Текст книги "Бог не без милости, казак не без счастья"

Автор книги: А. Блинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Пластуны

Между черноморскими казаками славятся своими подвигами так называемые пластуны[4]4
  Слово пластун происходит, вероятно, от слова ползать.


[Закрыть] вроде стрелков-разведчиков, мужественных, неусыпных, которых могли вызвать и воспитать только известная местность и известные военные обстоятельства, а потому они заслуживают того, чтобы им посвятить несколько строк.

Пластун – это дюжий, валкий на ходу казак; тяжелый на подъем и неутомимый после подъема; при хотении – бегущий на гору, при нехотении – еле плетущийся под гору; ничего не обещающий вне дела и удивляющий неистощимым запасом и разнообразием своих воинских хитростей в деле. Угрюмый взгляд и навощенный кверху вздернутый ус придают лицу пластуна выражение стойкости и неустрашимости. Пластуны одеваются как черкесы и притом, как самые бедные черкесы. Это оттого, что каждый поиск по теснинам и трущобам сильно портит их платье. Черкеска отрепанная, покрытая разноцветными, нередко кожаными заплатами; папаха вытертая, порыжелая, но заломленная на затылок, в удостоверение беззаботной отваги; черевики из кожи дикого кабана, щетиною наружу – вот обыкновенное убранство пластуна. Прибавьте к этому: сухарную суму за плечами, добрый штуцер в руках и за поясом пороховница, кулечница, отвертка, жирник, шило из рога дикого козла, иногда котелок, иногда балалайка, иногда скрипка – и вы составите себе полное понятие о походной наружности пластуна, как она есть. Загорелое лицо и тело пластуна искусано, изъедено различными насекомыми, исцарапано колючими растениями, изранено в борьбе с черкесами и дикими кабанами.

Дело пластунов – кочевать непрерывно по обоим берегам Кубани, в лабиринте плавней, открывать неизвестные тропинки в болотах и броды в реке, класть и поверять приметы на всех проходах, схватывать следы, залегать живым капканом. На них падает первое взыскание за не подмеченный издали, не возвещенный в пору налет горцев. Они держатся в самых передовых, оторванных от главной черты широкими излучинами Кубани, притонах, «батареях». Каждая батарея имеет трехфунтовую сигнальную пушку, из которой пластуны палят «на гасло», на тревогу, когда неприятель наступает слишком близко и в больших, открытых силах.

Пластуны пускаются в свои трудные поиски мелкими партиями от 3 до 10 человек. Искусство пользоваться местностью по-своему, чуткость, зоркий глаз, выстрел без промаха заменяют им численную силу. Пластун скорее теряет жизнь, чем свободу; а если в недобрую минуту и попадется он в железный ошейник хеджрета (горца), то скоро из него вырвется – выкрутится. Что бы ни предложено было ему работать в плену, у него один ответ – не умею, а на уме одна мысль – уйти! Скоро ли или нескоро приберет он самый неупотребительный способ выпутаться из цепи или из колоды, выкарабкается в трубу очага и все-таки убежит в свою кубанскую плавню.

А какое добро в плавне?

В весеннюю и летнюю пору там полно комара и мошки. Над проходящим или сидящим человеком эти кровожадные насекомые, жалящие как крапива, сгущаются в облако пыли, крутимой вихрем, и их усиленное гуденье дает заметить сторожкому горцу, где приготовлена ему засада. Зима приносит пластунам неодолимые трудности. Тогда их скрытные пути погребены под сугробами снега, тогда их походы оставляют по следу глубокие отпечатки, которых ничем не заметешь; тогда обнаженные камыш и кустарник их не укрывают, и конный хеджрет набегает на них – ни оттуда, ни отсюда. Однако, суровые питомцы боевых невзгод и в зимнюю вьюгу, и в летний туман идут бодро и терпеливо навстречу опасности, проводят в своих отважных похождениях целые сутки сряду, чутко стерегут приближение врага, и первые встречают его своими меткими выстрелами, и первые приносят на посты вести о «неблагополучии». Были примеры, что пять-шесть дружных пластунов, настигаемых многолюдной погоней, в первой попавшейся им навстречу чаще камыша, осоки, можжевельника оборачивались, разом прицеливались в противников и, не открывая огня, приседали, кому за что пришлось. Этот сильный и решительный оборот останавливал преследующих. Они вдавались в опасение засады, начинали осматриваться на все стороны и открывать медленный, рассчитанный огонь, на который однако ж казаки не посылали ответа. Ободренные этим молчанием, горцы принимали движение в обход или бросались напрямик в шашки с обычным криком. Но от страшного, как и от великого, один шаг до смешного. В том месте, где казаки присели, горцы находили только шапки и башлыки, надетые на сломленный камыш. Пластуны уже исчезли, как привидение, а горцам осталось только повторить часто употребляемое восклицание: «Шайтан гаяур!»

Когда по линии смирно, а это обыкновенно бывает во время полевых работ, пластуны обращают свои поиски в охоту за диким кабаном, козой, оленем и таким образом непрерывно держат себя в опытах своего трудового назначения. Охота за кабаном требует не меньшей осмотрительности. Дикий кабан кубанских плавней при нападении охотника очень страшен: глаза кабана, маленькие и выразительные, горят гневом, уши ходят ходуном, углы рта пенятся, длинная щетина на хребте встает дыбом, и весь вид животного поистине ужасен.

Два пластуна, отец и сын, залегли ночью на кабаньем следу в плавне. Только рассвело, послышалось им пыхтенье и хруст: огромный черный кабан ведет свою семью к водопою. Пластуны произвели легкий шорох, кабан насторожил уши и стал, как вкопанный. Отец предоставил себе честь первого выстрела, – выстрелил и поранил, но не повалил кабана – не угодил старина ни в лоб, ни под лопатку. Кабан сделал было яростный прыжок вперед, но, ощутив рану, тоже повернул назад и покатил вслед за своим стадом. Отец продул ружье и стал заряжать, ворча, – успел-де понаведаться дурной глаз, начинает моя литовка легчить… А сын со всех ног махнул за раненым зверем, по горячему следу. Видит он кровавую струйку и слышит звучный треск очерета впереди себя, да никак не уловит глазом утекающего зверя, – слишком густ был очерет. Вдруг что-то сзади толкнуло его в ноги и больно, будто косой, хватило по обеим икрам; повалился казак навзничь и очутился на спине кабана. Тряхнул кабан спиной, махнул клыком и располосовал пластуну черкеску с полушубком от пояса до затылка. Еще одно мгновение, один взмах клыка, и свирепое животное выпустило бы своей жертве все внутренности; но в это бедовое мгновение раздался выстрел, пуля угодила в кабанье рыло, и кабан с разинутой пастью растянулся на месте во всю свою трехаршинную длину. «Ащо, хлоче, будешь теперь знати, як гнатись да не оглядатись», – проговорил старый пластун, перевязывая сыну раны (обе икры бедняка были прохвачены до кости) и журя его за неосмотрительность.

Природа мой букварь, а сердце мой учитель, – говорит мудрец; пластун скажет: что плавня с дикими ее жильцами – его военная школа, а охота – учитель. И действительно, в этой школе он приобретает первый и твердый навык к трудам, опасностям и самоотвержению, и из этой выучки выходит он таким совершенным стрелком, что бьет без промаху впотьмах, не на глаз – на слух. Примеры подобного стрелецкого совершенства между пластунами многочисленны, иногда даже печальны. Приходит иногда в курень плачевная весть, что в темную ночь пластун ловко застрелил пластуна Илька на засаде, в глухой плавне, пустив пуля на хруст камыша.

Пластуны принимают к себе новых товарищей по собственному выбору. Прежде всего требуют они, чтобы новичок был стрелок, затем, что на засаде, в глуши, без надежды на помощь, один потерянный выстрел может повести дело на проигрыш; потом требуют, чтобы он был неутомимый ходок – качество, необходимое для продолжительных поисков, которым сопутствуют холод и голод, – и наконец имел бы он довольно хладнокровия и терпения про те случаи, когда надобность укажет, под носом превосходного неприятеля, пролежать в камышах, кустарнике, траве несколько часов, не изобличив своего присутствия ни одним неосторожным движением, затаив дыхание. Тот не годится «пластуновать», кто не умеет убрать за собою собственный след, задушить шум своих шагов в трескучем тростнике; кто не умеет поймать следы противника и в следах его прочитать направленный на линию удар. Перебравшись через Кубань, пластун исчезает. А когда по росистой траве или свежему снегу след неотвязно тянется за ним, он заплутывает его: прыгает на одной ноге и, повернувшись спиной к цели своего поиска, идет пятами назад, «задкует», хитрит, как старый заяц, и множеством известных ему способов отводит улику от своих переходов и притонов. Как оборотни сказок – что чудновидно меняют свой рост, в лесу вровень с лесом, в траве вровень с травой, – пластуны, своими мелкими партиями, перебираются с линии, между жилищами неприязненных горцев, к нашим полевым закубанским укреплениям и оттуда на линию. Таким образом пластун вечно в поисках по окрестным лесам и ущельям. Его услужливая бдительность предохраняет пастбища, рубки дров, сенокосы и огородные работы при укреплениях, а тем более и самые укрепления от нечаянных нападений.

Но и во всех других обстоятельствах боевой службы пластун верен своему назначению. В походе он освещает путь авангарду или, в цепи застрельщиков, изловчается и примащивается, как бы вернее «присветить» в хвастливо гарцующего наездника; или, наконец, бодрствует в отводном секретном карауле за сон знатного ночлега.

Г. Филиппов, посетивший в 1856 году Крым, много рассказывает о подвигах пластунов в последнюю Севастопольскую кампанию. Вот некоторые из них.

В прошедшем 1855 году, когда отряд союзных войск занял Фанагорию и укрепился в ней, пластуны, находясь по обыкновению на аванпостах перед этой крепостцой, беспрестанно тревожили гарнизон, держали его в напряженной бдительности, производили между ним тревоги и замешательства своими хитрыми выдумками.

Обыкновенно человек с двадцать пластунов подкрадется ночью к самой Фанагории, пробираясь версты за две или за три ползком на брюхе и локтях, по колючему бурьяну через неприятельскую передовую цепь, и залягут под самыми верками, иногда под самыми амбразурами, в камыше и бурьяне, где и пролежат, не шелохнувшись, целый день до следующей ночи. В середине ночи, как только все утихнет в крепостце и лагере, объедут по цепи разъезжие, часовые предадутся дремоте, пластуны вдруг, по условному свистку, выходят из своей засады и с ужасным криком и стуком бросаются в амбразуры. Испуганные часовые спросонья стреляют, куда попало, другие бегут в лагерь с криками: «Нападение! Штурм! Неприятель в крепости!» Бьют тревогу и весь лагерь подымается, и войска в несколько минут становятся под ружье. Тотчас открывают огонь из всех орудий и частый штуцерный огонь с бруствера. Начинается трескотня ужаснейшая: ядра, гранаты, конгревовы ракеты и тысячи картечь и штуцерных пуль взрывают только землю, подымая страшную пыль, и рвут немилосердно бурьян и камыш, не находя для себя иной жертвы, потому что пластуны, произведя всю эту суматоху, приколов или сбив с ног первых попавшихся часовых, ворвавшись в ближайший барак и схватив там прямо с постели оторопевшего офицера, успев даже иногда заклепать одно или два орудия, тотчас бросаются обратно из крепости и прячутся за ближайшим пригорком. При начале канонады они уже находятся в этом убежище вне всякой опасности и спокойно любуются оттуда произведенным эффектом. Между тем, гарнизон, не получая ответа на свою канонаду и не видя неприятеля, мало-помалу унимает ее, но отправить отряд на поиски не решается из опасения засады, потому что не имеет понятия ни о числе, ни о месте пребывания неприятеля, убежденный однако же в его близости. Пользуясь этим временем недоразумения гарнизона, пластуны успевают уйти далеко от крепости с несколькими пленными и какими-нибудь другими трофеями.

Раз как-то подобный подвиг пластунов был совершен особенно удальски и блистательно. Пластуны, возвратившись из крепости, приводят двоих пленных французских офицеров.

Атаман, расхваливая и лаская пластунов за их отважность, сказал им между прочим в шутку, что они все приводят к нему синие мундиры, а ему хотелось бы иметь и красных, разумея под этим англичан.

Человек пять пластунов отправились, по обыкновению, на поиски и пропадали, кажется, четверо суток. Они версты две или три проползли на брюхе между колючим бурьяном, беспрестанно останавливаясь и притаивая дыхание, когда проползали сквозь передовую цепь и когда приходил близко к ним кто-нибудь из неприятельского отряда. Днем они залегали в гуще бурьяна и лежали там, как убитые, до вечера; ночью опять продолжали путь. Таким образом, им уже на вторые сутки удалось пробраться в самый неприятельский лагерь, где они и притаились в густом и высоком бурьяне, решившись здесь выждать желаемую добычу. Можно себе представить, в каком виде они добрались туда: все платье изорвано в клочки, лицо и руки исцарапаны и изъедены комарами; притом, проведя двое суток почти вовсе без пищи и воды, довольствуясь во все это время только коркой хлеба, сбереженной в кармане. В своей засаде пластуны пробыли еще два дня. Много в это время проходило около них неприятельских солдат и офицеров, но они никого не трогали, потому что цель их была схватить людей именно в красных мундирах, а те все были в мундирах другого цвета, хотя, вероятно, многие из проходивших были англичане. Наконец, уже на вторые сутки под вечер подошли к самому тому месту, где лежали пластуны, двое англичан в красных мундирах, неосторожно прогуливавшиеся между бурьяном. Казаки, как дикие кошки, бросились на них из засады и в одно мгновение, не дав им времени взяться за оружие и даже закричать, сбили их с ног, заткнули рты затычками из смятой травы, связали по рукам и ногам и исколотили до того, что несчастные англичане совершенно лишились возможности подать голос. Можно себе представить, какая требовалась осторожность и каких усилий стоило казакам протащить пленников ползком, на трехверстное расстояние, вблизи неприятельского лагеря, при беспрерывной опасности от встречи с патрулями, аванпостами и проч.; малейший стон пленников мог всех их обнаружить и самих подвергнуть плену или смерти.

Не застав атамана дома, пластуны отправились к нему со своими пленниками в войсковое правление и представились изумленному атаману, как были, т. е. багровые от царапин и комаров и покрытые грязью и лохмотьями. Они простодушно объявили ему все дело в коротких словах на своем грубом запорожском наречии.

– Ваше превосходытельство прыказали, як мы захватили синих, щоб мы достали теж и красных… О-тож-от се красные…

Один пластун получил до тридцати ран от пуль и штыков. Всякий другой не выжил бы и одного дня после такого изуродования, но закаленная натура пластуна выдержала тяжкую болезнь, так что недель через шесть пластун уже стал совсем поправляться; отбросил басурманское леченье и диету, стал есть, как следует казаку: борщ и галушки; когда оттого повеселел и сделался словоохотлив, он рассказывал о своих похождениях в Севастополе, о вылазках, в которых он много раз участвовал.

– Як, каже, ускочишь до траншеи, то зараз и берешься до охфицера, бо у тих у солдатив ни часив, ни грошей, ни чого нима, а у охфицера все э.

– А то, бувало, каже, як пиймаешь татарив, что гонят скотину до хфранцуза, то, каже, або повисимо, або убьемо, а писля, каже, перестали и бить! Тылько привяжем до дерева, та гирло и перерижем, так соби вин и стоит.

На вопрос о том, как он был ранен, он говорил:

– Як, каже, вскочил до траншеи, то мене, каже, на штыках и выперли вит-тыля…

Отечествоведение.

Южный край. Т. II, стр. 149–157

Кулачные бои в донских станицах

История донских казаков богата на события масштабные и впечатляющие, требовавшие от их участников высочайшего подъема духа, отваги и боевых искусств. Но был даже и в этой истории особенный, полувековой почти период, когда события шли потоком, как бы переходя одно в другое, – время великого напряжения духовных и физических сил, время подвигов. Условно ограничим его двумя памятными датами. Первая – сражение с турками при Кагуле 21 июля 1770 г. – прославившие имя командующего генерала Румянцева, но памятное казакам, прежде всего, двумя эпизодами.

За несколько дней до битвы полк Алексея Ивановича Иловайского устроил нечто вроде средневекового ристалища с турецкими смельчаками на виду у готовящихся к битве армий. Участвовал в поединках и сам полковник Иловайский – будущий войсковой атаман и первый из донцов генерал-от-кавалерии. Одолели в этих состязаниях донцы. А уже в ходе сражения Румянцев наблюдал в подзорную трубу, как высокий казак с серебряного цвета волосами в голубом чекмене разъезжал по полю боя, отыскивая себе жертву поприметнее среди разбегавшегося неприятеля. Командующий отметил семь скоротечных схваток, но ведь у него были в этом бою и другие занятия, помимо любования боевым искусством ставшего впоследствии знаменитым Федора Петровича Денисова. Он тоже дослужился потом до чина генерала-от-кавалерии, первым из донских казаков удостоился титула графа Российской Империи. Мог бы стать и преемником Алексея Иловайского – но годы и раны заставили отказаться от предложения императора Павла. По рекомендации Денисова атаманом стал его зять и отец единственного внука (знаменитого впоследствии графа Василия Орлова-Денисова) – герой Измаила бригадир Василий Петрович Орлов.

Не подвиги Иловайского и Денисова примечательны – мало ли таковых водилось за казаками! Эти эпизоды дали начало стремительной карьере целой генерации донских военачальников. В отличие от предшественников они были уже не союзниками русских, а вошли в состав высшей русской воинской элиты. До того казаки в России считались если и не совсем иностранцами, то уж и не русскими. В «Походном журнале» Петра I во время Персидского похода 1722 года император помечал, что русских у него в распоряжении – столько-то, а казаков – столько-то. Именно после 1770 г. донское казачество начало с нарастающей скоростью русеть, так как очень быстро русели его «верхи».

Дата, завершающая описываемый период истории донцов, пришлась на окончание наполеоновских войн – на 1815 год. Между этими двумя датами было три тяжелейших войны с турками, две со шведами, война с поляками, походы в Персию – и безумный в Индию, завершившийся, к счастью для казаков, еще в оренбургской степи. И, конечно же, самые знаменитые – войны наполеоновские.

Собственно, в 1815 году войны для казаков не закончились. Разгоралась Кавказская война, впереди были уже не реки, но порою моря пролитой крови в боях с теми же турками и поляками, французами и англичанами, китайцами и японцами, немцами и австрияками… Но войны шли уже не так часто. Поколение казаков 60–70 – годов рождения вообще почти не участвовало в них в возрасте, считавшемся боеспособным, – но оказалось, может быть, самым несчастным за всю историю казачества (почти все сгинув в войне гражданской, увидев перед смертью крушение того, что составляло смысл жизни).

Как бы то ни было, после 1815 года это были уже не полутатары, ходившие в походы ордой (что, собственно, и переводится на русский язык словом «войско») на разномастных лошадях, разношерстно одетые и разнотипно вооруженные, для коих суть взаимоотношений с Российским престолом укладывалась в старинную формулу: «Здравствуй, белый царь, в Кременной Москве, а мы, казаки – на Тихом Дону». Полувековая без перерывов почти служба в рядах Русской армии переродила казаков, а Дон после присоединения Крыма и разгрома Ногайских орд перестал быть пограничным.

Поколение, прошедшее весь этот полувековой путь на коне, испытав в полной мере его смертельные опасности, поднялось на самые вершины воинской славы. Самый известный из этих казаков – «вихорь-атаман» Матвей Иванович Платов – родился в 1753 году, но уже в Первую русско-турецкую войну в 21 год, приняв командование двумя казачьими полками, одержал громкую победу над татарами при речке Калалах. Потом он стал генералом-от-кавалерии, войсковым атаманом и графом.

На пять лет раньше Платова родился Дмитрий Евдокимович Греков 1-й, старший из шести братьев-генералов Войска Донского и отец известного генерала Тимофея Грекова 18-го, женатого на дочери Платова. Греков 1-й в октябре 1812 года привел в тарутинский лагерь Кутузова 26 полков Донского ополчения – всех, кого смогли посадить на коня в возрасте от 15 до 60 лет.

На пять лет моложе Платова был брат его второй жены Марфы – Андрей Дмитриевич Мартынов, но и он уже в русско-турецкую войну в 16 лет командовал полком, сменив заболевшего отца. В 1812 году генерал-лейтенант Мартынов командовал авангардом корпуса Платова, был тяжело ранен под Молодечно и умер в начале 1815 г.

Немногим старше Платова был друг его юношеских лет, с которым они начинали службу в Войсковой канцелярии, – Иван Козьмич Краснов. Он довольно поздно – в возрасте за 30 лет – стал офицером, но быстро продвигался по службе, благодаря собственным высоким воинским качествам и дружбе с Суворовым. Краснов стал генералом, атаманом Бугского казачьего войска, но погиб в 1812 г. еще до Бородинской битвы. Нам хорошо известны его потомки – особенно атаман Войска Донского, генерал-от-кавалерии П. Н. Краснов.

Перечисление только имен прославивших себя в боях заняло бы много места. И судьбы рядовых казаков порою выглядят даже более интересней и романтичней, чем у прославленных генералов и полковников. Так, в 1814 году в Лондон сообщение о взятии союзниками Гамбурга доставил казак станицы Нагавской Александр Земленухин. Его прибытие произвело небывалый фурор – отчасти благодаря общему победному настрою англичан, но в не меньшей степени из-за личных качеств казака. Он показывал чудеса ловкости и боевого искусства, демонстрируя владение оружием, джигитовку, собирая с земли монеты на мчащейся на полном скаку лошади, метко стреляя и т. п. Ему было в ту пору 60 лет!

Примерно этого возраста был и донской казак Александрин, служивший ординарцем у прусского генерал-фельдмаршала Блюхера. Он был гигантского роста, имел до пояса седую бороду, и от одного его вида французы впадали в оцепенение.

И эти двое – не исключение. В 70-х годах XVIII века переводили на Кавказ из Новохоперской крепости казаков, сформировавших Хоперский казачий полк. Все были перед переселением тщательно опрошены, и с их слов (или родителей, если речь шла о младенцах) были составлены опросные листы. Так вот, один столетний казак на вопрос об отношении к службе ответил, что считает себя состоящим на таковой – хотя его давно не посылали куда-либо, но и уведомления об отставке он не получал. Так что 60-летние казаки в ту пору отнюдь не считались людьми бессильными.

И много позже, в ХХ уже столетии, в приказах по Войску Донскому встречаются казаки, заслужившие звание урядника в возрасте весьма почтенном, – самому старшему из известных автору было 85 лет. Как правило, они были дежурными – «сидельцами» в станичном или хуторском правлении.

Казаки той поры вообще были людьми завидного здоровья и долголетия. Основными занятиями их дома были охота и рыболовство, они не знали, как русские крестьяне, тяжести непосильного труда. По большей части они еще были старообрядцами, не курили, воздух и вода были еще кристально чисты. Но, пожалуй, еще важнее была востребованность казачьего общества в людях пожилого возраста. Многие из казаков жили так долго и насыщенно, что никак не могли дождаться естественного ухода и однажды заявляли, что – хватит, пора и честь знать, ложились в уединенном уголке и, по сути, усилием воли заставляли жизнь покинуть свои тела.

Казакам, как условие их существования, требовалось накапливать, анализировать и усваивать опыт предшествующих поколений. Вся жизнь их была напряженны и никогда не прекращавшимся учением. Сначала казачонок, а затем молодой казак внимательно слушал старших, напитываясь их собственным жизненным опытом и опытом их предшественников, сохраненным и донесенным до него в былинах, песнях и преданиях. Кто плохо учился, погибал в первом же бою. Все стандартные и нестандартные ситуации, в которых оказывались отцы и деды – на войне ли, на охоте, в бытовых переделках, – запоминались.

«Старички сидят особо и иногда, пригласив к себе сельского священника, – писал в 1834 г. в «Истории Донского войска» Владимир Богданович Броневский, – попивая, странными голосами поют духовные стихиры, и вперемежку рассказывают в тысячный раз про свои подвиги. Тут хвастливому пространное поле: постороннему, чтобы не помешать беседе, должно притвориться верующим, будто они одни завоевали Европу и отправили Наполеона на остров Святой Елены. Впрочем, – как бы устыдившись своей иронии, продолжает он, – и есть чем похвалиться; многие из них служили во всех походах от 1770 до 1815 года включительно: период славный в наших летописях и знаменитый для донских служивых».

Им было что рассказать такого, что даже и по тысячному разу находило благоговейных слушателей. Они под предводительством Суворова, которого в Европе звали «казачьим генералом», штурмовали в 1790 г. неприступный Измаил, в 1799 г. шли через заснеженные Альпы, преодолели сто верст по льду Ботнического залива из Финляндии в Швецию с Барклаем-де-Толли, в 1809 г., тонули в водах Балтики, когда шторм разметал осенью 1805 г. корабли с десантом из полков Фролова 1-го и Грекова 17-го, с победой входили в Милан, Берлин, Гамбург и Париж.

Они прошли через такую кровь, что их собственная при воспоминаниях об этом стыла в жилах. Двадцать восемь тысяч трупов защитников и обитателей крепости насчитали во взятом Измаиле, где, по словам Суворова, победители «золото делили – пригоршнями, а серебро – шапками». В октябре 1813 г. в «битве народов» при Лейпциге, когда лейб-гвардии Казачий полк Ивана Ефремова кинулся на перехват кирасир Латур-Мобура, атаковавших холм, на котором находился Александр I, обнаружилось, что казачьи пики и сабли бессильны нанести существенный урон закованным в стальные латы французским всадникам. Тогда казаки принялись засаживать свои пики и сабли в глаза, уши и ноздри лошадей, – и те сбрасывали ездоков. И даже неказистые, но чрезвычайно надежные казачьи лошадки в ходе боя приходили в ярость и грызли вражеских лошадей!..

Так вот, когда в 80– и 90-летние ветераны, видавшие на своем веку Аустерлиц и Бородино, принимавшие участие в десятках других сражений, попивали в холодке шипучее цимлянское или сладкое кумшацкое, делясь воспоминаниями, зачастую они говаривали, что – Да! Там-то или там-то было горячо, очень порою горячо. Но – все то не шло в сравнение с кулачным боем на льду Ромазанова озера в родном Черкасске – в последний год его существования как столицы Земли донских казаков, в Прощеный день 1804 года от Рождества Христова!

* * *

В первые пять лет XIX столетия традиционные для казаков Черкасских станиц кулачные бои были ожесточенными – как никогда ни до, ни после этого. Всего станиц было на острове 11: считавшаяся за две Черкасская, Середняя, Павловская, Скородумовская, Тютеревская, Прибылянская, три Рыковских и Татарская. Последняя была населена казаками-татарами, исповедывавшими ислам.

В XV – начале XVI века почти все казаки, известные по документам службы в составе российского Посольского приказа, были татарами (во всяком случае, носили татарские имена): Резяк и Курман Азербаевы, Чюра Албазеев, Темеш Кадышев, Кадыш Абашов, братья Мерег, Тевекель и Тулуш Бакшеевы, Тюлетен Тевекелов, Тойхозюба Ирашов, Тулхозя Ахматов, Мерют Апсеинов, Байкула Олферов и т. п. В ряде случаев и проглядывает что-то в будущем русское: Алферовых, Бакшеевых и Кадышевых и сейчас среди казаков немало.

Даже те, кто татарином вроде бы не был, как один из основателей запорожского казачества Евстафий Дашкович, внешне, по языку и по натуре были столь неотличимы от татар, что, совершенно не опасаясь быть разоблаченными, могли находиться среди них. Да и русскими пленниками Дашкович торговал с большим энтузиазмом, ни в чем татарам не уступая. Для Богдана Хмельницкого татарский язык был вторым родным.

Степан Разин, современниками-иностранцами изображавшийся в чалме, прекрасно владел тюркскими языками, а целью своего похода вверх по Волге объявлял восстановление Астраханского царства – и похоронен был после казни в Москве на Татарском кладбище. Другая знаменитость – Фрол Минаев, донской атаман, сподвижник Петра I в азовских походах, – был выходцем из Среднего Поволжья с фамильным прозвищем явно тюркских корней – Кунилов. Из издревле населенного татарами-казаками Темникова прибыл на Дон и прародитель известнейшего донского рода Иловайских, чье имя переводится с тюркских языков, как «люди рода медведя».

Когда осенью 1772 г. в Черкасск прибыл генерал Черепов, чтобы задержать подозреваемого в измене войскового атамана Степана Ефремова, среди инициаторов волнений – наиболее ярых ревнителей старины – были казаки Муса Алиев, Муса Тюмеев, Ромазан Тахтаров, Дурбан…

Так вот, в черкасских кулачных боях одной из сражающихся сторон были донские казаки – хотя были на их стороне и некоторые казаки других станиц. По каким признакам они собирались в команду, можно лишь предполагать. Но все равно, их было маловато против объединенных сил десяти других черкасских станиц, и традиционно им не возбранялось приглашать для усиления рядов бойцов издалека. Из самой Казани ехали лучшие кулачные бойцы.

В год, о котором с содроганием вспоминали казаки, на татарской стороне выделялись богатыри Алейка и Аблашка. О последнем говорили, что был три аршина с вершком (215 см) роста при широченных плечах и мощной груди.

На стороне черкасских казаков выделялись три богатыря – Жученков, Мыльников и Назаров. Жученковы – самый старый из родов Черкасска. Их предок то ли в 1571, то ли в 1517-м (так у донского историка Евграфа Савельева, но две последние цифры могли перепутать при типографском наборе) купил у ногайского князя участок земли, на котором и был основан город. Тот был первый Жученко, как уверяли Петр Краснов в «Картинах былого Тихого Дона» и профессор Богачев в «Очерках географии Всевеликого Войска Донского» – был «жидовином» (как, впрочем, и многие другие основатели черкасских казачьих родов). Скорее всего, он был караимом – потомком иудеев-хазар. Ко времени, о котором мы ведем рассказ, Жученковы были своего рода донские ротшильды. По богатству с ними могли соперничать разве что армянского происхождения казаки из атаманской династии – Ефремовы, да Шапошниковы. Иудаизм, если и имел когда-то место, давно уступил у них место старообрядческому православию (еще в 1917 году старостой Старочеркасской старообрядческой общины был Жученков, а его помощником – Шапошников).