Текст книги "Рассечение Стоуна"

Автор книги: Абрахам Вергезе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Это моя вина, – стиснул руки Харрис. – Я убедил руководящий комитет моей церкви… Я их еще не поставил в известность… – Он опять закашлялся. – Мои намерения – надеюсь, комитет это поймет – были самые благие. Мы… Я надеялся донести слово Искупителя до тех, кто его еще не познал.

Матушка раздраженно вздохнула.

– Вы полагаете, что все они – огнепоклонники? Или поклоняются деревьям? Мистер Харрис, они – христиане.

Учение об искуплении грехов им нужно так же, как вам – средство для выпрямления волос.

– Но я чувствую, что это ненастоящее христианство. Язычество какое-то. – Он погладил себя по макушке.

– Язычество! Мистер Харрис, когда наши, предки-язычники в Йоркшире и Саксонии использовали черепа своих врагов в качестве посуды, здешние христиане уже пели псалмы. Они верят, что ковчег Завета покоится в одной из церквей Гондара. Не палец руки святого или ноги Папы, а ковчег! Эфиопские верующие надевают рубахи людей, умерших от чумы. Они видят в чуме верное и ниспосланное Богом средство получить вечную жизнь, спастись. Вот до какой степени, – она постучала по столу, – они жаждут новой жизни. – И не смогла удержаться: – Скажите мне, у вас в Далласе прихожане тоже так истово стремятся обрести спасение?

Харрис побагровел и завертел головой, словно подыскивая, где бы спрятаться. Но не сдался. Люди вроде него стойко отстаивают свои заблуждения, ибо это все, что у них есть.

– Вообще-то в Хьюстоне, а не в Далласе, – произнес он мягко. – Но матушка, духовенство здесь почти неграмотно, Гебре, ваш привратник, не понимает молитв, которые произносит, поскольку они на языке геэз, на котором никто не говорит. Если он придерживается доктрины монофизитов, что в Христе только божественная ипостась, а человеческой нет, то…

– Остановитесь! Прошу вас, мистер Харрис, остановитесь! – воскликнула матушка, закрывая уши. – Как меня это возмущает!

Она поднялась из-за стола, и Харрис отпрянул, словно испугавшись, что она надерет ему уши. Но монахиня всего лишь подошла к окну.

– Когда вы видите, как босые дети в Аддис-Абебе дрожат от холода под проливным дождем, когда вы видите прокаженных, выпрашивающих на пропитание, что значат все эти монофизитские бредни! – Матушка прижалась лбом к стеклу. – Бог рассудит нас по… – тут она вспомнила о сестре Мэри, и голос ее дрогнул, – по делам нашим, по тому, что мы сделали, дабы облегчить страдания человеческие. Полагаю, Богу безразлично, какую доктрину мы исповедуем.

Это некрасивое морщинистое лицо, мокрые щеки, сплетенные пальцы поразили Харриса куда больше, чем слова. Эта женщина переступит через все ограничения своего ордена, если они встанут у нее на пути. Ее устами говорит изначальная правда, которая вследствие своей простоты не в ходу в церкви, представляемой Харрисом, где мелкие междоусобицы, перебранки и показуха составляют чуть ли не главную цель существования комитета. Какое счастье, что океан разделяет созидателей вроде матушки и их начальников, вместе им было бы до чрезвычайности неуютно.

Харрис посмотрел на стопки Библий у стены. Он только сейчас их заметил.

– У нас больше Библий на английском, чем знающих английский в этой стране. – Монахиня повернулась к нему. – Польские Библии, чешские Библии, итальянские, французские, шведские… Некоторые попали к нам, я полагаю, прямиком из ваших воскресных школ. Нам нужны медикаменты и продовольствие. А нам шлют Библии. – Матушка улыбнулась. – Неужели добрые люди полагают, что Писание может избавить от голода и глистов? Наши пациенты – люди неграмотные.

– Я смущен, – пробормотал Харрис.

– Нет, нет, нет. Прошу вас! Здешние люди любят Библии. Священное Писание – самая ценная вещь у них в доме. Знаете, что сделал император Менелик, который правил перед Хайле Селассие, когда заболел? Он съел несколько страниц из Библии. Сомневаюсь, чтобы это помогло. В этой стране бумага – воркету – высоко ценится. Знаете ли вы, как здесь бедняки заключают брак? Их имена записывают на листке бумаге. А чтобы развестись, достаточно бумажку порвать. Священники раздают клочки бумаги со стихами. Клочок тщательно складывают, оборачивают в кожу и носят на шее.

Я бы охотно раздала Библии. Но министр внутренних дел счел бы это прозелитизмом. «Какой может быть прозелитизм, если никто не умеет читать?» – спросила я. Но министр не согласился. Так что Библии собираются в штабеля, мистер Харрис. Размножаются как кролики. Растекаются по кладовым и по моему кабинету. Мы подпираем ими книжные полки. Оклеиваем стены. Словом, стараемся найти применение.

Она подошла к двери и поманила его за Собой:

– Давайте пройдемся.

В коридоре матушка указала на табличку над дверью ОПЕРАЦИОННАЯ 1. Комната оказалась битком набита Библиями. В ОПЕРАЦИОННОЙ 2 стояли ведра и швабры.

– У нас осталась только одна операционная, мы называем ее Третьей. Можете сурово осудить меня, мистер Харрис, но я принимаю все, что посылает Господь, чтобы служить этим людям. И если филантропы настаивают, я принимаю еще одну операционную для нашей знаменитости Томаса Стоуна, тогда как мне нужны катетеры, шприцы, пенициллин и деньги на кислородные баллоны. В итоге номинальных операционных целых три штуки, а работает только одна.

За пышно расцветшей бугенвиллеей не видно было столбов, и казалось, что навес над ступеньками, ведущими в поликлиническое отделение, парит в воздухе.

Подбежал человек в тяжелом белом покрывале поверх поношенной шинели. Белый тюрбан и опахало из обезьяньей гривы у него в руке особенно бросались в глаза.

– Вот это и есть Гебре, о котором мы говорили, – сказала матушка. Гебре поклонился. – Слуга Господень. И сторож. И… один из наших отшельников.

Харриса поразила относительная молодость Гебре. В одном из своих писем матушка упоминала о том, как в Миссию явилась девчонка из Харрара, лет двенадцати-тринадцати, при смерти, с перерезанной пуповиной, свисающей между ног. Несколько дней тому назад она родила, но послед не вышел, плацента застыла на месте. Семейство два дня добиралось до Миссии. Когда Гебре, орудие в руках Господа, помогал бедняжке выйти из повозки, то нечаянно наступил на пуповину, тем самым высвободив плаценту. Девчонка излечилась, даже не переступив порог амбулатории.

В фуфайке без рукавов Харриса пробрала дрожь, он поправил воротничок и нахлобучил на голову тропический шлем, которого матушка поначалу даже не заметила.

Она провела его через детское отделение, обычную палату, разве только выкрашенную лиловой краской. Дети лежали на высоких койках за металлическими прутьями, мамаши расположились на полу рядом. При виде матушки они вскочили на ноги и поклонились.

– У этого столбняк, и он умрет. У этого менингит, если выживет, может ослепнуть или оглохнуть. А его мать, – она нежно обняла оборванку, – днюет и ночует в Миссии и совсем забросила троих остальных детей. Господи, чего у нас только не было. Дети дома падали в колодец, попадали быку на рога, их похищали, пока мать была здесь. По-человечески ее надо бы вместе с ребенком отправить домой.

– Так почему она здесь?

– Посмотрите, какая она анемичная! Мы ее кормим. Мы даем ей ее порцию и порцию ребенка, которую он не в состоянии съесть, и просим давать ей каждый день по яйцу, и колем железо. Через пару дней выпишем ее с ребенком (если будет жив) и оплатим проезд домой. Во всяком случае, со здоровьем у нее станет получше и она сможет вплотную заняться другими детьми… Сейчас ребенок ждет операции…

В мужском отделении, узком и длинном, где лежало сорок человек, она продолжила свой рассказ. Больные, кто мог приподняться, приветствовали ее сидя. Один находился в коматозном состоянии, рот открыт, глаза ничего не видят. Другой сидел, опершись на особую подушку, и изо всех сил старался дышать. У двоих, лежавших рядышком, животы разнесло, как на девятом месяце беременности.

– Ревматическое повреждение сердечного клапана, поделать ничего нельзя… а у этих двоих цирроз, – поясняла матушка.

Харрис поразился, как мало нужно для того, чтобы сохранить жизнь. Большой ломоть хлеба в обшарпанной кювете и громадная жестяная кружка сладкого чая – это был завтрак и обед. Очень часто к трапезе присоединялись родственники, присевшие на корточки у кровати.

Выйдя из отделения, матушка остановилась перевести дыхание.

– А знаете ли вы, что на данный момент средств у нас всего на три дня? Бывает, я засыпаю, не имея представления, на что нам существовать наутро.

– И что вы предпринимаете в этом случае? – спросил Харрис и сразу понял, что уже знает ответ.

Матушка улыбнулась, глаза у нее превратились в щелочки, придав лицу детское выражение.

– Вот именно, мистер Харрис. Я молюсь. А потом беру из фонда на строительство или из любого другого фонда, где есть деньги. Господь знает мое затруднительное положение, говорю я себе, и благословляет перевод денег. Мы боремся не с безбожием – это самая набожная страна на свете. Мы боремся даже не с болезнями. Бедность – вот что страшно. Деньги на продовольствие, лекарства… вот что помогает. Когда мы не можем вылечить или спасти жизнь, наши пациенты хотя бы чувствуют заботу. Вот что должно быть основополагающим правом человека.

Все проблемы руководящего комитета показались Харрису сущей чепухой.

– Признаюсь, мистер Харрис, став старше, я перестала молиться о прощении. Я молюсь о деньгах, чтобы выполнить работу Господа. – Она взяла его руку в обе ладони и погладила. – И знаете ли, дорогой мой, что в самые черные минуты вы часто были ответом на мои молитвы.

Достаточно, подумала матушка. Это как в азартной игре. И правда – моя единственная ставка.

Глава пятая. Изворот змеи

Гхошу новорожденные казались химерами, игрой воображения, произвольным сочетанием носиков и складок, зародившимся в недрах дома Хемы, неудачным лабораторным экспериментом. Хоть он и изображал всеми силами интерес, про себя негодовал на то внимание, какое они к себе привлекали.

Минуло пять дней со смерти сестры Мэри. Ранним вечером, прежде чем отправиться на розыски Стоуна, он заглянул к Хеме. Оказалось, его Алмаз у нее и чувствует себя как дома; вся поглощенная малышами, она едва заметила появление Гхоша. Последние несколько дней он был принужден сам готовить себе кофе и греть воду для ванной. Матушка, сестра Асквал, Розина и парочка медсестер-учениц тоже были тут и суетились вокруг младенцев. Розина, которой после исчезновения Стоуна нечем оказалось заняться, также перебралась к Хеме.

Никто и не заметил, как он ушел из бунгало Хемы.

Сперва он заглянул в гостиницы «Гион» и «Рас», затем наведался в полицейское управление, где разыскал знакомого сержанта. Ничего нового он не узнал. Гхош проехал Пьяццу вдоль и поперек, выпил пива в «Святом Георгии» и решил, что пора домой. Он основательно готовился к отъезду из Эфиопии. Через четыре недели он улетал в Чикаго через Рим, у него уже был авиабилет. К тому времени в Миссии все должно определиться. Сестра Мэри умерла, Стоун исчез, и Гхош не видел, где его место в сложившихся обстоятельствах. Но надо еще набраться храбрости, чтобы объявить матушке, или Алмаз, или Хеме.

Когда он загнал машину под навес, было уже темно. У задней стенки скорчилась Алмаз, по самые глаза закутанная в накидку. Она дожидалась его, совсем как в тот вечер, когда умерла сестра Мэри.

– Господи помилуй. Что еще стряслось?

Она распахнула дверь со стороны пассажира и забралась внутрь.

– Стоун нашелся? – спросил он. – Что случилось?

– Где вы были? Нет, Стоун не нашелся. Один из малышей перестал дышать. Идемте скорее в бунгало доктора Хемы.

В голубом свете ночника спальня Хемы являла собой зрелище сюрреалистическое, прямо сцена из фильма. Хема была в ночной рубашке, распущенные волосы падали на плечи. Гхош глаз не мог оторвать.

Два малыша находились в постели, грудь у них равномерно поднималась и опускалась, глаза были закрыты, на лицах покой и умиротворение.

Зато Хема была сама не своя, она дрожала всем телом, даже губы тряслись. Гхош недоуменно развел руками, молча вопрошая, что случилось. Вместо ответа она бросилась ему в объятия.

Он подхватил ее.

За годы знакомства он видел ее радостной, раздраженной, печальной и даже подавленной, но под всем этим всегда тлела готовность дать бой всякому. Но ни разу не видел напуганной.

Гхош мягко подтолкнул Хему к двери, но она воспротивилась.

– Нет. Мы не можем уйти.

– Что происходит?

– Я их уложила, собралась выйти, посмотрела напоследок… Мэрион дышал ровно. А вот Шива… – Она всхлипнула, указывая на младенца с повязкой на голове. – Животик у него надулся, опал… и потом ничего. Я не поверила глазам. «Хема, тебе померещилось», – сказала я себе. Но он начал синеть, что было заметно даже при этом освещении, особенно по сравнению с Мэрионом. Я дотронулась до него, а он вытянул ручки, ухватил меня за палец и глубоко вздохнул. Он словно старался сказать: не уходи. Теперь он снова дышит. О, мой Шива… Если бы меня не было рядом, он бы уже умер.

От ее слез рубашка Гхоша намокла на груди. Он не знал, что сказать, и надеялся только, что Хема не почувствует запах пива. В какой-то момент она высвободилась из его объятий. Они стояли рядом, смотрели на Шиву, а Алмаз маячила у них за спиной.

С чего это Хеме вздумалось дать детям имена? Не поторопилась ли она? Как-то эти имена не выговариваются. А она их с кем-нибудь обсуждала? Что, если Томас Стоун объявится? И зачем называть дитя монахини и англичанина именем индийского бога? И откуда взялось имя Мэрион для мальчика? Нет, это все временно, пока Томас Стоун не придет в себя и британское посольство не предпримет необходимых шагов. Хема действовала так, словно была малышам матерью.

– Это повторялось? – спросил Гхош.

– Да! Еще раз. Спустя примерно тридцать минут. Я уже собиралась отвернуться. Он выдохнул… и застыл. Я решила подождать. Ждала, ждала… и не могла уже больше выдержать. Дотронулась до него, и он сразу же задышал снова, словно опомнился. Я здесь уже три часа, даже в сортир боюсь отлучиться. Никому не могу его доверить, да и объяснить толком не могу. Спасибо, Алмаз решила остаться и помочь мне с ночным кормлением. Я послала ее за тобой, – ответила Хема.

– Делай свои дела. Я присмотрю за ними. Хема очень скоро вернулась.

– Что думаешь? – спросила она, вытирая глаза платком. – Не послушаешь ему легкие? Хотя ни кашля, ни хрипов не было.

Прижав палец к подбородку, прищурясь, Гхош внимательно наблюдал за ребенком. Молчание затянулось. Наконец он сказал:

– Я его тщательно осмотрю, когда проснется. Но мне кажется, я понимаю, что это.

Хема ответила таким взглядом, что у него дрогнуло сердце. Эта была какая-то другая Хема, не та, что встречала его слова с неизменным скептицизмом.

– Точнее, я уверен. Апноэ недоношенных. Недуг хорошо описан. Видишь ли, мозг у него еще незрелый, и дыхательный центр не развит до конца. Он попросту то и дело забывает дышать.

– Ты точно знаешь, что это не что-то другое? – Она не ставила его слов под сомнение, она, как всякая мать, желала от доктора твердости в суждениях.

Он кивнул:

– Убежден. Тебе повезло. Обычно апноэ кончается смертельным исходом прежде, чем его сумеют распознать.

– Не говори так. Господи. Что же нам делать, Гхош? Он чуть было не сказал ей, что поделать ничего нельзя.

Совсем. Если ребенку посчастливится, он за несколько недель перерастет недуг. Правда, можно подключить новорожденных к аппарату искусственного дыхания, пока их дыхательные органы не сформируются окончательно. Это редкость даже в Англии и в Америке. Здесь же, в Миссии, и разговора быть не может.

Она, затаив дыхание, ждала, что он скажет.

– Вот что мы сделаем, – начал Гхош, и она выдохнула. План родился у него только сейчас, и непонятно было, сработает ли он. Но не говорить же ей, что поделать ничего нельзя. – Принеси мне кресло из гостиной. Кроме того, ножные браслеты, кусачки и проволоку либо шпагат. Планшет или блокнот, если у тебя есть. И вели Алмаз сварить кофе, покрепче и побольше, и налить в термос.

Эта новая Хема, приемная мать близнецов, без лишних вопросов кинулась выполнять поручение. Он проводил ее взглядом.

– Если бы я знал, что ты так охотно согласишься, я бы заказал еще коньяк и массаж стоп, – пробормотал Гхош. – Ну а если не сработает… в конце концов, чемоданы у меня собраны.

Два часа ночи. Гхош сидит в кресле, прихлебывая кофе, в доме тихо. Один конец бечевки обвязан у него вокруг пальца, ко второму прикреплен ножной браслет Хемы, перекусанный пополам и надетый Шиве на ногу. С браслета свисает маленький серебряный колокольчик, издающий тонкий приятный звон, стоит малышу пошевелить ногой.

Свои часы на ремешке Гхош надел на ручку кресла. Первую страницу тетради он разделил на вертикальные колонки: дата и время. Шива пошевелился во сне, колокольчик ободряюще звякнул. До этого они покормили малышей, добавив в бутылочку Шивы капельку кофе. Гхош надеялся, что кофеин, стимулятор и раздражитель нервной системы, не даст дыхательному центру отключиться. Малыш стал вести себя беспокойнее, чем брат-близнец.

Хема спит на диване в дальнем углу гостиной, комнате рядом со спальней. Торшер под абажуром, который они переставили в спальню, бросает свет на страницы.

Гхош разглядывает стены. Девочка с косичками и в половинке сари стоит между двумя взрослыми. Напротив Гхоша висит портрет в рамке: Джавахарлал Неру в задумчивости потирает подбородок. Гхош полагал, что в спальне Хемы все аккуратно расставлено по местам, а тут платья переброшены через спинку кровати, раскрытый чемодан на полу, стопки книг и кипы бумаг на стульях, груда одежды в углу. А сразу за дверью спальни он углядел ящик размером с буфет.

«Она его купила, – мелькает у него в голове. – „Грюн-диг“, не иначе. Лучшее, что можно приобрести за деньги».

Его собственные радиоприемник и проигрыватель несколько месяцев как сломались.

Периодически он посматривает на малыша: дышит. Примерно через полчаса Гхош зевает, смотрит на часы и с изумлением убеждается, что прошло всего лишь семь минут. Господи, придется нелегко, проносится у него в голове. Он приканчивает первую чашку кофе и берется за вторую.

Поднявшись с кресла, он принимается кружить по комнате. На полке книги в одинаковых переплетах. «Классики мировой литературы», – гласят золотые буквы на корешках. Гхош берет один том и садится. Прекрасный кожаный переплет, золотой обрез. Похоже, книгу ни разу не открывали.

В четыре утра Гхош идет будить Хему. Она спит, подложив обе ладони под щеку. Он легонько тормошит ее, она открывает глаза, видит его и улыбается. Он протягивает ей чашку кофе.

– Моя очередь? Гхош кивает. Хема садится.

– Остановки дыхания были?

– Дважды. Сомнений быть не может.

– Господи. Я и представить себе такого не могла. Нам повезло, что я заметила в первый раз.

– Выпей, умойся и топай в спальню.

Когда она возвращается, Гхош передает ей бечевку, привязанную к ножному браслету, и блокнот с ручкой.

– Делай что хочешь, только не ложись в кровать. Лучше сиди в кресле. А то заснешь. Я читал, помогает. Прочитаю страницу, посмотрю на младенца. Если браслет шевелится, колокольчик позвякивает, значит, можно не смотреть. Перестает дышать – я тяну за веревочку, и дыхание возобновляется. Малыш просто забывает дышать.

– Откуда же ему знать об этом? Бедняжка.

Едва Хема усаживается в кресло, как раздается странный звук. Через секунду она понимает: это храпит Гхош. Она на цыпочках подходит к дивану, где он лежит, накрывает одеялом и возвращается на вахту. Храп служит ей поддержкой, теперь она знает, что не одна, и берется за книгу.

Серию из двенадцати книг она купила у штатного сотрудника британского посольства. Как стыдно, что не прочла ни одной. Гхош оставил закладку на странице девяносто два. Неужто он зашел так далеко? А почему он взял эту книгу? Хема открывает первую страницу.

«Тот, кто ищет узнать историю человека, постигнуть, как эта таинственная смесь элементов ведет себя в разнообразных опытах, которые ставит Время, конечно же, хотя бы кратко ознакомился с жизнью святой Терезы и почти наверное сочувственно улыбнулся, представив себе, как маленькая девочка однажды утром покинула дом, ведя за руку младшего братца, в чаянии обрести мученический венец в краю мавров»[54]54
  Джордж Элиот. «Миддлмарч». Пер. И. Гуровой, Е. Коротковой. М: Правда, 1988.


[Закрыть].

Хема целых три раза прочитывает первую фразу, прежде чем понимает, о чем она. Переворачивает книгу и смотрит на название. «Миддлмарч». Неужели писательница не могла выразиться яснее? Она продолжает читать только потому, что до нее эти страницы прочел Гхош. Однако понемногу повествование ее захватывает.

Наутро она поинтересовалась у Гхоша, пока тот жарил тосты, благополучно ли вернулся полковник в свой гарнизон в Гондаре? Если его арестовали или повесили, узнали бы об этом в Миссии? В «Эфиопией Геральд» ни словом не упоминалось об измене.

Закончив осмотр пациентов, Гхош раскопал на одном из складов, расположенных за бунгало матушки, инкубатор. В Миссии Гхош исполнял еще и обязанности педиатра и в начале своей врачебной карьеры соорудил инкубатор для недоношенных. После того как шведское правительство открыло в Аддис-Абебе педиатрический госпиталь, Миссия всех своих недоношенных стала направлять туда и инкубатор стал не нужен.

Несмотря на хлипкую конструкцию – с четырех сторон стекло, основание из жести, – инкубатор оказался в целости и сохранности. Гебре сполоснул устройство из шланга, разогнал блох, прожарил на солнышке и помыл горячей водой. Прежде чем доставить инкубатор в спальню Хемы, Гхош еще и протер его спиртом. Как только он отошел в сторону, чтобы полюбоваться своим творением, Алмаз и Розина троекратно обошли инкубатор, громко цокая языками и чуть ли не плюясь.

– Чтобы отогнать сглаз, – пояснили они на амхарском, вытирая губы тыльной стороной ладони.

– Напомните мне, чтобы я ни в коем случае не приглашал вас в операционную, – сказал Гхош по-английски. – Хема? А как же антисептика? Листер? Пастер? Ты в это больше не веришь?

– Не забывай, у меня послеродовой синдром, – весело ответила Хема. – Отогнать злых духов – куда важнее.

Спеленутые близнецы лежали в инкубаторе двумя личинками, на головах чепчики, только морщинистые личики и видны. Как бы далеко друг от друга ни клала малышей Хема, возвращаясь, она неизменно заставала их лицом к лицу в положении У головы соприкасаются. Так они лежали в утробе.

Порой по ночам, заступив на свою вахту у детской кроватки, усталый и сонный, Гхош говорил себе: «Зачем ты здесь? Стала бы она так стараться ради тебя? Снова ты поддался ее чарам, придурок! И когда наконец ты скажешь ей нужные слова?»

Гхош решил: вот наладится у Шивы дыхание – и уеду. Насколько он знал Хему, как только его помощь ей станет не нужна, все вернется на круги своя. Да еще неясно, какие последствия возымеет визит Харриса, будут ли хьюстонские баптисты по-прежнему давать деньги. Матушка на этот счет не высказывалась.

Они отдежурили при Шиве две недели. Днем им помогали, ночью они были предоставлены самим себе. Они закончили «Миддлмарч» за неделю и всесторонне обсудили книгу, затем Гхош взялся за «Париж» из трилогии «Города» Золя, и роман показался им обоим увлекательным. Остановки дыхания у Шивы сократились с двадцати в день до двух и затем исчезли. Они не оставили свой пост и на третью неделю, просто на всякий случай.

Диванчик Хемы для мужчины размеров Гхоша оказался маловат, и, глядя, как он скукоживается, пытаясь устроиться поудобнее, Хема чувствовала к нему благодарность за такое самопожертвование. Она была бы поражена, узнав, с каким наслаждением он располагается на нагретом ею местечке и укрывается одеялом, хранящим аромат ее снов. Звяканье колокольчика Шивы просачивалось в его сознание, и однажды ему приснилось, что Хема танцует для него. Обнаженная. Видение было таким живым, почти осязаемым, что наутро он помчался в бюро путешествий Кука и аннулировал свой билет в Америку. Даже кофе не выпил – чтобы только не передумать.

Матушка все больше сутулилась, после смерти сестры Мэри на лице у нее прибавилось морщин. Вечера она, как и все прочие, проводила у Хемы и не протестовала, когда Хема и Гхош к восьми часам отправляли ее домой в сопровождении Кучулу. Собака считала своим долгом охранять матушку, с двумя другими псами-спутниками получалась целая свита.

Недели через две после похорон сестры Мэри на глаза Гебре попался босоногий кули с загипсованной правой рукой, нелепо торчащей в сторону. Кули был до того плох, что еле держался на ногах, и казалось, вот-вот свалится и сломает себе шею, не говоря уже о второй руке. Гебре сделалось не по себе, ибо именно он отправил кули в русский госпиталь, когда тот явился в Миссию с переломом. Русские доктора обожали впрыскивать барбитураты, чем бы ты ни болел, и, поскольку все местные души не чаяли в уколах, пациенты покидали русский госпиталь, накачанные седативными средствами. За свои долгие годы в Миссии Гебре точно узнал, что сломанную конечность следует зафиксировать в нейтральной и функциональной позиции, локоть согнут под углом в девяносто градусов, предплечье посередине между пронацией и супинацией (хотя все эти термины и не были ему знакомы). Он провел шатающегося кули в приемный покой, где Гхош сделал рентген и гипс наложили по новой. В эту минуту, хотя никто из них этого не осознал, Миссия возобновила свою деятельность.

Хема не желала расставаться с близнецами. Она проявляла себя не как доктор, а как мать, которая дрожит за своих детей, хочет всегда быть с ними вместе и не выносит расставаний. Две мамиты – стоуновская Розина и гхошевская Алмаз – по очереди спали на тюфяке у нее в кухне и постоянно были под рукой.

Стоун исчез, Хема приняла на себя обязанности матери с полным рабочим днем, двери Миссии распахнулись для пациентов, так что нагрузка на долю Гхоша выпала колоссальная. Матушка наняла Бакелли, чтобы вел утренний амбулаторный прием, когда в Миссию являлось большинство пациентов. Это позволило Гхошу проводить операции, когда выпадала возможность, и заниматься пациентами больницы.

Через шесть недель после кончины сестры Мэри на повозке, запряженной ослом, прибыло надгробие. Хема и Гхош пришли посмотреть, как его будут устанавливать. Каменотес высек на памятнике коптский крест, а под ним буквы, скопировав их с бумажки, которую ему дала матушка.

Тяжело дыша, прибыла матушка. Втроем они молча глядели на странные буквы. Камнерез скромно стоял в сторонке, ожидая похвалы. Матушка сердито вздохнула:

– Пожалуй, с этим уже ничего не поделаешь.

Она кивнула мастеру. Он собрал свои ваги и рогожки и повел осла прочь.

– Я что подумала, – произнесла Хема хриплым голосом. – Надо было написать «Умерла на руках хирурга. Ныне покоится с миром в объятиях Иисуса».

– Хема! – возмутилась матушка. – Не богохульствуй.

– Нет, правда, – продолжала Хема, – ошибки богача покрываются деньгами, ошибки хирурга покрываются землей.

– Сестра Мэри Джозеф Прейз покоится в земле, которую любила, – объявила матушка, надеясь положить конец разговору.

– А уложил ее туда хирург, – не сдавалась Хема, любившая, чтобы последнее слово оставалось за ней.

– Который теперь уехал из страны, – пробормотала матушка.

Оба уставились на монахиню. Матушка сконфузилась.

– Позвонили из британского консульства. Вот почему я опоздала. Если сложить все кусочки, получается, что Стоун прибыл на кенийскую границу, а затем в Найроби, не спрашивайте как. Он в плохом состоянии. Пьян, по-видимому. Этот человек обезумел.

– Но хоть жив? – спросил Гхош.

– Насколько я знаю, цел и невредим. Я только что говорила с мистером Эли Харрисом. Да, я его подключила. У них в Кении большое представительство. Харрис полагает, что Стоун сможет у них работать, если протрезвится. А если не захочет, Харрис переправит его в Америку.

– А как же его книги, вещи? – спросил Гхош. – Куда нам их переслать?

– Полагаю, как только он устроится, то напишет нам насчет этого, – сказала матушка.

Новости рассердили и вместе с тем обрадовали Хему. Значит, Стоун бросил детей и претензий на них заявлять не будет. Хорошо бы ему еще подписать официальный документ на этот счет. А то как-то неспокойно на душе. Все-таки человеку, который сделал себе имя в Миссии, чья любовница похоронена в Миссии и чьи дети воспитываются в Миссии, не так легко будет порвать с Миссией всякую связь.

– Изворот змеи не помешает ей проскользнуть в нору, – сказала Хема.

– Он не змея, – резко возразил Гхош. Она так удивилась, что даже не ответила. – Он мой друг. Давайте не будем забывать, какую важную роль он играл, сколько сделал для Миссии, сколько жизней спас. Он не змея. – Гхош развернулся и зашагал прочь.

Его слова задели Хему. Конечно, она не могла предположить, что он целиком разделит ее чувства… Да ей-то что, в самом деле? Он всегда был сам по себе.

Она со страхом смотрела на удаляющегося Гхоша. Его чувства никогда ее особенно не волновали, но сейчас, у могилы, она вдруг почувствовала себя юной девушкой, которой у колодца впервые повстречался прекрасный незнакомец. Такая встреча бывает раз в жизни – а она сказала не те слова и прогнала его.