Текст книги "Мемуары"

Автор книги: Адам Чарторижский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Несколько лиц из общества и несколько придворных получили разрешение носить такую форму; это были недовольные главным двором, примкнувшие к Павлу; только им он разрешал приезжать в его загородные дворцы для исполнения служебных обязанностей. К их числу принадлежал и Растопчин, игравший в царствование Павла выдающуюся роль и впоследствии заставивший так много говорить о себе по случаю пожара Москвы. Форму эту надевали не только на службу, но и вообще, когда являлись в Павловск или Гатчину – другой загородный дворец великого князя, – и даже при посещении его вечеров в Зимнем дворце, так как по вечерам великий князь Павел никогда не приходил к своей матери. Никто не носил этой формы нигде, кроме аппартаментов великого князя. При жизни Екатерины эта форма везде, кроме покоев великого князя, считалась контрабандой и над ней насмехались без всякого стеснения.

Оба молодые великие князя числились командирами в составе этих войск. Они отдались обязанностям своей службы с неутомимым рвением молодых людей, которым в первый раз дают какое-нибудь деловое занятие, и с серьезным сознанием важности исполняемого дела. Двор и общество видели в этом только карикатуру, бесплодную и не имевшую значения, которая ставила в смешное положение тех, кто в ней участвовал. Великие князья, в особенности, подвергались насмешливым осуждениям за то, что они, не рассуждая, так горячо пристрастились к этим причудам. Их сравнивали с детьми, играющими в деревянные солдатики. Но молодые великие князья, не останавливаясь перед порицанием большинства, стремились лишь к точному повиновению желаниям и даже эксцентричным капризам своего отца. Они входили в мельчайшие подробности военной службы и исполняли их с беспримерным усердием.

В этом замкнутом и обособленном мире были свои шутки, свое злословие, заключались дружественные связи, были свои признанные герои фронта, из которых ни один не оправдал этого имени в настоящей службе. На парадах и маневрах этой армии в миниатюре развертывались важные события, возвышения и падения фортуны, неудачи и успехи, которые приносили людям то ужас, то несказанную радость. Я узнавал об этом из разговоров обоих братьев, любивших рассказывать о всех превратностях придворной жизни в Павловске. Для молодых великих князей там все-таки была активная жизнь, придававшая им значение, хотя, правда, в кругу очень тесном, но где они играли роль, льстившую их самолюбию, удовлетворявшую их юношеское стремление к активной деятельности, без необходимости предаваться умственной работе, тогда как строгое однообразие, установленное при дворе их бабки, где они не имели никаких серьезных занятий, слишком часто казалось им скучным. Их капральские обязанности, физическое утомление, необходимость таиться от бабушки и избегать ее, когда они возвращались с учения, измученные, в своем смешном наряде, от которого надо было поскорее освободиться, все это, кончая причудами отца, которого они страшно боялись, делало для них привлекательной эту карьеру, не имевшую отношения к той, которую намечали для них и петербургское общество и виды Екатерины.

Императрица не сумела ни овладеть воображением своих внуков, ни занять их какой-нибудь работой, ни разнообразить их время. Отцу их это удалось, что было большим злом, имевшим печальные последствия. Молодые великие князья считали себя в глубине души, и вполне согласно с действительностью, в гораздо большей степени членами так называемой гатчинской, нежели русской армии. Гатчина была любимым дворцом Павла, его осенней резиденцией, где он, вдали от Петербурга, мог еще более непринужденно отдаваться своим причудам. Великие князья жалели, что не могли переселиться туда, и говоря о том, что делалось в маленькой армии Павла, принимали вид павловских солдат и самодовольно повторяли: «Это по-нашему, по-гатчински».

Помню, как однажды императрица задумала было послать Александра с генералом Кутузовым осмотреть крепости на шведской границе. Молодой князь безразлично отнесся к этому поручению, не обнаружил никакого рвения к его выполнению, и более об этом речи не поднималось.

Мелочные формальности военной службы и привычка приписывать им чрезвычайно большое значение извратили ум великого князя Александра. У него выработалось пристрастие к мелочам, от которого он не мог избавиться и в последующее время, когда ему уже стала понятна абсурдность этой системы. В продолжение всего своего царствования он страдал парадоманией, этой специфической болезнью государей, благодаря которой, будучи на троне, он терял много драгоценного времени и которая мешала ему в его юные годы плодотворно работать и приобретать необходимые знания. Парадомания, привитая Павлом, послужила также звеном более тесного единения Александра и Константина и часто давала этому последнему возможность оказывать слишком большое влияние на своего брата, потому что Константин был превосходный знаток военного искусства, в пределах усовершенствования парадов, и Александр не мог отрешиться от очень высокого мнения о своем брате в этом отношении. К тому же это было постоянным предметом их самых оживленных разговоров.

Императрица Екатерина смотрела с неудовольствием на сближение отца с сыновьями, не предвидя тем не менее всех его последствий, так как в противном случае она, вероятно, наложила бы на это свой запрет. Однажды вернувшись из Павловска, великий князь Александр сказал мне: «Нам делают честь, нас боятся». Он хотел дать этим понять, что Екатерину начало тревожить это сосредоточение войск, военные упражнения в Павловске и характер установившегося согласия между отцом и сыновьями. Александр был польщен тем, что они заставили Екатерину испытать некоторого рода страх, но я сомневаюсь, чтобы это было так в действительности, а если такого рода беспокойство и посещало Екатерину, то, во всяком случае, оно было слишком слабо и очень мимолетно. Екатерина слишком хорошо знала недостаток личного мужества в своем сыне, несерьезный характер его войск, отсутствие расположения к этим войскам в обществе и в остальной армии, чтобы дать себе труд их бояться. Поэтому она спокойно спала, под охраной одной только роты гренадер, в то время как Павел маневрировал с своей маленькой армией на расстоянии полумили от места ее пребывания.

Императрица Елизавета поступала точно так же в Петергофе по отношению к Петру III, который жил в Ораниенбауме, окруженный отрядом преданных голштинцев. Она также хорошо знала чрезвычайное малодушие своего наследника, а быть может, и доброту его сердца. Разные слухи носились по поводу законности рождения Павла I, но ввиду чрезвычайного сходства этого князя с Петром III, и в личном характере, и в поведении, нельзя сомневаться, что он действительно был сыном Петра.

В этом же году произошло событие, имевшее огромные последствия для Европы и ужасные для Польши. Была объявлена беременность великой княгини Марии. Вскоре после этого она родила сына. Обряд крещения был совершен в Царском Селе; весь двор присутствовал при этом, в полном параде, в обширной зале перед церковью. Обряд был совершен, как и можно было ожидать, при самой торжественной обстановке, в присутствии послов. Я не знаю, кто из них были восприемниками от имени своих государей. Новорожденный был назван Николаем. Смотря тогда на него, как он лежал в пеленках и кричал, утомленный обрядом крещения, весьма продолжительным в русской церкви, я не предвидел, что это слабое, миловидное существо, красивое, как и всякий здоровый ребенок, станет со временем бичом моего отечества.

Среди побуждений, привязывавших молодых великих князей к их отцу, было одно, более возвышенное и основательное, нежели упомянутые выше. Они были поражены чрезвычайной черствостью Екатерины, которая не разрешала своему сыну и великой княгине, его жене, держать своих детей при себе, даже в малом возрасте. Как только княгиня оправлялась после родов, у нее отбирали новорожденного, чтобы смотреть за ним и воспитывать вместе с его сестрами и братьями, на глазах у их бабки. Ни один из них, при жизни Екатерины, не был предоставлен родительским ласкам. Такая несправедливость возмущала молодых великих князей и отдаляла их от Екатерины. К тому же взгляды великого князя Александра на политику бабки мало располагали его к исполнению ее желаний, в тех случаях, когда он не был к этому вынуждаем необходимостью. Он всегда находил в ее действиях какие-нибудь недостатки и не выказывал ни усердия, ни доброго желания, выражал только скуку и безразличие каждый раз, когда дело шло о том, чтобы принять малейшее участие в делах управления, дух которого не был ему симпатичен. Великий князь Константин, не разделявший либеральные воззрения своего брата, сходился с ним во мнениях насчет образа жизни и характера императрицы Екатерины. Я несколько раз слышал, как он отзывался о своей бабке и при ее жизни и позже, когда ее не стало, с безмерной резкостью и в грубых выражениях.

Пребывание в Царском Селе приближалось к концу. Наш интимный кружок грустил и сожалел об этом. Каждому из нас предстояло какое-нибудь лишение. Нам было жаль наших свободных встреч, ежедневных бесед, продолжительных прогулок, то в обширных садах, то в поле. Здесь мы сорвали первые цветы молодой, доверчивой дружбы, наслаждались грезами, которыми она себя убаюкивает.

Такие чувства никогда не переживаются вторично с прежней силой, свежестью, одушевлением. Чем дольше живешь, тем реже испытываешь их отголоски.

Двор, следуя обычному правилу, переехал сперва в Таврический дворец, на предзимний сезон. Там реже удавалось видеть великого князя, и он не мог так часто приглашать нас к себе на ужин. Хотя, к нашему великому сожалению, наши отношения, таким образом, поослабли, мы все же продолжали настойчиво и непрерывно заботиться о их поддержании.

Глава V
1796 г.

Судьба узников. Размышления о воспитании великого князя. Пребывание двора в Таврическом дворце. Приезд шведского короля. Неудавшееся сватовство. Смерть Екатерины II

Наши отношения с великим князем нисколько не повлияли на смягчение участи наших соотечественников, отбывавших заключение в городе, или в подземельях крепости. Мы часто говорили о них и о Костюшко. Великий князь всегда с одинаковым энтузиазмом отзывался о самоотверженной деятельности этих мучеников любви к родине и возмущался несправедливой тиранией, жертвами которой они были. Но связанный своим положением и робкий от сознания своей молодости и неопытности, великий князь не принимал никакого участия в делах государства, не считал даже, что должен добиваться разрешения в них участвовать. Поэтому он не имел никакого влияния и совершенно не касался хода государственных дел.

Конечно, можно удивляться тому, что императрица Екатерина, лелеявшая мысль, что Александр явится продолжателем ее царствования и ее славы, не заботилась подготовить его к выполнению этой задачи, заранее ознакомив его с различными отраслями государственного управления. Не было сделано никакой попытки в этом направлении. Быть может, он не приобрел бы очень точных знаний о многих вещах, но это спасло бы его от праздности. По-видимому, ни императрице и никому из членов ее совета не пришла в голову такая естественная мысль, или, во всяком случае, императрица не настаивала на ее выполнении.

Образование молодого князя осталось незаконченным со времени его женитьбы, благодаря отъезду Лагарпа, когда Александру было восемнадцать лет. С тех пор он был чужд каких-либо правильных занятий; никто не посоветовал ему взяться за какую-либо работу, и в ожидании принятия на себя деловых обязанностей, он не имел в своем распоряжении никакого плана для чтения, которое могло бы облегчить ему подготовку к предстоявшей ему трудной деятельности. Я часто говорил ему об этом и в то время, и позже. Я предлагал ему для чтения разные книги по истории, по законоведению, политике. Он сознавал пользу, которую они могли принести ему, и желал бы отдаться этому чтению, но придворная жизнь не давала возможности вести последовательные занятия. Александр за все время, пока был великим князем, не прочел до конца ни одной серьезной книги. Не думаю, чтобы ему удавалось делать это впоследствии, когда на него пало все бремя самодержавной власти. Придворная жизнь утомительна и праздна. Она порождает тысячу предлогов для лености, и время проходит в полном безделье. Великий князь возвращался к себе лишь на отдых, а не для работы. Он читал урывками, бесплодно, без увлечения. Стремление к приобретению знаний не слишком сильно владело им, и после чересчур ранней женитьбы он не считал нужным поддерживать в себе эту наклонность. Между тем он сознавал важное значение серьезных занятий и хотел бы приступить к ним, но усилий его воли не хватало на то, чтобы преодолевать те препятствия для подобных занятий, которые ежедневно выдвигались перед ним в связи с его обязанностями и другими скучными сторонами его жизни. Так прошли пять лет его ранней молодости. Он упустил драгоценное время, в котором, при жизни Екатерины, у него отнюдь не было недостатка и которое он мог бы себе обеспечить даже и в царствование Павла.

Александр, будучи великим князем и даже в первые годы своего царствования, сохранил качества, образовавшиеся под влиянием воспитания, и не походил на то, чем он стал позже, предоставленный самому себе. Из этого можно заключить, что природа наградила его редкими свойствами, потому что, несмотря на полученное им воспитание, он стал одним из наиболее достойных любви государей своего века и сумел даже взять верх в борьбе с великим Наполеоном.

После нескольких лет царствования, запасшись опытностью, которая дается необходимостью безотлагательно решать важные дела и постоянным общением с должностными лицами, Александр удивил всех, доказав, что он может быть не только утонченным и превосходно воспитанным кавалером, но также и искусным политиком, с проницательным и тонким умом, с умением самостоятельно составлять превосходные бумаги по самым сложным и трудным делам и производить на всех обаятельное впечатление, даже в самых серьезных разговорах. Что бы вышло из него, если бы он был воспитан более заботливо и предусмотрительно, и если бы его воспитание было более приспособлено к тем трудам, которые должны были наполнить его жизнь? Из всех воспитателей обоих великих князей только о Лагарпе можно отозваться с похвалой. Я не знаю точно, кому поручила Екатерина сделать столь важный выбор. Думаю, что это был кто-нибудь из энциклопедистов, окружавших Гримма или барона Гольбаха.

По-видимому, Лагарп не вел с великим князем серьезных занятий. С тем влиянием, какое он приобрел на ум и сердце своего воспитанника, Лагарп мог бы, я думаю, сделать из него все, что угодно. Великий князь вынес из его преподавания лишь самые поверхностные, неглубокие знания и не усвоил ничего положительного и законченного. Лагарп внушил ему любовь к человечеству, к справедливости и даже к равенству и всеобщей свободе, и, благодаря Лагарпу, свойственные великому князю благородные инстинкты не были задавлены окружающими предрассудками, дурными примерами, лестью и предубеждениями. Заслуга Лагарпа заключалась в том, что он умел внушить эти благородные чувства русскому великому князю и развить их. Но они запечатлелись в уме Александра лишь в виде общих фраз. Не видно было, чтобы Лагарп приучал его задумываться над тем, как громадны затруднения при осуществлении благих идей и как важно нелегкое искусство выбирать средства, нужные для достижения возможных результатов.

Выбор других лиц, которым было поручено руководство воспитанием Александра, в точном смысле этого слова (так как на обязанности Лагарпа лежало только обучение великого князя), был таков, что мог удивить всех понимающих людей.

Главный надзор за воспитанием великих князей был возложен на графа Николая Салтыкова. Во время Семилетней войны он занимал второстепенные должности и после этого не состоял на действительной службе, что не помешало ему достичь высоких чинов в армии. Это был человек маленького роста, с большой головой, гримасник, с расстроенными нервами, с здоровьем, требовавшим постоянного ухода, не носивший подтяжек и потому беспрестанно поддергивавший одну из частей своего костюма. Он считался самым прозорливым из русских придворных вельмож. После падения фаворита Мамонова (Екатерина узнала, что Мамонов был в связи с одной из фрейлин; она позвала их к себе, тотчас же велела их обвенчать и приказала им оставить двор) он сумел представить императрице Платона Зубова и заставить ее принять его благосклонно. Это обстоятельство и смерть князя Потемкина, очень рассерженного таким оборотом дела и говорившего, что он приедет в Петербург вырвать этот «зуб» (зуб – часть фамилии Зубова), утвердили графа Салтыкова в той силе, в том влиянии, какими он пользовался.

Через графа Н. Салтыкова императрица Екатерина передавала свои поручения и делала выговоры не только молодым великим князьям, – он являлся передатчиком слов Екатерины и в тех случаях, когда она имела что-нибудь сказать великому князю Павлу. Граф Салтыков иногда пропускал или смягчал особенно неприятные или слишком строгие слова в приказах или выговорах императрицы своему сыну; точно так же поступал он и с ответами, которые приносил, замалчивая половину сказанных ему вещей и смягчая остальное таким образом, что обе стороны оставались, насколько возможно, удовлетворенными взаимным объяснением. Хитрый посредник один знал правду и хорошо остерегался, чтобы не проговориться. Быть может, способность к успешному выполнению такой роли и составляла достоинство графа, но все же следует признать, что человек, с его замашками и характером, очень мало подходил к тому, чтобы руководить воспитанием молодого наследника престола и оказывать благотворное воздействие на его характер.

Граф Н. Салтыков был главным руководителем воспитания обоих великих князей, но кроме того каждый из них имел еще особого воспитателя и приставленных к нему дядек. Выбор обоих воспитателей был еще более необычайным, чем выбор главного руководителя.

Великий князь Александр был поручен специальному наблюдению графа Протасова, у которого не было иных заслуг, кроме того, что он был братом заслуженной фрейлины, старой фаворитки императрицы, в сущности доброй особы, но об обязанностях которой позволяли себе рассказывать тысячи необычайных анекдотов. Воспитание великого князя Константина было доверено графу Сакену. Это был человек небольшого ума, не умевший заставить себя уважать; он служил предметом вечных шуток и язвительных насмешек своего ученика. Что касается графа Протасова, то я думаю, что не совершу несправедливости, оценивая его, как полнейшего тупицу. Великий князь, не будучи насмешником, не высмеивал его, но никогда не питал к нему ни малейшего уважения.

Что касается дядек, то выбор их определялся только фавором. Исключение составил лишь Муравьев, которого Александр, по восшествии на престол, хотел сделать своим секретарем по приему прошений, а впоследствии назначил попечителем московского учебного округа. Это был благородный человек и, как говорили, образованный, но такой необычной робости, что совершенно был неспособен вести дела. Я должен упомянуть еще о Будберге, который несколькими годами позже сменил меня в министерстве иностранных дел.

Подобная среда могла привить только недостатки, и обнаруженные Александром хорошие качества достойны тем большего удивления и похвалы, что он развил их в себе, несмотря на полученное воспитание и примеры, которые были у него перед глазами.

К концу пребывания в Таврическом дворце, в 1796 году, – то был последний год жизни Екатерины и существования ее двора, – только и было разговоров, что о предстоящем вскоре приезде молодого шведского короля, который должен был прибыть для вступления в брак со старшей из великих княжон. Императрица приказала великим княжнам и фрейлинам усовершенствоваться во французской кадрили, которая была тогда в большой моде при стокгольмском дворе. Все участвовавшие в придворных танцах занимались этим делом целыми днями.

Шведский король был принят с изысканной любезностью. Он приехал с своим дядей, регентом, герцогом Зюдерманландским и с многочисленной свитой. Шведские костюмы, похожие на древнеиспанские, производили красивое впечатление на приемах, балах и празднествах, дававшихся в честь молодого короля и его свиты; все делалось только для них; все внимание, вся любезность были устремлены на них. Великие княжны танцевали только со шведами; никогда никакой двор не выказывал столько внимания иностранцам.

Все это время, пока в Зимнем дворце шли празднества, а в Таврическом ежедневно повторялись элегантно обставленные балы, концерты и катания с русских гор, шведский король был принят великой княжной Александрой, как ее будущий жених. Она была редкой красоты и чарующей доброты; знать ее – значило восхищаться ею, и ежедневные беседы с нею могли только усилить побуждения шведского короля соединиться семейными узами с династией Романовых. Герцог Зюдерманландский был того же мнения и способствовал решению своего племянника приехать в Петербург. Приезд этот уничтожил всякие сомнения насчет намерений короля. Оставалось только установить различные формальности, условиться в статьях договора, заключение которого, казалось, не представляло больше никаких затруднений. Выполнение этой работы, – которую уже и не называли негоциацией, так как обе стороны были во всем согласны, – было возложено на Моркова. Зубовы выдвигали этого Моркова, чтобы иметь возможность обойтись без графа Безбородко, не пожелавшего склонить голову перед Зубовыми и, несмотря на это, сохранившего свое место и свое влияние у императрицы. Спустя несколько недель, проведенных очень весело и с большим блеском, день обручения был назначен на… оно должно было состояться вечером. Архиепископы петербургский и новгородский, с многочисленным духовенством, направились в церковь, где должен был происходить обряд. Придворные дамы с портретами, фрейлины, весь двор, министры, сенат, множество генералов были собраны и выстроены в приемном салоне. Несколько часов длилось общее ожидание… Было уже поздно, когда стали замечать перешептывания между теми, кто имел возможность узнать, в чем было дело и беготню взад и вперед лиц, торопливо входивших во внутренние покои императрицы и возвращавшихся оттуда. Там чувствовалось сильное волнение. Наконец, после четырех часов томительного ожидания, нам объявили, что обряд не состоится; императрица прислала просить у архиепископов извинения в том, что их напрасно заставили явиться в облачении; дамам, в пышных фижмах, и всем собравшимся, в богатых парадных костюмах, было сказано, что они могут удалиться, ибо обряд отложен по причине некоторых неожиданных незначительных препятствий. Но скоро стало известно, что все было порвано. Граф Морков, легкомысленный по своей самонадеянности, невнимательный благодаря гордости и презрению ко всему, что непосредственно его не касалось, был уверен, что все устроится, и не позаботился о том, чтобы условия брака были выражены в письменной форме и своевременно подписаны. Лишь только дело дошло до подписи, возникли препятствия.

Король Густав IV желал, чтобы русская княжна, будущая королева Швеции, была ограничена в свободе исполнения обрядов ее религии в Стокгольме. Шведы, страстные протестанты, также подымали рассуждения по этому вопросу. Граф Морков не обратил на это обстоятельство особого внимания и решил, что нужно двигать дело и поступать так, как будто бы все уже было обсуждено, не давая шведам времени для размышлений, в том расчете, что они не осмелятся отказаться от дела, которое зашло уже слишком далеко; он полагал далее, что прекрасная наружность великой княжны довершит все то, чего не могла достичь ловкость русского министра. Но дела приняли не тот оборот, на какой рассчитывал Морков, полагаясь на свою прозорливость. Молодой король был самым ревностным протестантом во всей Швеции. Он никак не хотел дать своего согласия на то, чтобы у его жены была в Стокгольме православная церковь. Его министры, советники, сам регент, боясь последствий оскорбления, наносимого Екатерине, советовали ему уступить ее желаниям и изыскать какое-нибудь среднее примирительное решение, но все было напрасно. Вместо того чтобы поддаться этим убеждениям, Густав IV в продолжительных беседах с молодой великой княжной старался склонить ее на свою сторону и почти заставил ее дать обещание принять религию своего будущего мужа и той страны, в которой ей предстояло поселиться. Король отвергал все предложения графа Моркова, клонившиеся к тому, чтобы уладить препятствия. Напрасно ему говорили, что он подвергает Швецию опасности войны с Россией, если, зайдя уже так далеко, откажется от брачного союза перед самым его совершением. Все было тщетно. Напрасно назначили день обручения; напрасно ожидала торжества парадно одетая императрица, духовенство и весь собравшийся двор; ничто не тронуло Густава IV.

Это упорство молодого короля по отношению к требованиям России и ее могущественной властительницы вначале обеспокоило, затем испугало шведов, но, в конце концов, понравилось им; их тщеславию льстило, что король выказал столько характера. Оживление, вызванное в Петербурге появлением шведов, с их королем во главе, на следующий же день после описанного события сменилось мрачным безмолвием, разочарованием, неудовольствием. То был день рождения одной из младших великих княжон (в настоящее время вдовствующей королевы Голландии). При дворе, следовательно, был бал. Императрица явилась с своей вечной улыбкой на устах, но в ее взгляде можно было заметить выражение глубокой грусти и негодования; восторгались невозмутимой твердостью, с которою она приняла своих гостей. Шведский король и его свита имели натянутый, но не смущенный вид. С обеих сторон чувствовалась принужденность; все общество разделяло это настроение. Великий князь Павел принял раздраженный вид, хотя я подозреваю, что ему не так уж был неприятен этот тяжелый промах правящих лиц. Великий князь Александр возмущался нанесенным его сестре оскорблением, но порицал во всем только графа Моркова. Императрица была очень довольна, видя, что внук разделяет ее негодование.

Теперь костюмы шведов и их шляпы, украшенные перьями, казалось, уже не пленяли своей грациозностью и словно разделяли общую натянутость. Слава этих господ померкла. На балу протанцевали несколько менуэтов, показавшихся еще более тяжеловесными, чем обыкновенно. Мой брат был в числе танцующих и танцевал очень хорошо. Через два дня король со свитой уехал, и Петербург стал угрюмым и молчаливым. Все были изумлены тем, что произошло; не могли себе представить, что «маленький королек» осмелился поступить так неуважительно с самодержавной государыней всея России. Как поступит она теперь? Немыслимо, чтобы Екатерина II проглотила нанесенную ей обиду и не захотела бы отомстить! Таков был общий голос. Это был предмет всех салонных разговоров в городе.

При дворе не было собраний. Великий князь Павел возвратился в Гатчину, императрица не появлялась, оставаясь в своих аппартаментах, и все ожидали, что в результате этого уединения будет принято какое-нибудь решение, которое заставит шведского короля раскаяться в своем упрямстве. Ничего подобного не случилось, и побежденной оказалась сама императрица.

Был ноябрь, погода стояла туманная и холодная, вполне соответствующая тому виду, какой приняли двор и Зимний дворец после недавно оживлявших его празднеств.

Великий князь Александр продолжал совершать свои прогулки по набережной. Как-то раз, в ноябре, он встретил моего брата. Прогуливаясь, они остановились у дверей нашей квартиры. Я только что спустился вниз, и мы все трое разговаривали, как вдруг явился придворный курьер, искавший великого князя, и сказал, что граф Салтыков зовет его как можно скорее. Великий князь тотчас же последовал за ним, не будучи в состоянии отгадать, почему его вызвали так спешно. Скоро стало известно, что с императрицей случился апоплексический удар. У нее давно уже сильно опухали ноги, но она не исполняла ни одного из предписаний врачей, которым она не верила. Она употребляла народные средства, которые ей хвалили ее служанки. Перенесенное ею унижение перед шведским королем было слишком чувствительным ударом для такой гордой женщины, как она. Можно сказать, что Густав IV сократил ее жизнь на несколько лет. В этот день она встала по виду здоровой, пошла в уборную и оставалась там одна дольше, чем обыкновенно. Дежурный камердинер, видя, что она не возвращается, подошел к двери, тихонько приотворил ее и с ужасом увидел императрицу, лежавшую без чувств. При приближении своего верного Захара, она открыла глаза, поднесла руку к сердцу, с выражением страшной боли, и закрыла их снова, уже навеки. Это был единственный и последний признак жизни и сознания, проявившийся в ней. Примчались врачи, в продолжение трех дней употреблялись все средства, какие только были в распоряжении медицины, но все было бесполезно.

На следующий день известие о смертельной болезни императрицы распространилось по городу.

Те, кто имел доступ ко двору, отправлялись туда, побуждаемые ужасом, страхом, взволнованные догадками о том, что будет. Город и двор были в смятении и тревоге. Большая часть присутствующих выражала искреннюю печаль. Было много и таких, бледные и взволнованные лица которых выдавали страх перед потерею преимуществ, которыми они пользовались и, может быть, перед необходимостью дать отчет в своих поступках. Мы с братом вместе с прочими были свидетелями этой картины сожалений и панического страха. Князь Платон, с взъерошенными волосами, полный ужаса, привлекал к себе взоры всех. Он мог испытывать только отчаяние, как и все те, чью карьеру он устроил. Он то жег бумаги, могущие его скомпрометировать, то являлся узнавать, не подают ли надежды употребленные средства.

При дворе был полный беспорядок, этикет больше не соблюдался. Мы проникли до той самой комнаты, в которой на полу, на матрацах, лежала императрица, со слабыми признаками жизни; ее грудь хрипела, как останавливающаяся машина.

Когда Зубов получил от врачей ответ, что нет больше ни надежды, ни возможности вернуть ее к жизни, то, уничтожив раньше кучу бумаг, он отправил графа Николая, своего брата, гонцом в Гатчину, к императору Павлу, чтобы уведомить его о положении, в котором находилась императрица, его мать. Хотя Павла давно уже занимала мысль о тех счастливых переменах, какие повлечет за собой то событие, о котором его теперь уведомили, все же он был поражен и приехал в Петербург сильно взволнованный, не зная, что его ожидает, предполагая, что его мать еще может выздороветь.