Текст книги "Записки веселого грешника"

Автор книги: Абель Раскас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Глава 3. Школьные годы

Месть

Паренек я был хулиганистый, учиться не любил. Отца это, конечно, раздражало. Но мне все-таки разрешалось носить «лондонку» – такую шапку с вензелем зенитки по центру головы, что тогда служило признаком некоей приблатненности. Я имел на это право, поскольку был знаком со всеми блатными города, и они знали меня, что мне очень импонировало. Отрицательным типом считался тот, кто хорошо учился и носил очки. Поэтому я стеснялся их надевать, хотя уже лет с двенадцати у меня была близорукость.

В школе я всегда делал что-то, чтобы рассмешить толпу. Как-то на уроке английского языка я потушил свет и прилег у порога. Учительница споткнулась об меня, упала и стала кричать. Класс надрывался от смеха, и это было главной наградой для меня. На крик примчался директор школы и так меня ударил, что я по всем ступенькам скатился вниз. Тогда в синяках и изорванной одежде я добежал до здания ЦК партии, где снял рубашку, продемонстрировал свое тело в синяках и рассказал, кто меня так избил. А вечером того же дня директор валялся в ногах у моего отца и умолял не возбуждать уголовное дело. Отец дело не завел, но перевел меня в другую школу.

Здесь, в новой школе, произошло нечто более суровое. В той же школе учился сын члена Верховного суда Литвы Седых. Он уже был в двенадцатом классе, а я – в шестом.

Его раздражало, что я курю, имею авторитет, что вокруг меня все время собираются люди. Как-то Седых зашел в туалет, где я курил. У него был первый юношеский разряд по самбо, и он, обозвав меня жидом, каким-то хитрым приемом пригнул вниз так, что я оказался лицом прямо в унитазе. Все мои друзья тут же убежали, потеряв всякое уважение ко мне.

Умывшись, я отправился домой и по дороге решил, что нужно непременно отомстить за унижение, иначе мой авторитет никогда не восстановится. Для осуществления этой мести я записался в кружок «Умелые руки», где изготовил такие крылышки, пряжку на ремень, и залил ее свинцом. Злость моя уже, в принципе, пропала, но я знал, что должен вернуть себе былую славу. Оповестил всех друзей, которые когда-то у меня шестерили, носили мой портфель, сказал, что сегодня буду мстить. Они разнесли эту весть, и когда я пришел на школьный двор, там уже собралось полшколы в предвкушении зрелища.

Седых учился во вторую смену и, естественно, не подозревал, что его ждет. У меня тряслись коленки, но собралось столько зрителей, что необходимо было выполнить обещанное. Когда Седых появился на выходе из школы, я сзади довольно сильно врезал ему этой пряжкой в районе шеи. Он обернулся и хотел что-то сделать в ответ, но получил от меня этой пряжкой второй удар, который перебил ему нос пополам.

Меня тут же выгнали из школы, и начался процесс. Адвокаты были на стороне моего отца, а прокурор и судьи – на стороне Седых, как я уже говорил, члена Верховного суда Литвы. Отец подчеркивал, что драке предшествовал антисемитский акт, когда Седых назвал меня жидом. В ходе процесса меня поместили в камеру предварительного заключения, а потом отправили в колонию, где я просидел почти три с лишним месяца. Отец меня оттуда вытащил и, когда я, потеряв год, все же закончил семь классов, полностью поддержал мое желание поступить в цирковое училище.

Цирковое училище

Надо сказать, что я довольно удачно занимался акробатикой. Помню, еще когда я пришел записываться в группу гимнастики, меня спросили, что я умею, и в ответ я разогнался и сделал сальто. Все удивились: они занимались уже два года, но никто не умел делать сальто. Гимнастикой я занимался где-то год, выполнил третий разряд, стал тренироваться по программе второго, и меня должны были допустить к соревнованиям, где по моему разряду имелись шансы войти в первую тройку.

Но, к сожалению, у меня всегда были проблемы в школе, и я не смог принести из нее хорошую характеристику, а без нее меня не допускали к соревнованиям.

Обладая хорошей прыгучестью, я очень быстро получил первый разряд по акробатике и мог бы занять на соревнованиях первые места, но путь к ним был закрыт, поскольку я никогда не мог вовремя принести справку из школ, так как меня из них постоянно выгоняли. Вот с этим первым юношеским разрядом по акробатике, заручившись рекомендацией тренера, бывшего известного артиста цирка, я и отправился поступать в знаменитое Московское цирковое училище на Ямском поле, напротив издательства «Правда».

Конечно, цирк в нашем доме не воспринимался как достойное занятие, но отцу важно было чем-то меня занять и отвлечь от криминальной романтики. Матери мы наврали, что это было театральное училище, потому что от цирка она вообще сошла бы с ума. При конкурсе в сто человек на место шансов поступить у меня практически не было, да, и принимали в училище, в основном, детей артистов цирка.

Первым делом нужно было пройти медицинское обследование, включая проверку зрения. Окулисты по всей стране использовали одинаковые таблицы, так что достаточно было изучить и запомнить, в какую сторону повернуты на них кружки. Я эти таблицы досконально выучил, но лишь смутно различал, на что указывает врач: то ли на цифры, то ли на кружки. И все-таки я все успешно отгадал и прошел проверку зрения, хотя уже тогда мне требовались линзы не менее минус четыре.

В училище прямо на улице стоял маленький цирк, на манеже которого проходили испытания, репетиции и выступления. До начала общеобразовательных экзаменов нужно было пройти три тура на манеже. Первые туры я прошел с некоторыми замечаниями. У меня есть шрам на носу, оставшийся на всю жизнь после детского сада, где мне стулом ударили по носу. Так вот члены приемной комиссии отметили мое не совсем сценическое лицо. На последнем туре проверялись музыкальный слух и актерские данные. Мне дали задание: «Ты залез в колхозный сад, погоня, тебя ловят и так далее». А поскольку я все это пережил наяву, и к тому же обладал и слухом, и неплохими актерскими способностями, то смог сыграть эту сцену очень легко.

Несмотря на то что в училище поступали дети известных цирковых артистов, мастера спорта, я, к моему великому удивлению, прошел все три тура и был допущен к экзаменам. Их я тоже успешно сдал, поскольку дети артистов были еще тупее, чем я. В училище меня приняли, что было неслыханным делом: наверное, я стал в нем единственным студентом из Литвы. Я там и строил из себя литовца с именем Абелис Рачкаускас и проходил как национальное меньшинство.

В училище мне, естественно, очень нравилось, правда, поскольку общежитие находилось довольно далеко, где-то в Кунцево, вставать приходилось в шесть утра. Дружил я только с клоунами и музыкальными эксцентриками, потому что люди эти были умными и веселыми и уже начинали играть джаз. Я с ними всюду ходил, пил вино, курил и встречался с девушками. Иногда у станций метро мы начинали играть джаз, танцевать и показывать цирковые трюки.

Я очень смешно танцевал и, будучи акробатом, делал невероятные движения.

Музыкальные эксцентрики играли джаз на пиле и пальцами ног на тромбоне, и хотя нас периодически арестовывали и избивали, мы снова и снова договаривались, у какого метро встречаемся для представления. А за нами туда перемещались и зрители. Фактически, так зарождались российские джазовые музыка и танцы, и я очень горжусь тем, что был одним из участников самого начала этого процесса.

Издательство «Правда» взяло над нашим училищем шефство, позволяя студентам приходить в свою столовую. Там мы могли заказывать бесплатно и в неограниченном количестве винегрет, белый хлеб и чай. Этого питания мне хватало, а деньги, присылаемые отцом, я тратил на вино. Таким образом, у меня оставалось больше денег, чем у моих сокурсников, что принесло мне необычайную популярность среди музыкальных эксцентриков и детей артистов. Они приглашали меня на разные тусовки, и за полгода учебы я потерял четырнадцать килограммов веса, почти доведя себя до дистрофии. Притом я сохранял хорошую спортивную форму и, учась на основном отделении, выдерживал довольно напряженные тренировки.

Я, в принципе, не знал, кем стану: жонглером, канатоходцем или жокеем, – все эти цирковые жанры мне не нравились, и в конце концов я понял, что цирк – это не мое.

Конечно, возвращаться в маленький город, каким был Вильнюс, не хотелось. Мне казалось, что я уже все видел, все понял и всего достиг. Но вернуться пришлось. Встречавших меня на вокзале отца и мать потряс мой вид. Они решили, что меня надо откармливать, и отец достал путевку в санаторий в Паланге, где я довольно часто отдыхал и раньше.

Туда из разных мест Союза съезжались люди, в основном старше меня. Здесь я познакомился с Ираклием Андрониковым и даже сфотографировался с Ильей Эренбургом.

Но случались и неприятные встречи. Помню одного сибиряка, который был потрясен тем, что белки в Паланге не боятся людей. Когда этих зверьков кормили, они даже садились людям на руки. Сибиряк воспользовался этим. Однажды мы почувствовали в комнате вонь. Оказывается, он втихаря сворачивал белкам шейки и собирал их шкурки на шубу жене. У него под матрацем нашли штук пятьдесят беличьих шкурок. Этого законченного подонка выгнали из санатория, применив к нему еще какие-то административные меры.

В молодые годы я каждое лето проводил в Паланге. Отец устраивал мне комнату в тамошней единственной гостинице на три недели, а дальше я уже снимал жилье сам: либо какую-то комнату за один рубль в день, либо чердак.

Приезжая в Палангу, я каждый раз влюблялся в какую-нибудь девочку, обычно из Москвы. Когда в Паланге открыли огромный красивый ресторан «Васера» – «Весна», я пришел на открытие со своими московскими друзьями. В ресторане присутствовала большая американская делегация. Когда мы изрядно напились, я, будучи в прекрасной спортивной форме, на руках протанцевал почти весь танец рок-н-ролл.

Вокруг меня танцевали и плясали американские туристы, которые наверняка не видели такого зрелища. Их аплодисменты вскружили мне голову, потому что после такого успеха любая москвичка была бы моя.

У меня всегда были проблемы с носом, и от такой нагрузки из него пошла кровь. Я закончил танец и отправился в туалет, где положил на нос компресс с холодной водой. Вернувшись в зал, я обнаружил, что приобрел необыкновенную популярность у москвичей и американцев. И даже много лет спустя хозяин ресторана «Васера Паланга» узнавал меня: «Это тот, который на руках рок-н-ролл танцевал».

В Паланге был также ресторан «Юра» – «Море», такой деревянный полусарай. Однажды я сидел там с группой ребят, в основном москвичами, приезжавшими из года в год. Поскольку я был местным и говорил по-литовски, организация таких встреч ложилась на меня. Обычно мы скидывались по полтора-два рубля, и на эти деньги могли и наесться, и напиться. И вдруг в разгар танцев в ресторане случился пожар. Все кинулись к выходу, но нас остановил официант: «Ребята, я понимаю, что платить по счету вы все равно не будете, но оставьте мне хотя бы чаевые». Мы, конечно, оставили, но пили до последнего момента, когда уже горящие балки падали на головы. Ресторан сгорел дотла, но к нашему удивлению, никто в нем не пострадал.

После этого какое-то время мы ездили кутить на Рижское взморье, где не было такого моря, как в Паланге. Там был лишь неглубокий и довольно грязный залив, хотя вода была теплее, поскольку Латвия вообще лежит южнее Литвы. На Рижском взморье мы облюбовали ресторан «Лидо», куда попасть было гораздо труднее, чем в рестораны Паланги. В Латвии мы уже были в качестве гостей и там не имели нужных контактов.

Мы приглашали в ресторан «Лидо» местных девочек, которые наедались-напивались за наш счет, а потом убегали. В Риге среди красивых девочек было очень модно «крутить динамо», то есть обнадежить возможностью сексуального контакта, но после гулянки отлучиться в туалет и сбежать, оставив кавалеров в дураках. Поэтому в Риге появилась такая крылатая фраза: «Мы пойдем с тобой в «Лидо», только после, а не до». Мы этот девиз хорошо усвоили.

Аттестат зрелости

В цирковом училище я потерял еще один год. Мои сверстники уже пошли в десятый класс, а я только в восьмой. Меня это, конечно, огорчало, хотя причина была уважительная. Соломоново решение пришло ко мне внезапно. Я попросил у своего приятеля табель предпоследнего класса, не то девятого, не то десятого. Не помню точно, потому что в русской школе учились десять или одиннадцать лет, а в литовской двенадцать. Увидев, по каким предметам нужно проставить оценки, с помощью перекиси водорода я подделал свой табель и подал документы на поступление в двенадцатый класс литовской вечерней школы. К моему удивлению, меня туда приняли.

Я никому не поведал об этой своей проделке. По рассказам отца я знал, что даже самые близкие люди при определенных обстоятельствах могут продать или проговориться невзначай, поэтому всю жизнь придерживался правила: держать язык за зубами по поводу подобных рискованных дел. Никогда раньше и до сих пор, если со мной происходит что-то некошерное, ни с кем не делюсь и пытаюсь все решить сам. Отец всегда говорил мне: «Если твой секрет знает еще кто-то, ты рискуешь тем, что его будут знать все».

Впереди было лето, и я пытался использовать это время, чтобы как-то подучить материал, потому что обычно не придавал значения учебе. Я любил только те предметы, которые давались мне легко, а математика, к сожалению, в их число не входила. Я ее не любил, у нас в доме вообще математику понимала только мать. Спас тогда давнишний друг Боря Шапиро, настоящий гений, перескакивавший через классы. Он, правда, все удивлялся, как это я не понимаю простых вещей и задаю дурацкие, с его точки зрения, вопросы. Но с его помощью я как-то усваивал материал, хотя основательных знаний, даже за седьмой класс, у меня не было.

В заочно-вечерней школе учились в основном взрослые люди, и среди них было мало тех, кто меня знал. Тогда я применил такую уловку: курил до самой последней минуты, и только когда все уже расходились по классам, шел в свой двенадцатый класс, чтобы никто не видел, в какую дверь я ныряю. Всякий раз, когда открывалась дверь или кто-то забегал в класс, у меня обрывалось сердце. Я думал, что за мной пришли, и так продолжалось целый год! Каждый раз, когда меня вызывали к доске, я думал: все, они определили, что я не учился ни в одном из предыдущих классов. Наверно, я пережил даже больше, чем какой-нибудь разведчик в тылу врага. Но поскольку тупиц в классе было много, моя тупость не сильно выделялась на общем фоне.

И вот так, перебиваясь с троек на четверки, я дошел до выпускных экзаменов, о чем не знали ни отец, ни мать, ни один мой друг. Сдать экзамен по математике мне было очень сложно. Что-то где-то я схватывал, но этот предмет оставался большой проблемой. Директор школы, а он был математиком, знал моего отца. На экзамене он подошел ко мне, увидел, что у меня возникли трудности, что-то там подрисовал, подправил, и я сдал этот экзамен. Оказалось, что отец уже узнал про мою эпопею и попросил директора школы оказать мне помощь на экзамене.

Я вспоминаю, как, получив аттестат, пригласил своих самых близких друзей на обед, сделал стойку на руках, и из моего кармана вывалился аттестат зрелости. Присутствовавший при этом математический гений Боря Шапиро просто потерял дар речи. Он не мог представить себе, как можно, не зная предмета, перескочить столько классов и закончить школу. Шапиро никак не мог успокоиться, он даже аппетит потерял. После этого случая наши отношения постепенно сошли на нет.

В конечном итоге, пережив тяжелейший год, я закончил учебу и получил законный аттестат зрелости. Этот опыт «разведчика» очень пригодился и помог мне в дальнейшей жизни.

Работа

Вечерами я ходил в школу, и, кроме того, отец устроил меня на работу в Институт мебели и интерьера учеником обойщика мягкой мебели. Там я совершенно официально стал самым молодым рабочим в Литве – в четырнадцать с половиной лет. Отец выбил мне эту должность через министра деревообрабатывающей промышленности. Когда отца укоряли, мол, ты адвокат, а сын работает простым работягой, как не стыдно, отец отвечал: «Мне наплевать. Мне важно, чтобы сын был чем-то занят».

В Институте мебели и интерьера я звезд с неба не хватал, но учился быстро и уже через неделю взялся перетянуть спальный матрас матери моего товарища. Первую получку там было принято сразу же отмечать. Я закупил какую-то закуску, а водку покупать не требовалось, поскольку в институте в избытке имелся чистый спирт. Он предназначался для окончательной отделки мебели, но этого никто не делал, а спирт выпивали. В то время я мог выпить четвертинку водки из горлышка, а тут увидел, что мебельщики пьют маленькими порциями. После высказанного мной недоумения один поляк подзадорил меня и протянул полную металлическую кружку спирта. Я его никогда до этого не пил, но опозориться перед рабочими отказом не мог.

Я поднес кружку к носу и понял, что погорячился. Поляк поглядывал на меня с антисемитской ухмылкой, и у меня не оставалось другого выхода, как «шлепнуть» этот спирт. Когда я его захлебнул, у меня перехватило дыхание, и я упал, потеряв на пару мгновений сознание. Потом пришел в себя, почувствовал себя пьяным и повеселел. Мне показалось, что поляк меня оскорбил, и, схватив стамеску, я стал носиться за ним. Слава богу, вмешался мой учитель, он остановил меня и отправил домой. Когда я добрался-таки до дома, то был настолько пьяным, что перепутал горшок с кастрюлей, куда и нагадил. Так началась моя трудовая деятельность, но потом я уже освоился и стал работать неплохо.

Первый бизнес

Однажды в кабинете отца я подслушал рассказ посетителя о том, как можно купить без переплаты холодильник «Саратов», который был в то время большим дефицитом. В Литве такой холодильник уходил чуть ли не за тройную цену. Их привозили из России, и тот посетитель назвал фамилию человека в Орехово-Зуево, через которого он достал холодильник отцу. Услышав эту историю, я предложил своим приблатненным друзьям поехать в Орехово-Зуево и привезти в Литву полный грузовик холодильников. Предварительно я списался с тамошним человеком, пообещав ему определенный заработок, и еще с тремя компаньонами приехал в Москву. Помню, что одет был в модные тогда расклешенные матросские брюки, которые я всегда носил из любви к морю. Пытался даже поступить в морское училище, но по зрению не прошел.

Мы нашли нужного человека в Орехово-Зуеве, заплатили ему аванс, и он выполнил наш заказ. В Литву мы возвращались на грузовике, набитом холодильниками. Кабина вмещала только троих пассажиров, поэтому нам по очереди приходилось какую-то часть пути ехать в кузове. Известно, что дороги в России ужасные, и как бы эти холодильники ни были укутаны и опутаны веревками, иногда приходилось, рискуя жизнью, упираться ногами в эту железную массу, чтобы уберечь груз.

В Литве мы поехали прямо на базар. Мы даже представить не могли, что нас ждет такой ошеломительный успех. Холодильники расхватывали прямо с кузова, а мы, чтобы долго не канителиться, продавали их не за тройную, а за двойную цену. После такого заработка, естественно, все напились. Я вернулся домой полупьяный, с полными карманами денег, которые вывалил прямо на диван в кабинете отца. Он тут же начал меня дубасить, требуя сказать, где я украл эти деньги. Я ему честно признался, как они были заработаны.

Эта сделка прошла довольно удачно. И я предложил снова поехать в Орехово-Зуево, где мы попутно познакомились с какими-то людьми, пообещавшими достать автомобиль «Победа». На этом можно было заработать еще больше. В Литве машины были очень популярны, и там за все годы советской власти количество автомобилей на душу населения было больше, чем в любой другой республике. Литовцы, как правило, очень трудолюбивы, и после работы они возились в саду, а в выходные продавали на базаре яблоки, огурцы, помидоры, поэтому деньги у них водились.

Мы выехали во второй раз, нашли нужного человека и дали ему аванс. После чего тот исчез, и мы больше не увидели ни аванса, ни машины. Вторая поездка обернулась полным фиаско, и мне пришлось покрыть свою долю потерь. Я все равно оставался с наваром, но на этом моя торговая деятельность закончилась. Надо заметить, что у нас в доме торговля, спекуляция считались «западлом», недостойным занятием. Отец больше уважал инженеров, музыкантов, писателей. Поэтому мне торговая жилка никогда не прививалась, и то, что у любого одессита в крови, мне было чуждо.