Текст книги " Кровавое безумие Восточного фронта. Воспоминания пехотинца и артиллериста Вермахта"

Автор книги: А. Цвайгер

Соавторы: Х. Нойенбуш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

; ir

ные представления не имели, что со мной, где я и жив ли я вообще. Воображаю, как они тревожились.

Но вот однажды меня срочно вызвали в отдел кадров. Я шел туда со смешанными чувствами. Ну, что там опять? За письменным столом я увидел лейтенанта. «Вы, как хороший работник, имеете право написать домой», – объявил он. Я был на седьмом небе от счастья. Впервые за два года я смогу сообщить о себе моей исстрадавшейся семье радостную весть. Разрешалось написать всего-то пару строк, естественно, никаких жалоб – все письма подвергались цензуре.

Вот что я написал:

«Дорогие родители! Я нахожусь в русском плену. Я здоров, со мной все хорошо. Сердечный привет вам от вашего сына Лоиса. С нетерпением жду встречи с вами!»

Этот же лейтенант позволил мне сходить на вещевой склад и взять для себя новые штаны и рубаху.

На вечерней поверке комендант лагеря сообщил мне: «Нужно 55 человек для отправки в Москву на работы, в ближайшие дни будем составлять список из добровольцев».

В ту ночь мы почти не спали. Все совещались, прикидывая за и против. Стоит ехать или нет? Какие будут в Москве условия? Может, хуже, а может, лучше. К мнению Гельмута Покша мы прислушивались. А он и еще несколько человек решили ехать. Я считал, что каждый должен решать сам. С другой стороны, все же лучше было ехать всем вместе – все уже успели притереться друг к другу за время пребывания в Ворошиловграде. Помогаем друг другу. А это очень важно.

Во время работы только и разговоров было, что про Москву. Соответственно, и на работе это не могло не отразиться. Вечером мы все же решили, что назавтра целой группой явимся в контору – мол, записывайте всех. Так и сделали. Нас записали. Пришлось прождать еще

несколько дней, пока не набралась группа из 55 человек.

Неделю спустя на вечерней поверке нам объявили: «Для добровольцев, отъезжающих в Москву, завтра выходной».

Похоже, дело завертелось, подумал я.

На следующий день после того, как все группы отправились на работы, в 7 часов всех нас выстроили с вещами. Майор проверил наши документы, врачиха провела медосмотр. Затем мы направились сначала в наш основной лагерь, там нас передали лейтенанту и двум охранникам, которые доставили нас на вокзал. Эти же конвоиры охраняли нас все пять дней поездки в пассажирском поезде, они же заведовали большим мешком с сухим пайком. И мы ни слова не сказали, когда они, бессовестно выгрузив часть еды, тут же продали ее пассажирам.

На харьковском вокзале пришлось довольно долго дожидаться пересадки. Нас разместили под охраной в углу зала ожидания. Время шло, а мы никакой еды не получали. Попытались возмутиться. «Не хотите кормить, отправляйте нас назад в Ворошиловград!» Пришел лейтенант и успокоил нас. Час спустя он привел нас в какой-то пункт питания, мы получили там суп и каши.

Харьков до сих пор носил отпечаток войны. Разрушенные до основания дома, кучи битого кирпича и никаких признаков восстановительных работ. У вокзала было много бывших солдат, безногих, безруких.

И вот почти неделю спустя мы наконец прибыли в Москву. В сборном лагере за городом проверили наши документы. В моих было прописано, что, дескать, я немец. Я сказал лейтенанту: «Я не немец, а австриец!» Мне не верили. «А почему в таком случае здесь ваша подпись?» – возразили мне. В 1944 году в лагере при шахте зарегистрировали только 300 человек выживших, для них заготовили и документы. Тогда еще переводчик-чех сказал: «Никаких австрийцев больше не существует в природе, вы – немцы». Тогда мне было наплевать, в каком качестве он прописал меня, главное, что я покидаю этот ад. И мне пришлось изрядно попотеть, убеждая соответствующих должностных лиц в том, что я действительно австриец.

Московский рабочий лагерь

28 мая 1946 года нас отправили в рабочий лагерь в столице. Он располагался всего в 3-х километрах от Кремля. Одноэтажное здание вмещало 1200 пленных. Там в огромных залах стояли трехъярусные койки. Здесь имелась столовая, душевые и пункт дезинсекции. На койках, подготовленных для нас, лежали соломенные тюфяки, подушки и одеяла. Это воспринималось чуть ли не как верх комфорта.

Как раз напротив нашего лагеря по другую сторону улицы располагалась огромная стройплощадка. Была возведена коробка девятиэтажного здания, в котором собирались разместить какое-то министерство.

Нас вновь поделили на группы по специальности: каменщики, отделочники, электрики, слесари и так далее. И в этом лагере существовала дощечка с надписью, призывавшей пленных работать на совесть для восстановления разрушенного войной народного хозяйства.

Сначала меня направили в транспортную группу. Мы разгружали стройматериалы, цемент, металлоизделия, щебенку. Здесь приходилось работать по 9 часов в день. Дело в том, что здание собирались завершить на 80% к очередной годовщине Октябрьской революции.

Нами руководила женщина, «начальница», она беспрерывно подгоняла нас – «давай, давай!»

Мне не раз приходилось работать у Москвы-реки. Туда причаливали баржи со строительными материалами, которые предстояло перегрузить на автотранспорт.

Во всех предыдущих лагерях, да и в вермахте, неразрешимую проблему представляли для нас вши. Здесь же их место заняли клопы. Ночью эти насекомые выпол-

JL

ИГ

зали из-под деревянных балок и набрасывались на нас. Мы давили их подушками и одеялами, отчего те постепенно стали буро-коричневыми. Казалось, мучениям нашим не будет конца.

Некоторое время спустя меня перевели к монтажникам. Я пробивал в бетонных и кирпичных стенах отверстия для прокладки труб и электропроводки, а после прокладки заделывал их. Бригадиром у нас был некий Херциг, венец. Так как он пользовался у русских авторитетом, будучи квалифицированным специалистом, я поведал ему о своих неприятностях с документами, если верить которым, я до сих пор числился немцем. Для меня это было очень важно, потому что ходили упорные слухи, что в первую очередь домой будут отпускать именно австрийцев. Херциг пообещал мне переговорить с одним майором по этому вопросу.

Октябрь 1946 года

Однажды нас, 30 человек, послали на товарную станцию. Разбили на группы по 5 человек, наша пятерка разгружала вагон, битком набитый мешками с цементом. Наши конвоиры сказали нам: «Кто первый закончит, тот пойдет в помещение обогреться». Дело было ночью, стояла осень, и все мы старались побыстрее разделаться с работой, чтобы спокойно посидеть в тепле. Когда наша группа завершила разгрузку и мы направились к зданию вокзала, мы по пути обнаружили сарай, в котором хранился картофел ь. Но сарай был под охраной двух женщин из военизированной охраны. Однако мы исхитрились забраться туда и набили карманы картошкой. Это не осталось незамеченным для женщин-охранниц. Они стали палить в воздух, но нам удалось удрать, и все обошлось.

Даже наши охранники, в принципе, не считали большим криминалом, если мы пытались стащить что-нибудь съестное-во время работ в городе. Конвоиры прекрасно

_IL

ПГ

понимали, что мы в случае удачи и с ними поделимся – и у них были проблемы с пропитанием.

В нашем лагере имелась большая печка. На ней мы обычно готовили еду из того, что удалось стащить. Администрация лагеря мирилась с этим.

Наш обычный паек состоял из рыбного супа на завтрак, обед и ужин, кроме того, на обед полагалась пара ложек каши, а вечером несколько килек. Раз в неделю все мы получали 50 г сахара и 100 г табака.

И здесь тоже паек напрямую зависел от результатов работы – чем больше процент перевыполнения нормы, тем больше еды. И еще одно: из Москвы мы имели право раз в месяц посылать домой открытку. На маленькой открытке много не напишешь, но успело миновать больше года, как кончилась война. И мы начинали чувствовать некоторые послабления, к тому же пленные уже не гибли, как мухи.

Приближалась годовщина Октябрьской революции. Главный праздник коммунистов. И для нас этот день считался выходным. Прямо из нашего лагеря мы имели возможность следить, как по улице Горького⁷7
  <sup>Ныне Тверская.


[Закрыть] к Красной площади двигались нескончаемые колонны пехоты, танков, артиллерии. И, надо сказать, демонстрация мощи армии Советов впечатляла.</sup>

Декабрь 1946 года

Однажды утром меня прямо со стройплощадки вызвали в лагерную контору к нашему майору. Речь шла об установлении моего гражданства.

Прибыв туда, я с дрожью в коленяхдоложил по-русски о прибытии. Майор вместе с молоденькой переводчицей сидели за столом. Он предложил мне сесть в кресло напротив. Сначала он через переводчицу спросил, как меня зовут, уточнил дату моего рождения, местожительство и то, с какой стати меня зачислили в немцы. Я,

призвав на выручку все искусство убеждать, попытался объяснить, что это – недоразумение, что во всем виноват чех-переводчик в нашем первом лагере в Донецке. И что меня просто-напросто вынудили поставить свою подпись в анкете.

Допрос продолжался 4 часа. Майор задавал вопросы не только о моем гражданстве, но и о прохождении службы в период войны, в каких дивизиях я служил, в каких операциях участвовал. Я аккуратно перечислил все места службы вплоть до пленения под Минском 10 июля 1944 года. Один раз он укоризненно спросил: «А кто, по-вашему, вероломно напал на нас и разрушил наши города?» Едва не разревевшись, я ответил: «А я что? Я же не сам напросился в вермахт, меня призвали. Откажись я, меня бы к стенке поставили. Я бы с удовольствием остался дома». Майор по ходу допроса что-то записывал. Наконец все закончилось, и он отпустил меня ужинать.

Я рассказал обо всем моему товарищу Херцигу, мол, дело сдвинулось с мертвой точки, похоже, все прояснится.

Вскоре майор снова пожелал меня видеть. Но на сей раз все было много короче. Меня попросили поговорить на австрийском диалекте. Пожалуйста – ничего легче. Стоило мне произнести несколько фраз на диалекте, как и майор, и переводчица расхохотались. Естественно, даже она ни словечка не поняла. «Ну, как, товарищ майор? Теперь убедились, что я на самом деле австрияк?» – спросил я. «Посмотрим», – успокоил он меня.

Наступило Рождество, и мой день рождения – мне исполнялось 22 года. Уже два с половиной года я пробыл в плену. Спору нет, нынешние условия не шли ни в какое сравнение с предыдущими двумя годами – тогда я выжил лишь по чистой случайности. И все-таки все мы здесь мучились, страдали от холода, недоедания и прочих прелестей лагерной жизни. Сюда следует добавить и отсутствие вестей из дому. А, между тем, кое-кто из моих товарищей уже полупил письма от своих близких.

Мой друг Гельмут Покш, с которым мы были вместе с самого Ворошиловграда, в соответствии с разделом Германии был жителем Восточной зоны и почти еженедельно получал письма из родного Лейпцига.

Мы не раскаялись в том, что в свое время отправились добровольцами в Москву. Здесь для пленных были созданы куда лучшие условия. Если болен, от работы освобождали и предоставляли сносное медицинское обслуживание. Раз в десять дней – на дезинсекцию, в душ, кроме того, нам регулярно предоставляли возможность смены белья.

И все-таки условия были тяжелыми. Нас постоянно гоняли на работы, где приходилось вкалывать под окрики начальства. Даже со скотом и то обращаются куда бережнее. Но каждый из нас смирился со своей участью, радуясь тому, что хотя бы уцелел в этой мясорубке.

Особых проблем со здоровьем у меня не было, хотя весил всего-то 47 килограммов. Как-то в душе кто-то из наших заметил: «Ну, ты прямо ходячий скелет, так что не особо надрывайся на работе». Но все мы выглядели примерно одинаково. Ведь мы не получали ни мяса, ни жиров, одну только жидкую баланду, да кашу, и так уже целых два с половиной года.

Январь 1946 года

И столицу не щадила суровая русская зима. Иногда столбик термометра опускался до 40 градусов ниже нуля. В такие морозы лагерная администрация запрещала всякие работы на улице. С одной стороны, это было, конечно, очень неплохо, но с другой – приходилось довольствоваться одним лишь пайком, не рассчитывая на всякого рода «добавку со стороны».

Пару недель спустя привезли почту. К моему великому удивлению и мне пришло две открытки.

Однажды вечером, это было уже в конце февраля, я уже почти заснул, как меня вдруг разбудили и велели срочно прибыть к нашему майору. Я очень удивился, потому что это было уже в десятом часу.

Он с порога спросил у меня: «Уже получили письма из дому?» «Так точно!» – ответил я. И в качестве доказательства тут же извлек из нагрудного кармана обе открытки и подал ему. Переводчица перевела ему их содержание. Потом они стали что-то обсуждать, я, правда, не все понимал, но речь шла явно о том, что мое австрийское гражданство подтвердилось. Майор написал на листке несколько строк, поставил штемпель и приложил к моим бумагам, сказав: «Ну, вот, теперь вы – австриец, так что спокойно отправляйтесь спать». Я, одурев от радости, тут же рассыпался в благодарностях и пожелал майору и переводчице спокойной ночи.

Как и во всех лагерях военнопленных, здесь в Москве существовал комитет «Свободная Германия». Они постоянно пытались нас убедить вступить в коммунистическую партию. В стенгазете говорилось, что фельдмаршал Паулюс, бывший главнокомандующий погибшей под Сталинградом 6-й армией, тоже оказавшийся в плену, уже ходил в кандидатах в партию. Раз в неделю в столовой нам читали лекции, в которых идеализировалось коммунистическое общество. Я не мог принять этой философии, потому что даже нам, военнопленным, изолированным от внешнего мира, было известно, в каких ужасных условиях жили тогда русские люди. И, по моему мнению, коммунистические идеи крайне сложно воплощались в реальность. Те, кого им удалось привлечь на свою сторону и которые подписали соответствующие документы, могли надеяться на значительное улучшение лагерных условий – их назначали на склады, в надзиратели и т.п.

Нас регулярно информировали и о ходе Нюрнбергского процесса.

Однажды мне крупно не повезло. С несколькими товарищами мы работали в подвале вблизи продсклада. После работы нам велели прихватить продукты со склада и занести их на кухню. Я нес ведро с упаковками кулинарного жира. Прибыв на кухню, я поставил ведро и незаметно сунул в карман пачку жира. Куда разумнее было бы просто незаметно слопать его по пути, потому что ремонтировавший плиту каменщик заметил мои манипуляции и тут же стукнул заведующему кухней. Тот вытащил у меня упаковку из кармана, а потом засветил мне оплеуху. Тут появился офицер и заорал:« В карцер его!» Так я и загремел в карцер. Правда, конвоир проводил меня к моей койке, и мне разрешили взять с собой куртку. Все наши уже были там. Я рассказал бригадиру об инциденте. Тот взвился: «Вот идиот! Из-за такой ерунды устраивать спектакль!» Но мне все равно пришлось провести ночь в насквозь продуваемой ветром дощатой хибаре. Охранник запер меня. В тот день я остался без ужина, это было еще полбеды, зато на следующий день мне светило, не позавтракав, идти работать, а это уже можно было считать довольно суровым наказанием. Но мой бригадир Тельхофен не бросил меня в беде. К полуночи он сумел убедить охранника, что, дескать, я важный работник, так что меня никак нельзя оставлять без еды, посему он, бригадир, кое-что должен мне передать. Охранник был в добром расположении духа, отвел меня на кухню и велел остававшемуся на ночь на кухне повару выдать мне двойную порцию каши. После этого вернул меня в карцер. Разумеется, все это было сделано тайком от лагерной администрации.

Много раз мне приходилось сталкиваться с проявлениями русскими доброты, невзирая даже на то, что и сами они жили в те времена не ахти как. Причем эти проявления человечности носили совершенно спонтанный характер.

JL

nr

Самый крупный продсклад располагался в одном из подвалов на стройплощадке. Он круглосуточно охранялся тремя часовыми. Четверых монтажников часто по ночам вызывали для ликвидации очередной поломки в котельной, находившейся в том же самом подвале. Они изготовили свой ключ от склада. И когда сменялись часовые, монтажники умудрялись стащить продукты. Впрочем, у самих часовых тоже было рыльце в пушку – они сознательно закрывали глаза на эти проделки, но исправно требовали свою долю. Но, как гласит пословица: сколько веревочке ни виться, кончику быть. Однажды вышло так, что они, забравшись в склад, наткнулись там на офицера-интенданта. Сами были виноваты, надо было загодя осведомиться у часовых, а они этого не сделали. Только они повернули ключ в замке, как офицер завопил: «Кто здесь?» И, бросившись к телефону, поднял тревогу. Тут же прибежали другие офицеры. Четырех монтажников и начальника караула тут же арестовали, пока на 20 суток. А потом объявили приговор.

Пятерых виновников показали всему лагерю. Майор зачитал приговор: 7 лет лагерей. Короче говоря, их решили примерно наказать. Все пленные, да и охранники открыто выражали сочувствие и солидарность с виновниками – удивляться нечему, и те и другие в той или иной мере выигрывали от этих несанкционированных визитов в продсклад. Вот только не знаю, на самом ли деле все виновные оттянули столь долгий срок.

Хочу рассказать о еще одном досадном происшествии. Однажды нам ни с того ни с сего на обед к супу подали еще и жареную рыбу. Вечером того же дня на поверке, нередко затягивавшейся на час, а то и дольше (дело в том, что выяснялось наличие и местонахождение решительно всех пленных, в том числе и тех, кто был занят на кухне или на внелагерных работах), вдруг поднялась суматоха. Прямо на построении у многих открылась рвота. На меня тоже накатил приступ неукротимой рвоты. Майор и остальные офицеры были явно смуще-

JL

–ПГ

ны происходящим. Все понимали, что речь идет о массовом пищевом отравлении, а за это грозила солидная взбучка от вышестоящего начальства. Тут же был вызван врач, а потом и «Скорая помощь». Всем выдали миску с теплой водой, в которую добавили рвотного, и заставили выпить. И вскоре разблевался весь лагерь – в уборных было не протолкнуться, стояла страшная вонь, да и зрелище было не из приятных. Пленных с тяжелым отравлением немедленно отправили в госпиталь, а тех, у кого все ограничилось расстройством желудка или рвотой, освободили от работы. Потом кухню на несколько дней закрыли, в результате нас поили только чаем. Виной всему стала испорченная рыба, которой наелся весь лагерь. Но й это событие, как и многое другое, в конце концов кануло в прошлое.

Зима 1945/46 гг., даже по российским меркам суровая, здорово затрудняла жизнь. Впрочем, у нас теперь было в чем уберечься от холодов – вполне сносная зимняя одежда, которой могло и не быть у наших товарищей по несчастью в других, не столичных лагерях. Валенки мы после работы относили в сушилку, потому что, выйдя на следующий день на работу в мокрых валенках, можно было вполне недосчитаться пальцев на ногах – вмиг бы отмерзли.

Я стал часто задумываться над тем, сколько еще продлится этот плен. Ведь пошел уже третий год. Так далеко от дома и в подобных условиях долго протянуть было весьма проблематично. Любое, даже самое, казалось, безобидное заболевание или пустяковая травма, если недоступна надлежащая медицинская помощь (а она оставалась недоступной и для самих русских, не говоря уже о нас), могли обернуться смертью.

Тогда мы и еще десятеро наших работали в автоколонне. Здесь находились и служебные автомобили многих членов правительства. Мы имели удовольствие лицезреть и «мерседес» министра иностранных дел СССР Молотова. Я подумал, что машину наверняка прихвати-

_IL

~1Г

ли в Германии в качестве трофея. У роскошных авто день и ночь дежурили сотрудники КГБ¹. В особом помещении дежурили водители, их вызывали по громкоговорителю, если возникала нужда отвезти кого-нибудь из боссов в Кремль.

Мы укладывали плитку и проводили разного рода отделочные и ремонтные работы. Условия были очень хорошими – в правительственных гаражах центральное отопление работало как часы. В большом помещении стояли рядами огнетушители, мы должны были очистить их от ржавчины и покрасить красной краской. За нами надзирал один пожилой русский, судя по всему, он нами был вполне доволен, потому иногда мог плеснуть нам водочки или отсыпать махорки.

В московском лагере я познакомился и с неким Пис-лингером, он был родом из Виндишгарстена. Пислин-гер попал в плен еще в 1942 году и за это время успел неплохо освоить русский. Он тоже занимался укладкой плитки и разведал, что в нежилом доме неподалеку в подвале хранится картофель. Вход в дом не запирался, только дверь в подвал, но через внутреннее окошко без труда можно было проникнуть и в подвал. И вот мы с этим Пислингером регулярно совершали рейды за картошкой, причем без каких-либо осложнений. Пислин-гер был в хороших отношениях с поваром. Мы нашли укромное место за кучей угля и там складывали добытую картошку, откуда повар ее забирал. Дополнительные порции были нам гарантированы. Чувство голода, не покидавшее нас, постоянно подталкивало к изобретательности по части мелких хищений съестного.

Но как ни сурова была зима, на смену ей пришла весна. Температура поднялась до приемлемого уровня. Но в целом радоваться было особенно нечему. Разве что перспективе в один прекрасный день все же оказаться дома. Ведь война кончилась без малого два года назад.

Так у автора (приведенная им структура появилась позднее).

102

В одно из воскресений нам, пленным, предложили посетить Мавзолей Ленина. Дело было вполне добровольное, и я все же решил сходить разнообразия ради. В программу вошла и довольно долгая поездка в московском метро.

Май 1947 года

С мая месяца нашу рабочую команду регулярно отвозили на грузовиках за 40 километров от Москвы. Там мы строили новый барачный городок. Девятиэтажное здание министерства было почти достроено. Несколько наших рабочих групп занимались уборкой помещений. В начале мая весь наш лагерь снялся с места – нас переселили на новое место.

Там уже имелись громкоговорители. По ним ежедневно в 6 утра звучало по-русски «Здравствуйте, товарищи!», потом следовали последние известия и музыка. Затем все шли в столовую поедать утренний супчик с хлебом.

После поверки в 7 часов мы отправлялись на работы. Здесь тоже была большая стройка, по слухам, возводилась больница.

Первым делом необходимо было вырыть котлован. Если посмотреть на нас со стороны, мы, работая, наверняка напоминали муравьев.

300 человек орудовали лопатами и кирками. Котлован под фундамент глубиной 5 метров приходилось отрывать вручную. Работа была зверская, нормы явно завышенными, что негативно отражалось на пайке.

Меня вновь направили в транспортную группу. Первые грузовики со стройматериалами прибывали обычно в 9 часов утра. Бывало, за смену приходилось разгружать от 30 до 40 машин. Русские в ту пору пока что самосвалами не располагали.

С 7 до 9 утра я находился на складе инвентаря. Раздавал нашим инструментарий на день. И принимал новый инструмент, поступавший на склад.

Один молодой русский, с которым мы вместе работали, был хорошим парнем. Мы сразу с ним подружились. Однажды я толкнул ему форменные брюки и рубаху за 50 рублей и три пачки американских сигарет. Все это я стащил в раздевалке. В этой необозримой стране, весьма трудно управляемой, коррупция и обман были необходимым средством выживания.

Кое-кто из наших предлагал мне, чтобы я приворовывал инструмент из склада и продавал его водителям грузовиков. Но мне это занятие представлялось небезопасным, поскольку я хорошо понимал, что мне за это грозит. Но про себя подумал: «Если уж и рискнуть, то только вместе с камрадом Пислингером». Тот знал толк в подобных делах, да и связи у него были.

Вместе с ним мы стащили барабан кабеля и за 120 рублей продали шоферу грузовика Василию, тот, довольный, отпускал шуточки, подбадривая нас.

Пислингер ночами часто работал на лагерной кухне. Однажды ему поручили покрасить столы и стулья. И он попросил меня достать масляной краски. Я принес ему ведро краски. Пару дней спустя ему вновь срочно понадобилась краска, разумеется, неофициально, поскольку он выполнял чей-то частный заказ. Приходилось следить, чтобы пропажи краски не заметили. И Пислингер расплачивался со мной своей порцией утреннего супчика, поскольку за свои труды на кухне получал вполне солидные рационы.

Июль 1947 года

Наступило знойное лето. И на этой стройке было обычным делом подгонять пленных. Целый день только «Давай, давай!» и «Быстрее!». И с питьевой водойбыло плохо донельзя. Однажды наша транспортная группа даже пригрозила забастовкой, если нас не обеспечат достаточным количеством чая или хотя бы кипяченой воды. Мы прекрасно понимали, что подобная мера, прибегни мы к ней, неизбежно отразится и на русских,

_ -JL _

ПГ

а им ни к чему лишняя головная боль. Но однажды мы все-таки сдержали слово. Можно было, конечно, утолять жажду водичкой из Москвы-реки, но существовала вполне реальная опасность подхватить дизентерию. К тому же это строго воспрещалось. Питание в подмосковном лагере было значительно хуже, чем в московском. Дежурным блюдом здесь был суп из крапивы. На болота отряжали на сбор крапивы специальную, группу. Когда же повозки разгружали у кухни, это очень напоминало скотный двор с одним только отличием, что этой зеленью собрались потчевать нас.

Вот поэтому каждый из нас вынужден был идти на кражу продуктов питания. Водители грузовиков регулярно привозили с базара табак, овощи, колбасу, хлеб. Все это предлагалось по бешеным спекулятивным ценам. Например, за кило колбасы они заламывали 120 рублей. Но с нас можно было получить если не деньги, то другие полезные вещи: горбыль, доски, цемент, толь, словом, стройматериалы, которых в России тогда отчаянно не хватало. Начальники, да и охрана не проверяли водителей. Но все знали, что происходит, другими словами, у всех было рыльце в пушку. Самое главное, чтобы все было шито-крыто.

Заработанные таким образом рубли или продукты разделялись между всеми поровну. Каждое воскресенье в столовой крутили кино. Входной билет стоил рубль. Самое удивительное было то, что официально пленным не разрешалось иметь деньги. Но администрация лагеря была осведомлена о махинациях с гражданским населением и, соответственно, извлекала выгоду из них. Здесь все невозможное становилось возможным, более того, частью повседневности. Все что-то покупали, продавали, меняли. Достать можно было все, только вот попадаться не следовало. И для нас, пленных, это был единственный способ повысить калорийность скудного лагерного рациона, который – кто знает – может, дару-

ет нам лишний день жизни и, соответственно, возможность дождаться освобождения из плена.

Из 800 пленных этого подмосковного лагеря нас, австрийцев, было 70 человек. Стали циркулировать слухи, что всех австрийцев до конца года отпустят домой. Меня и еще 24 человека моих земляков распределили в группу разнорабочих – на легкие работы на территории лагеря. Я каким-то образом связал этот перевод со скорым возвращением домой.

Но какое-то время спустя внутрилагерные работы перестали меня удовлетворять, поскольку лишали возможности приработок на стороне. Мой бригадир разрешил мне снова вернуться на стройку. Там моим начальником был русский, мой ровесник, мы вместе с ним занимались уборкой помещений от мусора. Надо сказать, мой новый начальник явно не перетруждался. И вскоре я возобновил нелегальные гешефты с водителями автотранспорта. Что, соответственно, разнообразило мое меню. Я даже прикопил немного табаку.

Октябрь 1947года

Стояла осень, да и зима уже была на пороге. Пару раз выпал снег, похолодало. А мы, пленные, вовсю меняли наши летние тряпки на теплые зимние.

Я думал: «Черт побери, придется проторчать еще одну зиму здесь, в России».

Но 27 октября вызвали 25 человек австрийцев из 3-й группы разнорабочих. Нам велели к 9 часам собраться у душа и пункта дезинсекции. Больше нам ничего не сказали. Что нас ожидало? Переброска в другой лагерь? Ничего другого в голову не приходило.

В душ прямо во время мытья явилась врачиха и сообщила: «Завтра вам на работу не идти, потому что к 8-ми всем собраться на построение». Мы молчали, и она пояснила: «Да отпускают вас, отпускают домой». Это прозвучало громом среди ясного неба. Мне даже показалось, что я ослышался. У меня колени подогнулись, мы недоуменно переглянулись, никто не в силах был и слова произнести. Может, все это очередная глупость, недоразумение? И не следует принимать это всерьез.

Мы живо обсуждали услышанное с нашими товарищами. И те восприняли с радостью новость – ведь она для каждого из них приближала день освобождения из плена. Никто, разумеется, в ту ночь не заснул, я беспокойно переворачивался с боку на бок на нарах – кто знает, а может, я в последний раз лежу на них? Что готовят нам ближайшие дни? Неужели на самом деле мы уедем домой? Это уже казалось невероятным. События последних лет чередой проносились в голове. Сотни раз смерть была рядом, и сотни раз мне удавалось уйти от нее, потом один лагерь, другой, третий... И что же, теперь все это должно враз кончиться? Пройти, как кошмарный сон? В памяти всплывали лица моих товарищей, однополчан, отдавших жизнь в боях. С одной стороны, я чувствовал себя безумно счастливым, с другой, мне было грустно как никогда.

Начинался новый день. Рабочие группы собирались на стройку. Но на сей раз без нас 25-ти. Несмотря на то что хотелось поскорее уехать отсюда, жалко было расставаться с хорошими ребятами. Я обошел всех товарищей, пожелал им всего хорошего, держаться до конца, потому что и для них наступит радостный день свободы. В особенности я был благодарен моему другу Гельмуту Покшу и венцу Херцигу, тому самому, кто помог мне вернуть австрийское гражданство, обратившись к нашему майору, без этого мое предстоящее возвращение домой отодвинулось бы бог знает насколько. Все понимали, что расстаемся мы навсегда. И, несмотря на грусть расставания, день свободы стал ближе для каждого, кто еще оставался здесь.

Среди кандидатов на освобождение не было Алоиса Пислингера. Но как мне удалось впоследствии разузнать, он был отправлен со следующей группой пленных в феврале 1948 года.

В 8 часов мы в последний раз вышли на построение. Лица у всех сияли, и все-таки втуне опасались очередного сюрприза этих наших непредсказуемых русских. На складе мы получили новую одежду, полушубки и шапки. В обед, как всегда, съели свой суп и кашу, а к ним дневную пайку хлеба. А после этого оставалось терпеливо ждать. Прождали мы до 17 часов, пока за нами не приехал грузовик. В сотый раз проверили наши документы. Врачиха еще раз затеяла медосмотр. Потом всем вручили полотенце и по куску мыла. Ну, а после этого велели грузиться на машину. Лейтенант, у которого находились наши документы, уселся в кабину рядом с шофером. Когда мы выезжали из лагерных ворот, хором прокричали слова прощания остающимся там товарищам, те махали нам вслед.