Текст книги "Записки веселого грешника"

Автор книги: Абель Раскас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Жадный аспирант

В Вильнюсе жил ученый-математик Петя Фридберг, крепкий молодой человек, прославившийся тем, что мог давать уроки математики десяткам людей разного уровня знаний.

Он очень любил математику и деньги, поэтому зарабатывал частными уроками. Я тоже брал у него уроки, когда перескакивал классы школы. Петя испытывал ко мне какое-то особое уважение, как к человеку, который не знал математику, но был очень шустрым.

Когда я поступил в Ленинградский университет, у нас снова возник контакт. Я уже учился на втором курсе, когда Петя сообщил, что, будучи аспирантом университета, приезжает в Ленинград для защиты кандидатской диссертации. В день защиты он мне позвонил, сообщил, что все прошло блестяще, и пригласил меня и нескольких моих друзей в шашлычную. Среди приглашенных была девушка, с которой я в то время встречался.

Мы договорились отметить событие в шашлычной «На пяти углах», которую я любил и часто посещал. Обычно я заказывал там суп «чунахи», съедая перед этим пять-шесть кусков хлеба с горчицей. Завершал трапезу люля-кебабом – самым дешевым блюдом.

Я знал, что мой приятель был довольно скупым человеком, и, наверно, банкет для своих коллег устраивать не стал – зажал, как говорится, но как-то отметить защиту ему все же хотелось.

В шашлычной мы вкусно поели, выпили, и я съел свой обычный хлеб с горчицей, суп и две палки люля-кебаб – все очень вкусное. Вдруг виновник торжества спросил: «Ребята, кто хочет еще что-то заказать?» Я был сыт по горло, но мне страшно хотелось наказать его за скупость и поэтому я вызвался поесть еще. Петя спросил: «Сколько люля-кебабов ты съешь?» Я ответил, что осилю еще четыре порции, а это восемь мясных палок с картошкой. Тогда Петя решил усложнить мое задание. «Сколько ты с этими кебабами выпьешь водки?»

Я заказал бутылку самого дорого в этой шашлычной армянского коньяка. Я давился, но ел. Выручила меня знакомая официантка, которая хорошо ко мне относилась. Она посоветовала: «Не спеши пить, жидкость всегда найдет место в животе». У нее был опыт, потому что она наблюдала много таких споров. Я шутил, но чувствовал, что меня вот-вот вывернет. Последний кусок кебаба застрял в горле, и хоть убей, я не мог его протолкнуть дальше. Не знаю уж, как мне это все же удалось.

Я направился в туалет, а мой приятель-аспирант двинулся за мной. Он хотел убедиться, что меня не вырвет, потому что в этом случае за все пришлось бы расплачиваться мне. Мы ушли вместе, и напоследок я бросил умоляющий взгляд на оставшихся друзей, надеясь, что кто-то из них отопьет из двух налитых мною стаканов коньяка. Когда мы вернулись, я понял, что к коньяку никто не притронулся.

От злости на самого себя за этот идиотский спор я залпом выпил первый стакан, и мне стало как-то легче. Тогда Петя, зная мои акробатические способности, подзадорил меня: «Когда выпьешь второй стакан, пройдешься на руках». Я согласился и шлепнул второй стакан. И хотя через пару минут опьянел, все равно прошелся на руках. Выиграв этот идиотский спор, я стал оскорблять Петю и проснулся уже в комнате своей полуподвальной квартиры.

Учеба в университете

Проучившись где-то полгода, я пришел к выводу о том, что слушать лекции пять с половиной лет, наверное, хорошо, но я этого не выдержу. Решение было найдено случайно. Мне предстояло в составе второй команды выступить на соревнованиях по настольному теннису как раз в день экзамена. Кто-то подсказал, что можно через кафедру физкультуры получить в деканате направление на досрочную сдачу экзамена. Направление имело два корешка: один оставался у преподавателя, и он сдавал его в бухгалтерию и получал пять рублей за работу в неурочные часы, а второй корешок студент относил в деканат для отчетности.

Получив направление, я пошел к совершенно незнакомому мне преподавателю и объяснил, что мне нужно защищать честь университета, поэтому требуется досрочная сдача экзамена. Никто не хотел связываться с честью университета, и это сочетание слов производило на всех магическое действие. Преподаватель экзамен принял, хотел поставить мне тройку, но я ему объяснил, что в этом случае мне не разрешат снова защищать честь университета. Преподаватель согласился дать мне четверку и попросил зачетку. Ее у меня не оказалось с собой, но он сказал, что я могу принести зачетку в деканат, сдать там второй корешок, и они мне проставят оценку в зачетную книжку.

У меня сразу же появился план. Нашел в деканате девочку, которой привез из Литвы ошеломляющий по тем временам подарок – джерсовый отрез на костюм. Взамен попросил давать мне направления на досрочные экзамены, когда нужно защищать честь университета. Дома судорожно подсчитал, сколько же экзаменов нужно сдать, чтобы получить диплом. Я разбил их на две группы: математические и гуманитарные.

Все экзамены по специальным предметам, которые мне не очень нравились, сдавал со всей группой, так, на троечки. А на остальные находил преподавателя и просил досрочную сдачу экзамена в связи с необходимостью защиты чести университета. Они все страшно боялись этих слов, боялись последствий, разборок с начальством. И всегда оказывали какую-то помощь.

Каждый раз после досрочной сдачи экзамена я прятал второй корешок и не сдавал его в деканат, боясь, что мне запретят продолжать в том же духе. Доходило до того, что я умудрялся сдавать два экзамена в день. Преподавателя по одному сложному предмету я поймал прямо у него дома. Он согласился, потому что на следующий день мне надо было ехать защищать честь университета. Приехав вечером, когда у него в доме отмечали день рождения дочери, я ему страшно мешал. Это был самый легкий экзамен в моей жизни.

Он спросил: «Вы изучали предмет?» Я ответил утвердительно, и он предложил: «Давайте, я поставлю вам тройку». Снова в ход пошла честь университета, и преподаватель спросил: «Вы точно учили этот предмет?» Я ответил, что очень люблю этот предмет и даже собираюсь сделать эту область своей специальностью. Он выставил мне четверку, не ни одного вопроса по своей дисциплине, и я с облегчением вздохнул.

К концу третьего курса почти все предметы были мною сданы. Осталась только пара дисциплин шестого курса и несколько таких, которые я должен был сдавать со своей группой. Я собрал все корешки сданных экзаменов и принес их в деканат. Трудно передать, что творилось: меня проверяли, преподавателей трясли, созвали даже заседание парткома по этому вопросу. Но все было сделано по закону, и меня вынуждены были допустить к защите диплома.

И когда вывесили список студентов, допущенных к дипломной работе, в котором была и моя фамилия, мне тут же посоветовали перевестись на вечернее отделение во избежание преследований. Ибо произошел неслыханный прецедент: наверно, только Ленин закончил университет за три года. Мне нужно было срочно добыть ленинградскую прописку и устроиться на работу – два необходимых условия для учебы на вечернем. Справки были необходимы для допуска к защите дипломной работы, так как на вечернем отделении могли учиться только имеющие ленинградскую прописку.

Где же ее достать, эту дефицитную ленинградскую прописку? Я вспомнил про одного философа, знакомого по общежитию, который за бутылку водки пером и фиолетовыми чернилами прекрасно пририсовывал в паспорт прописку. Разыскал его, и после распитой бутылки он, сперва потренировавшись на бумаге, сделал мне замечательную свежую прописку в паспорт и пообещал точно так же выписать, когда мне понадобится. С этой пропиской я устроился работать на лесосплав, принес необходимые справки и был допущен к дипломной работе и госэкзаменам.

Внешне я выглядел как типичный еврей, и, видимо, в сочетании с моей невероятной активностью в Питере это раздражало многих. На этот раз против меня устроил бучу преподаватель политэкономии, явный антисемит, неоднократно гонявший меня. Деканат и партком стали заниматься расследованием, но я, сняв предварительно копии со всех подписанных преподавателями корешков (все-таки сын адвоката), принес их в деканат и вывалил на стол. Выяснилось, что все экзамены я действительно сдал, преподаватели получили за работу по пять рублей, и деканату не оставалось ничего, кроме как вписать оценки в мою ведомость.

По университету разнесся слух, что вот, мол, какой-то сверхактивный еврей провернул такое дело, но наказать его нельзя, потому что все по закону. Тогда преподаватель политэкономии в частном порядке пригрозил: «У меня ты никогда не сдашь госэкзамен». А он как раз был председателем приемной госкомиссии. Дипломную работу я написал и успешно защитил. Но предстояло еще сдать злополучную политэкономию. Готовился я почти месяц, и, наконец, предстал перед своим антисемитом. Его особенно раздражало то, что все курсовые экзамены по политэкономии я сдавал не ему, а бывшему репрессированному еврею, который ставил мне четверки, а иногда и пятерки.

Я вытащил, помню, третий билет, который знал, и был счастлив, что сдам экзамен даже заведующему кафедрой, который пригрозил, что сделаю это только через его труп. Когда-то у отца был клиент, знаменитый московский диссидент Альбрехт, написавший инструкцию «Как вести себя на допросах». Следуя его советам, я переписал три вопроса и ответы на них на отдельные листы в двух экземплярах. Один отдал членам комиссии, а второй оставил себе.

Когда я вышел отвечать, враждебный мне преподаватель сразу сказал: «У этого человека экзамен приму я». Он мне заявил, что на вопросы билета отвечать не надо и он задаст свои вопросы. Тут я понял, что это моя могила. Потом последовал вопрос: «Что сказал Карл Маркс на тридцать второй странице «Капитала»?» Этот человек знал «Капитал» наизусть, и это все, что он знал. Интересно было бы посмотреть, что бы он делал с такими знаниями сегодня в капиталистической России.

«Так, понятно», – говорит. И посыпались другие вопросы: «А что сказал Маркс о труде? Что сказал Ленин о законе стоимости?» Наконец, он заявил членам комиссии: «Все понятно, студент ничего не знает». Никто из членов комиссии не задал мне ни одного вопроса, сказали только: «Вы свободны». Я вышел и прождал шесть часов, потому что отвечал одним из первых. Все уже закончили и знали свои оценки, а по поводу меня там все еще продолжалось обсуждение.

Сколько нервов и переживаний это ожидание стоило, говорить не надо. Со мной остался только один паренек, тот самый, которого я когда-то угостил грушей. Наконец, вышел преподаватель, не завкафедрой, а другой, и сказал: «Позорное «удовлетворительно»». Получить тройку по политэкономии действительно считалось позором, но для меня это была самая счастливая оценка в жизни. Она означала, что я закончил Ленинградский университет за три с половиной года.

Как я в этот день напился и был избит, передать трудно. Сначала я выпил и наелся шашлыка. Потом пошел в «чужой» клуб Володарского, где пригласил на танец самую красивую девушку. Оказалось, что я позарился на подругу тамошнего самого главного, и меня бил весь зал. Разбили очки, отлупили очень фундаментально, но моему счастью не было предела, потому что диплом был мой.

Так я закончил университет, повторив то, что я проделывал в школе, только в более кошерной форме. Я обнаружил в себе особый талант импровизации, находчивости и готовности рисковать. Понял, что совсем не обязательно для достижения какой-то цели идти стандартными, проторенными путями.

Если моей целью было получение диплома, а не приобретение знаний, то какая разница, каким путем я этого достиг. Никого не убил, ничего не украл, просто без особых знаний обошел все лишние для меня формальности и получил диплом.

Женитьба

В студенческие годы я часто ходил на молодежные вечера, выпивал, и после этого меня тянуло на разные подвиги. Всегда это выливалось в необычные танцы, всегда меня за что-то арестовывали и всегда дружинники меня били. Но тот временный успех, когда вокруг меня собиралось много людей и мне аплодировала толпа, в моих глазах оправдывал все последующие неприятности.

В очередной раз я пошел на молодежный вечер в Институт им. Бонч-Бруевича со своим приятелем Левой Мархиловичем. Там мы познакомились с двумя девушками, одна из которых мне так понравилась, что первый раз в жизни у меня екнуло сердце, и я подумал: «Вот такой должна быть жена». Хотя в то время даже не помышлял о женитьбе. Я подошел к ней первым и завел разговор, что умел делать неплохо, так как язык был хорошо подвешен.

Девушка мне очень понравилась, и я решил, что не упущу ее. По гороскопу я – Бык, а Быки обычно выбирают свою жертву, ставят себе цель и стараются от нее не отходить. И еще Быки очень любят добиваться результата. Моя избранница понравилась и Леве, но я постарался переключить его внимание на вторую девушку. Та имела небольшой дефект руки: одна ладонь была вывернута вверх. Лева этой проблемы не заметил, а я не заострял на ней внимание.

Пару месяцев я встречался с понравившейся мне девушкой и за это время вошел с ней в довольно близкий контакт. Лева же продолжал ухаживать за подругой и не замечал ее физического недостатка. Ее отец был торговым работником и просто мечтал, чтобы Лева на ней женился. Но мой друг не был еще готов к этому, да и физический недостаток девушки, на который он, естественно, в конце концов все же обратил внимание, являлся неким сдерживающим фактором. Хотя, надо сказать, с меркантильной точки зрения такая партия выглядела очень заманчиво: огромная квартира, богатые столы… Однако там в то время материальная сторона совместной жизни не играла такой роли, как здесь, на Западе или как сегодня в России.

Я был влюблен по уши, дело шло к окончанию университета, и я сделал своей избраннице предложение. Получив свободный диплом, я вместе с невестой отправился в Вильнюс. Там мы отпраздновали свадьбу, погуляли месяц и вернулись в Ленинград. Жилья у нас не было, и мы временно поселились у родителей жены, имевших однокомнатную квартиру. Месяц или два мы жили в таких условиях, с большими неудобствами и неприятностями, пока не сняли собственную квартиру. То время даже вспоминать не хочется. Мы, крепкие физически, влюбленные молодые люди, которые хотят друг друга, должны были заниматься сексом молча, почти не дыша, чтобы не разбудить родителей.

Да и от родителей я не был в большом восторге. Теща оказалась довольно симпатичной женщиной, но тесть!.. Это был школьный преподаватель математики, гордившийся тем, что никогда никому не поставил пятерку. Он говаривал: «На пять знаю только я» и каждый раз похвалялся, что, мол, выставил двадцать двоек. Имея много частных уроков и зарабатывая по пятьсот рублей в месяц, он мог прийти к нам, к своей, как он говорил, любимой дочери, и подарить ей рубль. Моя жена стеснялась и не говорила мне об этом, но однажды я буквально силой заставил ее разжать руку и увидел в ней эту скомканную бумажку.

Людей такого типа я вообще отвергал. Он был патологически жадным, хотя и бесконечно любящим свою жену. При этом он в жизни не купил ей дорогого подарка. Она работала в кассе мясного магазина, и тесть каждый раз шел встречать ее у метро, чтобы тут же забрать деньги, которые в конце дня раздавали мясники. По утрам он ел одно и то же: два яйца, кусок черного хлеба и стакан чая. Теперь ему девяносто семь лет, но он до сих пор ест тот же завтрак. Я никогда не любил этого человека. Он прошел всю войну, но так и не научился ценить чужой труд. Никогда никому не дал на чай, уважал только самого себя и свой собственный труд.

Поиски работы

Жена еще училась, а я решил временно подработать в заводском пионерском лагере на Голубых озерах в Выборге. Приехал на завод, находившийся на Васильевском острове. Меня встретил будущий директор пионерлагеря, безрукий Герой Советского Союза, который сказал: «Вы знаете, вы мне нравитесь. Я хочу сделать вас вожатым первого отряда. Но вот ваши имя и отчество… вы не обижайтесь, у нас дети рабочих – могут не понять. Абель Ханонович – это как-то неудачно. Я вам могу платить девяносто рублей в месяц, но если вы согласитесь, чтобы вас называли Александр Харитонович, это пионерам ближе, – то я буду вам платить сто двадцать рублей». Я моментально согласился: за сто двадцать рублей в месяц пусть зовут Александром Харитоновичем. Это смешно, но это факт.

Поиски постоянной работы заняли немного больше времени. Еще готовя свой дипломный проект, я познакомился с заместителем председателя совнархоза, которому с помощью еврейского профессора университета помогал находить в библиотеке материалы для его диссертации. Он же пообещал «пособить» с устройством на работу по окончании учебы. Но не ожидал, что это произойдет так быстро. Он сдержал слово и направил меня на судостроительный завод на Петроградской стороне.

Генеральный директор завода, которому я, видимо, понравился, отослал меня оформляться в первый отдел. Там начальник тоже делал вид, что я ему нравлюсь, но после длительной беседы задал вопрос: «У вас родственники за границей есть?» К этому времени мои единственные оставшиеся в живых родственники из Литвы уехали в Израиль, и кроме того, я переписывался со своим вильнюсским другом, тоже жившим уже в Израиле. Я честно рассказал об этих двух обстоятельствах. Мне обещали позвонить.

Прошло две недели, три недели, никакого звонка не последовало. Миновал месяц, и я решил позвонить своему знакомому зампреду совнархоза. Он сказал только: «Приезжай ко мне срочно», – и повесил трубку. Не успел я войти, он на меня накинулся: «Как ты мог? Как ты посмел, прикрываясь моим честным именем, оскорблять начальника первого отдела такого завода? Вон из моего кабинета!» То есть он меня вызвал, чтобы выгнать. Я понял, что с такой подлой системой маленькому человеку не справиться. Меня убрали таким техничным броском, какого я никогда больше не испытывал. И вывод последовал простой: в этой стране еврею делать нечего.

Немного отойдя от первого шока с трудоустройством, я, конечно, приложил массу усилий и в конечном счете устроился на хорошую работу в «Ленэлектронмаш», где занимался внедрением АСУП – автоматических систем управления производством.

Запрещенный джаз

Еще студентом я очень увлекался джазом, принадлежал к различным джаз-клубам и знал всех известных джазистов: Усыскина, Севу Королева из ленинградского «Диксиленда», с которыми разъезжал по разным вечерам. Будучи акробатом, очень необычно танцевал под их музыку, делал сальто, стоял на руках, а они это очень любили, потому что мои танцы привлекали внимание публики. Обычно меня забирали дружинники и выгоняли с вечера, потому что я танцевал не так, как положено.

На джазовом поприще произошел совершенно невероятный случай. Я участвовал в организации нелегальной таллинской встречи джазистов, на которую тайно приехал известный американский комментатор джаза Уиллис Кановер. Своим фирменным баритоном он вел на «Голосе Америки» вечернюю музыкальную передачу, которую в Союзе глушили. Советские власти считали, что Кановер, рассказывая о джазе, занимается подрывной деятельностью против Советского Союза. Однако все советские любители джаза сквозь глушилки судорожно ловили эту волну и прислушивались к каждому его слову. Кановер нелегально, под чужой фамилией, приехал в Таллин. Я появился там вместе с вильнюсским теоретиком джаза Шульманом, который, как и я, не играл ни на каком инструменте, был вообще-то филологом и снял лучший в Союзе короткометражный фильм.

Уже в ходе первой же встречи в зал ворвались милиция и дружинники. Нас всех арестовали и отвезли в камеру предварительного заключения. Кановера, естественно, сразу же отпустили, а на нас составили протоколы и отправили по домам, где мы попали уже в руки КГБ. Выяснилось, что мы давно находились под пристальным вниманием гэбэшников, которые следили за всеми джазистами. Джаз квалифицировался как инакомыслие, отвлекающее молодежь от строительства коммунизма.

С Шульманом мы дружили, и через него я познакомился с его родным братом Валерием, известным балетным танцором и балетмейстером, который от вильнюсского Дворца пионеров поднялся до сцены Кировского театра. С Валерием мы встречались в Ленинграде, хотя ничего общего у нас не было. Но однажды он попросил познакомить его с какой-нибудь красивой девушкой с большой грудью, потому что балерины-плоскодонки ему ужасно надоели.

Я его познакомил с одной полькой, кажется, ее звали Тереза, которую привела в восторг возможность пообщаться с таким знаменитым человеком, как Валерий. В знак благодарности Валерий меня тоже познакомил с балеринами из училища имени Вагановой. Я часто посещал балетное училище, где скорее смотрел на точеные фигурки этих красивых девочек, а не на танцы. В общем, мне импонировало, что я находился там, куда лишь немногие могли проникнуть.

Однажды Валерий предложил после репетиции собраться у меня дома, где я снимал большую комнату у матери знаменитого пианиста. Валерий приехал где-то часов в восемь вечера со своей новой подругой-полькой и еще прихватил несколько девушек, репетировавших с ним «Лебединое озеро». Мы изрядно выпили, включили музыку, стали беситься, и вдруг девочки куда-то исчезли. Следом за этим в коридоре большой коммунальной квартиры ночью раздался шум падения и крик. Выскочив в коридор, я увидел невероятную картину: из туалета выскальзывают балерины в пачках, а на полу лежит бездыханный старик-сосед. Он вышел пописать, увидел в нашем вонючем коридоре коммуналки «Лебединое озеро» и, подумав, что ему это чудится и что ему пришел конец, грохнулся в обморок.

Мы с трудом привели его в чувство, но на следующий день возникли неприятности с соседями. Они, конечно, понимали, что балет – это высшее искусство, поэтому в милицию на меня не заявили и из квартиры не выгнали. Но, честно говоря, увидев ночью в коридоре коммуналки балерин в пачках и пуантах, любой человек мог бы потерять сознание.

Как-то приятель привел меня во Дворец искусств на Невском, где я быстро познакомился с гардеробщицей, которой дал хорошие чаевые – десять рублей вместо обычного рубля. Такие жесты всегда запоминаются, и потом уже вообще можно не давать чаевые, хотя я давал и потом. Лучше на чай дать один раз много, чем каждый раз помалу, в отличие от известной песни. Эта гардеробщица могла проводить меня на разные мероприятия.

Там собиралась интеллектуальная элита Ленинграда, и я часто туда ходил, не только чтобы посмотреть концерт или капустник, но и просто хорошо закусить в шикарном ресторане с отличной кухней. За одним из обедов познакомился с известным художником Непринцевым, автором знаменитой пятиметровой картины «Отдых после боя». Узнав, что я студент, он решил помочь мне материально: дал телефон художественной студии, где я мог бы позировать.

Меня туда приняли, и художники решили, что лучше всего я могу воплотить образ саксофониста. Достали где-то саксофон, поставили меня с ним в позу и рисовали образ на полотне. Оказалось, что это довольно трудное дело – несколько часов стоять и держать в руке саксофон. По утрам в студии открывалась настоящая биржа труда. Туда стекались в поисках заработка разные люди, в основном выразительного вида старухи. Однажды выскочила группа художников и заорала, показывая на какого-то человека: «Вот Гитлер, которого мы искали». Он смутился и возразил: «Я не Гитлер, меня зовут Петров Николай Васильевич», но позировать для картины с Гитлером все же стал.

Однажды во Дворце искусств отмечали день Красной армии. У входа я увидел генерала с адъютантом, пытавшихся прорваться внутрь. Меня такая ситуация задела: как это, в день Красной армии молодого, лет сорока пяти, краснолицего генерала не пускают на праздник. Обратился к своей знакомой гардеробщице, и та дала мне для него какую-то контрамарку. Потом мы с генералом, от которого уже попахивало алкоголем, сидели вместе на концерте, а адъютант ждал в «Волге» на улице. После концерта генерал пригласил меня в ресторан, широко угощал, а за дальним столиком сидела Алиса Фрейндлих со своим мужем Владимировым и группой актеров.

Генерал, уже изрядно подпивший, вдруг спрашивает, указывая на Алису Фрейндлих: «А кто эта маленькая малявка? Я ее где-то видел». Я объяснил, что это известная актриса, кажется, уже тогда она была народной. Генерал хлебнул еще, заказал новую бутылку водки и пошатываясь пошел к их столу знакомиться. Когда он стал не очень вежливо приставать к народной артистке, возмутился ее муж Владимиров и заорал: «Уберите этого швейцара!» Услышав такое оскорбление, генерал замахнулся на Владимирова бутылкой водки. Короче, назревал грандиозный скандал, но прибежали официанты и довольно нежно, под руки отвели генерала на кухню для успокоения. А артисты быстренько рассчитались и ушли. Генерал вернулся за наш столик, мы напились вдрызг, и он уехал со своим адъютантом.

В Ленинграде я часто посещал кафе «Север», где продавали вкусное мороженое и шампанское. После Дворца искусств приятно было зайти в кафе, выпить пару бокалов полусладкого шампанского и закусить мороженым. Как-то зимой я пришел туда с товарищем, приехавшим из Литвы. Мы оба были без головных уборов, и гардеробщик спрашивает: «А где ваши шапки?» Мы объяснили, что в Литве шапок не носят, а тот говорит: «О, тогда заберите пальто обратно, потому что вы там попьете, поедите, заберете пальто и захотите свои шапки. А где я вам их найду?» Странно и смешно: в ленинградском кафе зимой нельзя было сдать в гардероб пальто без шапки.

В этом кафе я однажды познакомился с группой ребят, среди которых находилась симпатичная блондинка, сказавшая, что она литовка и приехала из Вильнюса. Начал с ней говорить по-литовски, и оказалось, что она сказала правду. Ее муж служил в армии где-то под Ленинградом, а она работала там же поваром. Отправилась посмотреть город и встретила этих ребят, которые пригласили ее в кафе. Мы обменялись номерами телефонов и договорились о встрече.

Не прошло и двух дней, как она позвонила. Я пригласил ее сразу к себе домой, где провели стандартный для меня вечер с вином и закуской, поцелуями и любовью. Установить связь с таким симпатичным человеком было очень радостно. Я не был влюблен, но подобные отношения меня устраивали. Через несколько дней появились какие-то неприятные ощущения в области полового органа. Я позвонил девушке на работу, но мне ответили, что она уже уволилась. В моей голове стали появляться черные мысли, и я побежал в библиотеку, стал читать медицинские книги в поисках описания моих симптомов. К моему ужасу, они полностью совпали с твердым шанкром.