Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Адам Чарторижский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Вечером, вернувшись домой, мы отдавали себе отчет в наших впечатлениях за день. Наш верный Горский не скупился на прозвища для тех, к которым он в обществе вынужден был относиться со вниманием. Исключая только нескольких человек, действительно заслуживающих уважения, всех остальных он отделывал по-своему. Лишь только произносили имя кого-нибудь из них, он тотчас же добавлял: «Да, да, этот плут, негодяй…» Эти выражения применялись им, главным образом, к полякам с двусмысленной или запятнанной репутацией. К несчастью, ежедневно являлись такие, которые думали, что настал удобный момент равнодушием к судьбе родины и изменой приобрести милости министров и двора. Их старые заслуги казались им недостаточно вознагражденными, и они удваивали свои подлости, чтобы добиться большего. Нам не раз приходилось краснеть за такое недостойное поведение некоторых из соотечественников. Но нас с ними не смешивали. Находившихся в Петербурге поляков делили на две различные категории, по их свойствам, настроению и образу действий.

К тем полякам, общество которых доставляло нам удовольствие, принадлежал князь Александр Любомирский. Славный патриот, человек достойный и разумный, он обладал складом ума, спокойным и в то же время веселым, благодаря чему мог иногда развеселить при самых грустных обстоятельствах. Мы часто отправлялись вчетвером отбывать тяжелую визитную повинность. В промежутках между визитами мы давали свободу нашим замечаниям и критике, как это часто бывает с просителями, когда усталые, принужденные скрывать свой образ мыслей и, хотя бы каким-нибудь жестом, но все же присоединяться к тому, чего они, в сущности, не разделяют, они, наконец, остаются наедине и в интимном кругу получают возможность выразить свободно свои мысли и суждения и этим вознаградить себя за все принуждения, за все унижения, которые они были обязаны перенесть. Князь Александр, будучи бригадиром французской армии, долго жил в Париже. Он не питал большого доверия к постоянству прекрасного пола, и это еще более оттеняло живость его мысли.

Но, несмотря на эти минуты, в которые мы могли доверяться друг другу и высказывать откровенно свой образ мыслей, грустная необходимость все же постоянно скрывать наши настоящие чувства, наши страдания и все то, что мы думаем, невозможность громко заявить о том, что ты из себя представляешь, все это страшно тяготило нас. И что касается меня, то на мой характер и на мои умственные силы все это подействовало самым гибельным образом. Этот гнет, наложенный на мою откровенность, сделал меня мрачным, молчаливым сверх меры, ушедшим в самого себя, не делившимся своими мыслями ни с кем, кроме как с самим собою. Весьма возможно, что я по натуре своей был предрасположен к этому недугу. Более счастливые обстоятельства, быть может, совершенно рассеяли бы или, по крайней мере, ослабили его, но противоположные условия моей жизни только еще больше его увеличили. Я стал слишком осторожным, осмотрительным, слишком внимательно следил за тем, чтобы не высказать ни одного мнения, ни одного слова, не взвесив их. Всю жизнь потом я не мог побороть, изменить в себе этого настроения ума, насильно навязанного мне в молодости роковыми обстоятельствами.

Наконец, после нескольких месяцев ожидания, нас уведомили, что мы должны быть представлены Екатерине в Царском Селе, летней резиденции двора. Это была для нас решительная минута, так как до тех пор мы не имели ни малейшего понятия о судьбе, предназначенной прошению отца, в котором он уведомлял, что посылает нас в Петербург, и испрашивал возврата его имений.

Нам посоветовали приехать пораньше: представление наше должно было состояться по выходе из церкви. В ожидании мы отправились к известному генералу Браницкому. Он был женат на племяннице Потемкина и оказал Екатерине важные услуги в польских делах. Он жил во дворце, где его все любили. Очень жаль, что этот человек лишил себя общего уважения, помогая гибели своего отечества. Придворный, погрязший в проступках, честолюбец без принципов, жадный к богатству, он все же, несмотря на свои семейные связи с русскими, в глубине сердца оставался поляком и предпочел бы удовлетворить свои вкусы и честолюбие скорее в Польше, чем в другом месте. Он все еще гордился той Польшей, которую погубил; он сожалел о ней и страдал от ее унижения. Он ненавидел русских, которых хорошо знал, и мстил им за их господство молчаливым презрением и насмешками над их недостатками. С другой стороны, он был расположен от всего сердца к тем, кого знал с давних пор и кому он мог безбоязненно открывать душу. Его живой, вполне польский ум, его тонкие замечания делали его речь интересной и веселой. У него всегда был большой запас польских анекдотов и разных шуток, и он рассказывал их очень своеобразно, но всегда избегал малейшего намека на злосчастную Торговицкую конфедерацию. Зато он любил вспоминать доброе старое время и тогда принимал тот вид важного вельможи, который совершенно исчезал в нем, когда он находился среди толпы придворных, где чувствовал все свое ничтожество, или же в присутствии Екатерины, часто приглашавшей его составить ей партию.

Он, казалось, был действительно привязан к нашим родителям, с которыми он провел долгие, полные событий, годы. Но он ничем не мог помочь нам, кроме советов, которые заключались в словах: «Терпение и покорность». Он держал нас в курсе всего, что происходило, и предлагал нам свое гостеприимство в дни аудиенции, когда нужно было долго ожидать. Итак, прибывши в Царское Село, мы отправились к нему, чтобы у него дождаться часа нашего представления Екатерине. Он дал нам свои наставления, а на наш вопрос, должны ли мы поцеловать руку императрице, он ответил: «Целуйте ее куда она захочет, лишь бы она вернула вам ваше состояние». Он также учил нас, как преклонять колена перед императрицей.

Императрица была еще в церкви, когда все, кто должны были бы ей представиться, отправились в зал. Прежде всего мы были представлены обер-камергеру, бывшему фавориту Елизаветы, графу Шувалову, всемогущему в то время и весьма известному по его переписке с учеными, домогавшимися его протекции, как, напр., Даламбером, Дидро и Вольтером. Кажется, это он, по приказанию Елизаветы, предложил Вольтеру написать историю Петра, ее отца. Сама Екатерина в молодые годы старалась снискать его расположение. Уже старик, но еще весьма сохранившийся, граф Шувалов старался удержать прежнюю роль при дворе. Он поставил нас в ряд (у входа), где должна была проходить императрица. Когда окончилась обедня, стали выходить парами камер-юнкеры, камергеры и знатные сановники. Наконец появилась сама императрица, в сопровождении князей, княгинь и придворных дам. Мы не имели времени рассмотреть ее, так как нужно было преклонить колена, поцеловать ее руку, в то время как ей называли нашу фамилию. Затем мы стали в кружок со всей этой массой дам и вельмож, и императрица начала обходить всех, обращаясь к каждому с каким-нибудь словом. Это была уже пожилая, но очень еще сохранившаяся женщина, скорее низкого, чем высокого роста, очень полная. Ее походка, ее осанка и вся она носили печать достоинства и изящества. У нее не было резких движений, все в ней было величественно и благородно. Но это была сильная река, все уносившая на своем пути. Ее лицо, уже покрытое морщинами, но очень выразительное, свидетельствовало о гордости и наклонности к властолюбию. На ее губах постоянно блуждала улыбка, но для того, кто помнил ее деяния, это выработанное в себе спокойствие скрывало за собою самые бурные, неистовые страсти и непреклонную волю. Когда она подошла к нам, ее лицо просветлело и, глядя на нас тем ласковым взглядом, который так восхваляли, она сказала: «Ваши годы напоминают мне годы вашего отца в то время, когда я увидела его в первый раз. Надеюсь, вы здесь хорошо себя чувствуете». Этих немногих слов было достаточно, чтобы привлечь к нам целую толпу придворных, которые стали льстить нам еще больше, чем делали это до сих пор. Нас пригласили к столу, накрытому под колоннадой. Это было высокой честью, так как императрица приглашала к этому столу только особенно приближенных к себе лиц.

Если принять во внимание наш возраст, и в особенности наши тогдашние обстоятельства, то станет очевидным, что прием, встреченный нами в Петербурге, и затем, оказанный нам самой Екатериной, мог быть объяснен лишь как последний отголосок старинных взглядов на Польшу и того высокого мнения, которое еще сохранялось у русских о наших знатных вельможах.

Наша семья, вынужденная, к несчастью, входить в частые сношения с Россией, в течение последнего столетия была известна там более других. К моему деду и к моему отцу всегда в России относились с уважением. Мы познакомились в Петербурге с двумя стариками Нарышкиными и их женами, знавшими моего отца, когда он был еще в большой милости у Петра III, а также и Екатерины, во время восшествия на престол. Они рассказывали то, чему сами были тогда свидетелями, и их рассказы повторялись другими. В тот же день мы были представлены и великокняжеской семье. Павел принял нас холодно, но хорошо, супруга же его, великая княгиня Мария, отнеслась к нам с большим вниманием, ввиду желания примирить своего брата с нашей сестрой. Что касается молодых великих князей, то они обошлись с нами мило и искренно.

Петербургское общество проводит лето на дачах, в окрестностях Петербурга. Каждый вельможа имеет свой загородный дом и переносит туда всю пышность своей городской жизни. Так как хороший сезон проходит в Петербурге быстро, каждый старается воспользоваться им, поэтому в продолжение нескольких месяцев город остается совершенно пустым. Таким образом наши визиты перенеслись теперь за город. Все время проходило в этих поездках, и часто мы возвращались к себе очень поздно. В Петербурге летом почти нет ночей, и мы грустили по лунным ночам нашей родины. Горский не давал нам передохнуть. Ежедневно приходилось возобновлять беготню, не упуская случая расширять круг знакомства. Это было действительно единственным средством достичь нашей цели, так как, несмотря ни на лестный прием при Дворе, ни на многократно выраженное внимание людей, имевших власть, наше дело все еще оставалось без движения. Екатерина, расспрашивавшая всегда обо всем, знала об успехе, которым мы пользовались в городе. Похвалы, расточаемые по нашему адресу, не могли не произвести на нее впечатления.

Независимо от этих дачных поездок, которые уже сами по себе были так утомительны, нельзя было еще забывать и Царское Село, его воскресенья, через каждые две недели, и праздничные дни, когда надо было присутствовать при туалете Зубова. После представления императрице мы получили право бывать также и во дворце. Нас обыкновенно приглашали туда к обеду, к большому столу, за которым присутствовала и императрица со всей императорской фамилией и к которому допускались все лица, до известного ранга. Нам было приказано присутствовать также и при вечерних развлечениях, устраивавшихся в саду, если позволяла погода. Там императрица прогуливалась, сопровождаемая всей свитой, или же сидела на скамье, окруженная более пожилыми, молодежь же вместе с великими князьями и княжнами тут же перед нею бегала взапуски по траве. Великий князь Павел не присутствовал на этих играх, так как тотчас по окончании обедни, или самое позднее после обеда, уезжал в Павловск, служивший ему резиденцией. Благодаря играм, мы ближе познакомились с великими князьями, явно удостаивавшими нас своим расположением.

У некоторых из избранных, к числу которых принадлежали и мы, было в обычае отправляться после обеда к графу Платону. Это уже не был официальный визит. Это было как бы собрание друзей, с которыми он допускал известную короткость. Фаворит появлялся одетый в сюртук, с более небрежным видом, чем всегда, приглашал посетителей, которых, обыкновенно, было немного, сесть, а сам растягивался в кресле или на диване.

Разговоры отражали характер гостей. Иногда они оживлялись графом Кобенцелем, австрийским послом, или же графом Валентином Эстергази, ставшим позднее церемониймейстером при дворе в Вене; он был постоянным посетителем Царского Села; своей болтовней и придворной угодливостью, которая как нельзя лучше подходила ко всякого рода льстивым речам, он умел так ловко приобрести расположение Зубова и императрицы, что получил довольно значительные земельные владения на Волыни. Этот господин не имел в себе ничего благородного, точно так же, как и его супруга, принадлежавшая, однако, к интимному кружку Екатерины. Их сын, избалованный мальчишка, воспитанный во дворце на руках калмычки, забавный своими проказами, много способствовал удачам своих родителей. Его младший брат, Владислав, живущий теперь на Волыни, был уважаемый и достойный человек.

Передавали друг другу на ухо, что в то время как императрица осыпала Платона Зубова своими милостями, его желания устремлялись к великой княгине Елизавете, жене великого князя Александра, которой было тогда всего шестнадцать лет. Это заносчивое и химерическое притязание делало графа смешным, и все удивлялись, что он имел смелость строить такие планы на глазах Екатерины. Что касается молодой великой княгини, то она не обращала на него никакого внимания. Кажется, припадки любви овладевали им большею частью после обеда, в часы, когда мы являлись к нему с визитом, потому что он тогда только и делал, что вздыхал, растягивался на длинном диване с грустным видом и, казалось, погибал от тяжести, обременявшей его сердце. Его могли утешить и развлечь лишь меланхолические и сладострастные звуки флейты. Одним словом, у него были все признаки человека, серьезно влюбленного.

Кажется, кое-кто из его наперсников знал об этой его тайне; во всяком случае, не подавая виду, что догадываются о причине его огорчений, они сочувствовали его печали. Находящиеся у него в услужении люди говорили, будто после обеда он отправлялся к Екатерине и выходил от нее удрученный скукой и такой грустный, что становилось его жаль. Он обрызгивал себя духами и принимал своих интимных гостей с тем грустным видом, который поражал всех. Но отдыхать он не желал, говоря, что сон лишает нас доброй части нашего существования.

Так прошел летний сезон 1795 года. С наступлением осени двор переселился в Таврический дворец, и наши утренние визиты к фавориту участились, так как приближалось время, когда наше дело должно было быть наконец решено. Зубовы продолжали твердить, что одной их доброй воли недостаточно, что они не в силах добиваться всего, ими желаемого. Такие слова не предвещали ничего хорошего. Между тем разгоралась борьба притязаний: наряду с лицами, хлопотавшими о возврате их имений, явилось множество других, пускавших в ход все средства, чтобы воспользоваться секвестрированным имуществом. Все, начиная от самых высокопоставленных лиц и до самых последних, все хотели урвать свою часть из добычи, так как Екатерина до сих пор не сообщала еще своего решения ни относительно судьбы огромного количества конфискованных частных имуществ, ни относительно имуществ, отобранных ею у церквей и у государства.

То был очень интересный момент в государственной жизни России, и все с трепетом ожидали его разрешения. Сколько людей строили на этом надежды расширить свои владения и увеличить число рабов или душ, как говорится в России. Поэтому раболепство и низкое угодничество развернулись с новой силой не только в салонах самого фаворита, но и вокруг его секретарей, которые, подобно Жиль-Блазу, как я уже говорил об этом выше, подражали графу, как обезьяны, даже в его смехотворных приемах при утреннем туалете, чтобы показать свою спесь перед презренной толпой, набивавшейся в их передние. Среди спекулянтов, искавших, как грабители на поле битвы, обогащения за счет побежденных, нашлись, к несчастью, наряду с русскими, и некоторые поляки, недостойные носимого ими имени. Во имя прежних заслуг, во имя своей измены отечеству, выбирали они жертвы между теми, кто был изобличен или даже только подозреваем в патриотизме. Чем больше они рассыпали подозрений, тем более подымались их шансы на то, чтобы поживиться на счет грабежа.

Наши родители, осаждаемые кредиторами и озабоченные своей будущностью, еще более беспокоились о нашей судьбе, потому что в то самое время, когда мы сообщали им о благосклонном приеме, встреченном нами в Петербурге, мать получила анонимное письмо, на прекрасном французском языке, в котором ее уведомляли, с утрированным преувеличением, о впечатлении, произведенном нами в обществе, и о благосклонном приеме при дворе. Затем в письме было сказано, что наша мать будет особенно счастлива узнать, что мы, вопреки всем любезностям и ласкам, остались в глубине души твердыми в любви к родине и в ненависти к Екатерине и т. д. Там говорилось, что об этом сообщается нашей матери, так как она так сильно желала укрепить нас в нашем образе мыслей и проч. Можно себе представить, как испугалась наша мать, получив такое письмо, – ведь было общеизвестно, что все письма на почте вскрывались. Было очевидно, что письмо писалось с намерением возбудить подозрения Екатерины и разрушить наш план возвращения наших имений. Припомним, что во время нашего пребывания в Гродно, князь Репнин показывал нам оригинал одной приписки императрицы по поводу будто бы данной мною матери клятвы в ненависти к России и к императрице. Эта сказка, должно быть, также была сфабрикована одним из наших соотечественников, как будто бы нужно было прибегать к такой торжественной клятве, чтобы внушить нам вечную ненависть к столь злым врагам.

Нам не оставалось ничего другого, чтобы добиться возвращения имений наших родителей, как скрепя сердце решиться поступить на службу. Это было условие sine qua nоn (Непременное условие (лат.)), дополнявшее нашу жертву, неизбежное следствие нашего приезда в Петербург. В один из наших вечерних визитов в Царское Село, граф Зубов уже тогда объявил нам, что у императрицы было намерение назначить нас офицерами в ее гвардию и что стать членом такой доблестной армии, перед которой ничто не может устоять и которая могла бы беспрепятственно пройти весь свет, было наибольшим счастьем, какое только могло выпасть на нашу долю. Действительно, такое мнение было господствующим среди офицеров русской армии, и они не могли от него отказаться. Хотя мы и были приготовлены к этому удару, все же наше сердце сжалось, когда мы официально получили это предложение. Отступать не было возможности. К тому же, раз мы уже решили отдать себя в руки русских, не все ли равно нам было, в какую форму выльется приносимая нами жертва. Гражданская ли служба, или военная, в том или другом чине, – все это нам было безразлично. Мы считали недостойным себя входить в какие-либо переговоры, показывать малейшую заботу о получении более высокого положения. И самое высокое положение, и самое низкое были нам в одинаковой степени нестерпимы. Даже говорить об этом значило бы придавать этому какое-нибудь значение, тогда как мы не придавали никакого.

Итак, с опущенной головой, как настоящие жертвы, приготовились мы принять всякое предложение, не справляясь даже о том, что нас ожидало. Может ли путешественник, случайно заброшенный судьбою в Японию, в Борнео, или Яву, или куда-нибудь в Центральную Африку, придавать хоть малейшее значение формам, отличиям, или почестям, которые присущи обычаям этих варваров? Совершенно то же было и с нами в данном случае. И мы, очутившиеся вне нашей сферы, вынужденные к тому несчастьем, не видевшие кругом ничего, кроме жестокости и насилия, полные отвращения, уныния и отчаяния, считали, что нам не следует санкционировать добровольным решением какое бы то ни было назначение.

Скоро, наконец, появился так долго ожидаемый указ, решавший участь всего конфискованного правительством имущества. Екатерина раздала массу имений фаворитам, министрам, генералам, губернаторам, даже низшим служащим, а также и некоторым полякам, изменникам отечества. Она не возвратила конфискованных имений моим родителям, но, нарушая все права, даже не упоминая о них, подарила мне и моему брату, из принадлежавшего им имущества, сорок две тысячи душ (таким способом в России оценивают имущество. В счет входят лишь лица мужского пола).

Староства, Латичев и Каменец, принадлежавшие моему отцу, достались на долю графа Моркова. Указ совершенно не упоминал о наших сестрах. Но это произвольное и незаконное решение, считавшееся всегда в моей семье недействительным, не повлияло на судьбу наших сестер, а тем более наших родителей. В сущности, это был настоящий возврат имущества. Нам пришлось только послать отцу полные и неограниченные доверенности, чтобы этим дать ему возможность распоряжаться своим же имуществом.

Все так долго были не уверены в том, каково будет последнее слово Екатерины о нашем деле, что ее окончательный приговор вызвал в обществе общее удовлетворение.

Нам говорили, что на потерю Латичева и Каменца надо было смотреть, как на штраф, и что нам не было оснований жаловаться. Мы отправились благодарить Екатерину, с коленопреклонением, как этого требовала принятая при дворе форма и почти тотчас после этого меня облекли в форму конногвардейца, а моего брата в форму гвардейского Измайловского пехотного полка.

Было неудобно вдруг сразу прекратить визиты к фавориту. К тому же Горский слишком хорошо знал обычаи светской жизни, чтобы позволить нам сделать это.

Мы несколько раз получали приглашения на концерты в Таврическом дворце, и это считалось необычайной милостью для офицеров гвардии, не причисленных ко двору. Это были еще знаки благорасположения к нам со стороны императрицы. Но все эти милости исчезли с переходом двора в Зимний дворец.

Мы были зачислены в разряд офицеров гвардии, отправлявшихся во дворец только лишь по воскресеньям и по праздничным дням, чтобы стоять на карауле у входа, где помещался дипломатический корпус и где проходила императрица. Она довольствовалась тем, что бросала нам милостивый взгляд, отправляясь в церковь и возвращаясь оттуда. Великие же князья кланялись нам всегда очень любезно.

К этим-то именно парадам, повторявшимся каждое воскресенье и каждый праздник, так называемые франты и молодцы казарм приготовлялись, затягивались, напомаживались, душились и, одетые в лучшие свои мундиры, выстраивались в ряд, в надежде привлечь взгляд императрицы, понравиться ей своим ростом и телосложением. Говорили, что некоторым это удавалось. Но в наше время Екатерина была уже в слишком преклонных годах, и такие случаи более не повторялись. Военная служба в этих гвардейских полках была в большом пренебрежении в то время. Все же, надо было явиться на службу хоть один раз. Находились офицеры, исполнявшие добросовестно свои обязанности, но это делалось ими по собственному желанию, усердие же их, в глазах знатной молодежи являлось скорее чем-то смешным, чем действительной заслугой. Наши генералы совершенно не заставляли нас работать. Дежурить во дворце приходилось редко, и нам очередь вышла всего один раз. Со мной не случилось тогда ничего особенного; я был под начальством Ханыкова, впоследствии посла в Дрездене. Входя с моим взводом в конно-гвардейские казармы, я встретил там генерала от инфантерии, адъютанта теперешнего государя, князя Трубецкого, который тоже был назначен во дворец, на караул, в первый раз. Что касается моего брата, офицера пехотного полка, он всегда находился в том отряде своего полка, который назначался каждую ночь на караул во дворец. Заметив его, императрица сказала ему, что идет спать спокойно под его защитой.

Смешная история приключилась однажды с нашим другом Горским. Указ относительно нашего семейства был опубликован, но с приказом о снятии секвестра и об отдаче нам имений медлили. Хотя Платон Зубов и был уполномочен передать эти распоряжения генерал-губернатору Тутулмину, находившемуся тогда в Петербурге, в целях принять участие в этом акте грабежа и противозакония, но граф Платон не спешил. Волей-неволей мы были вынуждены присутствовать при его туалете. Однажды фаворит, одетый в белоснежный халат, заметил Горского и сделал ему знак подойти. Тот тотчас же исполнил его приказание. Но поглощенный всецело тем, что говорит ему Зубов, он не заботился совершенно о своем носе, поэтому огромное табачное пятно очутилось на девственной белизне графского халата. Присутствовавшие ожидали трагической развязки, но Горский, никогда не терявшийся, окончил то, что ему надо было сказать, и с видом победителя возвратился на свое место.

В день Нового года мы были произведены в камер-юнкеры. В то время в России на придворные чины смотрели иначе, чем теперь. Придворный чин, равнявшийся чину военному, был выше чинов гражданских. Поэтому те семьи, у которых было знатное имя, или большая протекция, спешили поместить своих сыновей в гвардию и в то же время добиться получения ими какой-нибудь должности при дворе. Включенные, таким образом, в иерархию чинов, они переходили затем на военную или гражданскую службу. Это было и средством для быстрого повышения.

Екатерина хотела женить великого князя Константина при своей жизни. Уже заранее занимались составлением его будущего двора, интриговали за себя, или за кого-нибудь из своих, составляли списки камер-юнкеров и камергеров; первые равнялись по чину – бригадирам, вторые – генерал-майорам.

В Петербурге появилась как раз в это время герцогиня Кобургская в сопровождении трех дочерей, и с этих пор началось возвышение этого дома. Всякий раз, когда в Москве нуждались в принцессе, дипломатический агент объезжал столицы мелких германских принцев, имевших красивых дочерей-невест, и затем подробно докладывал о предполагаемых качествах и родственных связях их родителей. Руководясь этими данными, императрица выбирала и принцесс, которых хотела видеть у себя в Петербурге, чтобы сделать из них выбор. В свое время она сама подверглась такому же экзамену, а поэтому не считала такой образ действий оскорбительным для подобных себе. Действительно, все немецкие принцессы были очень счастливы, когда их дочери получали такое приглашение, и они могли льстить себя надеждой, что одна из них выйдет замуж за великого князя. Это можно объяснить тем, что в XVIII столетии Россия, может быть, пользовалась большею славою и значением, чем в настоящее время, в особенности, во мнении Германии. Молодые принцессы, предназначенные для России, видели пред собою богатое событиями будущее, которое особенно прельщало их старых матерей. Так прекрасные черкешенки предаются лишь грезам о счастье, когда их уводят рабынями в гаремы турецких пашей. Любящее сердце матерей склонно было видеть в блестящей судьбе Екатерины предзнаменование и для своих дочерей такой же жизненной дороги, усеянной цветами и бесконечными радостями. Они не останавливались перед мыслью о жертвах, которых это могло стоить, или же в их глазах эти жертвы были не чем иным, как простыми затруднениями, из которых молодые княгини сумеют прекрасно выйти, следовательно, незачем было перед ними останавливаться. Будберг, дипломатический агент, впоследствии управляющий министерством иностранных дел, к великому счастью герцогини Кобургской привез трех ее дочерей в Петербург.

Герцогиня Кобургская была умна, все три дочери ее были красивы. Тяжело было видеть эту мать, предлагающую своих дочерей, как товар для продажи, подстерегающую, на которую из них упадет взгляд императрицы, или платок великого князя Константина. В этом поведении было нечто столь унизительное, что нам было противно на это смотреть, в особенности, принимая во внимание то, что лица, которые подвергались этому, были очень хорошими и достойными уважения. Насчет великого князя Константина ходили анекдоты, которые далеко не подтверждали надежд на счастливое супружество и которые должны были открыть глаза молодым принцессам и их матери на проектируемое ими будущее; но, приехав так издалека, они считали, быть может, что раздумывать уже было поздно. Быть может, также их взор, ослепленный блеском величия, уже не различал действительного положения вещей.

Екатерина приняла и мать и дочерей с распростертыми объятиями. Она беспрестанно занималась ими и во время ее бесед с матерью ее внуки имели достаточно времени, чтобы вступить в разговор с дочерьми.

Ежедневно устраивались празднества, вечера, балы, прогулки, так что не могло быть недостатка в удобных случаях для короткого знакомства. Великий князь Константин получил от своей бабушки приказ жениться на одной из принцесс, за ним оставляли только право выбора одной из трех. Императрица не терпела отказа в исполнении своих приказаний. Константину было тогда всего семнадцать лет. Позже и в течение всей своей деятельности, он всегда доказывал своими поступками, что у него не было ни способности рассуждать, ни способности управлять своими страстями. Что же он мог представлять из себя в эти годы? Конечно, невозможно было допустить, чтобы в данном случае он посоветовался со своим рассудком или со своими чувствами. Он просто ограничился тем, что исполнил приказание своей всемогущей бабки.

В городе предвидели (мы еще не были зачислены в члены двора), что великий князь выберет себе в супруги самую младшую из трех сестер. Старшая сумела выпутаться из беды, объявив вполне откровенно, что ее сердце не свободно. Она одна из всех могла похвалиться смелостью. Она полюбила молодого австрийского офицера (впоследствии генерала); родители ее, не желая ей противоречить, дали в конце концов согласие, и только она одна из всех сестер и была счастлива в своем выборе. Все остальные вышли замуж за принцев и князей, которых не любили; судьба двух из них была в особенности чрезвычайно несчастлива.

В день Нового года (1796) было бесчисленное множество производств и назначений, как по случаю торжественного дня, так и по случаю приближающегося бракосочетания великого князя Константина, для которого нужно было составить двор. В это же время и мы, заодно с другими, были произведены в камер-юнкеры при императрице.

Это был, как я уже упомянул выше, обычный путь для получения повышений по службе молодыми людьми, имевшими сильные протекции. К тому же, гвардейский офицер, получая чин камергера, или камер-юнкера, тем самым получал право на полное безделье. Но надо признаться, что это совместительство должностей – военной в гвардейских полках (которая ни к чему не обязывала) и почетной должности при дворе, имело свои прелести для честолюбивой и богатой молодежи, жадной до удовольствий, открывая ей поприще авантюр и разнообразных впечатлений. Она допускалась на вечера, танцы, игры, придворные спектакли, в эту «святая святых», куда люди, действительно преданные службе, не могли попасть иначе, как при условии достижения самого высокого чина. Это, на самом деле, кажется удивительным: люди без всяких личных заслуг находили широко открытыми для себя двери дворца, тогда как старые генералы, смешиваясь с толпой, напрасно томились в передней, ожидая милостей. Что касается нас лично, то нам было отчего чувствовать себя удовлетворенными, видя ужасного генерал-губернатора нашего края, затерявшимся в столице, едва привлекающим на себя взгляды фаворита и не смеющим показаться ни в каком высшем обществе. Это была маленькая месть, которую приятно было чувствовать. Но кроме этого сознания преимущества нашего общественного положения все прочее оставалось по-прежнему, так как этот губернатор, с которым обращались с презрением в столице, возвратившись в свою провинцию, совершал там те же злоупотребления, что и раньше: он втройне вымещал на бедных жителях своих провинций презрение, которое ему приходилось сносить в Петербурге и, уверенный в своей безнаказанности, грабил и преследовал людей тех семей, к которым не смел подходить в Петербурге. Трудно или почти невозможно было добиться правосудия при постоянных злоупотреблениях произвольной власти; самое большее, чего можно было желать, – чтобы эти злоупотребления не были слишком возмутительны (возмутительны в стране, где ничто не оскорбляет), чтобы соблюдалась хоть какая-нибудь пристойная форма. Все вершилось канцеляристами и секретарями, не имевшими совершенно доступа в салоны, а тем более ко двору и решавшими всякое дело от имени своих начальников, большею частью беспечных, ленивых или глупых. Иметь на своей стороне чиновников канцелярий было верным средством успеха, так как угнетатели и грабители провинций всегда были заодно с разной ничтожной мелюзгой сената и министерств, и благодаря этому правда нигде не могла пробиться наружу.