагал неудобства государственного порядка, существовавшего до сих пор в России, и все преимущества того устройства, которое хотел дать ей Александр; я разъяснял блага свободы и справедливости, которыми она будет наслаждаться после того, как будут удалены преграды, мешавшие ее благоденствию, затем провозглашалось решение Александра, по выполнении этой великой задачи, сложить с себя власть для того, чтобы явилась возможность призвать к делу укрепления и усовершенствования предпринятого великого начинания того, кто будет признан более достойным пользоваться властью.

Нет надобности говорить, как мало эти прекрасные рассуждения и фразы, которые я старался связать как можно лучше, были применимы к действительному положению вещей. Александр был в восторге от моей работы; она соответствовала его тогдашней фантазии, очень благородной, но в сущности и очень эгоистичной, потому что, желая создать счастье своего отечества так, как оно ему тогда представлялось, он хотел в то же время оставить за собой свободную возможность отстраниться от власти и положения, которые его страшили и были ему не по душе, и устроить себе спокойную и приятную уединенную жизнь, откуда он в часы досуга мог бы издали наслаждаться совершенным им добрым делом. Александр, очень довольный, спрятал бумагу в карман. Он горячо поблагодарил меня за мою работу. Это успокоило его относительно будущего. Ему казалось, что с этой бумагой в кармане он уже подготовлен к событиям, которые судьба могла неожиданно послать ему: странное и почти невероятное влияние иллюзий и мечтаний, которыми убаюкивает себя молодость, даже в таких условиях, при которых душа очень рано расхолаживается внушениями опыта. Я не знаю дальнейшей судьбы этой бумаги. Думаю, что Александр никому ее не показывал, со мной же он больше никогда о ней не заговаривал. Я думаю, что он ее сжег, поняв безрассудство документа, который я должен был составить по его требованию. Работая над его составлением, я ни на минуту не сомневался в его бесцельности.

В то время как мы занимались этими мечтательными проектами, одно новое обстоятельство придало намерениям великого князя более практический характер. С тех пор как я приехал в Петербург, я чаще всего бывал в доме графа Строганова. Я как бы вошел в их семью. Дружба и любовь, выказанные по отношению ко мне старым графом, оставили во мне воспоминание, которое всегда будет мне дорого и к которому я мысленно возвращаюсь с чувством большой благодарности. Я близко сошелся, как это бывает между молодыми людьми почти одних лет, с его сыном, графом Павлом Строгановым, и с его другом, Новосильцевым, воспитанником и любимцем семьи, приходившимся им дальним родственником. Молодая графиня была чрезвычайно изящна, добра, умна и любезна; не будучи очень красивой, она обладала более ценным, чем красота, – даром нравиться, очаровывать всех, кто ее знал.

Старый граф Строганов долго жил в Париже, при Людовике XV. Он желал, как большая часть русских бар, чтобы сына его воспитывал француз. Он даже отправил сына во Францию, с его наставником Роммом; мне говорили, что это был умный и добрый человек, восторженный поклонник Жан-Жака Руссо; он намеревался сделать из своего ученика Эмиля.

Старый граф, человек с благородными наклонностями и любящим сердцем, склонялся на сторону некоторых учений женевского философа и ничего не имел против этого плана. Поэтому граф Павел был предоставлен своему воспитателю, который заставлял его путешествовать пешком и старался дать ему воспитание, по-видимому, чересчур уж точно согласованное с заповедями Руссо. Когда вспыхнула французская революция, с гордостью объявлявшая себя следствием проповеди того же философа, Ромм отдался ей всей душой и хотел соединить долг гражданина с теми обязанностями, которые он взял на себя по отношению к своему ученику. Представился ряд случаев на деле показать осуществление тех идей, которые он старался привить ему в теории. Он поспешил дать своему воспитаннику возможность принять участие в собраниях и в революционных сценах, которые следовали тогда во Франции одна за другой, с устрашающей стремительностью. Гувернер и ученик скоро присоединились к Клубу якобинцев и регулярно посещали их заседания. Старый граф был извещен об этом русским посольством, находившимся еще в Париже; думаю, что ему писал об этом и сам Ромм, который воображал, что он всего лучше завершит взятую на себя задачу, предоставив своему ученику возможность участвовать в практическом применении своих идей.

Отправили во Францию Новосильцева с тем, чтобы он вырвал своего молодого друга из рук учителя, рвение которого становилось чересчур опасным. Новосильцев справился с своим поручением весьма искусно. Он сумел преодолеть сопротивление Ромма и жалобы последнего на то, что хотят разлучить двух друзей, так хорошо понимавших друг друга. Новосильцев принудил молодого графа отрешиться от привязанности, которую внушил ему к себе его гувернер, и привез его обратно к отцу. Вернувшись в Петербург, молодой граф понял, какому риску подвергался. Его взгляды совершенно изменились, хотя он навсегда сохранил в своем характере и в нравственных воззрениях некоторые черты, привитые первоначальным воспитанием.

В доме Строгановых всегда господствовал так называемый либеральный и немного фрондирующий тон; там охотно злословили относительно того, что происходило при дворе. Несмотря на это, императрица Екатерина хорошо относилась к старому графу. Она любила в нем человека, посещавшего ее старых друзей, энциклопедистов, и бывшего не чуждым всему тому, что происходило и говорилось в их среде. Это давало ему возможность по временам говорить откровенно о самой императрице, даже в ее присутствии. Он мне часто рассказывал, что, имея право присутствовать при туалетах императрицы, куда допускались, по старому обычаю, лишь самые знатные придворные вельможи, он находился там и в тот день, когда государыня готовилась принять на аудиенции депутацию Торговицкой конфедерации. Депутация эта явилась, чтобы выразить ей благодарность за «отменные благодеяния», которые она излила на Польшу (лишив ее конституции 3-го мая, навязав ей старые анархические порядки и вскоре за тем похитив у нее вторым разделом ее лучшие провинции). Когда доложили о прибытии депутации и императрица собралась выйти в тронный зал для выслушания ожидаемых приветственных речей (противоречивших всякой истине), граф Строганов засмеялся и сказал: «Ваше Величество не будете затруднены ответом на красноречивые благодарности этих господ; вы как раз будете иметь подходящий случай сказать им: право, не стоит благодарности». Шутка эта не понравилась императрице. Она холодно промолчала и вышла принять изъявления почтения и благодарности, нелепость которых она, вероятно, чувствовала. Монархи должны были бы избавлять тех, кого они угнетают, от необходимости говорить ложь, которая никого не может обмануть.

Услуга, которую оказал Новосильцев семье Строгановых, привезя в Россию молодого графа, еще больше укрепила чувства, которые питали к нему и раньше отец и сын. Он был советчиком, почти распорядителем в семье, при всяких обстоятельствах; он гордился тем, что имел независимый характер, поступал сообразно с раз уже принятыми взглядами, никогда им не изменял и не переносил никакого несправедливого принуждения. Он был назначен адъютантом к принцу Нассаускому, когда тому поручено было командование русской флотилией против шведов, и состоял при нем также при осаде Варшавы в 1794 г. Он считал, что заслужил Георгиевский крест, и с негодованием отверг орден Владимира, которым хотела наградить его императрица. Он упорно хотел отослать его обратно и только с большим трудом удалось успокоить его, представляя ему опасности, которым он подвергал себя таким вызывающим поступком. Наконец, он согласился носить свой Владимирский крест после того, как к нему был прибавлен еще бант, означавший, что орден был получен в награду за военные подвиги.

Новосильцев был умен, проницателен, обладал большой способностью к работе, парализовавшейся только чрезвычайной любовью к чувственным удовольствиям и наслаждениям, что не мешало ему много читать, успешно изучать состояние промышленности и приобрести основательные знания в области законоведения и политической экономии. Наряду с изучением этих наук, он предавался поверхностному философствованию о многих вещах, стремясь быть свободным от всяких предрассудков, что, однако, нисколько не вредило благородству его характера. Его благородные свойства еще с большей силой отражались, как в зеркале, в молодом Строганове. Их взгляды, их чувства носили отпечаток справедливости, искренности, европейского просвещения, неизвестного в то время в России; я не устоял перед этим, и между нами возникла тесная дружба и взаимное доверие, о чем я уже говорил раньше. Они часто расспрашивали меня о великом князе. Я считал себя вправе, соблюдая некоторую осторожность, доверить им часть признаний, сделанных мне великим князем, а также и его благородные намерения. Они поняли чрезвычайно важное значение того, что я им сообщил.

Я сказал великому князю о моих друзьях. Граф Павел уже раньше привлек его внимание; я сообщил великому князю, что убеждения этих людей сходились с его убеждениями, что можно было положиться на их чувства и их скромность, что они желали бы видеть его частным образом, предложить ему свои услуги и выяснить себе, как придется действовать в будущем, чтобы пойти навстречу его благородным побуждениям. Великий князь согласился приобщить их к своей тайне и сделать их соучастниками своих замыслов. Это сближение началось в Петербурге, после восшествия на престол императора Павла, но завершилось только в Москве, во время коронации. Было условлено собраться в определенный день и час в каком-нибудь малозаметном месте, куда придет и великий князь.

Новосильцев приготовился к совещанию. Он перевел на русский язык отрывок из одного французского сочинения, название которого я не могу вспомнить, где как раз речь шла о советах, данных одному молодому князю, которому предстояло взойти на престол и который желал узнать, как лучше можно было бы осчастливить свое государство.

Записка Новосильцева представляла собой лишь введение, в котором вопрос рассматривался в самой общей форме, без подробного и основательного разбора отдельных отраслей управления. Этот пробел предстояло пополнить в следующей записке, но она так и не была составлена. Между тем этот общий и беглый набросок обязанностей главы государства и тех трудов, которые должны занимать его, был выслушан великим князем с вниманием и удовольствием. Это были хорошо составленные краткие обзоры и общие схемы того, что может лечь в основу благополучия народов, с очерком необходимых для того мероприятий. Автор включил туда красноречивые обращения к благородному и патриотическому сердцу монарха. Новосильцев писал изящным русским языком; его стиль был ясен и казался мне гармоничным. Великий князь осыпал его похвалами и уверил его, а также и графа Павла, что разделяет принципы, высказанные в этой статье, и что эти принципы вполне соответствуют его собственным убеждениям. Он уговаривал Новосильцева работать над этим произведением, окончить его и отдать ему, чтобы он мог лучше обдумать его содержание и когда-нибудь осуществить на практике эти теоретические предположения. С этого дня молодой граф и Новосильцев стали делить доверие, оказанное мне великим князем и были допущены к участию в нашем союзе, долго остававшемся в тайне, что привело впоследствии к серьезным результатам.

Результаты эти и даже уже самое посвящение в проекты великого князя двух ревностных русских патриотов, должны были уничтожить одну за другой иллюзии наших первых грез, таких обольстительных: для меня – потому что с ними соединялись надежды на независимость моего отечества, для великого князя – потому что эти грезы навевали на него мечту о возможности устроить для себя уединенное и покойное существование. Мечты эти все же не были покинуты сразу. Они держались вопреки действительности, уничтожавшей их капля за каплей. Великий князь всегда возвращался к ним, искал в них утешения от перспектив того близкого будущего, тяжесть которого он вполне сознавал. Он не решался порвать с надеждами на более отдаленное будущее, которое в большей мере ответило бы его желаниям и которое он представлял себе в своем воображении в таких привлекательных красках, что даже после только что приведенного мною разговора, он все еще настаивал на необычайном манифесте, о котором я упомянул ранее.

Двое новых друзей заметили склонность великого князя к спокойной жизни, не обремененной теми заботами, которые должно наложить на него принятие короны. Они основательно говорили, что это не способствовало бы ни его славе, ни интересам страны, счастье которой ему будет доверено и которое должно было составить его единственную цель. Они, при всяком удобном случае, восставали против этой эгоистической наклонности, делая вид, что ничего не знают о его намерениях. Я же выслушивал сочувственно желания великого князя, потому что они были для меня понятны. Я не мог порицать их всецело, хотя и не скрывал от него того, что многое в этих желаниях представлялось мне неосуществимым. Результатом этого было его большее доверие ко мне, долго державшееся, с различными колебаниями, на воспоминании о нашей первой дружбе и прекратившееся только после моего отъезда из Петербурга.

На нашем совещании во время коронации было решено, что Новосильцев, бывший на дурном счету из-за взглядов, в которых его подозревали, и из-за слишком свободного поведения, которым он себя зарекомендовал, оставит Россию на время царствования Павла, или до тех пор, когда его можно будет вызвать обратно, и отправится в Англию. Великий князь достал ему паспорт через Растопчина, который заведывал тогда военными делами и начиная укреплять свое влияние при императоре Павле.

Растопчин был одним из усердных посетителей Гатчины и Павловска до восшествия на престол Павла I. Это был, я думаю, единственный умный человек, привязавшийся к Павлу до его воцарения. Великий князь Александр, преданный отцу в царствование Екатерины, выделил среди других графа Растопчина, почувствовав к нему уважение и дружбу. Придворные интриги потом все это изменили, и между ними установилась холодность и несогласие; но в этот момент они еще поддерживали прежние хорошие отношения.

Кроме того, Растопчин был также в прекрасных отношениях и с Новосильцевым, так как оба они принадлежали к числу фрондеров. По просьбе великого князя Растопчин обещал ему достать паспорт для Новосильцева. Между тем, когда перед отъездом из Москвы я пришел от имени великого князя напомнить ему об его обещании, он выразил нетерпение и подозрение относительно важного, как он говорил, политического значения, которое, казалось, придавали этому путешествию. Тем не менее Новосильцев получил наконец свой паспорт и уехал в Петербург, откуда отправился в Англию. За время пребывания в этой стране, в течение всего царствования Павла, он усовершенствовался в познаниях, которые приобрел раньше, и хорошо принятый графом Воронцовым, русским послом в Англии, завязал знакомства, которые вскоре оказались для него полезными.

Получив трехмесячный отпуск, мы с братом и с добрым Горским уехали в Пулавы, где нас нетерпеливо ждали наши родители, после двухлетнего отсутствия, стоившего им стольких беспокойств и забот. Сладки были часы, проведенные с ними в местах, где протекла наша счастливая юность. Но перспектива близкого отъезда омрачала наше счастье, а заботы о Петербурге мешали нам наслаждаться им вполне. Наши головы были полны мыслями о свойствах великого князя, о надеждах, которые подавали нам наши взаимные отношения. Родители слушали наши признания, наши радостные рассказы, с удивлением и беспокойством, сомневаясь в основательности наших заманчивых надежд. В Пулавах я получил несколько писем от великого князя, полных выражений дружбы, пересланных мне при разных удобных случаях, между прочим, через паладина эрцгерцога, только что вступившего в брак с великой княжной Александрой. Это способствовало тому, что значительно позднее, в 1812 году, проезжая через Пешт, я встретил милостивый прием с его стороны.

Отец, по нашим рассказам, сравнивал теперешний Петербург с тем, каким он был в то время, когда отец приезжал к русскому двору при Елизавете, когда Петр III был еще великим князем, или же в первые годы царствования Екатерины II. Мать беспокоилась о нашей безопасности. Она боялась, чтобы на нас не донесли, не открыли цели наших сношений с великим князем. На этом вертелись все наши разговоры. Во время нашего пребывания в Пулавах несколько раз распространялись благоприятные для Польши слухи. Они держались всего по нескольку дней ввиду их невероятности. С жадностью встречаемые каждый раз польским обществом, они порождали затем необычайное уныние и упадок духа.

Губернатор Галиции Эрмоин граф Эрдели приезжал в это время отдать визит моему отцу. Венгерец по происхождению, он был увлечен одной мыслью, о которой постоянно твердил. Ему хотелось убедить поляков в том, что для них было бы всего выгоднее присоединиться к Венгрии, потому что, говорил он, австрийский император, если и заставил уважать свои притязания на Галицию, то лишь в качестве венгерского короля. Такая речь в устах высшего должностного лица Австрии доказывала, как еще силен был в то время мадьяризм. Присоединение к Венгрии, если бы оно было возможно, принесло бы, без сомнения, большие материальные выгоды Галиции, дало бы ей возможность наслаждаться свободным режимом, а главным образом, предохранило бы ее от многих бед за протекшие затем пятьдесят лет, до 1848 года. Что могло дать присоединение в это время? Трудно было предвидеть это. Во всяком случае, поляки легко сошлись бы с венгерцами. Между тем общественное мнение и национальный польский дух, вероятно, восстали бы против этой меры, которая к тому же, как я думаю, никогда не была бы разрешена австрийским правительством.

Пулавы тогда только что перенесли двойной разгром, совершенный над ними во время борьбы с Костюшко: первый – под начальством графа Бибикова, отозвавшийся главным образом на жителях деревни, второй – обрушился преимущественно на замок и был произведен авангардом отряда, находившегося под командой графа Валериана Зубова. Замок был совершенно разгромлен. Изломали и разбили все, что украшало его внутренность. Драгоценные картины были изрезаны в куски; книги из библиотеки расхищены и разбросаны; пощажена была только главная зала замка, потому что роскошные золотые украшения стен и потолка и рисунки Бушэ над дверями вызвали у казаков предположение, что это была часовня. Домашняя провизия, – масла, вина, сахар, кофе, спиртные напитки, лимоны, копченое мясо и проч. и проч., – все это было брошено кучей в бассейн, украшавший середину двора, и казаки купались в нем.

Когда мы приехали, еще продолжалась очистка развалин, возведение новых стен и испорченных заборов, возобновление библиотеки. Среди обширного подъездного двора возвышался холм, нечто вроде monte Testacio в миниатюре, составленный из разных обломков, уже засыпанных землей.

Наши родители, возвратившись в свое жилище, с трудом могли найти несколько комнат, в которых можно было бы поселиться. Когда мы уехали из Пулав, работы по очистке и починке далеко еще не были закончены.

Мы лишились в то время нашего доброго Горского, умершего от апоплексического удара. Я нашел его однажды утром без сознания, с затрудненной речью. Позвали хирурга, хорошего врача, сделавшего ему кровопускание, уложили больного в постель. Доктора Гольца не было дома; он прибежал, но не мог спасти больного. Горский больше не приходил в полное сознание, он бессвязно говорил все время и жаловался только на головную боль. Меня он узнавал и улыбался мне, и я с благодарностью вспоминаю эту улыбку. Я не отходил от него. Он умер в тот же день, поздно вечером, испустив дух, без страданий, как мех, из которого выпустили воздух.

Я очень горевал о нем. Это был действительно благородный человек, носивший в сердце только справедливость и прямоту. Я уже говорил об этом, как и о том, чем мы были ему обязаны. Он часто говорил, что желал бы прожить недолгой, но хорошей жизнью, и это желание его было исполнено с совершенной точностью.

Наступил конец трехмесячного отпуска, и мы вынуждены были возвратиться в Петербург. Мы уехали, с тяжелым сердцем расставшись с нашими родителями и родным кровом, но все же нам было интересно встретить вновь великого князя и возобновить наши отношении с ним. Письма, которые я получил от него во время нашего пребывания в Пулавах, доказывали мне, если только в этом могло быть какое-нибудь сомнение, что он не думал измениться. Действительно, мы нашли его все тем же, и по чувствам, и по взглядам.