Текст книги " Кровавое безумие Восточного фронта. Воспоминания пехотинца и артиллериста Вермахта"

Автор книги: А. Цвайгер

Соавторы: Х. Нойенбуш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

JL

ЧГ

по нашему перевязочному пункту, снаряд прошил тонкие дощатые стенки и вышел наружу, но, к счастью, не взорвался. Началась страшная паника, на улице вовсю стреляли, а я так и продолжал стоять полуодетый – в штанах и нательной рубахе. Не раздумывая долго, я решил спасаться – желания оказаться в плену у русских не было никакого. Подхватив здоровой рукой френч, я бросился в дальний угол сарая, где находилось распахнутое окно, и через него выскочил наружу прямо в снег чуть ли не по пояс. На ходу кое-как запахивая френч, я побежал в глубь леса, где смог наконец перевести дух, собраться с мыслями и определить, где проходит наш путь отступления. И я его нашел! Разглядев на снегу черные круги, я понял, что это следы обстрела, стало быть, именно здесь мы и отступали. Время от времени завывали мины, приходилось шлепаться в снег. Мне повезло, в тот день стоял лишь легкий морозец.

Я шел безо всякой конкретной цели, в полном одиночестве по нашей трассе отхода, и вдруг справа в лесу послышался гул мотора. Спрятавшись за толстым стволом дерева, я выжидал, что же сейчас будет. Слава богу, не русские танки. Из лесной просеки, переваливаясь с боку на бок, выкатился грузовик; сердце от волнения забилось, когда я узнал немецких солдат, это были артиллеристы, они оставляли позицию. Артиллеристы прихватили и меня с собой, и я впервые в жизни понял, что чувствуешь, когда спасен. Скоро совсем стемнело. Я уже стал потихоньку замерзать, когда меня высадили у крупного пункта медицинской помощи. По лицам санитаров я понял, как они издерганы, и уже ожидал, что они взорвутся. Мне заявили, что перевязочный пункт немедленно эвакуируется – сюда приближаются русские танки. Ходячих раненых вели к уже готовым к отъезду промерзшим автобусам. Рассевшись по автобусам, мы целую вечность ждали, пока они наконец тронутся – все выясняли, нет ли на дороге русских. Мне не выдали ни одеяла, ни даже шинели, я так и продолжал сидеть

во френче, в котором околевал от холода. Проплутав неизвестно сколько по заснеженным темным дорогам, мы все же добрались до железнодорожной станции, где располагался сборный пункт для раненых. Там мы наконец смогли прилечь на кишащую вшами солому и даже получить горячий суп – тепленькую водичку, в которой плавали горошины, но и это было уже хорошо для подъема тонуса.

Перевязочный пункт напоминал сарай. В центре стоял операционный стол, освещаемый бензиновой лампой. Рядом железная печь-времянка, на ней стерилизатор с операционными инструментами. Операционный стол был сколочен из сырых деревянных досок, которые как раз отскребали от крови моего предшественника, он еще не успел просохнуть. Для пристегивания раненых с обеих сторон стола были гвоздями прибиты кожаные ремни. Санитары сняли с меня повязки, и хирург, майор медслужбы, в некогда белом халате, осмотрел раны и объяснил, что осколок от снаряда, возможно, сумел проникнуть глубоко в мышечную ткань плеча, так что удалять его здесь и сейчас рискованно. Но вот края раны необходимо соответствующим образом обработать, иначе они не заживут. Что же до кусочка, застрявшего в подбородке, его, дескать, можно удалить без проблем. Но уж не взыскуйте – перед операцией мы вас на всякий случай зафиксируем – анестезии нет, так что всякое бывает с нашими ранеными. А кричать – кричите сколько влезет.

Дорогие родители!

Я с трудом пишу вам это письмо, поскольку в костях все еще сидит русское железо. Только бы не остаться без правой руки, не знаю даже, как без нее жить. Из-под завшивленной повязки сочится гной. Ужас! Пока что в Германию меня отправлять не собираются. Отсюда санитарные поезда не ходят. После того как меня ранили, пришлось улепетывать от русских танков, тут уж было

JL

ЛГ

не до перевязок, и я потерял много крови. Если меня отправят в нормальный госпиталь, тогда все в порядке. Как только у меня будет постоянный адрес, я вам напишу снова.

На сегодня все. С сердечным приветом, ваш Хельмут.

(Письмо родителям от 30 января 1944 года, сразу же после ранения во время отступления из-под Ленинграда в снег и мороз. Осколки побольше в плече, небольшой осколок в нижней челюсти. Те, кто не мог ходить, все погибли.)

Хоть я изо всех сил старался, все равно не мог вытерпеть эту боль. После того, как мне оказали помощь, боли прекратились. Меня перевязали, и я прилег вместе с другими ранеными на солому. Ни спать, ни даже полежать спокойно невозможно – солома буквально шевелилась от вшей, они были везде, заползали под одежду и даже под повязку. Тело зудело нестерпимо, а ведь я не мог даже как следует почесаться. Повсюду шум, гам, беготня, все время поступают новые раненые, которыми надо заниматься.

На следующее утро всем ходячим было приказано отправляться на ближайшую железнодорожную станцию, там всех ожидает состав: товарные вагоны. И вот все, кто мог хоть как-то передвигаться, поковыляли к станции. Наша колонна представляла собой печальное зрелище. Мы помогали друг другу забраться в вагоны. Едва оказавшись в вагоне, люди тут же валились на промерзший пол или рассаживались по углам. Я вспоминал оставшихся в том сарае тяжелораненых. А им кто поможет? Кто их спасет? Как только последний раненый залез в вагон, состав тронулся. И тут как на грех авианалет на железнодорожную станцию; пока грохотало, молился про себя – только бы бомба не упала на рельсы. Мы все легли плашмя на пол и ждали. Поезд успел набрать скорость, и вроде пронесло.

JL П Г

Спустя несколько часов мы, полностью окоченевшие от холода, прибыли в эстонский город Нарва. Это было 27 января 1944 года. Забрезжила надежда, что нам окажут квалифицированную медицинскую помощь. Мои раны загноились, так что вши чувствовали себя прекрасно под повязкой, я же с ума сходил от зуда. Но вскоре моим мукам наступил конец, мне наложили свежую повязку, подвергли дезинсекции и впервые после долгого времени ужасов и мук досыта накормили. Только когда меня отвели в огромнейший зал, уставленный белыми госпитальными койками, и симпатичные медсестры уложили меня на одну из таких, я мгновенно провалился в глубокий сон.

Когда я проснулся, было уже светло, и у моей кровати стоял маленький детский хор, который исполнил песню на непонятном мне языке. И я, как опаленный войной солдат, расчувствовался до слез, не стыдясь их: до меня постепенно доходило, что, несмотря на все ужасы, подстерегавшую меня на каждом шагу смерть, я все же жив! И этот хор детских голосов! Даже сейчас, спустя 55 лет, стоит мне услышать пение детского хора, как меня охватывает дрожь. Кое-как двигая правой рукой, я смог черкнуть родителям кратенькое послание, они, очевидно, уже знали из сообщений сводок ОКБ, что фронт перед Ленинградом рухнул. Все ушло в прошлое, даже моя двухнедельная борода и отросшие волосы.

Напротив меня лежал раненый русский, он тяжело, в страшных муках погибал от газовой гангрены. С ним сидел вспомогательный служащий вермахта, и я стал невольным свидетелем беседы двух людей, один из которых обречен. Ох, какая же дикость эта война – и конца ей не видно.

Фронт неудержимо приближался, и транспортабельных раненых приходилось отправлять дальше в тыл, на запад. Меня доставили в санитарный поезд и уложили на нижнюю полку, застеленную белоснежным бельем. Состав сформировали из пассажирских вагонов, пере-

оборудованных под санитарные, с большими красными крестами на крыше и по бокам. Врачи и медсестры заботились о нас, как говорится, по первому разряду, и когда поезд двинулся в западном направлении, меня пронзило трудноописуемое чувство счастья. При проезде через лесной район санитарный поезд обстреляли из пулеметов партизаны. Погибло несколько человек, в основном, те, кто был на верхних полках; я не пострадал, поскольку лежал на нижней. Остался цел и наш локомотив – поезд, даже не остановившись, следовал дальше. Но теперь первоначальная безмятежность сменилась тихой паникой – врачам и медсестрам приходилось оказывать медицинскую помощь уже новым раненым. Кем были те, кто отважился открыть огонь по беспомощным людям? Кто оказался способен на такое подлое преступление?

Уже в санитарном поезде у меня начался жар, кожа покрылась красными пятнами и сильно зудела. Врач, сделав мне укол кальция, поставил предварительный диагноз: подозрение на воспаление легких. По причине потери крови, пребывания на холоде и недоедания я был на пределе физических сил.

В первых числах февраля 1944 года наш санитарный поезд прибыл в Летцен¹¹11
  <sup>Ныне г. Гижицко (Польша).


[Закрыть] (Восточная Пруссия). Я поступил в резервный госпиталь, тотчас был уложен в кровать и в условиях хорошего врачебного ухода и достаточного питания быстро пошел на поправку. Уже спустя несколько дней мне разрешили вставать. Раны на подбородке и руке заживали, а, самое главное, больше не изводили вши. В мыслях я снова и снова возвращался к боевым товарищам из 422-го мотопехотного батальона. Кто из них остался в живых? После войны я узнал, что мой командир, капитан Малиновски, уже давно получивший очередной Рыцарский крест, погиб 13 сентября 1944 года. Я благодарен судьбе и внутреннему голосу,</sup>

JL

1Г

к которому всегда прислушивался, за то, что оказался в этом госпитале, даровавшем мне хоть и непродолжительное, но спокойное время вне фронта.

Уже другой санитарный поезд доставил меня 21 февраля 1944 года в резервный госпиталь «Три короны» под Гельдерном¹²12
  <sup>Город в земле Северный Рейн-Вестфалия.


[Закрыть]. Госпиталь для выздоравливающих и легко раненных представлял собой перестроенный танцевальный зал. Деревенские девушки баловали нас пирогами и дополнительным уходом. Ко мне даже приехали родители. Нет слов, как они обрадовались, увидев меня.</sup>

К Пасхе 1944 года я неожиданно ощутил жжение в руке, она покраснела и опухла. Потребовалась еще одна операция в военном госпитале Гельдерна, на этот раз под общим наркозом. Но я выдержал и это, и 5 июня 1944 года, подлечившись, был выписан из госпиталя как «фронтопригодный». После выписки из госпиталя последовал двухнедельный отпуск домой, но особой радости, как прежде, не было – очень уж изменилась жизнь. Я едва ли не ежедневно видел, как рвутся бомбы союзников, а наших истребителей нет и в помине. Все это действовало удручающе, как солдат, я чувствовал, что меня нагло пытались принести в жертву непонятно чему. По истечении отпуска я должен был явиться для доклада в казарму в Падерборн-Нойхаузе, откуда меня снова должны были отправить на Восточный фронт в составе вновь сформированной части. А вновь сформированную часть перебросили на плацдарм южнее Варшавы. Красная Армия уже перешагнула Вислу.

И еще один небольшой эпизод во время боя при отступлении из-под Ленинграда.

Пасмурным и очень холодным зимним днем января 1944 года я отправился на задание с донесением, когда вдруг услышал шум самолета, летящего на небольшой высоте. Мне был знаком этот звук, он принадлежал низ-

коскоростному русскому легкому самолету, который мы называли «дорожной гуделкой». Самолет летел прямо надо мной. Я прицелился из карабина, естественно, с упреждением, как нас учили, выстрелил и увидел, как из крыла самолета вырвало кусок обшивки. Стало быть, попал. Второй выстрел оказался неудачным. Втайне я надеялся подбить русский самолет из карабина, но пилоту повезло, что мои пули попали только в крыло. Эти небольшие легкие самолеты часто летали по ночам над нашими позициями. Бывало, подлетят, сбросят парочку осветительных ракет на парашютиках, снова уберутся, потом вырубят двигатель и, бесшумно приблизившись, киданут в свете догорающих ракет осколочные бомбы малой мощности на наши позиции. И пути войскового подвоза они тоже атаковали, прибегая к подобным уловкам.

Глава 10

Август 1944 года, снова отправка на Восточный фронт из Падерборн-Нойхауза, Барануаский плацдарм, южнее Варшавы. Позиционная война до 14 января 1945 года

Отпуск, полагавшийся мне для восстановления здоровья после зимнего ранения, пролетел незаметно, как и в прошлый раз. Между тем наступило лето, и я явился в Падерборн в запасную воинскую часть 18-го пехотного полка ополчения. 18-й полк входил в состав 6-й пехотной дивизии ополчения, действовавшей на центральном участке фронта. В этом симпатичном городке было полным-полно военных; вблизи находился знаменитый и нередко проклинаемый военный полигон «Зенне». Отец побывал там еще в Первую мировую войну и не раз приводил солдатскую поговорку тех времен: «Иисус Христос в гневе сотворил «Зенне», что под Падербор-ном». Как обычно, перед очередной отправкой на фронт проводилась общепехотная подготовка. Приходилось ежедневно до седьмого пота в жару имитировать атаки. Иногда для проведения учебных атак привлекались и настоящие танки типа «Тигр». Но поскольку в Германии отчаянно не хватало бензина, на учебных машинах стояли газогенераторные двигатели. И эти «тигры» с огромной трубой позади выглядели потешно. Однажды во время учений артиллеристы для создания условий, приближенных к боевым, произвели несколько выстрелов боевыми снарядами, и вышло так, что несколько снарядов разорвались в непосредственной близости от нас. Некоторые получили ранения, но тут же подкатили

1Г

санитары и увезли их. За это командиру батареи наверняка досталось на орехи от начальства.

Был случай, когда меня вместе с другими товарищами откомандировали на товарную станцию в качестве вспомогательной рабсилы на погрузку танков. Танки типа «Тигр» из-за слишком широких гусениц не помещались на товарные платформы. Приходилось машины «переобувать» – надевать гусеницы поуже. И как только не могли предусмотреть подобные вещи? В общем, работа была дурацкая и на износ, и не только танкисты проклинали ее. Снимать широкие гусеницы еще куда ни шло. А вот надевать на. металлические зубчатые колеса новые гусеницы – это уже потяжелее. Приходилось их на тросах протаскивать через верхний опорный ролик, а потом соединять. Надо сказать, танкисты справились с этим блестяще. Но все дело в том, что по прибытии на прифронтовую станцию назначения приходилось вновь менять узкие гусеницы на широкие.

20 июля 1944 года произошло покушение на Гитлера. В тот день ворота казармы наглухо закрыли и никого не выпускали. Да и в нашей казарменной жизни произошли кое-какие перемены. Теперь даже вермахту предписывалось приветствовать друг друга нацистским приветствием, как в СС, что казалось нам слишком обременительным – приходилось перестраиваться. Пехотинцы получили укороченные кожаные сапоги со шнуровкой, а прежние неудобные солдатские кованые сапоги канули в прошлое. Первоначально нас перебросили в 126-ю пехотную дивизию в Эстонию. Между тем Красной Армии удалось создать несколько плацдармов южнее Варшавы на западном берегу Вислы – обстановка стремительно менялась. Военная подготовка необстрелянной молодежи подходила к концу, а переброска на Вислинский фронт, напротив, приближалась.

В погожие летние вечера я болтался по Нойхаузу, разглядывая памятники архитектуры и дворец. Боже, какой прекрасной и богатой впечатлениями могла бы

JL

ПГ

быть жизнь без войны! В пивных солдатские жены или невесты прощались со своими возлюбленными и самыми дорогими людьми. Кто знает, надолго ли? Возможно, и навсегда. Мысль не из приятных.

Отправка во фронтовые части произошла незамедлительно. Меня вновь назначили связным при штабе 2-го батальона 18-го пехотного полка ополчения. Командиром батальона был гауптман Хойсель. Район боевых действий – Баранувский плацдарм на западном берегу Вислы, южнее Варшавы. Следующим крупным городом был Радом, расположенный севернее Келецких гор. Наступление русских на этом участке несколько замедлилось. Линия фронта не была сплошной, не имела хорошо оборудованных в инженерном отношении позиций и проходила через небольшие городки. Гражданского населения в этом прифронтовом районе почти не было. Приходилось ежедневно укреплять линию обороны, поэтому все были заняты рытьем окопов и траншей. Позади нашей линии были выставлены щиты с надписями по-немецки и по-польски: «Стой! Линия фронта! Стреляют без предупреждения!» Но невзирая на это, у нас на позиции постоянно околачивались женщины, главным образом пожилые. Потом их приходилось отправлять восвояси – ничего не попишешь – война. Лишь после того, как мы заметили, что польки перебегали к русским и в деталях описывали, где, мол, эти чертовы фрицы, тогда мы стали с ними построже. Русская артиллерия понемногу начала обстреливать наши оборонительные позиции. Визиты местных прекратились – слишком стало опасно.

Мы, искушенные фронтовики, разумеется, были заняты постоянными поисками всего, что оказалось бы полезным для работы и, уж конечно, съестного. В расположенном неподалеку фруктовом саду поспевали сливы. Мы притащили железные кастрюли и сварили в них отличное сливовое варенье. Мы смешивали и сливовый сок в пропорции один к одному с водкой, эту

JL

II–

смесь мы окрестили «Вислинским ликером», который всем пришелся по вкусу. Ну а варенье с удовольствием намазывали на хлеб.

Позади, вплотную к нашей пока что временной позиции примыкала деревенька, хоть и небольшая, но с костелом. И мы с одним из моих товарищей однажды выбрались туда осмотреть храм. Костел оказался внутри довольно скромным. Интерес представлял орган. Большие мехи из натуральной кожи надувались с помощью насоса, приводимого в движение педалями, а положенный сверху тяжелый камень сжимал воздух, подавая его в трубы органа. Неприхотливая, но зато весьма надежная конструкция. Я немного играл на аккордеоне, и не смог удержаться, чтобы не сесть за орган и исполнить что-то веселенькое. Жесте моей стороны, мягко говоря, неуместный, но зато вполне мирного характера. Лето 1944 года подходило к концу, дни стояли солнечные и жаркие. Со свободой передвижения в прифронтовой зоне можно было распрощаться. Мы соединяли ходами сообщения землянки. В нашей землянке для связных мы из всякого случайно найденного барахла соорудили маленькую, но вполне пригодную для приготовления еды и обогрева печь, не позабыв и запастись дровами – как-никак, приближалась осень. Передвигаться вне позиции становилось рискованным – вполне можно было попасть под минометный обстрел. Мы, успевшие пообтереться на войне, которым не чуждо и приво-ровать, притащили с близлежащего поля картошки, которую нагло выкопали саперными лопатками. Русские, на глазах у которых все это происходило, не отказали себе в удовольствии ахнуть по нам пару раз из тяжелого миномета. Когда дым от взрыва рассеялся, мы с радостью отметили, что все целы и невредимы. Картошку удалось спасти, и ее хватило всего на сковороду; какой вкусной показалась жаренная на маргарине даже без лука картошка! Лука нигде не удалось раздобыть. Жара

JL

~1Г

по-прежнему не спадала, и кое у кого из наших началось расстройство желудка. Причиной тому были, вероятнее всего, мясные консервы, явно подпорченные, которыми нас снабжали. Выбирать ведь не приходилось.

Мы, связные, знали как свои пять пальцев все окопы и ходы сообщения нашей позиции. Гауптман Хойсель велел мне однажды нарисовать приблизительную схему позиций батальона, включая все землянки и ДОСы. Что касается оружия, то пехотинцам теперь выдали современное, короткоствольное оружие. «Sturmgewehr 44» со слегка изогнутой обоймой на 30 патронов, с возможностью ведения как одиночного огня, так и очередями. Старые карабины отслужили свой срок, их передавали ополченцам.

Линия фронта у Баранувского плацдарма понемногу укреплялась. Спустя 2 или 3 недели участия в боевых действиях нас сменили, направив в близкий тыл на несколько дней отдохнуть, помыться и переодеться в чистое. Хоть и с некоторыми ограничениями, мы все же могли передвигаться. Так, однажды разузнав о деревенском празднике с танцами и музыкой, мы отправились в пивнушку в расположенном неподалеку местечке. С двумя друзьями мы даже рискнули потанцевать. Тогда я пригласил на танец симпатичную польку, и мы стали танцевать. Потом я вдруг заметил, как остальные молодые люди вместе со своими подружками все плотнее придвигаются к нам и, бросая на нас недобрые взгляды, начинают окружать. Поняв, в чем дело, я вполне корректно завершил танец, и мы убрались подобру-поздорову. Не было никакого настроения устраивать потасовку, ибо мы были без оружия. Вот так и завершилась наша вылазка в мирную жизнь в самом конце войны.

Вернувшись на наши позиции, мы убедились, что артобстрелы русских с каждым днем усиливаются, теперь они вели огонь даже в темное время суток. Но к атакам противник не переходил. Видимо, решили взять нас измором. Мы думали и гадали, сколько еще они будут про-

должать подобную тактику. Очень коварно действовали русские, обстреливая из своих, как они их называли, «со-рокапяток» – небольших пушек, стоявших сразу же за их линией обороны. Выстрел, и тут же разрыв. Даже не остается времени опомниться. В ясную погоду прилетали одномоторные, частично бронированные самолеты-штурмовики Ил-2, сбрасывали на нас мелкие осколочные бомбы и обстреливали из пулеметов. Если кто-нибудь из нас засматривался вслед улетавшему Ил-2, тот рисковал получить «прощальный салют» от стрелка, сидящего позади пилота и спиной к нему. От йаших доблестных люфтваффе, увы, мы больше не получали поддержки. Вследствие острой нехватки боеприпасов мало было толку и от нашего артиллерийского дивизиона. Превосходство Красной Армии в тяжелых вооружениях оборачивалось ежедневными потерями личного состава как убитыми, так и ранеными. Убитых, как правило, доставляли на куске брезента только к утру. Гауптман Хойсель отправил в полк зашифрованную телефонограмму о потерях. Ряды рот редели непрерывно, а замена приходила скудная; соответственно, удлинялись и сроки боевого дежурства в окопах у пулеметов.

Наступила сырая, промозглая осень, зарядили бесконечные дожди. Все окопы залило водой. Хорошо хоть, что печь в землянке давала нам возможность просушить сапоги и одежду. Тогда со мной произошел совершенно уникальный за всю войну случай. Это было в начале ноября 1944 года. Как-то в первой половине дня на КП батальона заявилась симпатичная молодая особа в форме медсестры добровольной организации помощи тыла фронту. Она принесла с собой две сумки с сигаретами и маленькими бутылочками шнапса. Эти подарочки она пожелала лично раздать солдатам и непременно на передовой. Мы проводили ее к гауптману Хойселю, тот похвалил молодую женщину за мужество, но велел обязательно надеть каску и обуться в резиновые сапоги. Из-за густой копны волос надеть каску на голову было трудновато, так что волосы пришлось распустить по плечам. Мы с моим товарищем сопровождали нашу гостью. Там, где траншеи были не очень глубокими, приходилось просить нагнуться. Слава богу, на фронте в тот день стояло относительное затишье, если не считать эпизодических пулеметных очередей со стороны русских.

Когда мы прибыли на передовую, наши бойцы просто одурели. Даже не поняли, в каком тоне общаться с нежданной визитершей. Потом все же пришли в себя и даже осмелели. Один из них выдал следующее: «Ну, так как, дамочка, а ты бы рискнула на животе подползти к «Иванам» на сотню метров?» (Позиции русских располагались всего в 100 метрах от наших.) Принесенные сигареты и шнапс тут же разошлись, одну сумку мы, правда, зажали для нашего ротного.

Когда мы вернулись на КП батальона, каска была снята, ее сменил милый сестринский чепчик, потом мы помогли смелой медсестричке стянуть жуткие резиновые сапоги. Капитан Хойсель поблагодарил ее за визит на фронт и пожелал благополучного возвращения домой. Мы проводили женщину до маленького автомобиля, стоявшего прямо возле нашего КП. Думаю, и этой сестре милосердия вовек не забыть экскурсии на передовую.

Все чаще русские летчики на бреющем совершали облет наших позиций. Огня они не открывали, очевидно, фотографировали наши позиции, готовясь к наступательной операции. Наша артиллерия применила новый вид оружия под интригующим названием «наземные пикирующие». Это были крупнокалиберные реактивные снаряды. Шум от них был адский, как, впрочем, и убойная сила. Мы продолжали обустраивать и укреплять землянки. Перекрытие такой землянки состояло из двух рядов бревен, поверх которых насыпался толстый слой земли. Без постоянной помощи саперов роты и их специальных инструментов нам с этой работой ни

JL

~1Г

Убогие домишки вблизи линии фронта в районе излучины Вислы. 1944 год

за что бы не справиться. Перекрытие землянки должно было выдержать прямое попадание снарядов – мелких и средних. Хотя войсковой подвоз был стабильным, нам приходилось нелегко: день и ночь стоять в боевом охранении, успевать доставлять донесения, оборудовать позиции – это тебе не фунт изюму. Мои однополчане исхитрялись доставать пшеничную муку, сало, так что время от времени мы даже баловали себя лакомствами. Слово «достать» на языке фронтовиков означало «получить доступ к дефициту».

Мои товарищи из Аахена были весьма озабочены стремительным продвижением войск союзников с Запада. В разговорах в землянках всегда задавался один и тот же вопрос: сколько нам еще здесь в дерьме и грязи проливать кровь? Сколько еще нас должно подохнуть? Ведь исход войны был предрешен – это понимали все. Втихомолку мы желали ответственным за нее само-

ПГ

го дурного конца, но выражать подобные мысли вслух опасались. Выпив приличную порцию шнапса, можно было на время позабыть о скотской жизни^, но ведь нужно было еще и в любую минуту быть готовым дать отпор противнику.

Однажды на нашем командном пункте появились двое членов НСДАП в коричневой форме и завели разговор о скором контрнаступлении, новом чудо-оружии фюрера и, разумеется, об окончании войны. Молча, с серьезными лицами, без комментариев мы их выслушали. Едва русская артиллерия начала обычный беспокоящий огонь, как наши партийцы мигом испарились.

Постепенно с первыми ночными заморозками приближалась зима, и мы получили из обоза зимнее обмундирование. 7 ноября 1944 года в Красной Армии был праздничный день. Это мы скоро почувствовали по огненному шквалу из «сталинских органов» («катюш») и минометов. Жутко звучало ночью улюлюканье перепившихся азиатов, что-то оравших нам. Ситуация на фронте становилась все тревожнее. Глубина воды в окопах доходила почти до 80 сантиметров. Чтобы окончательно не промокнуть, мы на авось выскакивали из окопов и мчались вдоль них так, чтобы не попасть под пули противника. Черт бы побрал эту окаянную восточную позднюю осень!

Тогда, 13 ноября 1944 года, я получил телеграмму от матери, в которой она сообщала, что во время воздушного налета на Дюссельдорф наш дом и производственная территория, где работали родители, полностью разрушены. Мой отец с тяжелым ранением лежал в городской больнице. Я без промедления получил несколько дней отпуска по семейным обстоятельствам и с ближайшей железнодорожной станции выехал на единственном курсирующем в этом районе паровозе. Первым же поездом для отпускников с фронта я довольно быстро доехал до Дюссельдорфа и был потрясен видом превращенных в руины улиц. Трамвай, часто останавли-

л_

"1Г

Часть деревни Липски Буды вблизи линии фронта в районе излучины Вислы. 1944 год

ваясь, пробирался мимо груд битого кирпича. Мой отчий дом был полностью сожжен и разрушен зажигательными и фугасными бомбами, вместе с ним и маленькое производственное помещение. Бомбы не пощадили и служебный автомобиль отца. Мать (слава богу, она была цела и невредима) я отыскал в полуразрушенном соседнем доме, где она нашла временный приют. У нее уцелела лишь сумочка с документами и ключ от дома. Я навестил отца в больнице, он до сих пор не мог оправиться от шока, вызванного ранением. На все лицо синел отек – у него в четырех местах был перелом черепа, правое плечо раздроблено, но руку удалось сохранить в результате удачной операции. Я видел, что ему тяжело говорить, но мы все же обсудили самое важное. Отец был владельцем фирмы с 30 рабочими, и теперь она осталась без руководителя. Необходимо было без промедления обсудить с бухгалтером, что делать, и поста-

JL

"1Г

вить в известность всех заказчиков о том, что произошло. За два дня отпуска я сумел решить все, казалось, нерешаемые проблемы. Дней отпуска не хватило, и я был вынужден ходатайствовать о продлении отпуска у местного функционера НСДАП. Тот с порога наорал на меня, мол, у нашего фюрера (Адольфа Гитлера) каждый солдат на счету, так что ни о каком продлении отпуска не может быть и речи. Меня такой оборот никак не устраивал, я продолжал настаивать на своем. В конце концов после грубой перепалки я все же смог убедить его продлить мне на два дня отпуск. Их мне хватило для решения только первоочередных вопросов. Покончив с ними, я снова с объемистым «тормозком» отправился на Восточный фронт довоевывать.

За долгие часы в пути на восток я размышлял о дальнейшем ходе войны: что станет с нашей прекрасной Германией, если все большие города друг за другом превратятся в груды развалин? Если неприятель оккупирует ее? Каким же чудовищным преступлением было сейчас продолжать эту бессмысленную войну! Уже итак более чем достаточно молодых и здоровых людей принесли себя в жертву, к чему же, в таком случае, множить эти жертвы? Да, Германии предстояли очень и очень непростые годы – что мог поделать народ с преступной фашистской кликой? При всей любви к Отечеству теперь для меня первоочередной задачей стало выжить, выжить, не отказываясь от исполнения своего солдатского долга.

Было уже по-зимнему холодно, землю успело припорошить снегом, когда я вернулся к своим товарищам на нашу старую позицию. Первым делом я доложил о прибытии своему командиру гауптману Хойселю. Своим товарищам в землянке связных я рассказал о том, как обстоят дела дома, о том, сколько там сейчас убитых, раненых и какие лишения приходится терпеть населению. Воздушные атаки англичан и американцев стано-

“1Г

Божница в окружении трех берез у деревни Липеки Буды. Август 1944 года

вились все интенсивнее, и народ изнывал на скудном карточном рационе продовольствия. Мало радостного сообщили и мои друзья о том, что происходит на нашем участке фронта. Нехватка боеприпасов была настолько острой, что открывать огонь из пулеметов позволялось только во время атаки неприятеля. Русские, быстро узнав об этом, чуть ли не разгуливали по ничейной земле. Когда наши саперы с наступлением темноты заминировали участок территории у наших окопов, русские ночью тут же разминировали его, так что их прогулки по полосе продолжились – стрелять по ним было нечем. Такая была картина шестой военной зимы на нашем участке фронта. Что касается артогня, им нас угощали регулярно, пока окончательно не измотали и не перебили нас – чем мы могли ответить русским?